Возбужденные голоса мужчин в комнате умолкли. Лариса метнулась из прихожей в спальню и бросилась на кровать. Хлопнула за ушедшим Макаровым дверь. Даже не попрощался, как обычно: «Ларчик, где ты? Я ушел!» — и непременно уже в дверях добавлял: « Не обижай Серегу, он такой — у тебя один!»
Ну и хорошо, что ничего не сказал, что не видел ее пылающего лица, ее вдавленных кулаками щек, ее заполненных слезами застывших в испуганной растерянности глаз.
Она все слышала, почти весь их разговор. Макаров не солгал, он сказал правду! Даже она, не сведущая в их кадровых делах, сообразила. Только сейчас сообразила, что не могло быть приказа о переводе так быстро, так сразу! И двух недель не прошло после той злополучной проверки. Дура она, дура! Чем тешила себя? Чем оправдывала? Ведь Татьяна с мужем уехали за границу только весной! Да разве теми вечерами окончились ее связи с Пашей! Все понимала Лариса, все ее недвусмысленные намеки о якобы случайных встречах, когда она проездом из Дальнего и обратно бывала в центре...
«Если ты помнишь, кормили мы их в Дальнем!» Все Лариса помнила, все, что связывало ее с тем Дальним, что вычеркивала из своего сознания, но тщетно! Она помнила! Помнила! Ну откуда же он взялся, этот Паша? Откуда столько зависти и подлости в Костецком? Откуда? Откуда столько зла в людях?
Почему именно сейчас, когда у них в семье все стало хорошо, когда она почувствовала, поняла, что она самая счастливая — да! самая счастливая женщина...
«Где ты счастливая, в чем? Когда ты стала счастливой?» —спрашивал ее чей-то голос. Нет, это она себя спрашивала, почему только сейчас задумалась о своем счастье. «А где же ты была, девонька, раньше, а где же были, куда, на кого смотрели твои глаза там, в Дальнем? Или ты не думала, как в жизни бывает? Или ты не понимала, что из таких встреч выходит? Маленькая? Несмышленая? Все ты понимала, все ты знала!»
А может быть, и правда — знала? Может быть, и правда — не любила Сергея? А сейчас? Даже когда он спросил, правда ли то, что было в Дальнем, о чем она подумала сразу? О том, что все рухнуло, что не видать ей — ей! — ни хорошего большого города, ни... Вот! Вот она вся — эгоистка и самовлюбленная дура!
А почему это она — дура? Почему? Чего же он хотел? Чтобы с самого рождения она шла к нему без встреч, без влюбленности, без шальных за углом поцелуев от смелеющих в темноте кавалеров? И только его губы знала, и только о нем всегда думала? Как будто он сам не был с кем-нибудь, с какой-нибудь другой девчонкой, таким же, как все парни. Разве у него не было с кем, с чем сравнивать? Ой, о чем это она? Еще бы детский сад вспомнила! Но неужели он мог думать, что она встретится ему еще нецелованной, не мог он быть таким наивным. А может, и был? Может, за это она и выделила его среди других, потому и полюбила...
Полюбила ли? А что, может, не сразу, но потом, после свадьбы — полюбила. Но кто мог знать, что жизнь эта военная совсем не такая, как ее показывают в кино, описывают в книгах, — все это оказалось таким далеким от ее романтических представлений. Не все же могут быть декабристками! И нужно ли ими быть?
Но тогда — решалась, шла замуж она — за Сергея или за военного? За кого? Или за конкретного курсанта Сергея Евдокимова? Конечно, конечно, за Сергея! Но тогда, как получилось, что она даже и не заметила, когда их покинула пора влюбленности и восторженности друг другом? А действительно — когда? Прошла ведь, оставила их та пора, ничем не предупредив, не позвонив тревожным колокольчиком. Когда? Не тогда ли, когда в их тесную комнатушку общежития он приволок кучу железяк, каких-то деталей и рядом с горшочками цветов, укрепленных на стене, начал устраивать в углу полочки?
