ЛМУ

     ЛМУ - Ленинградское мореходное училище ММФ.

     ЛМУ было расположено по адресу: Большой Смоленский проспект, д.36. Но я не знал где этот Большой Смоленский,  а в большом городе я был впервые. Поезд прибыл на Витебский вокзал рано утром…

     Ранее, уже рассказал, как я выбрал свой морской путь. Но сейчас, мне надо было еще найти путь до мореходки. Денег у меня было рублей 60 – это все, что у меня было после расчета с шабашниками за строительство колхозного зернотока.  Билет до Ленинграда в плацкартном вагоне стоил в то время  6 рублей 50 копеек, да от Витебска до Сенно – 1 руб.40 коп. Ну и резерв – пару рублей. Я решил сразу, что червонец я должен заныкать так, чтобы ни при каких обстоятельствах он у меня не пропал – это деньги на обратный путь. Так сказать – на черный случай. Итого остается на расходы  в Ленинграде - 50 рублей. Я еще не знал всех соблазнов большого города, но соображал, что экономить надо каждую копейку.  Не помню, куда я запрятал этот червонец, но запрятал я его так, что эту нычку обнаружил только через год, когда уходил на парусную практику на шхуне «Кодор». Позже этот червонец меня здорово поддержал, при заходе в порты Балтики – Ригу, Таллин, Выборг и Пярну.

     Не успел я выйти из вокзала, как на меня как коршуны налетели таксисты:
 - Вам куда, молодой человек?  - Большой Смоленский, 36. – Червонец. Я чуть не подавился воздухом от волнения. От Витебска до Ленинграда – шесть пятьдесят, а здесь червонец! Нет, товарищи таксисты, как-нибудь сам доберусь. Хоть пешком, но червонец свой, с таким трудом заработанный у шабашников, я сохраню. Глаз у таксиста наметан, а тут такая шара – паренек их деревни, которого можно хорошо пощипать. Я подхватил свой деревянный чемоданчик, и быстро  дал ходу в сторону Заневского проспекта.

     Уже тогда во мне чувствовался моряк – направление я выбрал правильное. Как говорится,  язык до Киева доведет. Так, с чемоданчиком, напоминавшим больше небольшой моряцкий сундучок, я  часам к 14 оказался на Невском проспекте, в садике, что напротив знаменитого Елисеевского магазина. Зайдя в Елисеевский, я обомлел от уймы мясных и других деликатесов, запах которых напомнил мне, что я еще во рту не имел ни крошки. А впрочем, в моем чемоданчике, креме белья, пасты и зубной щетки имелись и свои деликатесы, не хуже Елисеевских. Мама собирала меня основательно: копченый киндюк, окорок, домашняя колбаса, по паре огурцов и помидоров со своего огорода, вареные яйца – чем не деликатесы? В общем, часа в три я устроился на скамейке, напротив Великой Екатерины и постелив газетку, начал трапезничать, одновременно подкармливая голубей, которых тут всегда было множество. Проходящий народ видимо удивлялся моему аппетиту. Вскоре около меня присела какая-то старушка, которая смотрела на меня  с интересом. Мы с ней  разговорились, и я ей объяснил, кто я и что мне надо.

     – Милок, а твой троллейбус № 14, как раз  здесь, на выходе из садика, рядом останавливается. Он и  довезет тебя прямо до твоего училища. Остановка так и называется – Большой Смоленский.  Выйдешь - училище рядом. Я поблагодарил симпатичную старушку, угостил ее большим куском  домашнего киндюка, и двинул к остановке. Вскоре и троллейбус № 14 подошел… В общем, минут через 40-45 я вышел на Большом Смоленском.

     Вот оно и училище. Сквозь кроны деревьев была видна надпись – Ленинградское мореходное училище. Так, сэкономив червонец, я за 5 копеек добрался до мореходки на Большом Смоленском, 36.

     5 марта 1945 года, когда еще продолжалась Великая Отечественная война, предвидя важную роль морского транспорта в восстановлении и развитии страны, в целях улучшения подготовки командного состава для морского флота, Государственный Комитет Обороны принял решение о реформе морского образования. На основании постановления ГКО и решения Совета Народных Комиссаров в июне 1945 года было открыто Ленинградское мореходное училище (ЛМУ). Начальником ЛМУ с 1959 по1985 год был Ковальчук Виктор Семенович.

     Мореходка  до 1962 была  учебным  заведением закрытого  типа  с  военно-морским циклом,  военным порядком  и дисциплиной,  которую  поддерживали  офицеры, командиры  рот и  старшины,  прошедшие службу в армии или просто постарше возрастом. В подобном  военно-гражданском заведении (в дисциплинарном плане)  курсанты всегда находились между молотом  и  наковальней:  военные  грозились  не  присвоить звание  "младший лейтенант",  а гражданские - лишить  визы, т.е. лишить права ходить в загранку. Нам повезло. Был какой-то приказ Министра обороны, который отменил военно-морской цикл, но, несмотря на это, дисциплина  в ЛМУ поддерживалась.  Командиры рот были из военных моряков, но  военной жесткости уже не было. Ну, да я отвлекся...

      Как я уже писал, училище находилось в Невском районе Ленинграда по адресу Большой Смоленский проспект, 36, хотя, учебный корпус выходил фасадом на улицу Седова. Прямо напротив троллейбусной остановки, в глубине сквера, стояло длинное серое четырехэтажное здание учебного корпуса, которое  было разделено ровно по центру выступающей вперед цилиндрической частью. Именно здесь находился главный вход в училище. По обе стороны от входа стояли морские якоря, так что сразу было видно, ведомственную принадлежность учебного заведения.

     Войдя в широкие двери главного входа надо было миновать выгородку помещения дежурного, где постоянно находился дежурный по училищу офицер и два курсанта, один, из которых был в роли вахтенного, а другой – рассыльного. Миновав этот заслон, человек оказывался в большом, округлом зале вдоль стен, которого стояли разнокалиберные модели морских судов. Прямо по центру, на полу красовалась сделанная из мрамора разных цветов и окаймленная бронзой, двухметровая роза ветров. С обеих сторон зала находились мраморные лестницы (трапы по-морскому), которые вели на второй этаж в учебные аудитории.  С левой стороны зала был проход в левое крыло здания, первый этаж которого занимала администрация училища, бухгалтерия, профком и комитет комсомола. С правой стороны – был проход в курсантскую столовую, там же находился камбуз. С противоположной к входу стороны зала имелись два прохода, один из которых вел в производственные мастерские и спортивный зал, правый проход позволял выйти из учебного корпуса на внутреннюю территорию училища, где по асфальтированным дорожкам можно было пройти в жилые помещения.

      На проходной училища мне оформили какие-то бумаги, так как я прибыл не сам, а по вызову  училища. Меня направили в спортзал, где было устроено общежитие для абитуриентов.  Мне дали койку в средине зала. Рядом со мной стояла койка, на которой спал Эдик Зыбин, а с другой стороны – парень из Казани. Познакомился  с ближними ко мне товарищами и начал выяснять, что и как. Экзамены еще не начались, и  к ним надо было готовиться. Целыми днями и вечерами штудировал книги, готовил шпаргалки. В общем, я делал все так, как и другие ребята. Но, чтобы поступить в училище, надо было не только сдать экзамены, но, прежде всего, пройти медицинскую комиссию. Особенно проверялось зрение и слух. Помню, что медкомиссия  проходила  очень строго. Кроме общего физического состояния,   проверке  подвергался и вестибулярный аппарат каждого курсанта. Проверяли нас, так сказать, на укачиваемость. С этой целью испытуемого сажали в медицинское кресло, заставляли наклониться вперед, зажмуриться и  начинали вращать кресло. После десяти оборотов кресло останавливали;  далее нужно было  встать, подойти к доске и попасть указательным  пальцем  в небольшой  круг, нарисованный мелом на доске.  Увы, мечты  многих  романтиков  после   этой  процедуры  заканчивались  на   полу помещения, в котором проходила проверка...   

     И после этого уже  проходили учебные экзамены и  мандатная  комиссия. Если на экзаменах результат зависел  от плотности серого вещества в черепной коробке абитуриента,  то на  заседании  мандатной комиссии все было наоборот.  Между прочим, ни в одном  словаре  не найдешь толкования словосочетания "мандатная комиссия". Ну, а в наше время каждый, желающий посвятить себя мореплаванию с заходами  в  порты загнивающего капитализма, должен  был до  конца и всецело быть  преданным коммунистической  партии, родному Советскому правительству и делу построения светлого общества будущего. И  после прохождения "мандатки" к величайшему  огорчению немалого числа  страждущих приходил конец  мечтаниям  и  надеждам.  А  у  счастливчиков, зачисленных  в училище, положительные эмоции переплескивались через край. А вот как все было у меня.

     Как выяснилось, проходной балл на радиотехнический факультет, куда я подал документы – 14, т.е. надо было получить две пятерки и четверку. Экзамены мы должны были сдавать по математике – устно и письменно и по русскому языку – диктант. Русского я не боялся, поскольку знал хорошо, а вот математика  для меня была проблемой. В общем, знал я ее на твердую тройку, и не более… Но получилось все наоборот. Устно сдал математику на 5, письменно – на 4. И тут я расслабился...

     Парнишка из Казани сказал мне, что он сплошной отличник, а я уши развесил, так как считал, что в Казани должны учиться все только на пятерки, так как Володя Ульянов (Ленин) окончил Казанский университет. А Ленин – святое. Парень был жуликоватый и прохиндей порядочный. Я сказал ему:  давай вместе сядем, и я слово в слово буду  у тебя списывать  диктант, раз ты отличник. Все-таки я из белорусской деревни… а не с Казани. Парень согласился, но сказал мне, что за это я должен сводить его в ресторан. Пришлось согласиться. Вечером мы оказались в «Кавказском», что на Невском. Гульнули мы хорошо – рублей на 15. Я считал себя  уже принятым в училище, а там стипендия будет. На второй день отлеживался – не до учебы. А когда начался диктант,я списывал слово в слово с казанского "отличника".

     На следующий день все стояли у списков с оценками. Кто-то от радости кричал, а кто-то, понурив голову, уходил, распростившись с морской карьерой навсегда. Когда я дошел до своей фамилии … Кисляков В.В. – «2», в глазах потемнело! Вот тебе и отличник! Первая мысль: что делать? Домой возвращаться стыдно, денег, считай, нет.  Я и так экономил – на еду тратил по 50 копеек в день. Литр молока, батон и немного масла – вот и вся еда. Но мир не без добрых людей. Мой казанский сирота даже совсем не расстроился, а, забрав документы,  уехал домой. Повеселился в Ленинграде и ладно! Нашлось еще двое двоечников, которые объединились со мной, и решили идти до конца…

     Мы пошли ва-банк, т.е. к начальнику училища Ковальчуку Виктору Семеновичу. Не помню всего, кто и что ему говорил, но я наплел такого, что и самому было непонятно, как это у меня получалось.   Мол, я спал и только видел море, жить без него не могу. Отец – директор школы, а мне в деревню ход сейчас закрыт – стыдно будет перед всей деревней, и учиться я буду только на одни пятерки, и готов делать любую работу, что мне только скажут. Что там повлияло на Виктора Семеновича, но он нам троим разрешил пересдачу диктанта.

     На следующий день Виктория Яковлевна – преподаватель русского, посадила нас троих в кабинете начальника ОРСО (Шпица Алексея Михайловича) и начала диктовать диктант чуть ли не по буквам. Все же я умудрился сделать одну ошибку и получил за диктант 4 балла: итого 13 баллов. Надежда была, но уж больно хрупкая.

     Экзамены закончились. Двоечники разъехались по домам, а мы жали своей судьбы –  мандатной комиссии. Комиссия собралась на следующий день в 09.00. Заходили по одному человеку, дверь закрывалась, и мы ждали… Выходит радостный – принят, грустный – гуляй Вася. Наконец подошла  и моя очередь. Коленки дрожат, но я открываю дверь и захожу. Во главе стола сидит Ковальчук В.С. – начальник ЛМУ, по пять человек – с боков стола. Я стал напротив  Ковальчука В.С. Жду… Кто-то что-то читает, но я слышу только одно: принять не можем, так как не хватает одного балла. Здесь слезами не поможешь. Ведь что сказать тем, у кого 14 баллов? А таких было много – три человека на место. Выхожу,а в голове туман, на душе – тоска. Все напрасно. И вдруг слышу чей-то совет. Кисляков, а ты иди на судоводительский факультет, там проходной балл 13. Какой там судоводительский, когда я был нацелен только на радиста. А что я понимал, в свои неполные 15 лет?  Кто-то сказал: «Иди, будешь капитаном, и все радисты будут тебе подчиняться». А что? Идея!!! Главное поступить и остаться в Ленинграде, а там будет видно. Жду окончания мандатки.

