Тайны, тайны, тайны Пушкина

               



ТАТЬЯНА ЩЕРБАКОВА


ТАЙНЫ, ТАЙНЫ, ТАЙНЫ ПУШКИНА

Хроники  пятидесятилетнего периода конца 18-го - первой  половины 19-го века жизни высшего общества при Дворе Романовых.






АРАКЧЕЕВ И ПУШКИН – ИЗ  «РУССКОЙ ПАРТИИ»

ПУШКИН ОТВЕТИЛ ЗА ЗАГОВОРЩИКОВ ПЕРЕД АРАКЧЕЕВЫМ

КЛАССИКИ 18-ГО: ВМЕСТЕ С ПУШКИНЫМ НАМ НЕ ЖИТЬ!

ТОЛСТОЙ-АМЕРИКАНЕЦ, АЛЕКСАНДР ТУРГЕНЕВ И ВЯЗЕМСКИЙ «СОСЛАЛИ» ПУШКИНА НА ШЕСТЬ ЛЕТ

"СВЕРЧОК" НЕ ПРОСТИЛ ВОРОНЦОВСКОЙ САРАНЧЕ

ЯЗЫК МОЙ – БОГ МОЙ

ГОРЧАКОВЫ-ТОЛСТЫЕ-БОБРИНСКИЕ  И ГАВРИИЛИАДА

«ВЫ ЛЬ ВЗДОХНЕТЕ ОБО МНЕ, ЕСЛИ БУДУ Я ПОВЕШЕН?»

СОФИ БОБРИНСКАЯ – ЗНАКОВАЯ ФИГУРА В ТРАВЛЕ  ПУШКИНА ПРИ ДВОРЕ

КАПИТАНША ТОЛСТАЯ И ОСИП ГАННИБАЛ -ПРОКЛЯТЬЕ СЕМЬИ ПУШКИНЫХ

РОДОВАЯ МЕСТЬ ТОЛСТЫХ ПУШКИНЫМ

МАРИЯ ГАННИБАЛ - ДОБРЫЙ АНГЕЛ РУССКОЙ ПОЭЗИИ

«ФРАНЦУЗ» И «ПАРИЖАНКА» - СКРЕЩЕНЬЕ СУДЕБ

СВАТ - УБИЙЦА И БРЕТЕР - У ГОНЧАРОВЫХ

ИСТОРИОГРАФ ВОЛЕЮ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

ИСТОРИЯ ЛЮБВИ И СМЕРТИ ПУШКИНА

ТАЙНА «ДИПЛОМА РОГОНОСЦА» - НАВЕКИ?

НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ И ПРИНЦ ОРАНСКИЙ ИЩУТ ЖЕРТВУ

СМЕРТЬ ПУШКИНА РАДИ СВОБОДЫ БЕЛЬГИИ?