В тот вечер Лариса, без толку прождав на ветру автолавку, которая, все-таки, пришла, когда даже самые терпеливые из женщин потеряли всякую надежду отовариться — она уже включила в свой лексикон это не новое для нее слово, но такое новое его понятие, — и ничего, кроме посиневшего цыпленка и двух буханок хлеба не купив, прибежала домой, вошла... Нет, она ворвалась в комнату, успев заметить сияющие глаза Сергея, его чем-то довольное лицо — она еще удивилась про себя его раннему приходу, — и, дрожа от холода, бросилась к радиатору греть руки. Под ноги попалась табуретка, что-то загремело, покатилось, рассыпалось по полу...
Сейчас она уже не помнит, что истерично кричала в недоуменно застывшее лицо Сергея, который удивленно смотрел на нее своими голубыми глазами и растерянно перекладывал из руки в руку молоток. Он еще пытался что-то сказать, но Лариса разрыдалась и ничего не хотела слушать. Она упрекала его в том, что ему эти железяки дороже ее, что мало ему их на работе, так он и домой притащил барахло, а дома и так тесно, дышать нечем, цветам расти негде...
Нет, тот осенний вечер ушел, забылся. Только изредка выговаривала Лариса Сергею, когда, вытирая в комнате пыль, перекладывала на его полках коробочки с радиодеталями и монтажные платы с недоделанными схемами: «Говорила же я, некогда тебе будет заниматься этими схемами. Купим давай готовые колонки - и будет тебе стерео. И без цветомузыки обойдемся...» Конечно, если бы вместо их лесных прогулок в редкие Сережкины выходные он паял бы схемы, то, возможно, и сделал свои приставки.
Да, потом были у них и прогулки, и вечерние мечтания под магнитофон о будущей жизни. Были Сережкины бессонные ночи у ее постели, когда, наевшись мерзлой калины и навалявшись с ним в снегу, она схватила воспаление легких. Но были и другие вечера, другие праздники и будни...
Однажды он пришел с приятелем, выставил на стол бутылку водки и торжественно объявил, что у них праздник. Они вдвоем с Переверзевым, которого Лариса и видела-то пару раз, что-то изобрели, у них приняли какое-то там рацпредложение. Есть повод «замочить». Если раньше после получки или мальчишников по поводу присвоения звания кому-то, или новой должности он приходил домой позже обычного и с запахом спиртного, и она, поворчав немного, прощала его, что поделаешь: не белая же он ворона среди друзей, — то на этот раз она понимать не хотела ничего.
С утра ее подташнивало, кружилась голова, она даже с работы раньше отпросилась и пролежала часа три без движения на диване. Она поняла, что беременна, и, лежа оглядывая свою комнатенку, все пыталась представить, как они здесь будут жить втроем, — и не могла. Не о такой жизни она мечтала, не так ее для себя представляла.
Ничего не объясняя и даже не вставая с дивана при виде гостя, чем немало удивила Сергея, Лариса сказала, что их повод для нее не повод, и вместе со своей бутылкой они могут идти на все четыре стороны. Сконфуженный, Сергей хотел присесть на диван и что-то ей объяснить. Но, уловив от него водочный запах, Лариса совсем распсиховалась, начала кричать и, в конце концов, выставила приятелей за дверь. Они ушли, а Ларису еще долго мутило, ничего не хотелось — да она и не могла ничего делать. Тогда впервые за все их время она не приготовила ужин.
А когда Сергей вернулся, поздно, пьяный, и начал шарить в кухонном столе, по кастрюлям в поисках еды, Лариса набросилась на него с жалобами и упреками. А он ничего не понимал, глупо улыбался и бормотал? «Завтра, Лора, завтра, пожалуйста, прошу тебя, сегодня я плохой, очень плохой, могу тебя совсем не понять, что-нибудь не так сделаю. Завтра...»
Обессиленная, озлобленная, она постелила ему спать на полу, а сама легла на диван, и долго не могла уснуть. Нет, решила она твердо, не будет у них ребенка. И плевать, что первый аборт опасный. Такая жизнь ей не нужна...