     Когда вышел последний человек, я, без стука, вошел еще раз. Не помню, что я снова говорил, но уже всем членам комиссии. И они сжалились: сказали, что зачислят меня в резерв. Дело в том, что набрать надо было на курс 90 судоводителей, т.е. три группы по 30 курсантов. Но практика показывала, что уже через месяц человек 10, как минимум, отсеивалось по разным причинам. Набирали 100, и я попал в эту сотню. Правда, для таких как я, была поставлена задача - покрасить всю железную ограду вокруг училища. А это – почти полкилометра. Но и нас было 10 человек. Хочу сказать, что дня через три нас осталось половина. Объемы покраски не уменьшались, уменьшалась рабсила. Я старался вовсю. Вспомнил не раз и Тома Сойера, как он красил забор, но, к сожалению, Гекельберри Финнов не находилось, и никто нам не спешил помочь. Но мы, оставшиеся, решили идти  до победного конца,  пахали как рабы на галерах – с 9 утра до 10 вечера, и ужу через неделю, «железный занавес» вокруг всей мореходки сверкал на солнце настоящей судовой чернью с глянцевым отливом.

     Большая территория училища обнесена высоким забором. Проходная, где пропускают только по увольнительной (впрочем, позднее мы научились при необходимости преодолевать этот забор). На территории ЛМУ был большой стадион и  было своё футбольное поле, две волейбольных площадки и беговой 400-метровый круг, где мы отрабатывали строевую подготовку и занимались утренней зарядкой и еженедельной физподготовкой.

     Слава богу, хотя занятия еще не начались, а все курсанты и абитуриенты разъехались по домам, нас кормили три раза в день – такая была команда для начальника столовой. Мои деньги были на исходе, и казенная кормежка нас очень выручала. Домой я ничего не писал, решил, что напишу первое письмо, когда будет приказ о зачислении.

     Ну а дома мама все глаза выплакала, – может, сына уже и нет в живых. Каждый день на почтальона Федю мама смотрела как на бога, который пришлет хоть какую-то весточку. Папа тоже переживал, но молча. Что делалось на душе у родителей, не знаю, но как говорила мама, что когда наконец-то получили мое письмо, то отец чуть не в пляс бросился, а затем, схватив письмо, побежал по деревне, чтобы все знали, что его сын поступил в мореходку и будет капитаном. Говорили, что мой друг Шурик, плакал из-за того, что я  уже не вернусь в деревню. В общем радости у родителей было много. Они гордились, что я самостоятельно заработал денег, самостоятельно уехал в большой город и самостоятельно поступил в мореходку. Меня стали называть Ломоносовым. А «Ломоносову» предстояло учиться, учиться и учиться, чтобы не опозорить своих родителей. Я это понимал. Но жизнь странная штука, она может  повернуться к тебе по-разному, что и было со мной неоднократно. Но каждый раз я находил пути, чтобы достичь своей цели – стать капитаном. И я им стал в неполные 30 лет, т.е. за 10 лет. Ну, а пока – про  учебу на первом курсе ЛМУ.

     01 сентября мне исполнилось 15 лет, и начались занятия. Нас распределили по трем группам: 111-я, 112-я и 113-я. Я попал в 111 группу. В каждую группу был назначен старшина группы и его заместитель. Три группы составляли роту. Командиром роты был назначен капитан 3 ранга Костин, по прозвищу «Костин-баба». Прозвище была дана ему, видимо, давно и прилипла к нему навсегда. Его так звали за его писклявый голос и за действительную схожесть с  деревенской бабой. Вот только морской китель показывал, что это все-таки мужик. Старшинами групп назначали ребят, отслуживших  в армии или на флоте. Наша группа была, так сказать, первая. Старшиной группы был назначен Володя Быковец. Старшина роты был также из нашей группы – Саша Павлов,  а его замом – Саша Ретунский. И даже ротный писарь  Володя Савенко тоже был из  нашей 111  группы.

     Жить нас всех разместили на «колбасе» - так звался последний, третий этаж, который был построен полукругом  в центре здания. За эти округлости помещения, где нас разместили и звали «колбасой». Был объявлен карантин на два месяца, т.е. прервана всякая связь с внешним миром. За самоволку – отчисление из училища было моментальное. С нами  в училище поступило и много ленинградцев, которым  море казалось по колено. Кого-то отчислили уже на первой неделе. Хоть это  и грех, но я только и думал, чтобы кто-то сходил в самоволку… С одной стороны, дисциплина - прежде всего! Но ленинградцам, как мы позже убедились, дисциплина не очень нравилась, и они часто ее нарушали. Да и некоторым иногородним дисциплина не нравилась. В общем, через некоторое время все группы укомплектовались по 30 человек сами по себе, и без большого напряга. Так я стал полноценным курсантом Ленинградского морского училища. Приказ о зачислении был зачитан в начале октября, задним числом, т.е. после того как в каждой группе осталось по 30 человек.

     Несмотря на то, что военная кафедра была упразднена,  дисциплину в ЛМУ поддерживали строго.  В  училище  были  строгие  правила, жесткий, расписанный  по  минутам распорядок    дня,   который регламентировал   время учебных  занятий, самостоятельной  подготовки,  культурного  досуга,  физического  воспитания, режим питания и отдыха.

     Вот точная схема нашей жизни: 06.00 - подъем, физзарядка; 06.30 - 07.00 - утренний туалет;  07.00 - 07.30 – построение; 07.30 - 08.00 – завтрак; 08.00 -13.00 –занятия; 13.00 - 14.00 – обед;14.00 -16.00 -  занятия;  16.00 - 18.00 - личное время; 18.00 - 19.00 – ужин;19.00 - 22.00 – самоподготовка; 22.00 -- вечерняя поверка; 23.00 -- отбой, сон.

     Наш день вседа начинался с зарядки. Независимо от погоды, в снег и в дождь одно и то же каждый день. Бег вокруг стадиона и упражнения. Даже если бы территорию училища бомбили с воздуха враги, то нас все равно бы выгнали на зарядку. Железное и нерушимое правило - первый курс идет на зарядку в 07.04 по уставу. Только на третьем курсе для нас наступили послабления в этом деле...

     Конечно, среди нас были такие, как Тружеников Юра, Сухов Юра или же - Дагадин  Сансаныч, пытавшиеся пошатнуть незыблемость установленных порядка  и  дисциплины, но их попытки нарушить дисциплину и утвержденный распорядок решительно пресекались отцами-командирами – Костиным, Павловым и главным пресекателем  нарушителей дисциплины – Шпицом Алексеем Михайловичем.
 – Курсант, стоять! Я вас узнал!!! Этот возглас мы слышали с первого дня и почти ежедневно. Мы уже знали, что таким образом Шпиц А.М. отлавливал очередного нарушителя. И хотя Алексей Михайлович никого не узнавал, но на нас -первокурсников, наводил ужас не только своим громоподобным голосом, но и своим устрашающим  видом. Значительно позже я узнал,  что  слово  "курсант" расшифровывается так: колоссальная, универсальная, рабочая  сила,  абсолютно не желающая трудиться. Впрочем, это нежелание трудиться-учиться, успешно искореняли  наши отцы-командиры,   приговаривая: "Не   умеешь - научим,  не  хочешь - заставим..."  И учили... до седьмого пота. Тогда мы еще не знали и не понимали, что обильно пролитый пот и кровавые мозоли на руках  -  есть основа того порядка, на  котором  всегда держался флот.

     Как нам сегодня недостает этого порядка...Курсанты ЛМУ были на полном  государственном обеспечении: накормлены, одеты и обуты. Нам выдавалась стипендия в размере 6 рублей на мелкие принадлежности типа зубной пасты, тетрадей, ручек и т.п.  Мы были обеспечены трехразовым питанием. Каждому из нас, по росту и размеру,  выдали робу (рабочую одежду), гады (ботинки), бушлат, шинель, фуражку, тельняшку, гюйс, носки, кальсоны и даже носовые платки. В общем,  все, чтобы нам не было нужды думать ни о чем, кроме учебы.

     Наивным было бы считать, что все продукты в полном объеме попадали  на наш  курсантский   стол. Мы ездили за продуктами на грузовой машине в порт – на склады. Часть продуктов исчезала еще по пути к училищу. Не знаю, куда еще успевали пропадать продукты по пути с базы, но в наших желудках они исчезали, это – точно. Именно на первом курсе в столовой нас использовали как чернорабочих: мытье посуды, накрывание столов, уборка камбуза, работа в хлеборезке, и, в том числе, поездка за продуктами в качестве грузчиков. Конечно, довольствия нам на первом курсе не хватало. Поэтому лично я всегда ждал счастливого дня назначения в хлеборезку или поездку за продуктами. Мы брали с собой столовые ложки и по пути объедались сметаной с мягким хлебом. Прямо из бидона… От пуза. Плюс еще  необходимо бы учесть  поправочный коэффициент  на пополнение сумок  работниц  кухни, уходящих  домой  вечером. Но, несмотря на это,  наша  курсантская еда была нормальной,  и от истощения никто из нас особо не страдал.

     К концу первого курса большинство из нас  даже поправились.  Интересно устроен  курсантский  желудок: на первом курсе  еды  явно  не хватало, на втором - было в самый  раз,  а  на третьем  - еда даже оставалась, правда, не за нашим столом. На первом курсе мы с жадностью  смотрели  на  котлеты, остающиеся на столах старшекурсников... Первокурсники за завтраком съедают всё дочиста. Тарелки и кружки можно не мыть. Самое волшебство – это (о-о-о!) масло и сахар… Обед!!! Благословенное мероприятие, делящее день пополам! Мы уписываем капустный бигус («рагу овощное») и перловку - РБУ (реактивная бомбомётная установка), набивая свои вечно голодные животы, и запиваем сладким компотом… А после обеда будет адмиральский час – целых сорок минут можно спать, и никто тебя не тронет, если ты не забыл разуться прежде чем бессильно рухнуть на свою заправленную с утра койку.

      В субботу нет физзарядки, сразу малая приборка. В субботу нет послеобеденного сампо, а есть большая приборка. Всё ж какое-то разнообразие. А ещё в субботу есть увольнение в город с 18.30 до «нулей» – это при условии, что у тебя нет задолженностей. А они, как правило, есть, так что милости просим на вечернее сампо, где тебя сто раз проверят. А к 21.00 ты, так уж и быть, можешь пойти в клуб и потанцевать там с девочками-студентками (если, конечно, они захотят танцевать тебя, карася несчастного, у которого одинокая галочка на рукаве, и у которого ночь заканчивается в полночь по команде «Отбой»).
       В воскресенье подъём на час позже, на завтрак два (целых два!) варёных яйца и увольнение...

     На фото видна наша мореходка со стороны улицы Седова. Центральный полукруглый  вход и два крыла. Если переступить через порог парадной двери, сразу оказываешься в холле. У двери слева находилась дежурка, т.е. место, где дежурили курсанты старших курсов, и осуществлялся пропускной режим. Посередине высокого холла – пилоны, а за ними макет громаднейшего парусника и аудитория мореходной астрономии с планетарием (заведение Фана – преподавателя морастрономии). Справа вход в столовую и лестница на верхние этажи, где обучались радисты. Налево по коридору – училищное начальство и кабинет начальника ЛМУ Ковальчука В.С. Так называемый пост № 1. Слева была также широкая каменная лестница, ведущая в библиотеку, аудитории судоводителей и на «колбасу», где мы жили первые два курса. В центре холла находилась  Доска почета с фамилиями  выпускников с отличием  окончивших  училище. Прямо из холла на второй этаж вела лестница на заочное отделение и в спортзал.

     БУРСА.
     Слово «бурса» я впервые услышал от Лехи Воробья. Я тогда еще не читал знаменитые «Очерки бурсы»  писателя Помяловского Николая Герасимовича. А у Леши (Пини) в ЛМУ учился старший брат, да и очерки бурсы он уже проштудировал основательно. А по законам бурсы, как некоторые курсанты обзывали нашу замечательную мореходку,  обнаружив себя  в  списках  зачисленных  в училище, ты первым делом должен зайти  в училищную парикмахерскую, и временно лишиться буйной шевелюры.  Оставив  в  парикмахерской волосы,  мы переступали порог «Колбасы»,  которая на два года  стала для нас родным домом.  У  коменданта были получены  комплект постельного белья и два полотенца. В наше распоряжение поступили: жилое  помещение – «колбаса» или кубрик,  хозпомещение  и  туалет.  В училище  все  называлось по морскому: туалет - гальюн,  лестница -  трап,  хозпомещение  - баталерка, половая  щетка - швабра, скамейка  - банка,  рабочая  одежда - роба, рабочие ботинки – говнодавы,   сокращенно - "гады".

