3. Чужая. А ждать всё труднее

 
    Что теперь делать с этим разломанным пирогом? И как это ее угораздило перехватить противень голой рукой? Все эти проклятые звонки! Как они ей надоели, отравили всю жизнь! Ни тебе субботы, ни семейного праздника... Дома — не дома Сергей, — звонят и звонят. То сборы, то тревоги разные. Сколько нервов, здоровья отобрали они у нее, сколько любви украли... И даже сегодня, ну как назло — опять! Это же значит, что он снова не придет, снова до утра, если не больше. За что? За что ей все это? В чем она виновата и перед кем? За какие грехи? Ну, когда же все это кончится?!

    А в телевизоре снова хохочут над очередной пародией. И что они нашли в ней смешного? Сережка правильно говорит, что смеемся мы над своей простотой, а не над неудачными строчками поэта, над своей глупостью смеемся. А сатирик этот без смеха издевается над нами прямо с экрана. Критикует и обличает, а сам своим детишкам в писательском кооперативе двухъярусные квартиры строит. Не смешно, а обидно за себя... Хотя, если это не сплетни, а правда, что нам-то до того? Отними у них эти ярусы — прибавится ли в гарнизоне квартир? Особенно в таком, как бывший их, Дальний?

    Лариса распаляла себя все больше и больше, будто это могло унять боль в руке, будто это могло что-то изменить в ее прежней и сегодняшней жизни, в которой она обвиняла весь мир, все его светлые и темные точки, близкие и дальние...
— Лена, выключи эту шарманку! Что он орет на всю квартиру!

    Холодная вода уже не спасала. Вся кожа на ладони и пальцах горела и стягивалась.
    — Мамочка, ты обожгла руку? — в дверях снова появилась Леночка, испуганно посмотрела на мать, на ее покрасневшую ладонь и побежала к холодильнику, — ты потерпи, я сейчас достану облепиху, помнишь, как ты мне помазала, и у меня даже кожа не слезла? Помнишь, мамочка? Тебе не очень больно? Я сейчас! — она торопливо вытаскивала полупустые пузырьки с какими-то нужными и ненужными лекарствами, коробочки, тюбики и, оглядываясь на мать, старалась ей улыбнуться. — Сейчас, сейчас.

    Глядя на старания Леночки отыскать среди лекарств и кремов нужную бутылочку, на ее личико с округленными глазами и будто улыбающийся в обиженной гримасе папиных губ ротик, из которого всякий раз, когда она оборачивалась, вылетало это «Сейчас!», Лариса немного успокоилась.
    — Не там, доча, на верхней полочке, за шторкой.
    — Вот оно, мамочка. «Масло облепиховое», — удостоверяя, что не ошиблась, прочла на этикетке Леночка и, открутив верхний колпачок, зубами вытащила полиэтиленовую пробку.
    — Да-ай, маашка! — не вынимая изо рта пробки, она протянула Ларисе пузырек. — Маш!

    Лариса осторожно промакнула полотенцем распылавшуюся руку и подставила ладонь.
    — Капни немножко. Дай мне пробочку. Нет, лучше сбегай за ваткой.
    Когда все смазки-перевязки закончились, пирог был водворен на свое место в противне и поставлен остывать, Лариса устало села на табурет.
    — Помощница ты моя, — она прижала к себе набегавшуюся за вечер дочь. — Что бы я делала без тебя. — Она горько улыбнулась, — зачем мы только с тобой старались, — и, вздохнув, Лариса снова стала жалеть себя и дочь, которая сонно притихла возле нее и у которой впервые за последние годы день рождения проходит не за веселым ребячьим столом, и которую она за сегодняшний вечер почти не звала привычным — «Лена», а «Леночка», «доча». Она жалела ушедшую радость ожидания этого вечера, который все-таки пришел и опустошил ее душу... Она так ждала сегодня Сергея, очень ждала. Как никогда ждала.

