О, святая мужская логика! С чего бы ни начинался разговор — о политике, службе, спорте, рыбалке, — неизбежно — дорогой ли семейной жизни, тропой ли донжуанских анекдотов — он сводится всегда к одному, а вернее к одной, незаживающей ране мужского сердца — женщине. Ну, какой, скажите, уважающий себя мужчина изменит ей? Жене, любовнице, — как ни кощунственно даже об этом подумать, — но... Но железной мужской логике? Никогда! Она сложилась из вековых споров о первичности и главенстве, патриархате и матриархате, домострое и эмансипации, генетике и... Она выковывалась и закалялась в огне философских и политических дискуссий, кулачных драк и вооруженных сражений — ибо первопричиной любого мало-мальски значительного события, конфликта, а то и войны, как говорит философски мыслящая половина человечества, — этой первопричиной является всегда одна и только одна — она, женщина! Уж сильный-то пол никогда не ошибается. Нет, не даром когда-то один из умнейших мужей Франции недвусмысленно изрек: «Шерше ля фам!» — что в переводе означает... Простите! Но кто из интеллигентных мужчин не знает, что означает сие? Вряд ли среди них найдется не знающий французского в объеме этих исторически оправданных слов!
***
Нервное напряжение, которое прошедшую неделю держало в своих тисках весь полк, спало. Вздохнули-выдохнули грохотом клубные кресла-стулья. Встало-село офицерское собрание, проводив проверочную комиссию, а вместе с ней и свое полковое начальство, которое ушло в штаб договаривать-обговаривать недоговоренное, решать нерешенное, но уже никого из оставшихся в клубе не волнующее. Потому что там — командир полка, «Батя», там — командиры дивизионов. Они, если что, все объяснят этой досужей комиссии, которая свое последнее слово уже сказала: твердая — «хорошо». Значит — отлично!
Все! Рассыпалась нервность, разрядилась, сдернула с одинаковых лиц сетки морщин — и лица стали совершенно разные, — разбросала по глазам разноцветный блеск, растеклась, растворилась, освободила-облегчила сгибавшие плечи погоны. И чем меньше — больших и малых — звездочек было на погонах, тем шире расправлялись плечи, тем загадочнее загорались глаза.
Как ни давить, ни накаляться было этому ничем не измеримому напряжению, когда годовые экзамены по военным и невоенным дисциплинам: от умения солдат и офицеров быстро и даже быстрее быстрого готовить ракету к пуску и сбивать — уверенно, наверняка — вероятного и невероятного противника, — если тому взбредет в голову сунуться к нашему небу со злым умыслом, — и до мытья в бане и пения в строю и на сцене, — по всевозможным солдатским умениям экзамены принимала комиссия из штаба округа! И расписанную и не расписанную уставами жизнь она оценивала, как в школе, — от «пятерки» и ниже, а называлось и называется все это коротко и строго: итоговая проверка.
И как было не радоваться, — все позади! С завтрашнего дня прожитые в казармах и на боевых позициях дни и ночи, редкие отлучки домой — для многих офицеров и прапорщиков уходят на неопределенный срок в прошлое.
Только уходят ли? Вопреки твоему ожиданию, что после подведения итогов, выслушав и обсудив оценки своей многодневной работы, все разойдутся: кто по служебным местам, а кто и по домам, — полковое собрание офицеров, проводив свое и приезжее начальство, по-своему поняло слова командира полка: «Товарищи офицеры!», — брошенные от двери, безропотно покорилось особому какому-то в них смыслу, расселось поудобнее, попросторнее, чем еще пять минут назад, и зашумело о недосказанном-недоговоренном — своем...