Нет, и это для нее не было звонком. Все прошло, все утряслось. Сергей, узнав, что у них будет ребенок, преобразился. Он прибегал со службы, переодевался, бросал все свои домашние дела и тащил ее на улицу. «Идем, идем, тебе полезно и нужно побольше бывать на свежем воздухе, ходить. Ужин никуда не денется, сам доварю потом».
Через неделю тошнота прошла, а вскоре Лариса уже свыклась с мыслью, что она уже не такая, как была прежде. Чувства, рождаемые происходящими в ней изменениями, оттеснили раздражительность и нервозность, и она сначала с сожалением вспоминала их ссору, но потом, занятая новыми заботами, и вовсе забыла о ней. А что до того, где и как они будут жить втроем, потом будет видно. Может, дадут получше жилье. Хотя, что здесь может быть лучше... Или к маме поедет. Будет видно.
Да, потом все стало на свои места, все стало видно и ясно. Вся их дальнейшая семейная жизнь, в которой даже с рождением Леночки ничего не изменилось, если не считать...
Нет, этих «если не считать» — не перечтешь. Сколько среди них залитых слезами вечеров у кровати дочери, сколько попыток уложить в чемоданы вещи и умчаться из того Дальнего раз и навсегда, сколько ссор из-за Сережкиной бесхарактерности, неумения требовать. А что требовать? Таких, как они, в городке было немало. Легче, конечно, стало, когда им дали отдельную квартиру с кухней, ванной и газовой колонкой. Ту, из которой она убегала на свидания с Алексеем. Чего же не хватало ей, Ларисе?
И разве вся их обычная, как она сейчас понимает, как у всех остальных семей, обыденная жизнь, с ее Ларисы переживаниями и слезами, жизнь, о которой она вспоминает теперь, как о далеком сне, и которая, ей тогда казалось, будет всегда такой, бесконечной и невыносимой, но которая все-таки прошла, изменилась, разве та, далекая ее жизнь — оправдание всех их ссор, ее поступков и самого тяжкого из них — измены... Нет, нет...
Лариса сидела на кровати, обхватив голову руками и никак не могла заглушить звенящий в ушах крик Сергея: «Это ее заслуга! Это ее заслуга! Это ее…!!!»
Какая заслуга? В чем заслуга? Теперь она знает все! Теперь она поняла все. Что она дрянь, что она распутная баба, что она...
Она не думала и даже не подозревала, что этот крик, этот обнажающий их отношения — пусть и перед лучшим другом, но чужим, посторонним человеком — вопль Сергея еще больше разделял их, еще больше рвал ее измотанную душу, сейчас она просто не могла этого понимать. Она понимала только одно: она обманулась! В чем обманулась? В том, на что не надеялась, но что свершилось. А что свершилось? «...еще до твоей отличной проверки» — эти слова трясли ее своей жестокой правдой. Нет, у ее совести нет оправданий. А разве могли быть? Не-ет! Во всем, во всем она сама виновата. Она сама, сама шла к порогу измены, через который переступила просто, легко!
Почему это просто? Почему это легко? Потому что шла к нему давно! «Да, Лариса, давно, ты давно шла к этому порогу. И уже стояла у него, когда появился Алексей и протянул тебе руку, и помог порог переступить, и посмеялся над тобой», — шептала она или только думала, что шептала, а слова сами произносились в ее мозгу и били, били ее жестоко, беспощадно. Они все шире и шире открывали перед ней давно пройденный ею путь, казалось, понятый, объясненный и оправданный со всех сторон, И вот, оказывается, все не так, все совсем по-другому, и оправдания ей нет никакого.
Где же она свернула, когда сошла с их дорожки, оставив Сергея одного? Или она никогда не шла с ним рядом? И потому как сумасшедшая рвалась на встречу с однокурсниками по институту, потому так легко подставила свои губы Сашке, когда они гуляли по ночному городу? Что удержало ее, что спасло тогда от последнего шага? От большего, чем те захватывающие дыхание поцелуи? Лариса и сейчас не знала. Но уже через год у нее был Алексей. Через год. Почему он, все-таки, появился? Почему?
