О «ТЕЧЕНИЯХ» ИЛИ «ТЕНДЕНЦИЯХ» В РОМАНТИЗМЕ
В 1982 г. в № 11 журнала «Вопросы литературы» опубликована статья Д. Г. Наливайко «Романтизм как историческая система». Автор, полемизируя с дихотомическим делением романтизма по политическому признаку (прогрессивный и консервативный, революционный и реакционный и т. п.), от которого ко времени написания статьи отечественные литературоведы успели отказаться, предлагает выделить в романтизме различные «течения интернационального распространения». К ним он относит: ранний или философский романтизм; фольклорный, или народный романтизм; байронический; гротескно-фантастический, или гофмановский; социально-утопический; исторический, или вальтер-скоттовский. Д. Г. Наливайко при этом делает оговорку, что этот список можно дополнить.
С Д. Г. Наливайко не согласна И. А. Тертерян. По ее мнению, «для того, чтобы их (эти течения. — А. Р.) вычленить, пришлось проделать ряд операций с историко-литературным материалом; “рассечь” общность, провозглашенную самими писателями (так, ранний Кольридж отнесен к раннему романтизму, а ранний Вордсворт, соавтор Кольриджа по “Лирическим балладам”, — к романтизму народному); закрыть глаза на то, что в раннем романтизме содержатся по существу в “свернутом” виде программные идеи почти всех будущих течений. <…> Большинство крупных художников поневоле д;лжно включать в два, три, а то и более течений» .
Схеме типологизации романтизма, предложенной Н. Г. Наливайко, И. А. Тертерян противопоставляет другую, предложенную И. Г. Неупокоевой . Взгляд И. Г. Неупокоевой И. А. Тертерян излагает следующим образом: «Схема предусматривает три типа романтизма, зависящих от социально-исторических условий формирования: а) в странах с явственно обозначившимися противоречиями буржуазного общества; б) в странах с замедленным буржуазным развитием, но с непрерывной литературной традицией; в) в странах с замедленным буржуазным развитием и, кроме того, длительным периодом иноземного господства, где предстояло возрождение национального языка и литературы» . Правда, чуть ниже исследовательница подчеркивает, что эта схема нуждается в серьезных уточнениях. С нашей точки зрения, однако, эта оговорка не меняет дела. Во-первых, сам подход, ставящий литературные явления в прямую зависимость от социально-исторических условий и политических событий следует считать явно устаревшим, несмотря на то, что он и по сей день, сожалению, находит немало последователей. А во-вторых, применяя такую типологизацию, невозможно объяснить, почему так много общего в романтическом движении промышленно развитой Англии и отсталой, раздробленной Германии — двух классических странах романтизма, где он и зародился, — или во Франции, которую Вл. Соловьев окрестил передовым отрядом человечества , и Португалии, которую называли тогда задворками Европы.
Мы, однако, полностью согласны с обеими исследовательницами в том, что романтизм следует типологизировать именно по национальному признаку, но ставим во главу сходство и различие не социально-политической обстановки в разных странах, а менталитета и культурных традиций. Романтические литературы Европы и Америки можно разделить на две большие группы: автохтонный романтизм — в Германии и Англии, — и отраженный, или заимствованный — во всех остальных странах, куда он проник.
Английский романтизм возник почти одновременно с немецким и независимо от него. Это и понятно: ведь романтизм, в отличие от Возрождения, барокко и классицизма, ориентирован не на античность, а на Средневековье. Немцам и англичанам Средневековье оказалось ближе и роднее, чем классическая древность, не чуждая романским народам. Смело можно сказать, что романтизм — это тоже своего рода возрождение, только не античных, а средневековых традиций в художественной культуре. Для подтверждения этой мысли сошлемся на Н. А. Бердяева: «В то время как первое возрождение было обращено к античности, дальнейшие возрождения, которые были в культуре XIX века, уже окрашены в цвет возврата к средневековью. Таковы творческие искания человеческой личности в движении романтическом. Это есть тоже проявление гуманизма, но пытающееся спасти человеческое творчество, оплодотворив его средневековыми началами. В средних веках ищут духовного питания для человеческого творчества. Романтическое возрождение хочет вернуть человеческому творчеству то высокое положение, которое связано с христианским сознанием, и этим предотвратить его падение» .