Как это ни странно, Вадим, ты — газетчик, казалось бы, самой профессией своей призванный к досужести и настырности, — нигде так не чувствуешь себя лишним, как в боевом полку. Нет, ты работаешь: беседуешь, записываешь, проверяешь, сверяешь. В общем, делаешь свою корреспондентскую работу. Но все те, с кем ты разговариваешь, у кого просишь показать бумаги, кто тебя водит и возит, а, вернее, сопровождает, — не пускать же корреспондента без контроля, мало ли чего узреет сам, или ему скажут не так, пожалуй, не то — отписывайся потом на критику, лови шишки сверху! Нет уж! — Эти люди видят в тебе лишь помеху своим и без того беспокойным делам. А если полк, к тому же, проверяет — вот уж поистине «работает» — зорко, усердно! — такая высокая комиссия — тут и вовсе не до тебя. Хватает кому дорожки устилать! И ты, Вадим, видишь, читаешь в глазах собеседников их откровенные мысли и с улыбкой признательности выслушиваешь наигранно-льстивые слова: «Вы бы к нам, Вадим Александрович, месяца полтора-два назад приехали. Грибов, ягод у нас — прямо на позициях растут!» Вот и весь сказ, как тут газетчик нужен.
И все-таки, дорогой товарищ корреспондент, ты несправедлив не только ко всему своему брату-журналисту, но и к себе. Как бы там ни было, а хлеб ты здесь ел не даром. Проработав в полку около недели, подготовив два репортажа, набрав «фактуры» не на одну хорошую корреспонденцию и на прекрасный, тебе казалось, очерк, который уже складывался в твоей голове и не давал покоя, просился на бумагу, и ты был уверен, что он получится таким, каких ты давно, а может быть и вообще еще не писал — герой того заслуживал, чтобы душу ты вложил в этот материал, как называете вы в своем редакционном кругу все жанры сразу. Ты сидел сейчас, примостившись у окна, на последнем ряду, подводил итоги своей недельной работы и набирался последних впечатлений об этих беспокойных людях. Идти в штаб желания не было. Могут же быть у проверяющих и местных командиров свои разговоры, участие корреспондента в которых не всегда уместно? Могут! Так что — пусть. А с героем своего очерка ты еще пообщаешься. Впереди у вас сегодняшний вечер. Вот вернется этот лучший майор, лучший командир дивизиона, лучший...
Плохое все-таки это слово «лучший». Хороший он просто парень — Сергей Евдокимов. Одно слово — офицер. Смысл-то какой! Офицер! Человек государственный! В общем, идешь ты к своему лучшему государственному человеку полка в гости, выяснять прочность его тылов! «Оч-чень важно!» — как говорит ваш заместитель главного редактора, и здесь он тоже прав. Потому что за несколько дней знакомства с Евдокимовым ты смог увидеть в нем прекрасного военного. Но чем питается его душа, на чем держится его «тыл»? Тебя это интересовало не из праздного любопытства. Нет, ты не напрашивался к нему в дом, но когда Сергей пригласил, с удовольствием согласился. Неэтично? Нетактично? Глупости! Ходить в гости в командировках тоже надо знать зачем. А ты шел по пути газетчика, который не просто подозревает, а уверен, что в быту человек раскрывается порой с такой стороны, о которой ты мог и не догадываться. Важно? Оч-чень!
...Так размышлял ты, Вадим, под шум жарких разговоров, листал свой блокнот и с интересом поглядывал на офицеров, которые еще час назад здесь же, в клубном зале, сосредоточенно слушали, делая пометки в своих тетрадях, полковника из округа и которые день, два и три назад в кабинах боевого управления, возле ракет, на плацу с напряженными лицами и холодным блеском глаз выполняли команды и командовали сами, и которые за эти дни, в общем-то, привыкли, к твоему присутствию, твоим расспросам. И ты не совсем прав, думая, что не нужен им. Даже не ты, — газета, в которой может промелькнуть, — а это не так уж безразлично любому, даже самому равнодушному, — его фамилия, пусть хоть и мелкими буковками. Если, конечно, с добрыми словами рядом.