Нет, знает! Тогда на встрече ее остановил рассудок: как она потом будет смотреть в глаза Сергею? Но там, в Дальнем, Лариса не узнавала себя. Чем чаще она видела Алексея, тем больше он ей нравился. И не просто — она ждала его, ждала каждый день. Неужели влюбилась? Да, влюбилась. Как девчонка. Втрескалась в его глаза, губы... И если Алексей не приходил в столовую — работал, видимо, где-то в отдаленном подразделении, в эти дни у Ларисы портилось настроение, и она механически сновала с подносом между столиками, не замечая ни улыбок, ни комплиментов знакомых офицеров...
Что с ней происходило? Как случилось, что она, любившая — и Лариса была уверена в этом — только Сергея, вдруг увлеклась — и как! — другим? Но так ли сильно, так ли безоглядно она любила... мужа?
Лариса вспомнила — снова вспомнила — тот разговор с Сергеем, которому раньше, еще до встречи с Алексеем, не придавала никакого значения. И забыла бы о нем напрочь, если бы не Татьяна... Снова Татьяна! Она присутствовала во всей ее прежней жизни, и Лариса уже никак не могла избавиться от ее навязчивого напоминания о себе, что бы ни подбрасывала Ларисе взбудораженная память — и везде, всегда всплывало лицо Татьяны, слышался ее вкрадчивый голос: «Подумаешь — страх какой! Посидим, поболтаем... просто посидим...»
И как она, Лариса, смогла дать уговорить себя на ту вечеринку? Ведь ничего бы не было! Не было? Но было! Что же так взволновало ее в словах Татьяны, когда та жестко бросила: «Да что мы себя хороним! Ты посмотри на себя — и я не престарелая, — что мы здесь? Кто? — и ехидно добавила: — Господи! Думаешь, наши мужья святые? Все они святые возле юбки жениной, а оторвутся на недельку-другую — ни одной чужой юбки не пропустят!»
Лариса хотела возмутиться, сказать, что ее Сергей, да он... И вдруг жгучим уколом что-то впилось в ее сердце, заставив его судорожно дернуться в похолодевшей груди. У Ларисы свело дыхание: Сергей же сам почти признался в том, что он... Вот дура! Как она сразу не поняла его намеков! Такая она наивная? Такая глупая? Простушка!
Из-за чего они тогда повздорили — не очень серьезно, так, как нередко случалось между ними в последние годы и стало даже привычным — Лариса сразу и не вспомнила. Правда, было это накануне ее дня рождения. Да! Сергей еще принес розы — и красные, и розовые, и белые — большой букет, красивый. Лариса к розам относилась, в общем-то, равнодушно. Она любила совсем другие цветы — мягкие, с легким бархатным налетом на стеблях и веточках. Они появлялись в продаже только весной, в конце марта — начале апреля. И если ей удавалось, Лариса сама их покупала себе, приносила домой и ставила на видное место в вазу. Сергей как-то спросил у нее, что это за цветы, и она сказала, что это — герберы. Но он, наверное, так и не запомнил их названия и вовсе забыл о том, что они есть на свете, и не задумывался, почему Лариса сама себе покупает именно эти цветы...
Розы Лариса приняла с улыбкой, поблагодарила, но спросила Сергея, почему он принес цветы не в день рождения, а раньше на целых три дня.
— В командировку еду, за новобранцами, — буднично ответил он. Но то ли его спокойный тон, то ли виновато промелькнувшая улыбка подействовали на Ларису хуже окрика. Мало того, что они в отпуск не смогли поехать вместе, а после госпиталя и санатория он только ночевать приходил домой — и то не всегда — из-за очередной проверки, — так снова командировка! Неужели некому больше ехать? Один он в полку, что ли? Или опять надо в дороге застудить свои и без того больные ноги и снова слечь в госпиталь?