СЕМЬЯ КАРАМЗИНЫХ ПРОТИВ ПУШКИНА

СОВЕТСКО-РОМАНОВСКИЕ ПОДМЕНЫ В БИОГРАФИИ СЕМЬИ ПУШКИНА










ЧАСТЬ ПЕРВАЯ






ТОЛСТОЙ-АМЕРИКАНЕЦ, АЛЕКСАНДР ТУРГЕНЕВ,ВЯЗЕМСКИЙ «СОСЛАЛИ» ПУШКИНА НА ШЕСТЬ ЛЕТ


1



1817 год. Санкт-Петербург. Петербургское общество занимали сногсшибательные истории графа Федора Ивановича Толстого, прозванного Американцем за его дальние  и невероятные приключения, кружившие всем голову своей романтикой. Его плавание на корабле капитана Крузенштерна волновало умы молодых лицеистов, среди которых и юный Пушкин однажды посетил арестованного дебошира Американца на гауптвахте и успел рассмотреть  диковинные  татуировки, сделанные графу дикарями на островах среди океана, где его оставил разгневанный Крузенштерн за проделки с большой обезьяной. Про нее по Петербургу и Москве ходило столько слухов, что произносить их решались лишь самые отчаянные и то  шепотом. Будто бы эта обезьяна была любовницей Американца, а потом он ее съел.
Но тогда же ходил анекдот и про князя Долгорукова, сосланного за свои проказы в Пермь, а оттуда в Верхотурье. Перед высылкою, говорили, он угостил пермских чиновников паштетом из своей датской собаки.
И все-таки Американца сравнить было не с кем. Истории его путешествий и многочисленных и обязательно смертельных дуэлей притягивали к нему самых известных людей, особенно писателей. Можно сказать, что «золотой век» русской литературы начался с Толстого-Американца, который послужил  прообразом  многих великих  литературных творений того времени. Вяземский писал в своих дневниках о нем: «Обжор властитель, друг и бог… Более всех вижу и ценю здесь во многих отношениях Толстого, который человек интересный и любопытный». Он посвятил ему стихи: «Американец и цыган, на свете нравственном загадка, которого как лихорадка мятежных склонностей дурман или страстей кипящих схватка всегда из края мечет в край, из рая в ад, из ада в рай, которого души есть пламень, а ум - холодный эгоист, под бурей рока твердый камень, в волненьи страсти – легкий лист».
Вяземский, Баратынский, Жуковский, Батюшков, Денис Давыдов,  князь Александр Александрович Шаховской, - все они нуждались в Американце, чтобы  вдохновляться его невероятными историями. Он очень ценил их общество, считая себя «хитрым дипломатом». Он объявил себя и Вяземского «пробочными кавалерами шуточного «ордена пробки». У этого ордена были свои собрания. Денис Давыдов писал: «А вот и наш Американец! В день славный под Бородиным ты храбро нес солдатский ранец и щеголял штыком своим. На память для того Георгий украсил боевую грудь. Средь наших мирных братских оргий вторым ты по Денисе будь!»
Дядя Александра Пушкина Василий Львович Пушкин настолько был привязан к Федору Толстому, что редкий случай отказывался от встречи с ним, а однажды даже  написал ему записку в стихах: «Что делать, милый мой Толстой, обедать у тебя никак мне невозможно, страдать подагрою мне велено судьбой, а с нею разъезжать совсем неосторожно… Суровый вид врача, совет его полезный, подагра более всего, велят мне дома быть. Ты не сердись, любезный! Я плачу, что лишен обеда твоего. Почтенный Лафонтен, наш образец, учитель, любезный Вяземский, достойный Феба сын, и Пушкин, балагур, стихов моих хулитель, которому Вольтер лишь нравится один. И пола женского усердный почитатель, приятный и в стихах и в прозе наш писатель, князь Шаликов – с тобой все будут пировать. Как мне не горевать?»
Александр Пушкин появился в этом обществе уже подготовленным к любым неожиданностям светской скуки Английского клуба. В 1816 году он вызвал на свою первую дуэль собственного дядю Ганнибала за то, что тот отбил у него барышню Лукашову на балу в селе Вознесенское Опоченского уезда. Родственников помирили, а Ганнибал сочинил эпиграмму: «Хоть ты, Саша, среди бала вызвал Павла Ганнибала, но, ей Богу, Ганнибал не подгадит ссорой бал!»