И они старались. Нет, не для тебя, не ради того, чтобы попасть в газету. Они сдавали годовые экзамены. Сдавали, кто со своими «орлами», кто с «любимым личным составом», а уж ранг обращения к подчиненным — возвышенный или приземленный — определялся самим истинным к ним отношением. И если «орлы» — всегда орлы! То эпитет «любимый» далеко стоит от истинного своего смысла и чаще, пожалуй, срывается с губ тех, кто сам действительно не любит, не умеет, не хочет и много еще всяких «не...», что в конце концов сводится, суммируется в одно — не видит в свой бойцах, солдатах, подчиненных, в этих разных и одинаковых парнях «орлов» и «львов». Как смотрят, кого видят — говорит и тон взаимного обращения, и глаза, и лица — и тех, и этих...
«О, мои орлы все могут!» — улыбнулся ты, Вадим, пришедшей на ум фразе Сергея, которая предшествовала любому его ответу на твои однотипные вопросы: «Как добились... сумели... смогли...?» Так уж и все! Так уж и могут! В первые дни командировки ты с иронией относился к этим словам Евдокимова. Но через пару дней понял: что могут — то могут!
Да, газетчик — есть газетчик. И никуда ты от себя не денешься. И мыслишь ты по-газетному, и уговариваешь себя и хвалишь за прозорливость стереотипными фразами, и читателя будешь убеждать общими словами: «что могут — то могут!» А как и что могут — догадывайтесь сами? Так, что ли?
Вздыхая, ты листал свои блокноты и прикидывал, сколько дней в редакции будешь отписываться из командировки. Только об одном дивизионе Евдокимова можно рассказывать неделю, вон какой пухлый блокнот отведен записям о его «орлах»! Цыплята они у него, а не орлы, если уж судить по большому счету. Хотя и куренок к орлиному взмаху подстраиваться начнет, если с ним так, как в дивизионе Евдокимова. «Эх, Сапаргали Нурдалетович, Сапаргали Нурдалетович, загубишь ты наше дело правое, кто разъемы за тебя будет соединять?..» И этот узкоглазый парнишка, которому по комплекции в кабине, у экранчика сидеть бы вместо богатыря Кольцова, крутится у пусковой установки, старается. Как же! Да за непрожитых еще и двадцати годов его по имени полностью никто не называл, а командир величает и по отчеству. Тебе, Вадим, долго бы пришлось заучивать имена отчества этих Сапаров, Русланов и Нурланов, а Сергей любого, без запинки, всех до одного называет. И остальные офицеры — туда же! На тренировках то и дело слышится: Петрович, Каримбаевич, Меликсетович. По фамилиям и званиям — только в строю. Что-то в этом есть, конечно. Но, — непривычно...
— ...А кто же у нас именинник сегодня? Евдокимов! С него и причитается!
— Смотри не запричитай от «причитается», — бросил кто-то реплику любителю справлять именины. — Вот попадешь к нему в замы, он заставит тебя забыть эти намеки!
— На партячейку парень захотел!
— Как только назначение обмоет...
— Сразу снимут...
— Для газеты!
Да, собрание не забывало, что в зале сидит корреспондент и свои антиалкогольные настроения не скрывало старательно. Ишь ты, кто-то вздумал прежнюю жизнь вспомнить? Сейчас мы его поставим на место!
Но запреты запретами, а языки почесать — нельзя разве? И искорка, брошенная в новый костерок, сработала. Зашумели, загалдели о «ста граммах с морозца», «после такой вот нервотрепки», и все это, якобы, было, ушло, осталось в том, застойном времени, а теперь народ только чайком балуется...
Ладно, пусть балуется, языком чешет «народ», а ты, Вадим, сделав вид, что не замечаешь лукавых взглядов в твою сторону, углубился в свои блокнотные записи.
Нет, Евдокимов тебе понравился. Было в нем что-то, в глазах, в улыбке. А сегодня выяснилось, что единственный дивизион, в котором почти все офицеры и солдаты проверку сдали на «отлично», — под началом героя твоего будущего очерка. Будет очерк! Вон сколько замечательной фактуры в блокноте (ну как себя не похвалить!) На одном листочке записано что-то интересное. «Драка». Ага, «накладки в работе», как говорил Сергей.