     «Колбаса» - это три больших, полукруглых помещения, рассчитанные на проживание в каждом из них по 30 курсантов. Окна, в нашей группе, были вверху,  под крышей, так что кроме неба мы ничего и не видели. В 112 группе окна выходили на улицу Седова, и через них хоть что-то можно было видеть. Каждому полагалась тумбочка, где хранились конспекты, книги и личные вещи. Койки были металлические, на пружинах. У входа  в кубрик, стояла видавшая виды казенного тумбочка, рядом - табуретка. Это рабочее место дневального по  роте. Слева от двери – красная авральная лампочка, которая начинала  мигать  при  объявлении  тревоги,  над дверью - синяя лампочка ночного света, включаемая  после  отбоя.  В кубрике вдоль стен  и посредине выстроились  наши "четвероногие друзья" -  металлические кровати. Все свои личные вещи мы сдали в баталерку. Главным баталером в роте был Саша Родиков (Дядя). Обычно в баталерке собирались старшины и их приближенные, где они обсуждали свои дела, а на старших курсах, чтобы раздавить бутылек.
 
     В баталерке, с двух сторон, были устроены стеллажи, на которых стояли наши   чемоданы, и висела «гражданка», стол для глаженья формы,  утюг.  Здесь и сгинул Сымоновский деревянный сундучок-чемодан, с которым я приехал покорять морские пучины. Я его сдал на хранение в конце августа Родикову, а дальнейшую судьбу его и не знаю; вспомнил о нем года через два, когда был в Немойте и Сымон спросил меня: «А где же мой чемоданчик?» Пришлось отцу купить ему новый чемоданчик - красивый, хоть он был  из кожзаменителя.  Гальюна на нашем этаже не было, ходить приходилось на второй этаж. Окна гальюна  выходили  во  двор, через  это  открытое окно возвращались ночью самовольщики, поднявшись до второго этажа по водосточной трубе. Справа от входа в это важное заведение был два или три  "толчка", а слева - писсуары для сдачи "отстоя". В гальюне всегда должна была быть  идеальная чистота. Помню, как мне с Казаковым Сашей, дали по два наряда вне очереди, и мы  с ним драили руками писсуары и толчки до блеска. Было это, правда, всего один раз за пять лет учебы.

     Основная  тяжесть  текущих  приборок ложилась на  дневального по  роте. Добросовестность и тщательность работы проверялась дежурным офицером древним драконовским способом:  офицер доставал носовой платок  и проводил по нижней раме койки или за батареей отопления, которые висели на стенах. В случае обнаружения пыли "фитиль" был обеспечен: за  плохую приборку командир роты мог отвалить  пять  нарядов вне очереди,  а  старшина изыскивал  возможность  подогнать выполнение нарядов в день  увольнения,  когда  все порядочные  люди позволяли себе расслабиться в обществе прекрасных  представительниц лучшей половины человечества.

     Надежным и верным партнером уборщика гальюна была безотказная подружка-швабра.  В общем, порядок на «Колбасе» поддерживался  всегда. А  в это время, пока мы жили на «Колбасе» около училищного стадиона строилось новое общежитие, в которое мы переселились на третьем курсе. Мы принимали также участие в строительстве нового пятиэтажного общежития на разных работах, в основном – тяни-толкай-неси. Также нашей ротой было посажено на территории училища много фруктовых деревьев, которые мы выкапывали на карьере и переносили за ограду, на территорию ЛМУ. Занимались мы на первом курсе и строевыми занятиями. Я не любил ходить строевым шагом, поэтому всегда бы в последней шеренге. Руководил строевыми занятиями командир роты Костин, а непосредственно гонял нас по плацу Саша Павлов и старшины групп.

     Кстати, в 112 группе старшиной был Слава Бондаренко (Бэн), а его заместителем – Женя Егоров.  В 113 группе – Ваня Константинов, а заместителем – Захаренков Володя. Мне конечно больше помнится, что творилось в нашей группе. Тренировки по строевой мудрости  проводились у нас поначалу регулярно.  Но после третьего курса я не помню, чтобы были строевые занятия. Может,  я на них уже и не ходил? Ходили мы в училище на первом курсе в основном в робе. Строевая подготовка проводилась под личным  началом начальника ОРСО – Войтова Михаила Кирилловича.

     Если первые дни в училище были полны радости и эйфории, то вскоре мы почувствовали, что ОРСО всерьез взялось за наше воспитание в духе идеалов коммунизма и обычаев училища.   Нас всех построили утром на плацу около училища и стали вбивать нам в головы, что все, что мы знали о жизни до поступления в училище - это старый ненужный хлам, которому самое место на свалке.   Заместитель начальника училища по строевой подготовке коренастый высокий, упитанный крепыш со светлыми волосами, зализанными назад, и колючими злыми глазами, одетый в парадную форму комсостава, нам перед всем строем прямо заявил:   - То как вы жили на гражданке, дома - это красивая сказка, которая осталась в прошлом. Забудьте про это. Теперь у вас начнется совсем друга жизнь. Мы сделаем из вас настоящих мужчин, хотя кому-то это может не понравиться. В училище действует устав, и вы обязаны ему подчиняться. Если вы допускаете нарушение устава, то вы должны будете первый раз написать объяснительную командиру вашей роты. Если же такое случится второй раз в течение года,  вы немедленно будете исключены из училища. Фамилия моя Шпиц, а звать меня Алексей Михайлович, и именно я буду решать вопросы вашего отчисления из училища. А сейчас вы займетесь строевой подготовкой, которую будет проводить с вами ваш старшина роты Александр Павлов. За плохую строевую подготовку спрос будет с него.  – Вы поняли, Павлов? - Так точно, ответил Саша. Глаза Шпица А.М. смотрели на нас с явным неодобрением и с плохо скрываемым пренебрежением. Неожиданно он заорал во все горло:   - Равняйсь! Смир-р-р-но-о-о!!!  Рота! Направо! Вперед шагом марш!... Так мы познакомились с легендарным Шпицом А.М.

     На самом деле Шпиц Алексей Михайлович был не таким уж плохим человеком, но его страстью было одно – нагнать на курсантов страх  и запугать их так, чтобы они только от его одного вида падали в обморок. Вот один из случаев контакта курсанта Лебедева со Шпицом. Вспоминает сам Витя Лебедев: « А.М. Шпиц своим громовым голосом воскликнул знаменитую фразу: «Курсант! Ко мне!». И с несчастным случился конфуз – он описался».   Но скоро мы поняли, что не так страшен черт, как его малюют… Но, вот  так начинался наш карантин. Некоторые старшины, взяв пример со Шпица А.М , разговор с курсантом начинали так:  - Что вам не понятно? Если я сказал, чтобы гальюн блестел как у  кота яйца, значит, он должен блестеть! Понятно? Так в чем же дело? - плотоядно ухмылялся старшина 113 группы Захаренков Володя. Он вначале представлял себя маленьким Шпицом.  Но таких старшин мы  быстро учили – что можно  большому Шпицу, нельзя   Шпицу маленькому… А иначе, темную сделаем.

     И только когда закончился двухмесячный карантин, я впервые вышел в город в парадной форме. Волосы уже отрасли  и мы стали похожи на людей, а не на уголовников. Готовились к увольнению с трепетом и большой радостью. Хотелось сфотографироваться на фоне училища, чтобы послать домой фотографию: вот смотрите, перед вами настоящий курсант.

     Научились мы быстро  работать иглой и утюгом, так как брюки  должны  были выглажены  так, чтобы  стрелки начинали резать еще до прикосновения к ним. Такие же острые  стрелки должны были быть и на гюйсе. Только тогда можно идти в увольнение. Чтобы выйти в город, нам нужно было хорошо повозиться с парадной формой. Стрелки на брюках и фланке должны быть наглажены так, чтобы о них можно было порезаться. Гюйс, — выстиран с хлоркой, чтоб имел благородный бледно-голубой цвет, подтверждающий, что его обладатель побывал с ним в бурях и штормах всех океанов и морей. На нём так же наглаживались две продольные стрелки. Медная бляха, со звездой и якорем, должна была сверкать так, чтобы глазам было больно.
Но вот, наконец, парадка выглажена, бляха и ботинки начищены и все мы сами сверкаем как новые полтинники. После ужина в субботу построение. Командир роты придирчиво осматривает своих питомцев; звучит отеческое напутствие насчёт водки и случайных половых связей, вручаются увольнительные билеты и в путь. Мы выходим за территорию училища и вот она, долгожданная свобода!

     Во всех группах, в общем, были нормальные ребята, но и без дерьма не обошлось. Например, в нашей группе был ленинградец Юра Тружеников. Отец его работал военкомом, подполковник. Отца Труженикова хорошо знал  начальник училища. А Юра был с гнильцой – воровал у ребят. Его отец несколько раз  Юру отмазывал – приезжал к В.С.Ковальчуку, но на втором или третьем курсе Труженикова все же выгнали. Такой же был и Юра Сухов: выпендреж  так и лез из него. Мол, мы тут - питерцы, а вы кто такие?  Тоже выгнали с треском. Миша Кузнецов (Мойша) – москвич, еврей, был шибко крутой. Папа в Москве был каким-то начальником. Выгнали Мишку после первого курса. Выгнали за дисциплину и неуспеваемость Антонова Федю, Виноградова Сашу, Григорьева Костю (из Гатчины) Носкова Володю, Шумкина Александра. И это только с нашей группы. Со второй группы были отчислены Коробов Борис, Бурехин Юра, Шинкарев Саша. А вот отличник Валера Суханов подвинулся умом и сам ушел, а может быть ушли, но уже по другой причине. Из третьей группы выгнали Блескина Сашу, Коптелова Гену,  Ратникова Сашу, а Трофимов Игорь и Чеботорев Коля ушли сами - после плавпрактики.  Почти все отчисленные были Ленинградцами, москвичами или же жителями крупных городов. А вот провинция, да деревня упорно стремилась к цели, в том числе и я. В общем, через пару лет группы наши заметно поредели – произошел так называемый, естественный отбор. Да я и сам был иной раз на грани отчисления, но об этом попозже.

     Душой  в каждой группе группы были, так называемые заводилы- остряки, певцы и гитаристы. Вот, например, в 112 группе, выделялся Казаков Саша. Талантливый человек, все схватывал на лету, спортсмен (занимался греблей на каноэ и байдарках). Учился практически на одни пятерки, но система и бурса сделали свое дело. Не стало Саши в 48 лет.  А, вообще, было много  одаренных ребят, которые выгодно отличались от серой массы своей  серьезностью, вдумчивостью и  способностями.

     Я учился хорошо, но в отличники не пробился. А вот, например, такие ребята как Вася Дмитров, Миша Суслин, Юра Зуйков, Саша Гучкин отличались от остальных своей скромностью и усидчивостью, они никогда не стремились возвысить себя над другими или заставить их поверить в свои исключительные способности. Первые трое уехали после училище работать в Мурманское и Северное  пароходства. В целом  они добились неплохих успехов в жизни. Конечно, во многом, в их судьбе помог случай. Но каждый из них, быстро став капитаном,   начал  свое  восхождение по  служебной  лестнице. Со временем  Вася Дмитров  стал  крупнейшим специалистом  по  эксплуатации   флота  в Совкомфлоте, и большую часть жизни провел в Египте и на Кипре. Миша Суслин доработался до уровня замминистра морского флота (по советской классификации), а Юра Зуйков стал начальником лоцманской службы в Архангельске. Ну и я достиг своих высот, став капитаном-наставником в Мурманском пароходстве и подготовив для компании более 70 капитанов за 13 лет работы в Службе безопасности мореплавания ММП.

     А жизнь шла. Утром - подъем, физзарядка, умывание, построение, команда "Становись!" И, дальше - до команды "Разойдись!"   Находясь в карантине, мы все же бывали за территорией училища – ходили строем  в баню и на овощную базу, где под руководством работников базы квасили капусту.

     Даже сейчас, спустя сорок лет, я уверен, что общественный труд полезен всем,
особенно городским ребятам. А то ведь некоторые ребята не знали, что хлеб растет в поле, а молоко получается от коровы.