Молодого поэта, после признания Державиным,  высланным, несмотря на древние седины, Павлом в Калугу и возвращенным Александром, ценили в литературных кругах. Но никто тогда и не представлял, чего можно ждать от юного Пушкина и как загремит его слава уже в 1817 году. А славу эту готовили ему большие русские писатели, создавшие для себя Вольное общество любителей российской словесности для сплочения литераторов декабристской ориентации. Возглавлял это петербургское общество Федор Глинка, поэт и по совместительству адъютант, прикомандированный для особых поручений к  военному губернатору Санкт-Петербурга  Михаилу Андреевичу Милорадовичу, декабрист. Оду «Вольность»  Николай Иванович Тургенев заставил написать Пушкина у себя на квартире, из окна которой был виден Михайловский дворец, место гибели Павла Первого, что, видимо, особенно должно было вдохновлять девятнадцатилетнего поэта. И как было не довериться сорокалетнему помощнику статс-секретаря Госсовета и уже основоположнику  финансовой науки в России, написавшему труд: «Опыт теории налогов»? И Глинка, и Тургенев, сии достойные и зрелые государственные мужи, настойчиво вербовали мальчика Пушкина в свое   тайное общество под покровом литературного занавеса  Вольного общества любителей российской словесности.
Вскоре Пушкинская ода «Вольность» разошлась в списках по всей России:
«Беги, сокоройся от очей, цинтеры слабая царица! Где ты, где ты, гроза царей, свободы гордая певица? Приди, сорви с меня венок, разбей изнеженную лиру…Хочу воспеть Свободу миру, на тронах поразить порок. Открой мне благородный след того возвышенного галла, кому сама средь славных бед ты гимны смелые внушала. Питомцы ветренной Судьбы, тираны мира! Трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, восстаньте, падшие рабы! Увы! Куда ни брошу взор- везде бичи, везде железы, законов гибельный позор, неволи немощные слезы, везде неправедная Власть в сгущенной мгле предрассуждений воссела – Рабства  грозный Гений и Славы роковая страсть. Лишь там над царскою главой народов не легло страданье, где крепко с Вольностью святой законов мощных сочетанье. Где всем простерт их твердый щит, где сжатый верными руками граждан над равными главами их меч без выбора скользит, и преступленье свысока сражает   праведным размахом, где неподкупна их рука ни алчной скупостью, ни страхом. Владыки! Вам венец и трон дает Закон – а не природа, стоите выше вы народа, но вечный выше  вас закон. И горе, горе племенам, где дремлет он неосторожно, где иль народу, иль царям законом властвовать возможно! Тебя в свидетели зову, о мученик ошибок славных, за предков в шуме бурь недавних сложивший царскую главу. Восходит к смерти Людовик в виду безмолвного потомства, главой развенчанной приник к кровавой плахе Вероломства. Молчит Закон – народ молчит, падет преступная секира… И се - злодейская порфира на галлах скованных лежит. Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу. Читают на твоем челе печать проклятия народы. Ты ужас мира, стыд природы, упрек ты богу на земле. Когда на мрачную Неву звезда полуночи сверкает и беззаботную главу спокойный сон отягощает, глядит задумчивый певец на грозно спящий средь тумана пустынный памятник тирана, забвенью брошенный дворец – и слышит Клии страшный глас, за сими страшными стенами Калигулы последний час он видит живо пред очами, он видит – в лентах и звездах, вином и злобой упоенны, идут убийцы потаенны, на лицах дерзость, в сердце- страх. Молчит неверный часовой, опущен молча мост подъемный, врата отверсты в тьме ночной рукой предательства наемной… О стыд! О ужас наших дней! Как звери, вторглись янычары!.. Падут бесславные удары… Погиб увенчанный злодей. И днесь учитесь, о цари: ни наказанья, ни награды, ни кровь темниц, ни алтари не верные для вас ограды. Склонитесь первые главой под сень надежную Закона, и станут вечной стражей трона народов вольность и покой».