Такой информацией он делится неохотно, но, рассказывая о дивизионе, о людях, загорался — до чего же надо службу свою любить! — и уже забывал предупреждать: «Это не для статьи!» Все в очерке найдет свое место, Сергей Васильевич, все. Конечно, в пределах разумного. Драку-то как распишешь? Не поймут. В устном рассказе еще — куда ни шло, но напечатанное?
Сергей тебе рассказывал об одном нарушителе дивизионного спокойствия, который чуть не испортил им оценку. «Руки — золотые у парня, глаза — как будто не на экран, а в небо смотрят и все видят! А в голове — ветер. Хотя, кто его знает, может в паруса ветерок, прислушиваюсь к его пению. У них у всех что-нибудь шумит там, в голове, надо как-то проветривать. Так я своих бойцов в увольнения отпускаю. Батя мне не раз говорил: «Смотри, Евдокимов, распустишь людей!» Но пока что было — тьфу-тьфу бы и дальше, — все было нормально, разрешал. Думаете зря? С одной стороны, что солдату в деревне делать? А с другой — прогуляется за забором, вольным воздухом подышит и горы на другой день своротить готов.
Но вот Кольцов мой, сержант, наворотил другого. Ходил тут, ходил к одной девчушке, люблю, говорит, товарищ майор. Только из-за этой его любви, видимо, и пострадаем. Подрался с местными парнями. Правда, они сами к нему полезли. Избежать стычки там было невозможно. Но «ЧП» — есть «ЧП». Мы Кольцова, конечно, наказали, пока проверка, само собой, вообще, никто-никуда, да и потом посмотрим. А девчушка — ничего, симпатичная. Прибегала на КПП, разговаривал я с ней. Он ни при чем, говорит, я виновата. Из-за нее местный ухажер отлупить его хотел, от нее отвадить. Это Кольцова-то отвадить?! — Сергей засмеялся. — Вы видели Кольцова? Ну, в общем, будете писать, поправочку на накладки в работе сделайте».
Сделаем-сделаем, Сергей Васильевич, поправочку на вашу педагогику с «накладками». Хотя ее тонкости и в вашем полку не всем понятны. Но вот поняла же комиссия, что вам тут виднее. То ли прозрела, что не всякое происшедшее за забором части — происшествие, которое бьет по боеготовности. То ли вошли в положение, — надо же хоть один дивизион оставить отличным! Как бы там ни было, но это был тот редкий случай, когда «несокрытие» — честный доклад о случившемся — не ударило по самим командирам. В общем, драку сержанта с деревенскими ребятами за «ЧП» не посчитали. Правда, ты слышал, как председатель комиссии поинтересовался у командира полка:
— Сержанта наказали?
— Трое суток ареста, товарищ полковник, от меня.
— На гауптвахте?
— После проверки отсидит, простите, отбудет. Специалист толковый, зачем, решили, отрывать от главного дела...
— Ну что ж, правильно. А с увольнениями, Василий Петрович, вы тут подумайте. Надо ли создавать предпосылки? Мало ли чего. И самогонку найдут, и другое...
Тебе, Вадим, было неизвестно, как там, в деревне, насчет самогонки, но в то время, когда, по всей вероятности, Евдокимов принимал в штабе поздравления от полковника из округа, дискуссия в клубе вокруг «причитается» стойко держалась у сорокоградусной отметки. Да, тема для твоих размышлений подворачивалась интересная. Что там солдатские страдания о зазаборной жизни, если офицеры для себя не определили: в чем же ценность их общения друг с другом!
Капитан Островой, которого прочили Евдокимову в замы, — и Сергей сам тянул его к себе, хороший, говорит, парень, правда, балагур, не в меру, но — специалист! — этот «специалист», оказывается, и здесь выступал солистом питейной темы.