Глубоко ошибочно распространенное поныне мнение, будто романтизм был реакцией на разочарование в итогах французской буржуазной революции, ибо в этом случае он должен был возникнуть во Франции, а не в Германии, и притом гораздо позже, чем он возник на самом деле. Это была реакция на просветительский классицизм, и романские страны — Италию, Испанию, Португалию — он проник с запозданием оттого, что в этих странах — наследницах античных традиций — он встретил сильнейшее противодействие со стороны адептов классицизма.
Несколько иным было положение во Франции, где уже в первые годы XIX столетия заявили о себе романтики Шатобриан, чьи повести «Атала» и «Рене», вмонтированные впоследствии в трактат «Гений христианства», впервые увидели свет соответственно в 1801 и 1802 гг., и г-жа де Сталь, которая в 1802 г. опубликовала роман «Дельфина», а в 1807 — роман «Коринна, или Италия». В 1810-е гг. выступили в печати романтики Б. Констан, Ш. Нодье и некоторые другие. Но, по точному замечанию В. А. Мильчиной, «эстетика авторов, о которых идет речь (ранних французских романтиков. — А. Р.), — эстетика переходная; она подготовила более поздний, «зрелый» этап французского романтизма, начавшийся в конце 20-х годов, но сама была еще многими нитями связана с эстетическими теориями XVII и XVIII веков» . Иными словами, первые французские романтики оказались «одинокими гениями», творившими на фоне эпигонствующего классицизма, которые к тому же «не осознавали себя романтиками; более того, зачастую они относились к романтизму едва ли не враждебно» . Знаток и ценитель французской словесности А. С. Пушкин, внимательно следивший за ее новинками, в 1824 г. констатировал: «Век романтизма не настал еще для Франции» .
«На многих деятелей французской культуры, — продолжает В. А. Мильчина, — оказало большое влияние пребывание в эмиграции. <…> Оказавшись вдали от родины, они близко познакомились с культурами, непохожими на французскую культуру XVII — XVIII веков — английской или немецкой (курсив мой. — А. Р.)» . Чуть ниже исследовательница говорит о «стремлении перестроить французскую культуру по образцу немецкой или английской (курсив мой. — А. Р.), лишив тем самым обязательности и непреложности нормы французского классицизма» . А еще через несколько страниц В. А. Мильчина отмечает, что «после выхода в свет “Гения христианства” французские литераторы заимствуют у немецких романтиков (курсив мой. — А. Р.) разделение искусства на классическое (античное, языческое) и романтическое (средневековое, христианское)» . Говоря о «литературном космополитизме» ранних французских романтиков, исследовательница сообщает: «Огромный успех во Франции романов Ричардсона, восхищение песнями Оссиана и другой “северной” народной поэзией (прежде “всего скандинавской), интерес к Шекспиру — это практические проявления “космополитических” тенденций еще в конце XVIII века. Основные положения этой теории были впервые выдвинуты во Франции г-жой де Сталь в книге “О литературе”» . Далее следует краткое изложение теории г-жи де Сталь о литературах Юга и литературах Севера и суждений Б. Констана о необходимости перестроить французскую литературу в соответствии с иностранными, в первую очередь немецкими образцами.
Таковы, на наш взгляд, основные предпосылки, способствовавшие зарождению и распространению романтизма и определившие его национальные особенности в разных странах. Каковы же предпосылки определили особенности различных романтических школ и индивидуальные особенности творчества разных авторов в одной и той же стране? Думается, что ответить на эти вопросы поможет типологизация, предложенная Д. Г Наливайко — деление этого литературного направления на течения, которые, по мнению И. А. Тертерян, правильнее было бы назвать тенденциями .
