Вот, допустим, мужик ты. Хочешь написать, опять же, про мужика. Ну тронул он тебя чем-то, достал, как теперь говорят. А как написать? Сегодня, ведь, чтоб мужик хороший, какие эпитеты нужны? Крутой – типа Брюс Уиллис. В лоб даст – уши отвалятся. Лицом, Ален Делон – бабы, будто колосья под комбайн. В голом виде – чтоб Шварцнегер, всенепременно, и справедлив так же. Ну, в бизнесе, естественно, всё у него по понятиям – на подлянку ни-ни. И Хаммер у него и «Белую Лошадь» не закусывает. А если и нету ничего такого – мужик, как мужик? То-то. Маракуй теперь, ищи эпитеты.
Про Виктора, и начать с чего не знаешь. Лицо? Мужское лицо. Глаза карие, всегда на тебя с добром и улыбаются, вроде. Между ними нос. Крупный, но не шнобель какой, а как раз, к месту. С ушами, тут дело серьёзное – предмет постоянного Викторова смущения. Слегка в оттопырку. А кудрей-то нет, нечем прикрыть. Вот и натягивал кепку поглубже – срам свой скрыть. Чудак-человек. С ним ведь не только поговорить о чём, глазами встретиться приятно. Уши его смущали.
Про одежду его, прикид по-теперешнему, разговор особый. Всегда в сапогах, но чтоб грязные-нечищеные – никогда. Что зубы, что сапоги. И две стёганки у него. Рабочую снимет, в уголок, а уж в люди, или в столовку – в чистой, будто по нему и сшита, ладно как-то сидит на нём. А вот про рубахи его можно поэму писать – с той поры такого не помню. Сам отгладит – ни складочки, уложит почище, чем из магазина, а вот да-а-альше? Переложит их белой бумагой, пересыплет табаком «Золотое Руно» и слегка «Шипром» спрыснет. Уловили? – От мужика всегда должно мужиком пахнуть. – Такое вот у Виктора кредо было. А уж когда брился он, ведомо не было. Только в щетине его никто не видел. Такой вот получился портрет.
Лет ему было за тридцать. Что-то не сложилось у него в семье – довоенный он был. Знали мы только, что жил он одиноким – сам по себе ещё с юных лет. Сам жизнь познавал, сам до всего доходил. Мы, пацаны, понимали, что счастливого детства у Виктора не было, да и юность не баловала радостью. Было у нас чувство, что обид от жизни он видел немало. Может поэтому и тянулся к молодым, а с людьми сходился осторожно. Только уж если открывался и доверял, то весь и до конца.
Есть такой тип мужиков. Их никогда ни о чём просить не надо. Сам поймёт, выручит, поможет ненавязчиво. А главное, мордой никого в ошибки совать не будет. Сам переживает, если кому стыдно сделает. Заглянет вечерком в общагу горняк. – Степаныч, на штольне насос барахлит, загляни завтра. – Виктор – А в ночную как же? – Да уж как-то перемаются до утра.
Наблюдаем за Виктором. Понимаем, каково там бурильщикам – всю ночную смену с подачей воды маяться. А сам-то он не орешки целый день щелкал – видели, как руки от мазута каустиком отмывал. Сидит у стола, пальцами по столу стучит. Точно. Встал, в рабочее переоделся, и в ночь. До штольни-то километров шесть-восемь, а подвезти нету чем. Нам – Чайку, парни, оставите, я быстро обернусь.
Вернётся ночью, свет не зажигает, рукомойником не стучит. Мы слышим. – Ну что, Витя? Чаёк в термосе, чифирок, грейся. – Он нам – Спите мужики, всё в порядке. Сальники поменял – старьё всё.
Механиком, при нашем хозяйстве, да посреди тайги – очень сложно. Буровые, штольни, насосные. А помощи ждать неоткуда. А у Виктора-то, ПТУ да курсы какие-то – вот и всё образование. Главное, голова в связке с золотыми руками. Только никто не помнил, чтоб сказал он – Не знаю, не умею. – До всего дойдёт, не бросит, пока не разберётся.
Одного не могли мы понять – молодой, всё при нём, а холостой. И никаких подозрений. А вокруг – клумба цветочная, хоть букеты вяжи. И школа, и садик, и медички, и поварихи, и уж контора – ох было на что глаз положить. Геологини вокруг – девчонки разбитные. Компания соберётся на сабантуйчик, по поводу или в гости, чайку попить – видели мы, как в Витю глазёнки постреливают. Только всё мимо да мимо. А уж пел он хорошо. Попросят, не ломался. Песни любил спокойные. Баритон мягкий имел. И что интересно – когда он пел, подпевали ему в полголоса, не орали всем застольем.