2

1818 год. Санкт- Петербург. И в это время в столице вновь появился Каразин. Он приехал в 1818 году, за год до восстания в военных поселениях  в Чугуеве. И куда же он идет теперь? Он идет вступать в Вольное общество любителей российской словесности. И его принимают, после чего он  стремится занять там лидирующие позиции и в результате раскалывает общество на два крыла. Да притом еще публикует, нарушая устав, свои заметки по поводу общества. И они попадают в руки министра внутренних дел Кочубея. Но только через два месяца Каразина исключают из общества за его выходки. Но Каразину только этого и надо было – вновь  получить доверие  Двора. И он начинает переписку с Кочубеем. В своих письмах  пишет доносы на Глинку, Волконского, Кюхельбекера, Рылеева и, конечно, Пушкина. Одновременно с доносами Каразин выдвигает идею об особом министерстве народного просвещения и составляет «правила народного образования». Но вся его кипучая деятельность рухнула в одночасье летом 1820 года. И было это так или иначе связано с несчастным событием в жизни Пушкина – его высылкой в Кишинев.
Александр Сергеевич еще в 1818 году попросил Катенина отвезти его к знаменитому хозяину богемного «чердака» в столице – Александру Александровичу Шаховскому. Это был потомок  древнего  мятежного рода Шаховских, поставивших Романовых на престол в семнадцатом веке, после Смуты. Александр Александрович был драматургом, написавшим более ста произведений, основоположник  российской комедии, предшественник  Грибоедова и Гоголя. Он также являлся членом репертуарной комиссии императорских театров, режиссером, педагогом, критиком. Не женился. Но проживал в гражданском браке с актрисой Александринского театра Екатериной Ивановной Ежовой, некрасивой и сварливой особой, игравшей роли старух. Шаховской с 1802 по 1826 годы фактически руководил театрами Петербурга. Своей главной задачей он считал помощь «Мудрому правительству» в борьбе с безрассудными нововведениями. И «мудрое правительство» доверяло ему, поставив во главе Российской академии в 1810 году.
Пушкин уже был наслышан, что в 1812 году Шаховской командовал тульской дружиной ополченцев там, где в 1607 году его предок  заперся в тульском кремле вместе с бунтовщиком и разбойником Иваном Болотниковым, встав под знамена Лжедмитрия Второго. По наступлению мира в 1814 году Александр Александрович написал водевиль «Крестьяне или встреча незваных». Это была комедия в стиле любезного Александру Александровичу и его сторонникам классицизма и сентиментализма, стиля, который они отстаивали в своем обществе «Беседа  любителей русского слова», выступая против нового, романтического, движения в русской литературе, к которому они причисляли Карамзина, Вяземского. Но о  героической поэме мечтал и Пушкин, в  то время как в печати и на сцене подведомственных Шаховскому театров появлялись одна за одной сатирические комедии, высмеивавшие  новых русских  писателей-романтиков. В комедии «Липецкие воды» на сцене легко узнавались реальные люди: Жуковский, Уваров, дядя Пушкина  Василий Львович Пушкин.  Тогда те в ответ создали свое литературное общество «Арзамас», в котором развернули собственную борьбу против Шаховского и его товарищей, обзывая их староверами на Парнасе.
Но к 1818 году обоих литературных обществ уже не существовало, и все враждующие ранее литераторы с удовольствием посещали «чердак» Шаховского, чтобы полюбоваться на репетиции молоденьких балерин к очередному спектаклю. Захаживали  сюда и Глинка, и Милорадович, и Яков Толстой,  с 1817-й по 1823-й год находившийся при Главном штабе, адъютант Закревского; завсегдатаем был член Госсовета Тургенев. Не обходилось и без визитов  Каразина и Толстого-Американца, который вообще дружил с Шаховским. И вот в этот круг людей попросил Катенина ввести его Пушкин. Тот согласился, ибо Шаховской к тому времени уже начал готовить к постановке пьесы по произведениям Пушкина, по «Керим-Гирею» и по эпизодам других поэм. Молодой литератор в это время испытывал крайней степени материальную нужду, о чем знали все его друзья. Одной из причин  было то, что он совершенно не ходил на службу в ведомство Нессельроде, куда был зачислен сразу после окончания  Лицея, а все время посвящал  литературе. Постановка же  его произведений Шаховским на сцене могла принести поэту  доход, как он, видимо, рассчитывал.