     Также нас возили в ЦПКО – на  водную базу Гребного канала, где мы получали первые азы гребли на ялах. Вот еще один из моментов курсантской жизни. Когда нам выдали не рабочую, а настоящую черную форму, все начали подгонять ее под себя. Мне кажется, что только несколько ребят носили то, что им дали. Моду нам задавали ленинградцы. После первого же  увольнения домой два Юры – Сухов и Тружеников - на утреннее построение пришли в брюках-дудочках. Другие делали себе клеши. У меня есть фото со второго курса, где я тоже заузил свои брюки до дудочек.  В погоне за модой кто-то бросились к  портнихам:  одни -  ушивать штаны, другие, наоборот – расширять их.  Тот же Юра Сухов свои узкие брюки надевал только с помощью товарищей и мыла. Комроты Костин и другие отцы-командиры,   понятно,   вели  целенаправленную   войну  с   любыми излишествами:  с широкими  брюками поступали  очень  просто, вырезая  клинья лезвиям. Любители узких брюк типа Юры Сухова пережили страшные времена гонений и запретов,  и  даже обвинений (стиляги)  на идеологической основе.

     Официальная  пропагандистская  машина обвиняла  их  в  том,  что  у них  появились  "черты  и наклонности,  несовместимые с  принципами  коммунистической морали". Тогда и возникла поговорка: "Сегодня он играет джаз, а завтра - Родину продаст!"  По мнению  КГБ,  такие индивидуумы наносили "социальный  и политический вред интересам  Советского государства". Такая же мода коснулась и фуражек.   Некоторые наши ребята  носили фуражки-блины, вынимая из них  пружину и слегка помяв их (таких было большинство), а другие - фуражки-аэродромы с максимально растягиваемой пружиной. К таким  военморам относились: Ашмянцев Володя, Марин Володя, Саша Гучкин, Савенко Володя, Тихонов Саша, Врублевский Саша и некоторые старшины. Но,  на строевых занятиях, парадах и демонстрациях  большинство  из курсантов старалось  быть в  форме уставного образца.

     Поздней осенью мы еще получили двубортные черные шинели и белые шарфы-кашне. Мы щеголяли по Ленинграду почти как офицеры ВМФ. Нам даже иногда рядовые СА отдавали честь, что нас очень смешило. Но смешно было, когда тот же законодатель моды Юра Сухов, обрезал полы шинели, чуть ли не до причинного места, и его шинель стала больше похожа на бушлат, чем на шинель. Это было на втором курсе. Наш новый командир роты – Поляков Валентин Иванович, заставил Сухова пришивать отрезанные полы и ходить в таком виде по училищу. Но Сухов, не был бы Суховым, если бы все делал так, как положено. Он прикреплял полы к шинели на кнопках, а когда выходил за проходную – отстегивал полу, и щеголял в своей обрезанке, как матрос-стиляга.
Другие стидяги типа Труженикова и Мишы Кузнецова (Мойшы) ушивали свои парадные фланки и расклёшивали брюки. За ушиванием парадной формы естественно начались и репрессии со стороны начальства. На построениях, при осмотрах формы одежды, выпарывались клинья, разрезались ножницами в обтяжку ушитые фланки; а однажды, в особо торжественной обстановке, суперрасклешенные штаны Мишы Кузнецова, начальник ОРСО  (организационно-строевого отдела) Войтов собственноручно прилюдно изрубил топором. Понятно, что все расходы по этим мероприятиям списывались на виновников торжества. Им приходилось уже за свой счёт приобретать форму.

     Курсантская жизнь протекала в строгом соответствии с распорядком дня.   В  зависимости  от погоды дежурный  офицер  определял форму  одежды  на физзарядку.  Специального  комплекса упражнений  на  утренней  зарядке  не было, это зависело от фантазии  нашего старшины роты, проводившего  зарядку.  Нашим  любимым упражнением был "разрыв  морской груди", которую мы были готовы разрывать до бесконечности. После выполнения физических  упражнений следовала  пробежка, сопровождаемая гулким  топотом курсантских  "гадов".  Затем следовало умывание, обтирание  по  пояс холодной водой,  заправка коек, утренний осмотр и выход на  построение. После построения мы следовали на  завтрак. Утром к чаю была булка, масло, сахар, плавленый сырок или  колбаса, а по пятницам давали ветчину или паштет. Столы в столовой были круглые, и вмещали девять ртов. А рты за нашим столом собрались?!!! - будь здоров, мама  не горюй. Один Валька Курилов чего стоил. Он на спор мог съесть девять порций второго и столько же стаканов компота. Как-то мне из деревни мать прислала две посылки. В одной были мясные деревенские деликатесы, а во вторую мама сложила сотню яиц, пересыпав их тыквенными семечками. Так Валька и здесь отличился, поспорив, что выпьет одно за другим 50 сырых яиц. И что вы думаете – выпил ведь,  сволочь, а потом еще всю ночь нам песни пел, как какой-нибудь Карузо.

     Запомнилось мне еще вот что. С нами за столом сидел Гена Лукьянов – сорокот. Гена родился в 1937 году  и был старше нас, основной массы курсантов, лет на 10. Гена в строю всегда шел последним, читая на ходу какую-нибудь книгу. Когда  же Гена садился за стол, остальные 8 человек уже могли вставать, закончив трапезу.  А Гена, в одиночку, с наслаждением начинал, чавкая,  есть, а у нас слюни текли. Тогда Диденко Саша придумал, что если, кто опоздает за стол на одну  минуту, то его порцию все разыграют на пальцах – по морскому. У  Гены начались проклятые дни. Он так и продолжал плестись в строю, как  всегда, самый последний.  Придя к столу, можно было за него не садиться. Стакан чаю без сахара можно было выпить и стоя…  Гену наш стол вскоре научил приходить во время, и он сам стал принимать участие в розыгрыше порции опоздавшего. Я к таким себя не относил, но при этом  выработал для себя вредную привычку  есть все очень быстро.  Порции были небольшие, а энергии нужно было много. У кого были деньги, те ребята могли позволить взять в обед дополнительно какую-нибудь холодную закуску в преподавательском буфете. Но не у всех были мани-мани… Как   показали  дальнейшие  события,  в  котел  заведующий производством и повара,  многое  не докладывали и не досыпали. В доказательство привожу подлинный  текст рапорта помощника дежурного офицера:

                Начальнику Ленинградского мореходного училища
                от помощника дежурного по училищу к-та Забелкина Н.Н.

                РАПОРТ
      Я, курсант 4 курса СВО Забелкин Н.Н. вчера стоял на вахте помощником дежурного по училищу. Вечером, около 21.30 мск, меня  позвал дневальный по главному входу  и сказал, что  работники столовой хотят  выйти за пределы училища, несут сумку и свертки. У входа стояла  буфетчица  А.И.  и еще одна  официантка - В.  У буфетчицы А.И. я заметил большую  сумку  и  два бумажных  пакета.  Я  сказал  А.И.,  чтобы она отнесла  свертки обратно  в  столовую.  Она отказалась отнести их на  камбуз и начала меня уговаривать, чтоб я ее пропустил. Я закрыл дверь на ключ, чтобы не выпустить А.И. и  официантку В.  за пределы вверенного мне поста. Я сообразил, что дело нечисто  и пахнет ОБХСС, быстро  дал распоряжение дневальному найти дежурного  по ЛМУ капитана третьего ранга. Котелевского. В это время А.И., сначала, обложила  при всех меня нецензурными словами, а потом,  пообещала вымазать мою харю маслом. Я сказал ей, что  Вы меня  оскорбили. Но А.И.снова  обложила  меня  всяческими  нехорошими названиями  животных,  другими матными словами, и послала  меня   во всяческие половые органы. В это время пришел дежурный по училищу  Котелевский, который  был красный как рак и потный как слон. Он  тут же приказал мне открыть дверь, и выпустить  А.И. и В. Перед этим дежурный  по училищу находился с А.И. и официанткой В. в столовой в течение 40 минут,  при закрытых дверях  Утром, придя на работу, буфетчица А.И. опять  обложила  меня матом и остальными нецензурными выражениями. Прошу принять меры.
Дата Помощник дежурного училищу /Подпись/ *

    * Во всех приведенных   курсантских  объяснительных   сохраняются особенности авторской орфографии и пунктуации. Комментарии, как говорят, излишни.

     Судоводительское отделение готовило техников-судоводителей по программе штурмана малого плавания на базе 8  классов. Мы должны были учиться почти пять лет. За это  нам предстояло выполнить программу, утвержденную  Управлением  учебных  заведений  министерства, а  также пройти  парусную практику   на   учебном  судне,  две производственные практики на транспортных судах и закончить  - штурманской практикой,  незадолго перед выпуском.  Мы  приступили   к   занятиям.  Изучали  мы основной курс среднего образования,  общетехнические и  специальные дисциплины.  Особое внимание у нас было уделено изучению морской практики, навигации и лоции,  теории корабля,  мореходной астрономии, магнитно-компасного  дела, метеорологии  и  океанографии,  технических средств  судовождения,  морского права,  английского  языка,  экономики  и  организации  планирования  работы морского флота. Впрочем, я перечислил все предметы морского цикла.

     В ЛМУ особое предпочтение отдавалось английскому языку,  морской практике и  нашему хлебу - навигации и мореходной астрономии. На последних курсах мы усиленно изучали электрорадионавигационные приборы, тоже наш хлеб.

     Начиная с первого дня , я сразу же взялся с большим энтузиазмом за учёбу. Стало чётко и ясно видно для чего в дальнейшем пригодится тот или иной предмет на флоте. Пришлось очень много самостоятельно работать над книгой и конспектом. По всем изучаемым предметам нужно было иметь отдельную толстую тетрадь, куда все подробно должны были конспектировать. Некоторые ребята, как например, наш ротный писарь Володя Савенко вели свои конспекты каллиграфическим почерком,  подчеркивая  заголовки цветными карандашами и разрисовывая их разноцветными рисунками. Но и были такие, как Саша Диденко, который уже через полчаса не мог разобрать, что он написал в своем  же конспекте. Занятия ежедневно начинались по одной и той же схеме.

     Звенел звонок, все  занимали свои места в аудитории. Входил преподаватель, дежурный скомандовал: "Встать! Смирно!" -  и докладывал о готовности  группы к занятиям. Преподаватель разрешал сесть, открывал журнал и начинал проверку.. Услышав свою фамилию, курсант должен был  встать и ответить: "Есть!"  После  переклички преподаватель начинал  урок. Теперь все было в его власти...

      Занятия идут своим чередом. Постепенно притираемся один к одному, к преподавателям и воспитателям. После завтрака, когда попадаешь в тёплый класс и сразу начинаешь клевать носом. Смешно смотреть со стороны как кто-нибудь из курсантов, устав бороться с дремотой, закрывает глаза и начинает медленно клониться к столу; затем, резко клюнув носом вниз, так же резко выпрямляется, делает квадратные глаза и изображает преувеличенное внимание к объяснениям преподавателя. Довольно  скоро  выяснилось,  что самая  большая напасть на занятиях у некоторых преподавателей – это эпидемия сна, охватывающая  аудиторию. Под монотонное журчание голоса преподавателя, глаза сами собою слипаются, тело размаривает приятная теплота и всё, — ты поплыл в нирвану. Уровень и  скорость засыпания зависели от  интонации  и громкости  голоса преподавателя.  При  монотонном изложении материала курсантский  организм впадал  в  спячку  скорее.  Засыпал  курсант незаметно  для  себя:  рука,  строчащая  конспект,  начинала  дергаться,  на какое-то  мгновенье  замирала на  месте,  а  затем  уходила в  отрицательную бесконечность.   Понятно,   что   в    конспекте   оставалось   вещественное доказательство - ломаный график сна.

      Помню, как на уроке навигации, который вел знаменитый Джага – Анатолий Александрович Любчинский, отличился мой сосед по столу, Юра Тружеников. Столы в кабинете навигации были наподобие штурманских  столов на судне. Над столом приборы, на столе карты, циркуль, штурманская линейка, транспортир и карандаши с резинкой. Под столами было два отделения для карт – верхнее и нижнее.  Юра первый час урока  усиленно боролся со сном, но после перерыва забрался в верхнее отделение стола, положив под голову рулон карт, попросил меня закрыть стол снаружи на защелку, что я и сделал. Юрик решил, что Джага его проделок и не заметит, а он мирно отоспит свои 45 минут. Одного Юра не учел того, что его могучий храп, многократно усиленный объемом фанерного ящика, выдаст не только его место сна, но и станет насмешкой над ним до конца пребывания его в стенах ЛМУ. Сначала Юра посапывал и только иногда пытался  потихоньку всхрапнуть. Я, сидевший рядом за столом, в такие моменты начинал усиленно кашлять. Но когда  его храп стал настолько сильным, а мое покашливание  подозрительным, Анатолий Александрович, поднялся из-за стола, оторвавшись от своего знаменитого конспекта, и пошел между столами в сторону дребезжащего от Юркиного храпа, штурманского стола. Анатолий Александрович не успел пройти и полпути, как храп прекратился. Джага, остановившись в недоумении, так ничего и не понял. Все сидели за столами и усиленно записывали в конспект. Повернувшись на 180 градусов, Анатолий Александрович, снова медленно направился на свое место.  Но не усел он сесть на стул, как  снова раздался богатырский храп. Мы прыскали от смеха и брались за животы. Джага опять двинулся в сторону странных звуков, но как только он приближался – звуки прекращались.  Наконец Джага замер у моего стола, как раз напротив места, где залег Тружеников и стал ждать… Через какое-то время раздался мощный Юркин храп и, почти одновременно, «пулеметный треск», издаваемый Юркиным желудком. В этот момент Юра, видимо, очнулся, сам не понимая в темноте стола, где он находится, и стал ворочаться среди карт в тесной коробке стола. Крепления полки не выдержали  веса курсанта Труженикова, и с треском, верхняя полка, где лежал Юра, рухнула на пол. Мы,  всей аудиторией, дружно грохнули от смеха.  Ржали все,  до полуобморочного состояния, пока Джага извлекал на свет божий будущего штурмана   из-под обломков стола, рулонов карт, пыли и паутины.  Урок был, конечно, сорван, а вопрос о двоечнике  Труженикове,  был вынесен на комсомольское собрание. Были вот такие моменты в нашей учебе.