Года три назад он, может быть, и сколотил бы группу «радующихся» за успех однополчанина, товарища по училищу. И в каком-нибудь закутке снаряженный за «горючим» и закуской уже накрывал бы на стол, а исполнителя прикрывали бы на собрании. И ничто бы тот стол не отменило, а только могло оттянуть на более позднее время — какое-нибудь непредвиденное обстоятельство.
И не столько застолье, сколько продолжение все тех же разговоров о службе, только без «вы» и «товарищ майор», а «ты» и «Васильич», «Степаныч», «Коля», «Саня» — давала им всегда оправданную самими собой разрядку перед новыми тисками нервных напряжений тридцатишестичасовых суток с техникой и любимым и нелюбимым личным составом. И, как ни прискорбно, никто из них не замечал, а то и просто не понимал, как этих сто, двести граммов: за успех, удачу, очередную и внеочередную звездочку, должность, — в непринужденной обстановке, когда развязываются языки, раскрепощаются отношения, как вклиниваются они сначала мелкими, а с годами и крупными скандалами в семьи. Как противоречием становятся между требовательностью к солдатам и поведением самих командиров — не только фантазия солдатских умов давала им повод понять, как общаются офицеры, уединившись в «каптерке» или канцелярии.
Не все, не всегда на глазах, но ты, Вадим, как и всякий общительный мужчина, знал о таких традиционных и нетрадиционных поводах для «обмывки» новорожденного первенца, звания и новой должностной ступеньки — вплоть до заурядных дней ракетчиков, авиаторов и прочих дней, когда касса бухгалтерии выдает положенное военному денежное довольствие. Да, не зарплату, — довольствие! И эта, не такая уж, и даже вовсе не большая получка, если разделить ее на все дни и годы службы с расходами на переезды, семейные отпуска, плату за квартиру внаем и прочие, одному военному знакомые и вынужденные расходы денег, которые дает ему народ на то, чтобы он набирался сил, хорошо ел и отдыхал, но был всегда, в любое время дня и ночи готов первым принять на себя удар врага, принять и отразить его... И эта получка подтаивала в горячих мальчишниках на величину — каждым себе определенную — «заначки».
Но в чем винить его, отдельного офицера, или группу, или всех, кто в армии соблюдал ту, проповедываемую культуру пития — в меру? Обыкновенного мужчину, но необыкновенного — государственного! человека, как осмысливается «офицер». В чем винить его, если он на всех уровнях гражданской и военной иерархии видел один способ общения и единственный «метод» достать, проехать на полигон — через пол-литра! Иных традиций, иных путей они не знали. А чаще времени для неиспытанных снятий стрессов перед переполненными нагрузками буднями не находили. Послушать классическую музыку? Где? И что они знают о ней? Кто их научил ее понимать? Сыграть с сыном в шахматы? Когда? Ночью...
***
Да, старик, мрачновато ты представил себе жизнь этого веселого собрания. Беспросветнее не бывает. Ты только посмотри на сидящих перед тобой людей! Судя по их лицам, они только и мечтали о том, чтобы вот так, вместе собраться, побалагурить, посмеяться, пошутить друг над другом. Они же любят ее, эту жизнь! Они же так преданы своей службе, что и смысла существования без нее не видят! О чем ты? Где, где еще, в каком колхозе, на каком заводе так часто сходится столько разных, но одинаково здоровых веселых мужчин? Где еще можно без опаски, без оглядки на деликатность в порыве чувств радости или негодования, восхищения или раздражения выплеснуть все богатство русского языка?
Во-он куда тебя занесло, дорогой корреспондент! Ты еще добавь, что они просто счастливы близостью к природе в окружающем их лесу, вдоволь им хватает обрывков телепередач, междуслужебных споров о спортивных достижениях любимых команд, как никто — они могут оценить прелесть побывки в городе... И что, вообще, им вполне хватает того уровня культуры, на котором общаются, на котором их держит все та же железная мужская логика, которую подвластный настроению любого собрания не в состоянии изменить ни один мужчина!