Она выговаривала ему это без раздражения, с горечью. И Сергей, оправдываясь, объяснял ей, что ехать должен был, действительно, не он. Но тот офицер здесь недавно, ему надо было семью привезти, квартиру подыскать... Вот командир и попросил его, Евдокимова, съездить за молодыми. Осенью, зато, другой поедет.
Этого Лариса вынести не могла — она расплакалась. Но Сергей стал ее успокаивать, сказал, что ему после командировки дадут несколько дней, и они махнут куда-нибудь, отдохнуть, вместе. Вытерев слезы, Лариса занялась рыбой, размороженной и приготовленной жарить еще до его прихода, а Сергей сел рядом с плитой на табурет чистить картошку. Когда им приходилось возиться на кухне вместе: готовить ужин или обед в выходные, — здесь только и находилось у них время и поговорить, и поругаться, если к тому созревал повод.
И вот тогда-то он и удивил ее своими необычными, непривычными для Ларисы рассуждениями.
— Ты знаешь, Лора, между мужем и женой могут быть и иные, чем у нас, взаимоотношения: как между мужчиной и женщиной, которые хотят друг другу нравиться, а не довлеть один над другим, не диктовать... Надо только посмотреть друг на друга чужими глазами...
— Как это? Разве это возможно?
— Но вот за тобой, например, разве никто никогда не ухаживал?
— Почему же никто? Были у меня ухажеры и даже женихи до тебя...
— Нет, после меня, то есть, после нашей свадьбы...
Лариса пристально посмотрела на Сергея. Что это с ним? Об ухаживаниях за ней, кем-то другим — и так спокойно? Конечно, крутились возле нее и в городке офицеры, и дома у родителей находились вздыхатели и настырные кавалеры, прозрачно намекавшие на скоротечность жизни и безвозвратно уходящую молодость... Но разве она скажет об этом Сергею?
— ...Почему не было? Были. Только я что — дура, крутить с кем-то шуры-муры с кольцом на пальце?
— Хм-м, — Сергей улыбнулся. — А что, кольцо мешает? Ты — не дура, но и не урод, а — наоборот, — скаламбурил он. — Но и ухажеры — не дураки, как раз за замужними женщинами и увиваются.
— Это еще почему? — с наигранным простодушием спросила Лариса.
— Погулял — и в сторону, и никаких претензий. Что же здесь не ясно?
— Что, есть опыт? — прищурилась она.
— Н-нет, причем тут мой опыт, — Сергей неожиданно смутился, и лицо его зарделось. «А-а, наконец-то сообразил, что нельзя с женой вести такие разговоры», — подумала Лариса. Но Сергей выдержал ее взгляд и сказал:
— Я не о том, Лор. Знаешь, я хочу, чтобы ты никогда не сожалела, что знаешь одного мужчину — меня. А я всегда буду стараться жить с тобой так, чтобы ты видела, чувствовала во мне хорошего мужа и интересного любовника.
Что это на него нашло? Завтра куда-то ехать, а он... Так вот оно что!
— Сереж, ты что, боишься меня оставлять одну? Думаешь, что я без тебя тут... Ой, насмешил! — она подошла к нему и, положив ему на плечи руки, посмотрела в глаза. — Глупенький ты мой. Да я не потому на тебя обижаюсь, что ты едешь в свою командировку, а потому что... потому что едешь, а я буду скучать. — Она поцеловала его в щеку и вздохнула:
— Что с тобой поделаешь, безотказным. Давай будем жарить твою картошку — рыба уже готова. Пора ужинать и — спать, а то договоримся неизвестно до чего.
...Почему это люди считают разговоры на интимные темы между мужем и женой запретными? Что в них стыдного? Почему с подругами, пусть без подробностей, так, абстрактно, — но можно, а дома, с мужем — нельзя? Поругаться из-за пустяка — можно! А что немало — как ясно это понимает сейчас Лариса — этих пустяков возникает из-за того, что они, живя рядом, редко видятся, поласкаться друг с другом не могут нормально, как муж и жена, как мужчина и женщина...
