Шестое марта, год две тысячи одиннадцатый от рождения Его. Резкий писк будильника. Пора вставать.
Uz'o deda svog unuka,
Metn'o ga na krilo,
Pa uz gusle pevao mu
Sto je nekad bilo.
Кажется, где-то был ром. Пара глотков – иначе жди дурного. Беглый взгляд на часы. Отборная ругань.
- Чертов Янни, что б я еще хоть раз с ним связался.
«Хороший мескалин действует медленно. Первый час длится ожидание…».
Хмельной мед, время заняться дневниками. Не то, чтобы это было дело первой срочности, но было бы неплохо наконец распихать память по склянкам с формалином. Не голова, а кладбище ядерных отходов. Дело дрянь. Мозг мутирует и черви извилин уже рождают своим видом новый концепт карты метрополитена. Токио, не иначе.
«25 марта. Днем ранее ударам с воздуха подверглись Белград, Приштина, Ужице, Панчево, Нови-Сад. Президент России Борис Ельцин обратился к властям Соединенных Штатов Америки с просьбой не делать этого трагического, драматического шага. НАТО наносит новый удар».
Первые боеголовки по счастливой случайности упали в наименее заселенные части города. Случайность. Непотребство.
- Жди меня, и я вернусь, только очень жди. Жди, когда снега метут, жди, когда…
Непонимающие взгляды. Кажется, я сказал это вслух. Дьявол, надо быть осторожнее, свинорылые не любят сумасшедших.
«Следующие полчаса ты проклинаешь того, кто продал тебе дрянь».
Pevao mu srpsku slavu
I srpske junake,
Pevao mu ljute bitke,
Muke svakojake.
- Чертов Янни…
Глоток. Еще глоток. Горящий дом. Горящие трупы. Горящие трубы. Надлежит промыть. Только-только с Кубы. Хорошо, когда есть деньги. Однозначно, хорошо.
«19 июля. Я вернусь. Я очень скоро вернусь к тебе, моя сказка, мой рай… Теперь я всегда буду с тобой. Обещаю. Клянусь. Знаю». Но, черт побери, почему сейчас я еду на Кальварию вместо врат небесных? Счастье бывает разное. Счастье в неведении. Счастье в небытии. Так было и так всегда будет. Я сказал.
Шестое марта. День незнания. День небытия. Да будет так.
«А потом приходит…»
- Какого дьявола этот ковер липнет к моим ногам?!
Вопросы сквозь туман. Озабоченные мутные залитые кровью глаза. Наверное, и это было сказано вслух. Я не знаю. Мне все равно. Впрочем, осторожнее, иначе свинорылые сожрут мои ноги. Даром что ли уже обматывают их персидскими коврами. Уже не могу двигаться. Писать. «Страх». Другие слова вылетели из головы. Начало конца есть конец начала. Сказка кончилась. Фаршированная чесноком девственница-принцесса с яблоком в беззубом рту стала ужином дракона. Viva la comedia. Грустная сказка. Никогда не расскажу ее племяннице.
«Иван-дурак сходил по царскому повелению в хоромы соседские и принес пива хладного для опохмелу великосветского. И получил за деяния свои халупу общежитскую в ипотеку славную, да девку брюхатую кровей царских. И жили они долго и счастливо, пока героин лукавый не разлучил их. Тут и сказке конец, а кто слушал…»
Dedi oko zablistalo
Pa suzu proliva,
I unuku svome rece
Da gusle celiva.
Кажется, тараканы, которыми вовсю кишел этот вагон, все-таки прознали, что я здесь. Проклятье.
- Прочь, пожиратели креста! Я занят!
Разбрызгиваю ром, трясу перед собой флягой, надеясь, что опьяневшие тараканы оставят меня в покое. Плеши перед глазами это явно не нравилось. Ничего. Скажешь еще спасибо, что не сожрали. Или не скажешь. Твое дело.
«Target». В футболках с именно такой мишенью мы стояли тогда на набережной Дуная, в слепой надежде что-то изменить. Это была только наша волна безумия, она не достала Олимпа властей, разлетевшаяся пылающими шмотками мяса во все стороны. Наверное, именно поэтому следующим обстрелом нас лишили дома. Красные стены. Красные деревья. Горящий Калемегдан. Или какой другой заповедник. Избыточная информация.
- Я должен закончить. Это важно, мать вашу!
Сейчас я понимал, что поступил очень верно, одев телефонную гарнитуру, в спешке купленную с рук за минуты до отправления. Сейчас я едва ли был кем-то большим, нежели дурно воспитанным пьяницей, вопящим что-то несчастному собеседнику. Ну и хвала Иисусу.
Господи, лишь бы только они перестали давиться этими тараканами… Грязные свиньи…
Поджать ноги, на всякий случай.