     Но, наконец, раздавался звонок, извещающий об окончании урока и вожделенном обеде.  Громкоголосая  курсантская  братия  заполняла  столовую  и  начинала рассаживаться. Здесь были свои приколы. За столом нужно было проявлять  максимальную внимательность и собранность, чтоб  в  стакан традиционного  флотского компота случайно  не высыпали бы содержимое солонки или перечницы. Часто  за  столом разыгрывался "сюрприз": кусочек черного хлеба, обильно смоченный в горчице и обвалянный в  черном перце.  По команде "три!" все вскидывали  вверх  пальцы, и начинался отсчет  "в американку".  Выигрывавший приз  должен  был его  съесть. Тут  не помогал даже выпитый после залпом стакан компота.

     Я уже немного сообщал о нашей строевой подготовке, которая проводилась в ЛМУ, хотя военной кафедры у нас и не было. Но что за курсант и моряк, если он не может четко ходить в строю?  С началом занятий  на первом курсе нам не полагалось свободное время по окончании занятий, поскольку шла подготовка к октябрьским праздникам. В робе  и "гадах"  мы начинали постигать  основы одной  из  самых  мудрых  наук современности  - строевую подготовку.  Неестественно наклонив вперед конвульсивно  скованные тела,  мы бодро утрамбовывали заасфальтированную площадку перед училищем. И хотя поначалу неровен был наш строй и  нечеток шаг,  была уверенность, что к празднику Великой октябрьской социалистической революции мы сможем пройти торжественным маршем, чеканя шаг и держа равнение на трибуну.   Мы яростно  били ногами,  высекая  из асфальта искры,  которые  одновременно сыпались и из наших глаз.  Вообще-то со стороны наши  строевые  занятия  могли  сойти  за бессмысленную  прусскую  муштру,  но  было объяснено, что  курсант мореходки должен быть статным и стройным. Строевая подготовка  как наука  таит в  себе большие  тайны, и только тому суждено их постичь, кто будет сильнее бить "гадом" по мостовой и ровнее и  выше поднимать ногу. К сожалению выше и сильнее у меня не получалось и старшина Павлов ставил меня в последний ряд, чтобы я не сбивал с шага другие ряды.

     После   ужина  полагалась  самоподготовка.   Это  самое   удивительное и насыщенное  событиями  время курсантского дня. В  пределах  разумного  каждый занимался  своим делом, а спектр деятельности  курсантов  на  самоподготовке весьма широк. Одни готовились к урокам честно, другие отрабатывали стойку на голове, третьи клонились на соседское плечо, четвертые  под  гитару напевали "Коряги-мореходы",  пятые играли в "морской бой",  шестые строчили письма на родину или любимым.

     ...Наконец, раздавался звонок, извещающий об окончании  самоподготовки. Рота выстраивалась на вечернюю  проверку. Одевшись, мы неслись  на  вечернее построение,как стадо  антилоп  на водопой.  После проверки –  "Смирно! Направо! Правое плечо вперед! Шагом марш!" - гремела команда. С чувством полного удовлетворения курсанты направлялись готовиться  ко сну. Но это только так казалось… Сладкое слово сон. День курсанта длился с 06.30 до 23.00.   Многие уставали так, что отрубались, не успев прислонить голову к подушке. И вот тогда начиналось самое интересное. Были у нас чудики, которые сразу же начинали храпеть и выводить трели, не дававшие уснуть многим возбужденным натурам. Такого храпуна человек шесть осторожно поднимали вместе с койкой, и сносили в гальюн, который располагался на втором этаже. Представьте себе, что вы легли спать у себя дома, а проснулись на вокзале в общественном туалете. Утром такие храпуны вынуждены были самостоятельно затаскивать свою койку и постельные принадлежности, снова, на 4 этаж. Кто-то придумал, что если курсанту во время сна  под ухом постоянно переливать воду из емкости в емкость, то он обязательно описается во сне, а это  будет поводом для насмешек. Хуже всего было,  когда храпуну закладывали между пальцами ног куски газетной бумаги и поджигали. А кто спал с открытым ртом, то ему в рот выдавливали зубную пасту или гуталин из тюбиков. Приколы были разные...

     Вот еще один момент и нашей жизни - драки. Между курсантами случаи  драк были исключительно  редки. В наше время  не было понятия "дедовщина",  или попросту истязаний младших старшими. Мы все составляли дружную курсантскую братию. Но большие драки с городскими ребятами были нередки. Одна из таких драк была на первом курсе, когда недалеко от училища порезали ножом курсанта – радиста с третьего курса. Его принесли в фойе  училища, и он лежал в крови на полу, пока ждали скорую помощь. Слух о том, что порезали курсанта, разлетелся моментально по всему училищу. Сдержать нельзя было никого. Уже через 10 минут перед училищем собралось больше сотни курсантов со всех курсов, приготовив ремни и бляхи, для мщения… Били всех подряд по всей улице Седова вплоть до моста имени Володарского. Били жестоко. Бляхами рассекали лицо, голову, руки-ноги. Впереди шли такие драчуны как Казаков Саша (Казак), Валерка Бутенко (Бутя), Ивашкин Саша (Батя) и другие здоровяки, любившие помахать руками.  Били в основном невинных… Такие большие драки были неоднократно в ДК им. Крупской, Палевском садике и даже на Невском проспекте. В  общем, за своих ребят, мы стояли насмерть. Нас вообще в районе боялись и старались не трогать. Знали, что спуску не будет.

     Почти каждому курсанту и преподавателю со временем прилепили кличку или прозвище, которые осталась за ними на долгие годы, а у некоторых – до конца жизни.    Приведу  несколько примеров этих характерных кличек и прозвищ.
Начальником судоводительского отделения был Иванов.  Звали его за глаза - «рыбий глаз», так как глаза его были блеклые и невыразительные, как у снулой рыбы.

     Фан – преподаватель мореходной астрономии. Прозвище дали за фанатичную любовь к своему предмету.

     Джага – преподаватель навигации Любчинский Анатолий Александрович. Почему у него была такая кличка, я не знаю. Знал ребят, которые учились в ЛМУ намного раньше нас, но и они  звали Любчинского Джагой. Слово  "навигация"  происходит  от  латинского  слова  "navigare",  что означает "ходить по  морю".  Хождение по морю - значит, обеспечение безопасного перехода судна наивыгоднейшими путями без отклонений от него из одной  точки  в другую. Джага навигацию знал  превосходно  и  преподавал  интересно, вперемежку с  забавными жизненными историями и  веселыми  морскими  байками,  пословицами и прибаутками, которые у  него были  в запасе на  все  случаи жизни и  лились, как из  рога изобилия. . Помню его присказки: "Солнце красно поутру, моряку не по нутру.Солнце красно вечером,нам бояться нечего" или  «Не торопись-пись-пись, приободрись – дрись-дрись…». На этом однажды попался Березюк. Любчинский что-то писал на доске и в очередной раз по какому-то поводу произнес: «Не торопись – пись-пись…», а Березюка дернуло за язык продолжить: «Приободрись…». Любчинский повернулся к аудитории и спросил: «Кто тут знает лучше меня? Вы, Березюк? Тогда идите к доске  отвечать урок». Через пять минут Юра схватил неуд.

     Морячина – преподаватель морского дела и управления судном Лев Николаевич Белоусов.  В прошлом году (2009) Вася Дмитров был в училище на каком-то юбилее и встречался со Львом Николаевичем, которому уже за 80 лет. Выглядит неплохо и еще рюмку поднимает. Настоящий морячина.  О Морячине у  курсантов ходили легенды. Среди преподавателей ЛМУ  трудно  было найти другое имя, с которым связывалось бы так много славных морских  дел.Я питаю  надежду, что  когда-нибудь  в составе флота появится судно, носящее его имя – «Капитан Лев Белоусов».

     О Ковальчуке Викторе Семеновиче хочу сказать только добрые слова благодарности. Он был не только начальником ЛМУ, но и ученым, и преподавателем. Он вел у нас радиотехнику по своему же учебнику. Радиотехнику Виктор Семенович знал досконально. Но, прежде всего – это только благодаря Ковальчуку В.С.,  я поступил и  окончил училище, и стал капитаном. Вечная память тебе наш, дорогой Виктор Семенович…

     Помню и нашего, основного, командира роты – Валентина Ивановича Полякова, который сменил Костина на втором курсе и выпустил нас из училища. Валентин Иванович был нам отцом и матерью в училище. Нас он любил как своих сыновей и в обиду не давал, старался защитить, в случае нужды. Не все такие были. Вообще  командирами  рот у  судоводителей  и радистов были  флотские  офицеры, которые кое-что понимали в воспитании будущих моряков и старались привить у нас любовь к морю и своей профессии.

     ЛИЧНОЕ ВРЕМЯ КУРСАНТА.
     Для нас, первокурсников,  день 7 ноября 1963 года был особенный - нас впервые увольняли в город для оцепления Дворцовой площади, вместе с курсантами других училищ. Не зря ведь нас учили строевым занятиям.   После  прохождения  демонстрации  местных ленинградцев  отпускали по домам до  08.00 девятого ноября,  а иногородних увольняли после обеда до 24 часов.    По случаю праздника был вкусный обед с большим куском  свинины на  второе.  А учитывая, что за  некоторыми столами оставалось по 3-4 человека, почти всем досталось по двойной порции.

     К первому увольнению готовились тщательно: брюки гладили с мылом, чтобы стрелки  резали,  драили пуговицы  на  бушлатах и бляхи  курсантского ремня, брились до синевы, чистили ботинки.  Курсант должен видеть свое отражение  в носках ботинок, а старшина свое - в курсантской бляхе. После обеда  толпа выстроилась в очередь за увольнительными. Придирчиво осмотрев всех, старшина Павлов раздал белые бумажки, в  которых было написано,  что  курсанту  такой-то увольняется в город с 14 до 24 часов. Также перечислялось, что запрещено делать,  находясь в увольнении.  Получив  из рук старшины вожделенную "ксиву",  мы  ринулись на КПП, через который выскакивали на улицу, как пробки из бутылок шампанского.   Готовых  рецептов  проведения  времени  в  увольнении,  безусловно,  не существовало,  и большинство  первокурсников посещало  кино,  но со временем круг интересов  каждого из нас расширился. Вернувшись в училище, курсант сдавал увольнительную записку, на которой проставлялось время его возвращения. В субботу увольнение было до 01.00, а в воскресенье до 24.00 и заканчивалось с последними звуками  государственного гимна, исполнявшегося по радио.

      После  октябрьских  праздников  курсантская жизнь  стабилизировалась,  и появилось   свободное   время,   предусмотренное  распорядком  дня.   Каждый использовал   его   по   собственному   усмотрению   и  мог  проявить   свою индивидуальность. В  училище  были широкие  возможности  заниматься  любимым делом.  Работали всевозможные  кружки  и секции.  Большое внимание уделялось спорту,  занятия  которым  поощрял   начальник   училища.  Я занимался в разных кружках – фото- и радиоделом.  Помню, как впервые  собрал простейший детекторный  приемник. В нашем спортзале почти два года я занимался штангой, классической борьбой и боксом. Но после того как Серега Лукьянов (Мочало) меня вырубил, с боксом я покончил – боялся, что сломают нос. Классической борьбой мы занимались в паре с Васей Дмитровым, но со временем бросил и борьбу, т.к. появился новый вид спорта – литербол, с женским приложением. Но этот вид спорта большинство  из нас начало осваивать только  на втором курсе.