Сергей хороший, внимательный муж, прекрасный — она поняла теперь — и... О боже! Неужели ей тогда нужен был другой?! А ведь нужен был... Нет, не любовник! Сергей!
У него просто не хватало на нее сил. Да, он часто приходил домой поздно, когда они с Леночкой уже спали. Будить ее? Боже упаси! — Сергей никогда сам не решался. И если она, услышав, почувствовав его, просыпалась и, дрожа, приникала к нему со всей своей накопившейся в ожидании страстью — все у них происходило как-то быстро, неинтересно...
Сергей вскоре засыпал, а она еще долго лежала с открытыми глазами и смотрела в ненавистный потолок, который падал, падал на нее и не мог упасть. Смотрела до тех пор, пока паучьи трещины на нем не расплывались, не разбегались по углам, и она не проваливалась в какую-то пустоту, в невесомость, в которой гулко, глухо бил бубен — она знала, что это ее сердце рвется из невидимого панциря, который обжимает ее тело, давит на сведенный судорогой живот. И все тело рвется куда-то, руки пытаются поймать, схватить что-то, кого-то... И она просыпается с болями в пояснице, с тяжелой головой и снова, как и всегда, собирается на работу в столовую, где десятки мужских глаз, голодных и горящих смотрят на нее так, будто дома у них смотреть не на кого. Или — некогда...
Так что? Что же еще тогда толкнуло ее к другому? Недостаток мужниного тепла? И запавший в память тот разговор после приезда Сергея из санатория, смысл которого она поняла — или обманулась, и все не так? — поняла только после Татьяниной фразы: «Думаешь, наши мужья — святые?» — он тоже помог ей оправдать желание отдохнуть, «посидеть... поболтать...»? Поверила в свои же домыслы, что Сергей в отпуске завел себе подругу? И — ах так! — в отместку решила сама развлечься в компании интересных мужчин... Она и сейчас не уверена, что Сергей... Но причем тут ее уверенность — неуверенность! Изменила — она!
Она что, казнит себя? Судит себя? А за что? За то, что увлеклась и не могла себя остановить три года назад? «Но ты же простила себя, Лариса, давно простила, ты же теперь совсем другая. За что же ты судишь себя? За измену? Нет. За свою подлость, за свое ничтожество, за свое неверие в человека, который любил тебя, который верил тебе, в твою искренность верил, а ты...»
А что она? Она отвыкла — тогда — отвыкла от своего Сергея, который стал для нее приходящим мужем, гостем, часто приходящим и редко, мало бывающим дома. А вот Алексей...
В ту злосчастную октябрьскую осень она встречала его почти ежедневно, смотрела в его глаза, подолгу, беззастенчиво и украдкой любовалась им, наблюдая из кухни, как он шумно обсуждает за столом со своими из комиссии то что-то смешное, то серьезное... Она даже стала замечать за собой, что много думает о нем, и стоит ей сомкнуть веки, как она снова видит его утонченное лицо, красивые — с четким рисунком — губы, приятную улыбку...
Но почему ее не остановил Сергей? Почему он не почувствовал, не увидел, что с ней что-то происходит? Неужели он не видел, не замечал, как изменилась она — даже внешне, — как горят ее глаза, когда она спешила — бежала! — на работу, потому что опять задержалась у зеркала, подрисовывая, подкрашивая глаза, и без того светившиеся счастьем тайного — пока еще тайного — душевного свидания с тем, о котором думала все больше и больше...
А Татьяна все поняла, все! И — помогла ей броситься в этот дурманящий омут ее, Ларисы, сумасбродства...
Нет, Сергей не видел, не чувствовал, что в ее сердце живет другой, что ее глаза загораются при взгляде на другого, что ее мысли — не о нем, не о муже. Он просто ей верил. И даже не пытался претендовать на ее ласку, если приходил с запахом. «Так, понемножку, спирта рванули, — как объяснял ей, — за рацуху... за успех безнадежного дела в сдаче проверки... за...», — этих «за» было немало в последние полгода. Но Лариса уже не обращала тогда на это никакого внимания. Ей было все ра-в-но!