И такой вот мужик – ни жены чтоб, ни в общагу под утро шёпотом. А нам, пацанам, при нём, как со старшим братом – спокойно. И пальцем, в случае чего – ну-ну, и прикроет от беды, если случится.
Зарабатывал Виктор хорошо, а деньги-то и потратить не на кого, да и негде. А до водки, как-то так получилось, в комнате нашей серьёзно жаждущих не оказалось. У Виктора слабость была – подарки дарить. Хоть мундштук, хоть ремень для штанов, а что-нибудь да выглядит в нашем пустом магазине.
Вот и приметил он, видно, как скучаю я, сидя у окна, да на тайгу глядя. Может и слыхал, когда сетовал кому – Эх ружьишко бы, наварил бы вам шурпы куропачьей. Приходит Виктор в выходной, у меня день рождения как раз – маленький сабантуй намечался. Какой-то дрын у него в руках, в брезент обёрнутый, а сам лицом светится. Видим, радость у него. Медленно брезент разворачивает, а на лице загадка застыла. Все наши мысленно торопят – интрига. И вот в руках у него блеснула маслом берданка. Были ещё по тайге у мужиков эти раритеты. Подмигнул мне – Держи, паря, отдыхай душой, нас шурпой радуй.
А в следующий выходной я уж и попылил на рябчиков, да и берданку в деле проверить. Первый же выстрел чуть бедой не обернулся. Затвор зарядом выкинуло, хорошо по виску скользом. Так и вернулся, смыл с виска. Виктор ко мне. Рассказал ему своё приключение. Он даже побледнел. Затвор оглядел, собрался быстро, бердану в брезент и ушел.
Не знаю, как побеседовал Виктор с мужиком, у которого ружьё сторговал. Говорили, совесть ему возвращал, соседи слышали, а рука у Виктора была тяжёлая. Пришёл, за плечи меня обнял, виноватый. В городе буду – «тулка» за мной.
Понял, понял. СЕрдитесь – где про любовь-то, про окаянную. Не терпится. Нельзя просто без такой преамбулы. Хочу, чтоб разглядели вы человека, душу его поняли. А не сразу так – Кто так делает? А с виду-то мужик нормальный. – И в «батоги» его.
А случился па пути жизненном у Виктора такой вот поворотный столб. Покалечился слегка один наш, пожилой уже, буровой мастер, да и залёг на больничный. Как же тут без Виктора? Чуть ли время свободное – бежит проведать, о делах рассказать. Рабочий люд в этих делах не скуп на доброту, пусть и неумелую. А тут к мастеру и дочь его подъехала – учительница. Узнала, видно, про беду батькину.
Виктор с работы и заглянул к Матвеичу, к мастеру. Пришел, рассказывает – Дочка у Матвеича, ну ни статью, ни характером не в отца. Сидит в уголку, скукоженная, бледная – ни тяти, ни мамы. «Здрасьте, Таня, очень приятно, до свидания». Потом ещё заходил, но про дочку не вспоминал.
И вот однажды под вечерок – Пойду, Матвеича проведаю, скучает мужик без дела. – Пошоркал сапоги щёткой. А вернулся позднЕнько, мы уж и почаевали. Сел, молча в угол уставился, беломорину в пальцах мнёт. А по лицу, будто тени – мысли одна другую сменяют. Только, на другой вечер маяться начал. Вскочит, будто идти куда, да и сядет на койку к себе. Видим, не то что-то с Виктором нашим. Ну и прицепились по-дружески. – Случилось что? Не слепые же.
Встал Витя, повернулся к тёмному окну, к нам спиной, руки в карманы, да и огорошил нас тихой исповедью. Доверился.
– Не знаю, парни, что и сказать-то. Зашел вот вчера к Матвеичу. Татьяна встретила, в халатике по-домашнему, руки обтирает – Проходите, Виктор, хорошо, что зашли, сейчас чай с пирогом пить будем. Я как раз постирушку закончила. – Рада, вроде. Гляжу и глазам не верю. Румяная, статная, как хворостиночка. И пирог у неё с хариузом, румяный. Переоделась, угощает. Матвеич на неё загляделся, а я, вообще обалдел – она, не она? Заклинило меня, будто.
Замолчал Виктор, вторую прикурил. Молчит. Мы тоже. Борис – он у нас постарше был, кряхтит, смущается от такого откровения. Не юнец же Витя, мужик. И вот такое. И мы, пацаны-пацаны, а понимаем – серьёзное дело, коли уж Витя наш втюрился.