     Но главное,  чем гремела мореходка на весь Невский район -  вечера отдыха и танцы, на которых играл вживую наш училищный оркестр - один из лучших  того  времени. В оркестре на гитарах играли и курсанты нашей роты – Саша Диденко (Дед), Коля Щипков и Юра Карасев (Карась). Тогда в моде были Битлы и наши гитаристы, часто подражали английским жучкам, исполняя их песни. Дед даже пел их песни на английском языке, а мы с девушками лихо отплясывали твист.  В  дни  проведения вечеров задолго  до начала собиралась толпа желающих попасть на  танцы - огромная масса девичьих тел, настоящий "девичий базар". Если хочешь, любую из них выбирай!   Девушки,  действительно,  были на  любой  вкус.  Высокие  и стройные, с ногами "от ушей", и плотного телосложения, с ножками типа рояльных. Попадались и скромные молодухи  с впалой грудью и девицы полового разбоя не первой молодости и с бюстами  угрожающих размеров. Были девушки и  с детским лицом, нетронутым парфюмерией, и с  физиономиями  после многократной  обработки  всеми известными в  ту  пору лакокрасочными материалами.  Нетронутые  и  не  первой  свежести. В  простых и скромных платьях  со стоячим воротничком  и в глубоких декольте,  открывающих часто более интимные  принадлежности дамского  туалета. Конечные цели  и задачи  у каждой  были  разные, но  прежде всего, любой  ценой  надо было  пробиться  в  "Зал мореходки" на втором этаже. Девицам на танцах в мореходке прежде всего нужны были не салаги-первокурскники и даже не второкурсники, а те, кто уже был подготовлен к выпуску из ЛМУ.

      С завистью и восхищением смотрели мы на щеголеватых красавцев, — курсантов выпускного курса; стройных, подтянутых, в ладно, как перчатка на руке, сидящей на них парадной форме, с четырьмя золотыми шевронами на левом рукаве фланки.

      А что за чудо их фуражки! Нет, это не мичманка, не "мица". Это уже почти настоящий адмиральский головной убор! Длинный лакированный мягкий козырёк, витой золотой жгут, прикрепленный спереди к околышу, круто изогнутые поля равные по площади вертолётной площадке.

      Откуда же это чудо? А вот откуда! Если дойти до по Староневскому до Суворовского проспекта,  то с левой стороны увидишь крохотную фуражечную мастерскую. В ней и сидит волшебник, — старый мастер-еврей, который и сотворяет эти произведения искусства...

      Да, выпускники ЛМУ — это белые лебеди. Мы же ещё гадкие утята, которым только предстоит превратиться в лебедей. Старшекурсники на тинцах нас практически не замечают. В училище нет дедовщины, но мы для них, вроде, как и не существуем. Поэтому считается верхом неприличия обращаться к старшекурснику с каким-либо вопросом, если он сам тебя о чём-нибудь не спросил.
 
      У местных красоток имелся свой квалификационный справочник нашей котировки, который мы уже слышали от страшекурсников, в зависимости от курса:

Первый курс — "без вины виноватые".
Второй — "ни рыба — ни мясо".
Третий  — "весёлые ребята".
Четвёртый — "подходящие женихи".
Пятый курс — "позор неженатым!"


     В училище был установлен  железный порядок:  каждый курсант проводил на вечер только  одну девушку. Я никогда не завидовал ребятам, стоявшим в наряде в день танцев на вахте. Ведь у каждой  девушки была задушевная подруга, для которой  попасть на танцы представлялось делом всей жизни.  Наконец-то, для  приема долгожданных  гостей  было  все  готово: стулья расставлены вдоль стен, по залу  с важным видом, нахохлившись,  как  гусаки, расхаживали первокурсники,  а оркестр  замер в ожидании взмаха руки руководителя.  И вот поплыли чарующие звуки прекрасной музыки в великолепном исполнении. Это была прелюдия.  Основные  события  развернутся  после  полуночи,  когда  в  бой вступит "тяжелая  артиллерия"  в  лице  прожженных  акул  полового  разбоя,  которые поначалу притаились, водя  наметанным глазом по залу  в  поисках  жертвы, преимущественно  среди  курсантов  с  тремя "птичками" на  рукавах. И  после полуночи  начнется охота на доверчивых  олухов,  готовых хоть сейчас пойти в ЗАГС. Ведь замужество - один из главных врожденных инстинктов женщины, даже не первой молодости и свежести, прошедшей до  этого огни и воды  безудержной любви.   Многие   наши  ребята  получили  свои  первые   уроки  любви  во  время танцевальных  вечеров  - на  борцовских  матах в  спортзале  или  в  пустых аудиториях. Так было  и у меня. Случались   и   конфузы…

     Она была красива как Венера! Стройная фигурка, красивое платье выше колена, стройные ножки на высоких каблуках и грудь, как два зрелых персика.  Я сразу понял: она - моя. Это было на втором курсе. Звали ее Нина – студентка из химического техникума. Весь вечер мы не расставались, плясали  до упаду. Нина была разговорчивая веселушка, и  мы с ней как-то сразу нашли общий язык. А уж когда звучало танго, Нина прижималась ко мне так, что будто хотела слиться со мной в единое целое. Можно себе представить, что чувствовал я?  В заключительном медленном танце наши губы слились в затяжном поцелуе. – Пойдем куда-нибудь, сказала Нина. Конечно, пойдем… Я об этом  весь вечер только и думал. И мы пошли в аудиторию на третьем этаже… Часть аудиторий было закрыто изнутри, хотя там слышались звуки и глубокие вздохи, но в последней аудитории дверь открылась сама, и из нее выпорхнула счастливая парочка… Мы быстро вошли, и я закрыл дверь на ножку стула. Мы стали целоваться, а затем постепенно наша одежда полетела на пол…  Я не помню, сколько времени мы предавались любви, но вдруг в дверь начали громко стучать. Я услышал голос дежурного по училищу - командира роты радистов, Запорожца: - Курсант, откройте! Я знаю – вы здесь! - Все!  Конец! В дверь снова начали стучать… Третий этаж – это высоко! Пришлось быстро одеваться и снять запоры с ручки двери. У входа стоял Запорожец и дневальный. -Курсант Кисляков, вы опять с женским полом развлекаетесь!  -Товарищ командир, мы просто здесь разговаривали – только и сумел пролепетать в ответ я. – Быстро выметайтесь, и чтоб духу вашего здесь не было. Мы с Ниной быстро спустились в вестибюль, и только здесь я понял,  как нас вычислил Запорожец - по единственному оставшемуся в гардеробе пальто Нины. Вот те раз! Такой прокол! Больше я таких проколов уже не допускал. А с Ниной, я больше не встречался… На каждом вечере можно было отыскать для себя новую Нину…

      К  сожалению, не  всем  желающим девушкам удавалось  попасть  на  танцы. Тогда, наиболее ловкие, с помощью курсантов забирались по водосточной трубе  до, всегда на этот случай открытого окна туалета второго этажа, где их уже принимали в объятья  половые разбойники типа Саши Казакова или Догадина Сан Саныча.  Мол, сначала, мадам, в аудиторию пройдем-с, а  уж потом   вам будут танцы до упада… 

      Про любовь. Возраст, в котором большинство из нас пребывало, находясь в ЛМУ, особенно на самых первых курсах мореходки, был той замечательной и незабываемой порой юности, когда каждый прожитый день дарил надежду, веру, любовь и трепетный восторг от желания найти себе хорошую и верную подругу. Сердце не выносило пустоты, оно требовало наличия объекта тайного воздыхания. Одни курсанты относились к этому просто, уделяя процессу выбора этого объекта лишь поверхностное внимание, а потому, меняли эти «объекты» слишком часто. Другие же страдали, переживали, мучились, уходили, приходили, разрывали и вновь восстанавливали свои отношения с противоположным полом, возводя эти отношения в своеобразный культ. И тем, и другим по большому счету хотелось иметь лишь одну – «единственную и неповторимую». Все её терпеливо искали, только способы поиска выбирали разные...

     В то время мы больше думали о том, как бы поесть вволю, поспать лишних 10-15 минут, не схлопотать «наряд вне очереди», не получить «пару» на экзаменах и не вылететь из-за этого за ворота! Да и ходили мы тогда все больше строем, пели хором и отвечали дружно, а увольнения в город на выходные были великой удачей, которой нас старались лишить под любым предлогом наши суровые командиры и старшины. Лишь полгода спустя, немного освоившись, почувствовав некоторое «ослабление поводка и ошейника», мы стали замечать, что мимо окон нашей «колбасы» проходят симпатичные ленинградские девчонки! Многие из них специально многозначительно ходили туда и обратно, давая нам понять о своих настойчивых девчоночьих намерениях. Открывая нараспашку окна кубрика, мы иногда пытались завязать с ними знакомства, которые потом продолжались уже возле контрольно-пропускного пункта (КПП). Курсант, которого на КПП через посыльного вызывала какая-либо миловидная девушка, вызывал уважение и невольную зависть своих коллег. Нужно было видеть взгляды, жесты, вздохи и слышать глупые шуточки, поддевки и подколки своих менее удачливых товарищей, чтобы с наслаждением осознавать свое «более выгодное положение» в сравнении с остальными. Ты невольно с восторгом начинал чувствовать себя не просто безликим курсантом, а настоящим мужчиной, который востребован и обласкан противоположным полом! Не это ли является главным в 16 лет? Кто поспорит?

     Как-то, незаметно подошел к концу первый учебный  семестр,  и  начались  экзамены. В  училище был установлен  железный порядок, стимулирующий учебу: если  курсант не сдавал хотя бы  один экзамен, на каникулы его не отпускали, он нес службу по роте и  готовился к пересдаче экзамена, пока другие отдыхали. Такое счастье вряд ли кого  прельщало, И все серьезно готовились к экзаменам. За первый семестр мы сдавали пять предметов. Большим  праздником  для  первокурсников  был  и  новогодний  бал,  когда "кавалеров" увольняли до утра, а волосы к тому времени успели хорошо отрасти.

     Сдав экзамены, сразу мы разъехались по домам. Я впервые ехал домой по той же Октябрьской ж/д  Ленинград – Витебск. На мне была новая парадная форма – двубортная шинель, шапка с морским якорем, черные брюки и начищенные до блеска кожаные ботинки. Ехал я в плацкартном вагоне за те же 6 рублей 50 копеек. Уже была налажена регулярная переписка с домом, и я знал, что дома меня ждут с нетерпением, не только родители и мои сестры, но и друзья и подруги. Особенно ждал меня мой друг Шурик Петровский, который учился  в Сенно в средней  школе. 
Я, пока не уснул в вагоне, все думал и представлял,  какими же они будут, наши встречи, дома. Как я удивлю всю нашу Немойту, когда пройдусь в форме  по деревне. Как отец позовет меня в школу, чтобы показать своим ученикам новоиспеченного моряка, который будет капитаном больших морских судов заграничного плавания… 

     Приехав утром в Витебск, я взял билеты на автобус до Сенно. Дома знали, что я приеду на каникулы, но не знали  когда, т.е. в какой день. Я хотел, чтобы для всех это был сюрпризом. И сюрприз удался. Когда я открыл дверь родной хаты, все обедали за столом. Мама повернулась и с удивлением смотрела на какого-то военного, который без стука, как к себе домой, открыл дверь. Первая закричала Таня:  – Это же Славичек наш,  приехал! Папа и мама бросились ко мне – обнимать- целовать блудного сына, который «сгинул» в большом городе.  Сестра Людочка   бегала вокруг и не могла ко мне подступиться. Но дошла очередь и до нее, когда я взял ее на руки и расцеловал. Наконец все успокоились и я первым делом  начал раздавать небольшие подарки, которые я привез всем: отцу – бутылку коньяка, маме – платок, Тане – кофточку, а Людочке – куклу. Также достал и некоторые деликатесы - из Елисеевского магазина – для сравнения с нашими домашними деликатесами. Наши были  лучше!!!
- Мать! Все, что есть на стол! А я позову соседей – сын приехал! Мама и Таня начали накрывать  круглый стол в зале. Большие куски киндюка, колбасы, окорока,  соленые опята, огурцы, маринованные белые грибы, моя любимая, тушенная с мясом картошка. Была нажарена самая большая сковорода домашней колбасы с любимой  яичницей и даже белорусские драники. Только что, перед Новым годом  закололи большую свинью, недавно отелилась корова. Тушки кроликов, уток, гусей висели рядами в кладовой. Там же висели окорока, колбасы и полямбиции, стояли тазы с яйцами и свежим мясом, специально оставленным на мой приезд. Вскоре пришли соседи: дядя Павел с тетей Лидой, Василий Иванович с Анной Григорьевной, Петровский Александр Карпович и Федя Контя. Застолье длилось до полуночи. Отец только и спрашивал: «Расскажи, сынок, что это за училище? А как ты его нашел? Расскажи, как ты поступал?  А кем ты будешь, когда закончишь?  А какие у вас порядки в училище? Соседям было тоже все интересно. Они в душе завидовали, что я буду учиться в Ленинграде – таком большом и культурном городе, что все для меня в училище бесплатно, что есть общежитие, да еще и стипендию дают. Один Александр Карпович, хорошо выпив, сидел отрешенно и что-то думал - о чем-то  своем. Ведь на моем месте мог быть и его сын  и мой лучший друг – Шурик. Разошлись все далеко за полночь.