Но это было ТОГДА! Сейчас ВСЁ не так!
Что это она кричала ему сегодня? «Ты вечно печешься только о других, а о себе, о нас — ты когда-нибудь думал?» А разве не думал? Разве то, что они сейчас живут в Новом, не его... заслуга?! Разве то, что он любит свою изматывающую службу, что его уважают в полку, что отпускают учиться, — разве для нее это ничего не значило? Или она хотела, чтобы ее гарнизонная жизнь начиналась с роскошных комнат, с ее когда-то любимой учительской работы, и чтобы не было ни тесной комнатушки, ни электроплиток у детской кроватки, ни бессонных ночей, ни ожиданий, ни опротивевших столовских тарелок, кружек, половых тряпок? Да, хотела! И хочет. Но разве так? Разве за такую цену? Нет. Нет и нет!
Все было бы проще, все было бы чище, яснее, честнее, если бы она сделала шаг не к тому, тогда еще далекому порогу, а к нему, к Сергею. Он был совсем рядом и тогда, когда встретил ее сияющими глазами у только что сооруженных полок, и тогда, когда накануне прихода с приятелем он сказал, что они там что-то изобрели, а она пропустила мимо ушей, ничего не спросила, ничем не поинтересовалась. Когда приходил огорченный из-за каких-то служебных неурядиц и, не удерживаясь, рассказывал, что поругался с начальником, а она фыркала и говорила, что сам виноват, нечего лезть на рожон. И когда он, радостный, влетал в квартиру и, подхватывая ее под мышки, кружил вокруг себя и счастливым голосом, кричал, что его бойцы — молодцы! «Постреляли всех подчистую!» Еще тогда он был совсем рядом.
А она была действительно глупа, действительно слепа, если не видела, не слышала, не понимала, что «Васильич» — обращение к нему по отчеству, относилось в их компаниях только к нему. Оказывается, для нее это ничего не значило. Оказывается, рядом с Сергеем жила она чужим, не родным человеком, не соглашаясь и не пытаясь согласиться, смириться с тем, что им выпало обоим. И пощечину за истерику он влепил ей заслуженно. Она даже не может вспомнить сейчас, с чего это она замахнулась на него журналом? Заслуженно... А если бы пощечины не было. Не было бы, если бы он пришел не под хмельком.
И не приходил бы он с мальчишников с этим противным зловонным запахом спирта и сигарет, если бы она не выгнала его еще тогда, когда он первый раз с приятелем пришел домой «замочить рацуху», если бы разрешила им посидеть дома, поговорить, может быть, не всякий повод — «для нее не повод» — заканчивался бы посиделкой за бутылкой где-то у них там, в только им, мужчинам, известных укромных уголках. Она знала — сейчас знает, — что Сергей не посмел бы устраивать застолья по пустякам. Он же смог забыть — здесь смог забыть беспричинные мальчишники, в которых офицеры приятельскими группами — почти все — «снимали» свои «стрессы»...
Но как, чем ей снять свой стресс, свой камень с уставшего, еле дышащего сердца? Как?!
...Острая боль, впившись в ладонь, теплой волной прокатилась по всему телу и вырвалась из груди невольным облегчающим стоном. Лариса оторвала руки от опухшего лица, по ее исцарапанным отвердевшим щекам пробежал холодок и тяжелой маской покрыл все лицо, и ей показалось, что не сквозь слезы, а сквозь какие-то прорези в этой маске она смотрит на свои дрожащие руки и пытается понять, что с ними, что с ней самой? Откуда, за что такая боль?
Она резко разжала кулаки, и лопнувшая в месте ожога загрубевшая корка кожи разошлась, разрывая мякоть ладони, и на краях ранки выступила прозрачно-желтая жидкость. Это ее кровь? Почему же она не красная? Неужели у нее такая бесцветная кровь?