У Д. Г. Наливайко есть основания отождествлять ранний и философский романтизм. Ведь первое поколение немецких романтиков группировалось вокруг Йенского университета. Вдохновителем и теоретиком йенского романтизма был Ф. Шлегель — не столько литератор, сколько философ. Частыми гостями в доме у братьев Шлегелей были философы Фихте, Шеллинг и Шлейермахер. На представителей первого поколения немецких романтиков оказали громадное влияние и дуализм Канта («вещи в себе» и «вещи для нас»), столь схожий с романтическим двоемирием, и субъективистская концепция мироздания у Фихте, философски обосновавшая субъективистское мировосприятие романтиков, и учение Шеллинга об экстатической природе художественного творчества, восходящее к платоновскому диалогу «Ион» и гениально выраженное, между прочим, в знаменитом пушкинском стихотворении «Поэт» («Пока не требует поэта…») Глубоко философично наследие Новалиса, да и других йенских романтиков. Любопытно, однако, что крупнейшими представителями философского романтизма были Баратынский и Тютчев, которые относятся как раз к поздним, а не к ранним романтикам.
Тенденцию, нашедшую выражение в творчестве второго поколения немецких романтиков, группировавшихся вокруг Гейдельбергского университета, следует, по терминологии Д. Г. Наливайко, определить как фольклорный, или народный романтизм. Так, Брентано, издавший вместе с Арнимом сборник старинных песен и баллад «Волшебный рог мальчика», обогатил свою лирику фольклорными элементами, а «Детские и семейные сказки» братьев Гримм предвосхитили создание жанра литературной сказки, столь распространенного в романтической словесности (вспомним хотя бы «Сказки и истории» Андерсена») и даже пережившего ее (ярчайший пример — «Маленький принц» Сент-Экзюпери).
Черты фольклорного романтизма очевидны и в «Сказках для сыновей и дочерей образованных сословий» Гауфа. Они, однако, сочетаются с чертами исторического, или вальтер-скоттовского романтизма — именно в манере В. Скотта написан его исторический роман «Лихтенштейн». В творчестве Гауфа нетрудно выделить и третью тенденцию — восточный, или ориенталистский романтизм («История о маленьком Муке», «Калиф-аист»). Ее нет в схеме, предложенной Д. Г. Наливайко, но она вполне может быть включена в число тенденций, о которых ученый умалчивает. Аналогичное переплетение фольклорного и восточного романтизма очевидно, например, в сказке Андерсена «Соловей».
Говоря о гофмановском, или гротескно-фантастическом романтизме, подчеркнем, что у самого Гофмана это течение сочетается с фольклорным, поскольку романтическое двоемирие предстает у этого автора как противопоставление мира действительности сказочному миру, и даже с влсточным — идеальное фантастическое царство называется у него Джиннистан. Отчасти его можно сблизить и с философским романтизмом — хотя бы потому, что его противопоставление «музыкантов» и «филистеров» явно перекликаются с рассуждениями Шопенгауэра: «Человек, не имеющей вследствие — нормальной, впрочем — ограниченности умственных сил никаких духовных потребностей (здесь и далее курсив в тексте. — А. Р.), называется филистером — слово, присущее лишь немецкому языку; возникнув в студенческой жизни, термин этот получил позже более широкий смысл, сохранив, однако, прежнее основное значение — противоположности “сыну муз”» .