Нет, Вадим, ты ошибаешься. Хотя оживленный репликами в адрес солиста питейной темы — Острового — огонь разговоров не угасал, не всех он захватывал, не всех объединял. Два офицера, сидевшие за четыре ряда перед тобой, сдвинув плечи, вели свою, особую беседу.
Худощавого старшего лейтенанта, который то и дело выгибал свою тонкую длинную шею, наклоняясь к собеседнику, ты не знал. А с его соседом, капитаном Семашковым, с таким сложным сочетанием имени и отчества — Владлен Каленкович — был уже знаком хорошо. Еще бы! «Мой незаменимый заместитель», — представил его тебе Сергей.
Незаменимый-то незаменимый, только этот пожилой седовласый офицер уже через два месяца уходил в запас, а то и сразу — в отставку. Пятнадцать лет только капитаном прослужил! Не каждый военный похвастается на закате своей карьеры такой выдержкой. И вовсе не заместителем он был у Евдокимова, а всего лишь командиром батареи, лучшим комбатом в полку. Но стоило тебе, Вадим, заикнуться о материале для газеты, как Семашков начал отмахиваться от тебя обеими руками: «Что вы, что вы! Не надо. Не надо, с меня хватит, писали уже...»
Ты не стал домогаться его внимания, но у Сергея спросил, чем вызвана такая нелюбовь капитана к газетчикам. «Потом как-нибудь», — ответил тебе Евдокимов, но это «потом» так еще и не пришло. «Ладно, сегодня вечером расспрошу», — решил ты и стал прислушиваться к словесной перепалке между офицерами. Собрание ни в коем случае не желало снимать ответственности за поднятую тему с капитана Острового, и тот, поняв, что ему несдобровать в противоборстве с таким хором, решил отвлечь от себя внимание и перебросил искорку на ничего не подозревавшего Семашкова.
— Что вы на меня бочки катите? Вы лучше спросите у Каленковича, сколько он спирта перепил с проверяющими, чтобы батарею отличить?
Слова Острового вызвали новый взрыв смеха. Даже тебе, Вадим, уже было известно, что более завзятого трезвенника, чем капитан Семашков, не то, что в полку, а и в иных краях не сыщешь. Поговаривали даже, что у Каленковича лет пятнадцать назад из-за этого конфуз с дальнейшей службой и вышел. В одной компании с большим начальником он отказался выпить. Тот посчитал Семашкова невесть за кого, и когда решался вопрос о сдаче экзаменов экстерном за военное училище, его исключили из списков. Задается, мол, много. Так и прослужил капитаном со своими двухмесячными курсами офицеров запаса все положенные ему и сверх того годы.
Быть объектом всеобщего внимания, как видно, Каленкович не любил, но и портить всеобщего настроения не собирался.
— А вы-то тут при чем? Евдокимов — молодец, знает что к чему! — будто не понял, что зацепили его, Семашков парировал реплику в своей адрес, отбивая искорку разговора от себя подальше.
— Мы — ни при чем, — подхватил тон Острового черноволосый с приятным девичьим лицом майор, сидевший на первом ряду. — Ты у него главный заместитель — тебе и карты в руки! Организовывай стол!
Истинный заместитель Евдокимова уехал куда-то на повышение, и Семашков действительно исполнял его обязанности, пока подыскивали командира на освободившуюся должность. И понятно было, что перед увольнением — капитана, у которого и возраст, и образование не вписывались в номенклатуру зама, — на эту должность не назначат. Хотя, кому на его месте не хотелось бы получить звезду майора, большую звезду, вобравшую в себя так долго носимые четыре звездочки, маленькие, дорогие годами с ними на плечах прожитыми, испытанные службой безупречной, как пишется в представлениях и на медалях за выслугу лет.