И началось у них с Таней. Виктор в технике копается, под нос себе что-то мурлычет. Мужики удивляются – где она, Витина серьёзность, а у того каждый день с утра восьмое марта. Светится весь. А мы, кто в дневную смену, цветочков ему сбираем – к вечернему свиданию. Кто сапоги надраит, кто ещё чего. А уж рубашку сам выбирает, мы нюхает. Смущается, Виктор, ну пацан пацаном, когда мы его вслед провожаем. Нам за него радостно.
Таня его у калиточки ждёт. И пошли вдоль по улице, дорогой в тайгу – на двоих им тайга теперь. Рука в руке. А из окон физии любопытные. – Гляди, вона, Вихтур-то опять кралю свою в тайгу повёл, ой нагуляить девка, ой Матвеичу-то каково. Срам один. Тьфу.
А им-то, двоим, кроме друг друга и не видать никого. Харошо им. Таню его в посёлке встретим – ласточкой летит, на лице радость. Матвеича мужики мытарят – Как там у них дела склеиваются? Улыбается, радость в усы прячет. – Значит в порядке всё.
А там уж и конец лета. Ей к детишкам своим уезжать, в школу. Вроде и не до свадьбы пока. Мы к Виктору – чего да как? Он улыбается нам – Всё в порядке, решим вопрос. – А тут случилось у него – в токарке стружкой глаз пошкодил. Дали ему направление во Владивосток, в больницу. Вот и проводили мы их обоих. Татьяна с ним – мы спокойны.
Прошло порядка месяца. От Вити – ни весточки. Матвеич тоже в недоумении. Начальство у нАс интересуется. Плохо без него на производстве. Всем нужен, а нету его. Нам без него грустится вечерами. На кровать его глянем, аккуратно застеленную, на тумбочку с книгами – вроде осиротели слегка.
И вот, под вечер уж, открывается дверь – на пороге Виктор. Видно попуткой с аэродрома добирался. – Привет, мужики. Вот, явился – не запылился. – Мы шалеем. Небритый, в плаще брезентовом, сапоги цвета хакки – весь, будто через мясорубку пропущенный. Рюкзачок в угол, руки помыл – Угощайте чайком, братцы – соскучился без вас. – Почаевали молча, распрашивать стесняемся, улеглись по кроватям. А он стал к окну, глядит в темень, беломорину мнёт. Мы примолкли. Поняли – отчёт держать будет. Не чужие мы ему.
– Распрощались мы с Таней в Арсеньеве. Ей направо – домой, мне налево глаз ремонтировать. Потом уж к ней, регистрироваться. Разъехались без всяких сомнений душевных. За неделю меня подштопали, радуюсь встрече скорой. Глаз целый, и весь мир мне в ёлку. Пошел билет брать, перешел на морвокзал, сел на лавочку над водой – лучше бы сразу билет взял, может всё бы обернулось по-другому. –
Виктор ещё прикурил, мы затаились, напряглись, неспокойно. Ждём.
– Скамейка чёртова – полезли мысли в голову. – Ну кто такой ты? Волчара, бродяга вечный. Ответ за себя только держать привык. А ведь дети пойдут – как без детей. А детям отец нужен, ласка, одеть накормить – за всё ответ держать. А есть оно у меня, всё это. То-то мужики. Струсил я. Уж и к кассе дня два подходил. Постою, и опять на ту вражью скамейку – сопли размазывать. К Татьяне тянет до визга поросячьего, жалко её – ей ведь тоже ни весточки. Всё понимаю. Ну и забичевал я, хлопцы. –
Стоит у окна, в дыму весь. Мы, как мыши, притихли – душу растравил. Борис – тот, что постарше, кряхтит, смущается Викторовыми откровениями. Смутно всем, знаем один другого.
– С вокзалов милиция ночами гоняет – нашел чердак с трубой тёплой, там вот и дичал трое недель. Утречком у колонки ополоснусь и опять на скамейку. Постовые пристают, документы требуют. Где-то в стекле себя увидал – не узнал. Такое вот дерьмо, думаю, Тане на шею. Вот и тиканул назад, в тайгу. Волчара, он волчара и есть. –
Я уехал поступать в институт, и пути наши больше ни разу не пересеклись. Только, сколько бы раз я не вспоминал о Викторе с Татьяной, всегда уверял себя, что всё у них сладилось. Я был уверен в мудрости женщины. Мне очень хотелось этого.