    — Мамочка, а папа еще не пришел? — будто угадывая мысли матери, прошептала Леночка.
    — Нет, маленькая, не пришел. Папа воюет...
    — Но он не по-настоящему воюет, у него учения какие-нибудь. Ты не плачь, мамочка. Мы завтра праздник сделаем, — она приподняла голову и, обняв шею Ларисы, смотрела на нее снизу вверх. — У нас же все готово, правда?
    — Правда-правда... Не по-настоящему... Учения... — Лариса смахнула бежавшую по щеке слезу, осторожно поднялась.
    — Давай-ка мы с тобой пирог попробуем, что ему сохнуть до утра.
    — Мама, я не хочу, — плаксиво протянула Лена, — я спать пойду, ладно? Пойдем спать? А папа придет — вместе попробуем пирога.
    — Ну ладно, иди-иди, ложись, а я еще приберу тут на кухне. Ложись, доча, ложись, — словно не замечая капризных ноток в голосе дочери, сказала Лариса.
Любит отца дочка, любит. А ее? Так же любит? Конечно! И слушается, и уважает, и — любит. Хорошая у нее дочь, ласковая растет, не испортить бы только...
Лариса заглянула в спальню. Леночка тихо лежала посреди кровати. В платьице, с бантом, зажатым в руке, и даже не дотянувшись до подушки, под которой ее ожидали подарки, она крепко спала.

    — Горюшко ты мое, — прошептала Лариса и, достав коробки с игрушечной автомобильной дорогой — от папы и детскую швейную машинку — от мамы, положила их на тумбочку у изголовья кровати. Взбила огромную пуховую подушку, давний подарок Сережиной мамы — бабушкино приданное для Лены — шутила Лариса, — под такой и велосипед спрятать можно. Осторожно сняла с Леночки платье и, не надевая на нее пижаму — было тепло, отопление заработало на всю мощность, -  укрыла ее все же ватным одеялом, — кто знает, как ночью будет, ведь еще только проверяют, — и вышла из спальни.
    У трюмо остановилась, поправила еле державшуюся ветку рябины, оторвала ягодку, бросила в рот, раскусила и тут же выплюнула на ладонь — горькая, вязкая! Как их только птицы клюют. Хотя... После морозов, говорят, рябина становится сладкой, как и калина. А калину она пробовала еще там, в Дальнем, когда они с Сережей, обживая окрестности своей первой военной «точки», зимой по выходным ходили на лыжах в лес.
Что-то тягостно-сладкое заныло у Ларисы под сердцем. Когда это было?.. Но было же!

    ...Опираясь на лыжные палки, Сергей и Лариса стояли на вершине огромного сугроба, а может быть и занесенного снегом куста, и обрывали губами кисло-сладкие с лекарственной горчинкой ягоды. То и дело их носы прорывались сквозь ветки калины, сталкивались и тут же разбегались в стороны, все чаще и чаще уступая место среди холодных красных бусинок жадно смыкающимся губам.
    Опомнились, когда, позабыв о ягодах и обо всем на свете, потеряв равновесие, они рухнули в сугроб и долго выползали из него, смеясь и барахтаясь в снегу, связанные лыжами и бессильные против желания снова и снова слиться в поцелуе...

    Они любили тогда... А почему любили? Разве не любят сейчас? Разве Лариса не ждет его каждый вечер, вздрагивая от хлопающей внизу двери подъезда: Сережа? — Конечно, любят!
    — Ты же любишь его, да, Лариса? — тихо спросила она у своего отражения в зеркале. — Любишь?
    Сквозь отпечаток Леночкиной ладошки, оставленной ею под самой веточкой, на Ларису смотрело некрасивое лицо заплаканной женщины, на щеках которой голубели разводы высохших слез. Ой, господи! И когда это она успела так разукраситься! И что это такое на нее сегодня нашло! Боже! Как она ужасно выглядит! Удивительно, как это она столько ходила с мокрыми глазами и ничего не почувствовала. Ах, да! Татьяна писала, что французская косметика глаза не щиплет.

    Вот бы сейчас Сергей пришел, увидел бы, какой она ему сюрприз приготовила!..
Как-то в поезде — у них, кажется, уже была Леночка, — когда они ехали в отпуск из своего дальнего Дальнего к ее родителям, — да, дочь была там, — вместе с ними в купе ехала одна парочка. Были ли они мужем и женой — для Ларисы осталось неясным. Скорее всего, нет. Уж больно необычно вели себя друг с другом, не по-супружески. Все чего-то перешептывались, курить в тамбур выходили оба. Особенного в дамочке ничего не было, одета, правда, была она по последнему крику моды, но сама уже не той комплекции, когда женщина еще может щеголять в обтягивающих формы брюках. Ее кавалер, пожалуй, был помоложе лет на пять, если не больше, да и наружности более приятной. Вел себя деликатно, был внимателен, все ворковал что-то на ушко своей спутнице.