     На следующий день отец, заставив надеть мою курсантскую форму, повел меня в школу – выступать перед учениками и учителями, которые все меня хорошо знали. Было неудобно, но слово папы – закон. Выступил я хорошо. Все сидели и слушали, открыв рот, особенно, ребята. Всем сразу захотелось стать моряками, да еще и заграничного плавания. Учителя тоже выступали и призывали учеников брать с меня пример. Особенно гордилась наша классная учительница – Аникина Анна Андреевна. Это ведь ее  ученик, после 8 класса поступил в мореходку, а не в какой-то сельскохозяйственный техникум. На следующий день  была суббота и в клубе должны быть кино и танцы. Кино, как всегда крутил киномеханик Вася - из Головачей, а  после кино, танцы – под магнитофон. Слово «твист» – тогда, многие в деревне еще  и не знали. Отец заставил меня и в клуб пойти в морской форме. Когда я открыл дверь, то первое, что я услышал, – это девичий крик: «Девки!  Моряк какой-то к нам приехал!» Я с испугу быстро  закрыл дверь и хотел уже бежать домой, чтобы переодеться в гражданку. Но друзья, Шурик и Коля (Контя) затолкнули меня в клуб чуть ли не силой. Когда в клубе народ узнал меня, то фильм пришлось перенести на полчаса позже. С каждым, старым и малым, я должен был лично поздороваться,   ответить на их вопросы. После фильма, когда осталась одна молодежь, начались танцы под магнитофон. Вначале я стеснялся, но когда друзья принесли бутылку самогону и мы выпили по стакану для храбрости, дело пошло так, что я решил показать деревенщине, что и как танцуют в большом городе. Врубили на всю мощь подходящую музыку, и я исполнил на бис  твист. Все были в восторге. Всем захотелось нового танца. В общем, я нес культуру города в деревню. Под утро многие уже танцевали твист не хуже меня…. Разошлись по домам часа в четыре. Потом были ежедневные встречи с друзьями, походы в лес на охоту, катание на лыжах, поездки в Сенно к другу Леньке (Сове) и фотографирование новым фотоаппаратом «Зорький-6», который я приобрел в Ленинграде, перед отъездом на каникулы. Папа прислал по моей просьбе 50 рублей. Я хотел купить подарки домой, когда поеду на каникулы. Перед Новым годом я пошел в увольнение, за подарками, но зайдя в один фотомагазин на Невском,  я оттуда уже без фотоаппарата  выйти не смог. У меня была старенькая  «Смена» за 11 рублей, подаренная отцом на день рождения в 3 классе, а «Зорький»  в то время,  был для меня пределом моих мечтаний. И вот,  моя заветная мечта осуществилась. Этот фотоаппарат у меня хранится до сих пор, хотя сменил я фотоаппаратов за эти годы, наверное, с десяток. А деньги на подарки домой пришлось зарабатывать на разгрузке вагонов… с картошкой и другими овощами.

     ...Закончились  каникулы,  и  коряги-мореходы начали  съезжаться в училище – родную бурсу. Все, привезенное  из  дома, приготовленное   заботливыми  материнскими   руками, выкладывалось на общий стол и беспощадно уничтожалось.
  Но вернемся к учебе. Во втором семестре нас начали приобщать к культуре. Набирали группу для посещения Эрмитажа – музея с мировым именем, где хранились настоящие сокровища культуры и нашей страны. Я записался в группу, и до самого начала нашей первой  плавательной практики мы еженедельно выезжали в Эрмитаж на экскурсию с нашей руссичкой (преподавательницей русского языка) – Викторией Яковлевной.  Очень жаль, что позже я не увлекся основательным изучением сокровищ Эрмитажа. Но и то, что я узнал, мне в жизни очень пригодилось, чтобы не выглядеть бескультурным человеком, когда начал работать в Мурманском морском пароходстве.

     Весна стремительно приближалась день ото дня, в месте с ней и парусная плавательская  практика,  которую  мы  ждали  с нетерпением. Некоторые  лихие мореманы, типа Сухова и Труженикова, уже стали отбеливать  в хлорке воротники,  другие  тайком примеряли доставшиеся в наследство от старшекурсников настоящие, видавшие виды морские мицы (фуражки). Но прежде надо было  сдать экзамены за второй  семестр. И вот, наконец, сдан последний  экзамен за первый  курс, и мы уходим  на практику.  Серега Лукьянов (Мочало), в тайне от всех сочинил гимн, посвященный  парусной практике.

     «Грудь стянута тельняшкой, и якорь на ремне. Курсантская фуражка подходит нам вполне.  Полезное - для практики, нас выучит сполна:  Соленый ветер Балтики, студеная волна. Азы морской науки, в  училище пройдем. Мы Крузенштерна внуки, и мы не подведем. Причал мы свой оставим далеко за кормой. Пройдя, морские дали, вернемся мы домой.   Немало мореходов ушло из этих стен. Пускай же через годы припомнятся им всем: Полезное - для практики,  нас выучит сполна - Соленый ветер Балтики, студеная волна».
   
     Сейчас сделаю небольшое отступление...       Название «тельняшка» легко объяснимо – ведь это нательная рубаха, «тельник».  Ну, а на счёт того, почему она полосатая, существует много версий. Самая первая и, пожалуй, верная, это та,  что чёрно-белые робы издавна одевали, отправляясь в море,  бретонские  рыбаки для того, чтобы на расстоянии отличаться от рыбаков других национальностей. Потом  такие робы начали надевать моряки европейских флотилий. А позже,  чтобы отличаться, каждая страна вносила свои изменения  в количество полос и их цвет. Многие считали эти полосы своим оберегом. Но  главное назначение  чёрных полос в том, что такая расцветка была хорошо видна на большой высоте среди белых парусов, когда матросы управлялись с ними на реях. Пётр I перенял для своего флота морскую форму Нидерландов.  А  Александр II утвердил «Положение о довольствии команд Морского ведомства по части амуниции и обмундирования, где описывался внешний вид тельняшки: «Рубашка  вязаная из шерсти  пополам с бумагою;  цвет рубахи – белый с синими поперечными полосами, отстоящими одна от другой на один вершок (на 44,45 мм). Ширина синих полос - четверть вершка. Вес рубахи полагается не менее 80 золотников (344 грамма) …»

     Отличительная особенность тельняшки у российских моряков — чередующиеся горизонтальные бело-синие полосы. Первоначально такое цветовое оформление давало возможность видеть действия матросов при их работе с парусами на реях, а затем стало просто традицией. Изначально на снабжение личного состава ВМФ ВС России и СССР поступали тельняшки с полосками тёмно-синего цвета.

    Впервые тельняшку я увидел году в 1955, когда в нашу деревню приехал сын моей бабуси Фени, который служил на Балтийском флоте срочную службу. Он появился в морской форме с брюками-клёшами, в бескозырке с лентами и полосатой тельняшке. Я был в восторге…  Все наши Немойтянские девы ходили вокруг Толи хороводами.  Видимо, уже тогда эта форма запала в мою детскую память, и, в конце концов, привела меня в моряки.

    Мы, пацаны,  ходили за Толей табуном. Запомнился мне на всю жизнь такой момент. Около старого сельмага посредине улицы стоит Толя и травит своим друзьям морские байки, а через каждое слово я слышу «блять, блять, блять… мать- перемать и т.п.». Что значили эти так часто употребляемые слова я не знал,  и смысл их  не понимал, но нравились эти слова мне очень… Так нравились, что вечером, когда мы ужинали, я начал также часто употреблять слова «блять и мать-перемать» перед отцом и мамой. Сначала папа опешил, потом начал у меня расспрашивать, где я набрался таких слов, а потом взял ремень и отодрал меня по заднице, как «сидорову козу», при этом сказал мне, чтобы я никогда в жизни такие слова больше иикогда и нигде не употреблял.

    Многим из нас знакомо это выражение, и смысл его в принципе понятен… Драть, как Сидорову козу – это значит бить беспощадно за какой-либо проступок.
     Слово "****ь" (бл;дь) в древнерусском языке обозначало: во-первых, "обман", "ложь" или "вздорные речи" — "***** бо есть то и лжа ему же бохмичи (т.е. мусульмане) верують", "Притча то суть и *****" и т.д.; во-вторых, обманщиков — "Молвящем же людем на Иоанна и глаголящем яко ***** есть"; и, лишь в-третьих, прелюбодеев, в особенности прелюбодеек, например, в Церковном уставе князя Ярослава Мудрого "Аще кто зоветь чюжюю жону *****ю великых бояр за сором еи 5 гривень золота, а митрополиту 5 гривень, а князь казнит". Впрочем, к мужчинам это слово также применялось в виде глагола: "Аще муж от жоны ****еть, митрополиту у вине".

    В первом значении слово "****ь" дожило до конца XVII века, именно его в период Раскола в Русской православной церкви активно употреблял лидер старообрядцев протопоп Аввакум Петров применительно к реформам патриарха Никона и сторонникам этих реформ: "Преудобренная невесто Христово, не лучше ли со Христом помиритца и взыскать старая вера, еже дед и отец твои держали, а новую ***** (т.е. Никона) в гной спрятать?" или "Богородицу согнали со престола никонияня-еретики, воры, ****ины дети".

     Второе значение также активно употреблялось, производные от него, например, "вы****ок" (т.е. незаконнорожденный) вошли в юридический обиход, в частности, в "Соборное уложение" 1649 года: "А будет кто с кем побраняся назовет кого вы****ком, и тот кого он назовет вы****ком, учнет на него государю бити челом о бесчестье, и с суда сыщется про того челобитчика допряма, что он не вы****ок, и ему на том, кто его назовет вы****ком, велеть по сыску доправити бесчестье вдвое безо всякия пощады."

     И лишь ближе к XIX веку "****ь" стало означать женщину легкого поведения (но еще не обязательно проститутку), как в "Луке Мудищеве":
"Ни молодая, ни старуха,
Ни ****ь, ни девка-потаскуха,
Узрев такую благодать,
Не соглашались ему дать."

     Но с рубежа XIX—XX веков слова "****ь" и "проститутка" окончательно стали взаимозаменяемыми:  "Не те ****и, что хлеба ради спереди и сзади дают нам..."

     Слово "шлюха", вероятно, не такое древнее, но к моменту его распространения в XIX веке имело практически то же значение, что и "****ь", т.е. означало распутную женщину (женщину, которая "шляется" по мужчинам), а также использовалось в качестве ругательства в отношении особ женского пола:
" Ты, шлюха, опять самовар ставишь! — закричала какая-то женщина в
кухне.
— Я свой ставлю, — послышался нежный голос Лены.
— Я тебе дам! Ты сходила по воду-то? Твои дрова-то?
— Да гость к маменьке пришел!
— Я тебе дам — гость! Всяких шалопаев принимаешь, всякой дряни самовар ставишь! Не смей угли брать!"

     И в последующем так получилось, что коннотации слова "шлюха"стали отличаться от коннотаций слова "****ь": упрощенно говоря, каждая проститутка — *****, но не каждая шлюха — проститутка. (Конечно, ***** может и не быть проституткой, но она всегда — доступная женщина, в отличие от шлюхи, которая могла просто "загулять" налево, в силу своего легкого характера.) При этом слово "*****" было вытеснено в сферу обсценной лексики, а словоупотребление "шлюха" осталось вполне литературным.

     Впрочем, в постсоветсткой литературе слово "****ь" опять реабилитировали (и уже снова успели на него ополчиться): "Однажды Клавдия Ивановна пошла давать объявление в газету. Так, мол, и так, хочу мужчину. Вот до чего довела ****ская её натура. А в газете сидит тоже женщина, но немного помоложе: "Нет, — говорит, — у нас культурная газета, мы такого объявления дать не можем". "А какое можете?" — интересуется у неё Клавдия Ивановна. "Ну, какое… — задумывается та, — Женщина ищет высокооплачиваемую работу… Женщине нужен спонсор…" "Это что же, — удивляется Клавдия Ивановна, — за это ещё и деньги брать? Да нет, я же просто так, задаром". "Что? — удивляется женщина из газеты, — задаром? Неужели так приспичило?" И смотрит на Клавдию Ивановну с отвращением: вот, думает, ***** какая!"