Уже отмечалось, что Вордсворта Д. Г. Наливайко относит к народному, а Колриджа — к философскому романтизму (хотя в их поэзии эти тенденции тесно переплетаются). Безусловно, фольклорная тенденция преобладает в балладах третьего поэта озерной школы — Саути, который был столь близок Жуковскому. Говоря об историческом, или вальтер-скоттовским романтизме, не будем забывать, что, кроме исторических романов, он создал множество баллад в фольклорном духе, а также романы из современной жизни, используя метод, который И. А. Тертерян называет романтическим бытописанием . Наибольшее же влияние на европейскую словесность, наряду с вальтер-скоттовским, оказал байронический романтизм с его таинственностью, разочарованностью, «мировой скорбью», бунтарством и демонизмом (который, заметим в скобках, не имеет решительно ничего общего с позднейшим сатанизмом). По меткому замечанию князя П. А. Вяземского, «в нашем веке невозможно поэту не отозваться Байроном, как романисту не отозваться В. Скоттом, как ни будь велико и даже оригинально дарование и как ни различествуй поприще и средства, предоставленные или избранные каждым из них» . Но важно заметить, что, распространившись по Европе, байронизм претерпел немалые изменения. Отчасти они связаны с индивидуальными, личностными особенностями поэтов, но в значительной степени — с традициями той или иной национальной литературы. Так, у основоположника португальского романтизма Алмейды Гаррета байроническая «мировая скорбь» приняла вид традиционной португальской saudade — труднопереводимое слово, обычно понимаемое как беспричинная меланхолия, наслаждение собственным страданием, упоение тоской. «Гаррет — не “Байрон” … — констатирует С. И. Пискунова. — Главное, что выделяет его среди поэтов-романтиков, — пронизанное щемящей ностальгией по “безумствам юности” (романтизм — всегда юность, даже если поэту 50!) осознание того, что и романтическая страсть не вечна, что и она подчинена законам расцвета и увядания, что и в ней звучит шорох опадающих листьев… В противоборстве с окружающим миром есть свое упоение, но как горько наблюдать неисцелимые перемены в себе самом!.. Португальский романтизм окрашен в присущие только ему одному “саудозистские” (от слова saudade. — А. Р.), меланхолические тона, тона мудрого примирения и всепонимания. Поэтому у Гаррета вместо традиционно-романтических обличений и приговоров, адресованных миру, вершится суд поэта над самим собой» .
Практически никакого влияния не оказал Байрон на Жуковского — крупнейшего представителя раннего русского романтизма. Единственное переведенное им сочинение Байрона — поэма «Шильонский узник» — наименее характерно для великого английского поэта именно отсутствием индивидуалистического бунтарства. У доброго, спокойного, и мягкого по натуре Жуковского основное настроение — тихая, элегическая тоска по идеалу и стремление к несбыточному, романтическое томление, родственное немецкой Sehnsucht, а не байроновской «мировой скорби». Впрочем, народное романтическое течение у Жуковского тоже представлено, что видно как из его оригинальных, так и из переводных стихотворений — из самого принципа подбора материала для перевода. Можно найти у него и вальтер-скоттовские мотивы, еще более явные у писателей-декабристов, в том числе у Бестужева-Марлинского.
Зато влияние Байрона на Пушкина и Лермонтова трудно переоценить, и это общепризнано. Причем распространяется оно не только на «Южные поэмы» Пушкина и юношеские поэмы Лермонтова. Поэтика «Евгения Онегина» во многом сродни поэтике байроновского «Дон-Жуана», а «Домик в Коломне» явно написан под впечатлением байроновского «Беппо». Впрочем, Пушкин, как и Лермонтов — «не Байрон». Согласимся с Г. П. Макогоненко, который утверждал, что «философия индивидуализма была чужда русскому национальному пониманию человека, складывавшемуся на иной национальной почве, не подвергавшемуся воздействию буржуазной идеологии. Борьба Пушкина с индивидуализмом — это его величайшая заслуга перед русской литературой, он уберегал ее от буржуазного влияния, помогая развиваться по пути национальной самобытности» . В «Кавказском пленнике» поэт показывает бесполезность бегства об общества, хотя бы порочного и опостылевшего. Бесчеловечный протест против бесчеловечных условий он развенчивает в незавершенной поэме «Братья разбойники». Наконец, в «Цыганах» и «Бахчисарайском фонтане» Пушкин живописует пагубность любви, извращенной эгоизмом — пагубность и для влюбленных, и для любимых, и для соперников.