    Лариса не прислушивалась к их разговорам, но из нескольких фраз поняла, что направляются они в какую-то заграничную поездку, и, по всей вероятности, не первый раз.
А когда эта парочка ушла обедать в вагон-ресторан, попросив их присмотреть за вещами, и дамочка тогда еще добавила: «Мы видим, что вы люди порядочные, на вас можно положиться», — Сергей, до неприличия часто бросавший на нее взгляды, сказал:
— Ты не обратила внимания, как у нее глаза накрашены? Я никогда раньше не видел, чтобы голубыми и ресницы делали. Тебе бы так здорово пошло.

    Еще бы — не заметить! Лариса хмыкнула что-то в ответ. Ревнивой она себя не считала, но внимание мужа к этой особе ее озадачило. Чтобы Сергей когда-то заговорил о помадах или туши! Да ему вообще было все равно — накрашена Лариса или нет.
А тут! Значит, действительно понравилось. Но что? Что он в ней такого нашел? Подумаешь, тени голубые, ресницы синие! Или обольстился взглядом, которым эта дамочка окинула его, выходя из купе? Этот оценивающий мужчину взор не ускользнул от Ларисы. Не-ет! Это не супружеская пара. «Ишь, корова старая!» — разозлилась тогда вдруг ни с того, ни с сего Лариса.

    До того момента она и мысли не допускала, чтобы ее Сережка да заинтересовался какой-нибудь женщиной. Что это в нем проснулось?
Сергей, видимо, почувствовал ее настроение и больше не затевал разговора на косметическую тему. А когда парочка вернулась, пахнущая сигаретами и коньяком, — тогда еще было чем заняться в вагоне-ресторане, — углубился в чтение купленных во время остановки газет и больше не смотрел в их сторону. Те, наоборот, все пытались с ними заговорить, растормозил их ресторан, видно. Но Сергей отделался несколькими словами и снова уткнулся в газеты.

    ...Сам он может быть и забыл давно о тех попутчиках, о голубой косметике, но Лариса нет-нет, да и вспоминала его фразу: «Тебе бы так здорово пошло». И вообще, в последние годы она испытывала необъяснимую тягу к голубому цвету… То ли он успокаивал ее в минуты раздражения, то ли навевал какие-то добрые воспоминания, то ли просто нравился Сергею — и Лариса делала все, чтобы сделать ему приятное. У нее самой глаза больше зеленые, а вот у Сергея — голубые, и у Леночки тоже. Тени-то такие бывают, а вот тушь... Но она все равно решила найти эту проклятую косметику.

    И вот, после долгих поисков и ожиданий, Лариса наконец-то добыла себе именно такой цвет, какой, казалось, больше всего ей подойдет, и Сергею, безусловно, понравится.
...«Хороший сюрприз! Размазала его по мокрым щекам и ходишь как чучело по квартире», — она ругала себя за все сегодняшнее настроение, за распущенность, несдержанность, слабость. Когда же это она перестала быть мужественной женщиной? Когда переродилась из стойкой и выдержанной жены своего вечно занятого Сергея в брюзгу и нытика?
Она пошла в ванную, тщательно вымыла лицо. Душистое лавандовое мыло, набор которого вместе с косметикой передала ей из Германии Татьяна, своим запахом напоминало что-то приятное, выталкивало из сознания раздражительность, успокаивало. «Умеют же делать люди», — мимолетно подумала Лариса и, старательно и осторожно вытеревшись, понюхала сохранившие тонкий аромат руки.

    Теперь из зеркала на нее смотрела вполне приличная, чуть-чуть улыбающаяся — щеки в ямочках — не теряющая никогда бодрости духа деловая женщина, знающая, что она и в таком виде для мужчин не пустое место, и поэтому краситься ей нужды нет.
Сколько уже лет и какой только ее не видело зеркало этого старенького трюмо: и счастливой, и грустной, и злой, и растерянной...