     Сергей  также  нарисовал друзьям цветную прощальную  открытку,  которую  ребята  дарили своим девушкам при расставании. Нам,  до  выхода  в  море, всем   нужно  было  получить  под  лопатку  мучительно болезненный укол "против конвенционных болезней" - желтой лихорадки, черной оспы, холеры, чумы и проч.  Укол, как правило,  вызывал высокую температуру, в пределах  39-40  градусов,  и некоторые  ребята  выходили  из  строя  на  трое  суток. Встречались  индивидуумы,  у которых  температуры не было, но  и они валялись в лазарете в знак солидарности. Я укол перенес нормально и без последствий. У меня до сих пор хранится моя медицинская книжка курсанта, а в памяти остался «мой первый конвенционный укол» и как его производили.  Интересна была  сама  процедура  получения  тупого  удара  под  лопатку.  Во времена,  о  которых  идет  речь,  человечество  еще  ведать  не  ведало  об одноразовых шприцах, укол всей роте делали одной иглой. Курсанты становились вдоль  стены,  подняв  вверх  руки.  Медсестра,  заправив  шприц  положенным количеством миллилитров дорогостоящей  вакцины,  заносила руку со шприцем за голову и  начинала разбег, как копьеметатель перед рекордным броском. Набрав нужную скорость и преодолев четырехметровое  расстояние, она с остервенением вонзала тупую иглу в курсантскую спину. Получив удар, курсант дергался  вперед,  а  потом начинал  сползать  по  стене  вниз,  стремясь  в горизонтальное  положение. Когда  укол делали самому плоскому из нас, ребята предупреждали  сестру, чтоб вакцина,  вводимая в человеческий организм таким варварским способом, не вылилась в воздушное пространство...

     Запись в моей медицинской книжке – курсант 1 курса ЛМУ Кисляков В.В. годен для работы матросом практикантом на учебном парусном судне «Кодор». Эта запись была сделана после «ударного» укола под мою лопатку.

     Так текли наши будни - день за днем, сменяясь бесконечной чередой. Утром мы вставали, убирали свою роту: мыли полы кубриков и коридоры рот, туалеты и умывальники. Накрывали в столовой столы на все училище, хотя, по идее, должны были это делать только лишь для своей роты, но так уж устроен человек, что он быстро ко всему привыкает - и к хорошему, и к плохому. К плохому  привыкать неизмеримо тяжелее, и все мы, вчерашние мальчишки, а ныне курсанты-первокурсники постепенно привыкали к драконовским порядкам и несправедливости. Правда, не все, а только некоторые ломались, не выдерживали «рабского» труда. Они и и уходили из училища... Я, и большинство ребят выдержали все и пришли к успешному финишу. Ну, а кто сошел с дистанции, те выбрали себе свой,  другой путь…

      Я не забуду те дни, которые провел в стенах родной мореходки. Не забуду командиров, которые учили меня жизни, не забуду своих лучших друзей-курсантов, с которыми мы бок о бок стояли в строю весь срок обучения. Это все в моей памяти навсегда.

      Улица Седова, прилегающая к ЛМУ была названая в честь великого моряка и исследователя Севера - Георгия Яковлевича Седова. Ниже опубликован очерк об этом великом моряке, погибшем на пути к Полюсу.

      Полярная экспедиция лейтенанта Седова на судне "Св. мученик Фока" началась 27 (14) августа 1912 года. Это была последняя по  счету попытка достигнуть Северного полюса по льду на собачьих упряжках.  План экспедиции предусматривал, что ее участники будут в 1912 году доставлены на Землю Франца-Иосифа на судне, которое в том же году вернется на материк. В 1913 году с наступлением светлого времени полюсная партия выступит в поход, достигнет Северного полюса и возвратится обратно на Землю Франца-Иосифа либо, в крайнем случае, в Гренландию.

       В состав экспедиции, кроме самого Г.Я. Седова, входили географ В.Ю. Визе, геолог М.А. Павлов, художник Н.В. Пинегин, ветеринарный врач П.Г. Кушаков и 17 человек судового состава. Для экспедиции было выбрано судно "Св. Фока", которое вышло  из Архангельска 27 августа 1912 года. Уже в Баренцевом море были встречены тяжелые льды, и экспедиции пришлось зазимовать у северо-западных берегов Новой Земли, у полуострова Панкратьева.

       Седов произвел детальную опись и съемку ближайших островов и северо-западного побережья до мыса Флиссингенского. Визе и  Павлов с целью изучения внутренней части острова пересекли Новую Землю по ледниковому покрову от западного до восточного побережья. Помимо этого экспедиция осуществила интересные исследования по геологии, метеорологии, гидрологии и гляциологии Новой Земли.

        Кончилась зима, прошла весна, близилось к концу лето, а льды никак не выпускали "Св. Фоку" из плена. Только в начале сентября 1913 года "Св. Фока" освободился ото льда и взял курс на Землю Франца-Иосифа. 13 сентября судно подошло к мысу Флора и после неудачных попыток пройти Британским каналом на север, остановилось на вторую зимовку у острова Гукера в бухте Тихой.

       Вторая зима прошла в невероятно трудной обстановке. Запас топлива состоял всего лишь из 300 килограммов угольной пыли, пустых бочек и звериных шкур. Зимой судно отапливали звериным салом и междукаютными переборками. Повальная цинга, охватившая экспедицию, пощадила только немногих ее участников, тех, кто с самого начала отказался от основной пищи экспедиции - солонины и не брезговал, как писал впоследствии В.Ю. Визе, ни скисшим моржовым мясом, ни мясом истощенных собак. От цинги умер механик Зандер, заболел цингой Седов.

      Вот как я запомнил этот памятный день... (рассказывает Н. В. Пинегин) Возвратившись с разведки, Седов прошел в каюту; перед тем я передал ему письмо. Георгий Яковлевич пробыл в каюте около получаса, вышел с написанным приказом, в котором он передавал руководство научными работами Визе, а власть начальника - Кушакову. Визе прочитал приказ вслух. Не расходились. Не уходил и Седов. Он несколько минут стоял с закрытыми веками, как бы собираясь с мыслями, чтобы сказать прощальное слово. Все ждали. Но вместо слов вырвался едва заметный стон, и в углах  сомкнутых глаз сверкнули слезы. Седов с усилием овладел собой, открыл глаза и начал говорить - сначала отрывочно, потом  спокойнее, - голос стал твердым.

      "Я получил дружеское письмо. Один товарищ предупреждает относительно моего здоровья. Это правда. Я выступаю в путь не таким крепким, как нужно и каким хотелось бы быть в этот важнейший момент. Пришло время. Сейчас мы начнем новую попытку русских  достичь Северного полюса. Трудами русских в историю исследования Севера записаны важнейшие страницы - Россия может гордиться ими.  Теперь на нас лежит ответственность оказаться достойными преемниками наших исследователей Севера. Но я прошу не беспокоиться о нашей участи. Если я слаб - спутники мои крепки; если я не вполне здоров, то посмотрите на товарищей,  уходящих со мной, - они так и пышут здоровьем. Даром полярной природе мы не дадимся. - Седов помолчал. - Совсем не состояние здоровья беспокоит меня больше всего, а другое: выступление без средств, на какие я рассчитывал. Сегодня для нас и для России великий день. Разве с таким снаряжением нужно идти к полюсу? Разве с таким снаряжением  рассчитывал я достичь его? Вместо 80 собак у нас только 20, одежда износилась, провиант ослаблен работами на Новой Земле, и сами мы не так крепки здоровьем, как нужно. Все это, конечно, не помешает исполнить свой долг. Долг мы исполним. Наша цель - достижение полюса, все возможное для осуществления ее будет сделано".

       Седов расстался со своими товарищами. Ему уже не пришлось увидеть их. Несмотря на болезнь и не считаясь с уговорами участников экспедиции, Г.Я. Седов, преданный своей идее - достигнуть Северного полюса и водрузить там русский флаг, 15 февраля 1914 года, взяв с собой матросов Г.И. Линника и А.И. Пустошного, с весьма ограниченным запасом  продовольствия, на трех нартах с 24 собаками, отправился на север.

      На девятый день пути  Седов уже не мог встать и двигался в нарте, потом он  стал терять сознание: приходя в себя, он сразу хватался за компас и только тогда успокаивался, когда убеждался, что нарты продвигаются на север, к полюсу. Им овладело отчаяние. То и дело он повторял: "Все пропало, все  пропало".

        Дальше на север дорога становилась все тяжелее. Появились полыньи, слева было видно открытое море. Недалеко от острова Карла-Александра нарта провалилась в молодом льду. Вскоре разразилась буря. Продвигаться дальше не было никакой возможности. В трех километрах от острова Рудольфа путешественники остановились на отдых. Седову делалось все хуже и хуже, да и спутники его чувствовали себя неважно. Пустошный несколько раз падал в обморок, из носа и горла у него часто шла  кровь. Седов уже не мог есть, он метался, дыхание его становилось затрудненным и, наконец, совсем прекратилось. Седов скончался 5 марта 1914 года в 2 часа 40 минут. Последние его слова были: "Линник, Линник, поддержи!"

       "Минут пятнадцать стояли мы на коленях и молча глядели друг на друга. Затем я взял чистый носовой платок и покрыл им лицо начальника. Первый раз в своей жизни я не знал, что предпринять". "Совсем не приходило мыслей о будущем, -рассказывал  Пустошный, - обо всем, что ждет впереди, что делать с телом, куда идти, как спастись самим..."

       Матросы сознавали одно: вот здесь, в страшной ледяной пустыне, они остались одни, без руководителя, уставшие и больные, лицом к лицу с враждебной природой, а на руках - мертвое тело, еще недавно воплощавшее волю, которой они привыкли  беспрекословно повиноваться.  А.И. Пустошный и Г.И. Линник пытались добраться до бухты Теплиц - бай, где, как предполагалось, можно пополнить запасы продовольствия и керосина, оставленные на брошенном зимовье. Но им удалось достичь только южной стороны острова. Здесь они и похоронили Седова на мысе Аук. Матросы предполагали, что это мыс Бророк.

       Преодолев на обратном пути невероятные трудности, измученные и исхудалые, с обмороженными лицами, Пустошный и Линник с оставшимися 14 собаками 19 марта 1914 года вернулись в бухту Тихую и привезли с собой тяжелую весть.

       "Стояли в молчании, - пишет Н.В. Пинегин. - Только собаки, ласкаясь, радостно визжали. Так вот чем кончается экспедиция, вот куда привела Седова вера в звезду... Как обманывают нас звезды!"

      30 июля экспедиция Седова на "Св. Фоке" покинула бухту Тихую и направилась на юг. 2 августа "Св. Фока" подошел к мысу  Флора, где восемнадцать лет назад произошла замечательная встреча Нансена с Джексоном. На долю участников седовской экспедиции выпала не меньшая радость: на берегу они увидели людей. Это были члены экспедиции  Г.Л. Брусилова - штурман Альбанов и матрос Конрад. Забрав их на борт, "Св. Фока" двинулся к Мурманскому берегу. Из-за  отсутствия угля приходилось использовать в качестве топлива тюлений и моржовый жир, бросать в топки деревянные части  корабля: стеньгу, утлегарь, внутреннюю обшивку и даже мебель. 21 августа судно вышло на чистую воду. Через несколько дней "Св. Фока" подошел к становищу Рында на Мурманском побережье  и оттуда отправился в Архангельск.

      Незадолго до этого началась мировая война, и возвращение экспедиции почти не привлекло внимания общественности. Только  морской министр Григорович, недовольный тем, что Седов самовольно продлил себе отпуск, в одной из правительственных газет заявил: 'Жаль, что не вернулся Седов, я бы отдал его под суд".

      Уже в советское время экспедиция на ледоколе "Георгий Седов" в 1930 году занялась поисками могилы Георгия Седова на мысе  Бророк, но не могла обнаружить ее. В 1938 году зимовщики полярной станции на острове Рудольфа нашли на мысе Аук, километрах в семи  от Теплиц - Бай, несколько предметов, несомненно, из могилы Г.Я. Седова. Были найдены: флагшток и истлевший флаг, который Седов собирался водрузить на полюсе. На флагштоке надпись латинскими буквами: "Экспедиция старшего лейтенанта Седова".Тут же оказались обрывки брезента, меха и маленький топорик. Ни кирки, ни саней, ни остатков тела найти не удалось. Все найденные на о. Рудольфа предметы хранятся в музее Арктики в С.-Петербурге.