Лариса смотрела на свои ладони, на блестевшую полоску, на свои подрагивающие пальцы. Это ее руки. Этими руками она обнимала Сергея, этими пальцами она ласкала Алексея. Этими ладонями... Нет! Сергей не простит... Кровь... Какая же у нее кровь? А что, если...
***
Сергей тихо вошел в спальню. Лариса, подобрав под себя ноги, сидела на кровати и странными, отрешенными глазами смотрела на свои ладони. Ее растрепанные волосы сосульками спадали на бледный лоб, грязно-красные щеки. Она вдруг зажмурилась, обхватила голову руками и застонала, глухо, сквозь зубы. Плечи ее дернулись, как в ознобе, она медленно открыла глаза и подняла их на Сергея. Большие, темные, наполненные каким-то детским страхом, они будто укоряли его: «Поверил? Ты чему поверил? Разве это могло быть правдой?»
И в этом истерзанном, молящем взгляде было столько знакомого, родного, вечного!
Нет, он не желал, — не хотел, не должен был верить. Не должен! Но поверил же...
В прихожей весело, требовательно, взахлеб заверещал звонок. Сергей открыл дверь, и квартиру заполнил звонкий Леночкин голос:
— Папа, мама, вы знаете! А Петькин корабль переплыл весь пруд! Там мальчишки и камнями, и землей бросались, а он переплыл, все равно переплыл!...
Вместо эпилога
Очерк о майоре Евдокимове ты так и не написал. Нет, ты его уже почти закончил, работая над ним параллельно с оперативными репортажами и корреспонденциями, которыми были забиты твои блокноты и которые, естественно, должны были пройти в газете в первую очередь. Но через неделю у тебя в отделе раздался телефонный звонок, который остановил твое перо, пишущее о Сергее Евдокимове — командире отличного дивизиона.
Звонил майор Макаров — заместитель командира полка и друг Сергея. Его просьба, как он выразился, просто обескуражила тебя:
— Не пишите о Евдокимове, пожалуйста, расскажите о его ребятах, но фамилию Сергея упоминать не надо...
— Что случилось, Владимир Анатольевич? Неужели за три дня командир лучшего дивизиона наломал таких дров, что вы его уже снимаете? Или жену чью-то совратил — аморальным типом оказался, и вы его на офицерский суд?... — не мог ты всерьез воспринять непонятную для тебя просьбу. — Вы его мне так преподносили... Простите, но я и сам не слепой, разбираюсь немного в людях, — почти оскорбился ты. — Да как же мне не упоминать его фамилию, если я целую неделю только и делал, что изучал его работу. О нем, как об офицере, командире, о его боевой работе... пишу уже, пишу! Как о брате родном...
— Есть, Вадим Александрович, обстоятельства, о которых не знает и, надеюсь, не узнает и сам Сергей. В двух словах, тем более, по телефону — не расскажешь. Будете у нас — объясню и, я уверен, вы поймете меня. Не обижайтесь, пожалуйста, знаю, что труд, время затрачены, но... — Макаров помолчал, видимо, думая, как, все-таки, убедительнее обосновать свою просьбу, а, может быть, требование, так деликатно тебе поданное? И Евдокимов там, действительно, чего-нибудь накуролесил после твоего отъезда — напился, например, на радостях...
— Знаете, Вадим Александрович, очерк о нем может только помешать. Буду откровенен: есть у него завистники, а газетная публикация только раздразнит кое-кого, — развеял твои бредовые мысли Макаров. — Вот и все, что могу сказать сейчас, — и неожиданно добавил. — Но если бы и рассказал вам все, как есть и почему, — об этом написать вряд ли возможно...
— Хорошо, воздержимся! — не без сожаления пообещал ты Макарову. Он-то зла своему другу не пожелает.
***
Только через год, когда тебе снова удалось побывать в «гостях» у — теперь уже подполковника — Макарова, ты узнал истинную причину его необычной просьбы. Но об этом, и впрямь, в газетах не пишут...
Июль-август 1988 г.