    Пунцовая, с горячим, еще не остывшим от чужих губ, щек, рук лицом, она, как пришла с улицы, так и стояла, не раздеваясь, посреди их единственной комнаты, служившей им и спальней и гостиной, и смотрела в зеркало на чужую ей женщину с растерянным лицом и ликующими глазами. Она всматривалась в стоящую перед ней женщину в расстегнутом легком пальто, со спущенной на плечи косынкой и оторопевшей от наглости, с которой ее рассматривают. Не накрашена? Так косметика сцелована и смыта, а новую наносить — для кого? Дом пуст и холоден и никого не ждал, даже эту, шептавшую неизвестно кому женщину: «Ты ли это, Лариса? Ты ли — неприступная и верная? Ты ли?» И самое страшное — этой женщине ни перед кем тогда не было стыдно. А за что?..

    ...И вдруг у Ларисы помутнело в голове, кровь схлынула с лица и, волной скатившись вниз, ударила в ноги, колени подкосились. «Это же тот, второй парень! Танькин!» — Она чуть не упала и, сметая флакончики и помадные футлярчики, плюхнулась прямо на тумбочку. Кажется, его звали Павлом, Пашей, как он представился. Только тогда он был еще капитаном... Вот почему она не могла его сразу узнать!
А вдруг он узнал ее! Ну, конечно, узнал! Узнал! А если... О, ужас! Если он рассказал Костецкому? Нет, не может этого быть. Он не посмеет...

    Лариса навела порядок в прихожей, на своей тумбочке, с трудом заставила себя вычистить плиту, протереть пол. Убирать — не убирать посуду? Но делать ничего больше не хотелось. Подойдя в кухне к окну, она механически провела тряпкой по подоконнику и села на табурет. Завтра все равно делать праздничный завтрак. Пригласить детей, что ли? Хотя, к чему? Сергей к утру-то уже, наверное, придет, и они все вместе...
Все вместе, все вместе!.. А если этот Паша наболтал Костецкому, а тот, чего доброго, Сергею ляпнет. От этой мысли она вздрогнула и почувствовала, как помертвело лицо.
— Не может. Не посмеет, — зашептала она, растирая пальцами щеки, виски, лоб. Кожа на обожженной ладони стала гладкой и скользкой, но Лариса с наслаждением прижимала ко лбу и щекам свою горячую ладонь, с садистской радостью прислушиваясь, как отзывается в ней эта режущая руку боль.

    Перед глазами плыли круги, загорались и гасли звездочки, и когда она их открыла, кухня ей показалась маленькой и темной. И висевший низко над столом плафон — Сережкино приобретение — бил из этой темноты по ее глазам колющим оранжевым светом. Лариса поднялась, подтолкнула плафон кверху, и тот, фыркнув сжимающимся шнуром, замер у нее над головой. Невольно проводив взглядом пробежавший по потолку зайчик, она увидела, что над мойкой снова появилось темное серое пятно. Опять, наверное, Ленкин ухажер испытывал в ванной свою новую подводную лодку. Надо же! Оказывается, Ленка на рябиновую ветку похожа. А на кого и на что похожа она — Лариса?

    Мысли ее путались, голова налилась тяжестью. Пойти прилечь, что ли? А вдруг Сергей придет? Скорее бы! Он рассеет все ее сегодняшние тревоги. А если нет? Все равно с ним будет легче, и он поймет, простит ее. Она же любит его, и он... Она же простила себя, хотя ей было так нелегко все это забыть, вычеркнуть из своей памяти. Но простила благодаря его, Сережкиной радости... Лариса с надеждой посмотрела в окно. На улице было темно и тихо. Луны сегодня не было, но крупные звезды усеяли все небо. Сергей любит звездные ночи, а она — нет. В такие ночи труднее ждать.

    Она посмотрела на тикающие над холодильником часы — подарок им на свадьбу. Кто же подарил? Ах, да, Сережина бывшая учительница. Все у них общее, все их связывает, а больше всего — Ленка, Леночка, «маленькая»...

    Часы показывали половину одиннадцатого. Как? Не может быть! Лариса не поверила, может, стоят? Она торопливо пошла в прихожую. Лежавшие на трюмо ее наручные электронные  показывали то же время. Значит, правильно. Может быть, придет еще сегодня? А что, если самой все рассказать? Все, как было. Нет, нет! Нет! Зачем? Вдруг все обойдется?