Слова майора были ударом ниже пояса. Семашков передернул плечами, но ответил — будто не заметил укола:
— Ай, ты без стола с ним не примиришься, Костецкий? Что, завидки берут, что Серега обошел твой дивизион? — И как-то по-особому выделил «твой».
«Ну вот! — подумал ты. — Начинается другое кино». Ты, Вадим, знал и то, что Костецкий — однокурсник Евдокимова по училищу. И служит он в этом полку давно, три года ходит в замах, а хотел бы командовать дивизионом, как Сергей. Но, увы! Что-то у него не клеилось. Костецкий замещал сейчас командира, пока тот был на сессии в академии. И, конечно, в том смысле, который офицеры вкладывают в слова «моя батарея», «мой дивизион», как командиры, хозяева, единоначальники, — для майора дивизион был временно «его».
Разговор начинался не для посторонних, тем более таких, как ты, Вадим. Но Каленковича не волновала проблема сора из избы, и он не без ехидства добавил:
— Конечно, не каждого из Тьмутаракани к нам на повышение переводят. Позавидуешь тут. И своих претендентов хватает, да, видать, — кишка тонка. — И Семашков отвернулся от Костецкого, давая понять, что разговор на эту тему исчерпан.
Этот пас явно не понравился Костецкому. На его смуглом лице заиграли желваки, и он, скривив свои тонкие губы в усмешке, бросил:
— С такой женой любой молодцом себя покажет!
— А при чем тут его жена? — тебе показалось обиженно, но как-то резко ответил Каленкович. Он выпрямился в кресле, даже приподнялся, подняв свои плечи до уровня плеч соседа. — Она, что ли, работает за него?
Сейчас он был похож на нахохлившегося петуха, готового наброситься на обидчика.
— Как, при чем? Вот она-то — при чем! В службе стимулирует! — сообразив, видимо, что ляпнул что-то не то, наигранно веселым тоном откликнулся Костецкий. Его реплика о жене тебя, Вадим, насторожила. И ты с любопытством посмотрел на майора. Он, мельком глянув в твою сторону, весело заулыбался и со смешком добавил:
— Женщина — великий стимул в службе...
Неистощимая тема о женщине, вероятно еще не созрела в умах, остуженных перебранкой Костецкого и Семашкова. И угас бы костерок веселого настроения у собрания, не будь оно так богато талантами не только живо отбиваться от нападок и защищаться от колкостей, но и вызывать огонь на себя.
Невысокий, полный, неопределенного возраста капитан, который все это время с добродушной улыбкой сидел на отдельном стуле почти у самой трибуны, не ввязываясь в разговор и по-детски подхохатывая хору мужских голосов, вдруг выскочил и тоном — «А меня — забыли!» — возмутился:
— Это, кого это жена стимулирует? Да он ее реже видит, чем ты свою, это, — выкрикнул он и, снова сев, с растяжкой добавил: — Молодожен ста-арый!
— Только без оскорблений! Только без оскорблений! — воскликнул Островой. Его приятель, капитан из штаба полка, сидевший рядом, сокрушенно покачал головой:
— Да, Валера, как это ты умудрился променять холостяцкую жизнь на домашний самовар?
— Не оценил человек всей прелести свободы, не учел опыта товарищей по оружию, — поддержал его Островой. И Костецкий, еще не справившись с гримасой недовольства на лице после слов Семашкова и полного капитана, наигранно развел руками и растянул рот в виноватой улыбке. Но тут его карие глаза заиграли. И он уже с естественной веселостью в голосе набросился на Острового:
— А чего же ты не отказываешься от миски щей, если она тебе затмила свободу?
— А я — что? Я — за семейную жизнь. Только за семейную. Во-он, летом, моя на два месяца уезжала с дочкой к родным. И то понял: был дураком в молодости, зарекался, что из-за миски щей — не женюсь! Но теперь — разводиться? Не-ет, извините, хватит с меня концентратов и столовских комбижиров.