Это очень больно, когда тебя выпроваживают с кислотных небес бесцеремонным пинком под ребра. Эйфория тоже наркотик. Пора завязывать. Junkie.
Dirty-dirty junkie, walking down the street.
Holy-holy Jesus, wha da piece of...
По моим расчетам действие должно было пройти к приезду. Черта с два. Да и еще эта гавайская рубашка… -10. Господа полицейские не одобрят. Прискорбно.
Сегодня наше имя на вершине,
Но фляга выпита до дна.
Вернемся пьяные
Как свиньи,
В объятья сна.
А завтра нас приговорят к расстрелу -
И значит - так тому и быть.
Проснемся утром,
С опохмела,
И будем жить.
Редкие аплодисменты. Мало. Думалось, я лучший оратор. А ром и подавно.
Плохой день. Очень плохой день. Бедная моя соседка уже третий час с испугом косится на мои, верно, уже безразмерные зрачки. Кажется, я уже несколько раз пытался уверить ее в том, что был не опасен. Даже показал, что нож мой заточен до неприличия халтурно, но судя по тому, как резко она отшатнулась, сегодня был не день разговоров с незнакомцами. Ну и
черт с ней.
Шестое марта. День незнания. День небытия.
Хоть бы не сообщила куда не следует.
Dete gusle poljubilo
P' onda pita zivo:
"Je li, deda, zasto sam ja
Te gusle celiv'o?"
Нет. Она не сделает этого – малышка слишком напугана, чтобы лишь сойдя с поезда не метнутся домой без оглядки подальше от этого придурка.
- Я этнобиолог.
- Очень рада, - заплетающимся языком пролепетала спутница. Едва ли это ей что-то сказало.
Но кивала она весьма экспрессивно.
12 лет. Две недели и будет юбилей. И будет праздник.
Незнание и небытие. Эфир и виски. И глубокий всепоглощающий свет. Паранойя.
- А Вы в Петербурге живете или к друзьям, родным? – неожиданно дала о себе знать свиная морда, едва прикрытая свалявшимися дымно-серыми клоками волос. Отвратительный монстр.
- В Рай. Мой поезд в Рай.
Дьявол. Двусмысленно. Начну пояснять – еще сильнее удостоверится, что ненормальный собрался кончать с осточертевшей жизнью, а ежели промолчу – еще есть шансы. На дополнительные вопросы, верное толкование или, что того лучше, дальнейшее молчание. В конце-концов я пишу дневники. И это важно.
"Ti ne shvatas, Srpce malo,
Mi stariji znamo,
Kad porastes, kad razmislis,
Kaz'ce ti se samo!"
Слезы матери. Слезы на половине лиц в главном актовом зале Русского дома в Белграде. Выступление ребенка во время огненного ливня. Пир во время чумы. Извращенцы.
- Прибыли! – услышал я сквозь самолетный гул в ушах.
Грациозно и плавно вывалиться из вагона. У каждой двери господа полицейские, они же – возле эскалатора. Придется идти пешком. Бутылка рома в руке. Мятая кожаная куртка поверх расстегнутой заляпанной не пойми чем гавайской рубашки, зрачки размером с марсианский кратер. Отличный парень. Просто превосходный. И какого черта на меня так таращатся… Зависть не лучшее чувство, ребята.
- Офицер, рому не желаете? – шатнуло меня в сторону особенно любопытствовавшего парня в форме. Не предложу сам – выжрет взглядом.
- Я на посту. Не положено, - неубедительным хриплым баритоном выдал полицай, щурясь не то от перегара, не то от палящего солнца. Откуда тут солнце…
- И я на работе. Но мне в самый раз. Тут курить можно? Огоньку не найдется?
Не позволять ему смотреть в глаза. Хоть через воронку влить в него кубинскую амброзию, но не позволять смотреть в глаза. Пьяные копы всегда более надежные друзья человека, нежели трезвые. Так уж повелось.
«Поезд Москва-Иерусалим прибыл на пятую платформу, правая сторона. Спасибо за внимание».
Отпустить бутылку. Сколько мы уже держимся за нее одновременно? Он молчит. Значит, недолго. Тем лучше. Не давать смотреть в глаза.
- Да-да. Прошу. А все-таки не найдется огоньку?
- Тебе – найдется, - сделал первый глоток полицай.
Обмен любезностями. Ароматный глубокий и насыщенный дым. Хорошая трубка. Хороший день.
Странные люди. Должно быть, здесь не разрешено курить.
А мне можно.
Светящаяся фигура с огненно-рыжими волосами и счастливой улыбкой. Мой рай. Моя душа. Моя боль. Моя Кальвария. Новый Рубикон.