Лермонтовский демонизм также сродни байроновскому и, как уже говорилось, ничего общего не имеет с культом сатаны. Одиночество романтических героев, их изолированность от людей порождает у них чувство богооставленности, сближая тем самым с теми, кто действительно отвергнут Богом — с Каином (у Байрона) и с Демоном (у Лермонтова). При желании можно найти у обоих поэтов и богоборческие нотки — например, в лермонтовском стихотворении «За всё, за всё Тебя благодарю я…», — но это не богоборчество Люцифера, а богоборчество Иакова: «И остался Иаков один. И боролся Некто с ним, до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его, и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня; ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня» (Быт. XXXII, 24 — 26). Любопытно, что свою хромоту Байрон рассматривал мистически, сопоставляя себя с ветхозаветным Иаковом.
Распространено мнение, идущее еще с советских времен, будто к романтизму относится только раннее творчество Пушкина и Лермонтова, а в дальнейшем у обоих якобы нарастали реалистические элементы. Истоки этого явно устаревшего мнения не в литературоведении, а в идеологии. Дело в том, что устав созданного в 1934 г. Союза советских писателей гласил, что «основным» (а на самом деле — единственным приемлемым) творческим методом для членов этого союза является социалистический реализм, объявленный преемником реализма XIX в., весьма неудачно названного «критическим реализмом» (от этого термина, по нашему мнению, давно следовало бы отказаться). Таким образом, реализм безапелляционно объявлялся самым совершенным методом художественного постижения действительности, и все положительные тенденции в литературе и искусстве квалифицировались как реалистические (как будто нельзя создать высокохудожественных произведений в рамках другого эстетического направления). В действительности и пушкинское, и лермонтовское наследие вполне вписывается в рамки романтизма (кроме некоторых ранних стихотворений Пушкина, написанных в духе классицизма, сентиментализма и «легкой поэзии»). «Лишние люди» Онегин и Печорин, при всех своих различиях — вполне романтические типы. Мало того: реалистический герой — это типичный герой в типичных обстоятельствах, а романтический герой — это исключительный герой в исключительных обстоятельствах. Именно к последним относятся и Дуня из «Станционного смотрителя», и Бурмин из «Метели», и другие пушкинские и лермонтовские персонажи.
К романтической, а не к реалистической эстетике следует отнести и творчество Гоголя. Он всю жизнь оставался романтиком, несмотря на упорные старания Белинского привлечь его на сторону «натуральной школы», т. е. нарождающегося реализма. «Вообще надо сказать, что фантастическое как-то не совсем дается г. Гоголю» , — утверждал Белинский, показав тем самым, что не вполне проник в суть гоголевского творчества. В том-то и дело, что романтизм Гоголя не байронический, как у Пушкина и Лермонтова, а гофмановский или гротескно-фантастический. Нашу мысль подтверждает и тот факт, что в начале 1930-х гг. в Германии вышла монография, озаглавленная «Гоголь и Гофман». Косвенно свидетельствует о влияние немецкого романтизма на Гоголя и то, что первым его опубликованным сочинением была юношеская поэма из немецкой жизни «Ганц Кюхельгартен».
Подведем итоги. Нельзя не согласиться с И. А. Тертерян, что предложенная Д. Г. Наливайко типологизация романтизма явно недостаточна. Однако мы убедились, что она помогает пролить свет на некоторые частные проблемы романтической эстетики и потому может быть использована дополнительного метода исследования. Это позволяет лишний раз рассмотреть литературные явления с разных точек зрения, что особенно важно для гуманитарных наук, где нет строгой системы доказательств.
Опубликовано: Перспективы развития и инновации художественного образования. Материалы 5-ой научно-практической конференции 11 декабря 2009 г. НОУ ВПО «Институт декоративно-прикладного искусства». СПб., 2010.