— То-то! — подхватил Костецкий. — Кто же не хочет райской жизни при жене? — Он сладко зажмурился, и его лицо блаженно засветилось. — Приходишь домой — ужин готов, просыпаешься утром...
— …кофе в постель, — услужливо подсказал капитан из штаба.
— Это, кому это кофе в постель? Ужин готов? Это у кого ты увидел? — снова вскочил полноватый капитан. Его белесые брови возмущенно взметнулись вверх, и оплывшими почти бесцветными глазками он уставился на Костецкого. — Да разве это жизнь? Придешь домой — дети спят. Перехватишь, это, чего-нибудь, набьешь на ночь желудок и ткнешься носом в теплую грудь жены, сделаешь, это, наспех свое мужское дело и — к стенке, это, лицом — спать-спать!..
Где-то, Вадим, ты видел этого офицера... Да! Конечно, в солдатской столовой, где он с начальственным видом раздавал указания поварам. А чаще в чайной, в боковушке которой питалась комиссия. Заходил он несколько раз в тот маленький «греческий зальчик», где и ты, грешный, пристроился довольствоваться, интересовался: хорошо ли приготовлено. И всегда — в неизменном белом халатике. Ясно — начпрод, начальник продовольственной службы, хлопотная должность. Он то ли заикался, то ли у него присказка была такая для связки слов, или просто привычка вставлять к месту и не к месту «это», но его речь из-за него приобретала оттенок ехидства и шутовства одновременно.
Редкость для военного необыкновенная, но у полноватого, подвижного капитана было пятеро детей. Видимо, не случайно он выбрал себе службу продовольственника. Как-никак, а чтобы прокормить такую семью, сегодня не только деньги нужны — надо знать и где что купить, достать. Он — знал. Потому что на обеденных столах проверочной комиссии появлялись такие закуски, которые в подсобных хозяйствах полков не производятся. Что поделаешь, проверка есть проверка! И путь к сердцу не только мужчины-мужа, но и -проверяющего тоже пролегает недалеко от желудка.
К сердцу начпрода, чувствуется, жена нашла еще более верный путь — дети. Хотя, судя по его комплекции, желудок капитана не обделен. И сейчас круглое лицо отца большого семейства, распаленного задевшим его за больное место разговором, выражало такую невинность, такое удивление, что без улыбки смотреть на него было невозможно.
— ...А утром жена, это, глаза протирает: амур к ней ночью прилетал, или голубок небесный поклевал любви — только раздразнил, — или, это, приснилось? — Красноречие начпрода то и дело накрывалось хохотом. А он, воодушевленный, не жалел красок хаять свою несчастную многодетную жизнь. — Щуп-щуп по постели, — а тебя-то уже нет рядом, ты, это, на службу убежал. И никакого тебе от такой жизни удовольствия...
— То-то, твоя от такого неудовольствия снова полнеет, — поддел его Островой. Офицеры и прапорщики уже давно прекратили все разговоры и, слушая начпрода, то и дело прикладывали к глазам платки, а то и пальцами смахивали выступавшие от смеха слезы. Реплика Острового взрывателем сработала в десятках мужских глоток.
— Ну, так, это, что же делать? — фальцетом воскликнул капитан и, смущенно разведя руками, сел на свой стул.
— Чай надо по вечерам пить покрепче, Петя, чай! — поверх смеха прокричал капитан из штаба.
— Как это? — изумился начпрод, подхватывая шутку. — До того, или после?
— Вместо того, Петя, вместо!
Наполненный смехом клуб сотрясало так, что он, наверное, неминуемо бы рассыпался, если бы от двери не послышалось то, о чем вы — газетчики — почти всегда пишете: «неожиданно прозвучала... раздалась... разорвала тишину...» В общем, прапорщику с повязкой помощника дежурного по полку пришлось изрядно напрячь голосовые связки, чтобы его «Тревога!» долетела до ушей, казалось, обо всем на свете забывшего хохочущего люда.