Но прежде Катенин  напомнил Пушкину трагическую историю гибели писателя  Владислава Александровича Озерова. Он был наиболее популярным из трагиков начала девятнадцатого века. Имел высокий чин генерал-майора, действительного статского советника. Трагедии свои он наполнял политикой. Так, в братоубийственной пьесе «Ярополк и Олег» проглядывался явный намек на участие Александра Второго в цареубийстве. В произведении в одном из героев узнавался и граф Аракчеев. Однако, посмотрев пьесу, царь будто бы не заметил ничего и пожаловал всем его участникам  перстни. Но когда Озеров в 1808 году вышел в отставку, то неожиданно не получил от государя пенсии. Пришлось Озерову уехать из столицы в деревню. Там он написал пьесу «Поликсена», но постановку запретил император, усмотрев в ней намек на свои семейные обстоятельства. «Поликсена» выдержала  только два представления, но обещанных за нее трех тысяч рублей от Шаховского Озеров так и не получил. В 1812 году он сошел с ума и умер в 1816 году в своем имении. В кругах «арзамасцев» сложилось мнение о том, что Озерова интригами изгнал из столицы и довел его до могилы Шаховской – из зависти к таланту Владислава Александровича.  А талант был немаленький, судя по тому, как высоко ценил Озерова Вяземский.
В 1812 году Батюшков писал ему: «Я же при первом удобном случае выведу на живую воду Славян, которые бредят, Славян, которые из зависти к дарованию позволяют себе все, Славян, которые, оградясь невежеством, бесстыдством, упрямством, гонят Озерова, Карамзина, гонят здравый смысл». Шаховской тогда был поставлен арзамасцами на позорное место «русского Прадона».
А в 1814 году Василий Львович Пушкин в ответ на гонения на стихи на взятие Парижа Вяземского и Карамзина, которые «возжгли дух ревности и зависти в сердцах Беседчиков, а особливо Шаховского», написал Вяземскому: «Давно ли шествуя Корнелию вослед, поэт чувствительный, питомец Мельпомены, творец Димитрия, Фингала, Поликсены, на Севере блистал?.. И Озерова нет! Завистников, невежд он учинился жертвой, в уединении, стенящей, полумертвой, успехи он свои и лиру позабыл!»
Василий Андреевич Жуковский в том же 1814 году написал об Озерове: «Увы!  Димитрия творец не отличил простых сердец от хитрых, полных вероломства. Зачем он свой венец сплетать давал завистникам с друзьями? Пусть дружба нежными перстами из лавров сей венец свила – в них зависть терния вплела; и торжествует: растерзали их иглы славное чело – простым сердцам смертельно зло: певец угаснул от печали».
В 1815 году ославленный Шаховской уезжает из России в Италию. Озеров умер в его отсутствие – в 1816 году, и его биография, написанная Вяземским в 1817 году, стала последним выступлением «Арзамаса» против Шаховского.
И вот к этому человеку сейчас направлялся Пушкин, ведомый Плетневым. На театральный  «чердак»  юного поэта, конечно,  влекли еще и любопытство и интерес к юным танцовщицам. Но мысль о том, что его поэма «Руслан и Людмила», коей, как он слышал, восхищался Шаховской, могла быть поставлена на сцене, - согревала его. Поэма еще не вышла в печать, а уже была опубликована в «Сыне отечества» и разошлась в списках, о ней говорили повсюду. Впрочем, как и об эпиграммах Пушкина, многие из которых не обошли стороной и Шаховского. Это были еще лицейские проказы Пушкина, когда, обидевшись за дядю, он писал: «Шишков и госпожа Бунина увенчали недавно князя Шаховского лавровым венком, на этот случай сочинили очень остроумную пиесу под названием «Венчанье Шутовского».
«Вчера в торжественном венчанье творца затей мы зрели полное собранье беседы всей, и все в один кричали строй: хвала, хвала тебе, о, Шутовской! Хвала герой! Хвала герой! Он злой Карамзина гонитель, гроза баллад, в беседе добрый усыпитель, Хлыстову брат. И враг талантов записной. Хвала тебе, о, Шутовской!..» Потом была и отдельная эпиграмма: «Угрюмых тройка есть певцов: Шихматов, Шаховской, Шишков. Уму есть тройка супостатов: Шишков наш, Шаховской, Шихматов. Но кто глупей из тройки злой? Шишков, Шихматов, Шаховской».
Была зима 1818 года.  Шел снег, когда сани, в которых сидели Пушкин и Катенин, остановились у крыльца дома, где проживал Александр Александрович Шаховской. Когда тот вышел им навстречу в гостиную,  увиденное поразило Пушкина.  Перед ними стоял огромный и очень тучный человек с огромной же, но очень безобразной головой, увенчанной  большой лысиной и торчащими по бокам кустиками волос. Еще больше удивила речь хозяина: такой толстый князь имел очень тонкий, писклявый голос. Он все время торопился высказать свои мысли и суждения, и в его шепелявой скороговорке часто пропадали окончания слов. Пушкин кое-как разобрал, что князь, страстный любитель «Святой Руси»,  был в восторге от услышанных отрывков «Руслана и Людмилы» и еще ранее сам просил привезти к нему на «чердак» Пушкина.



3

1820 год. Санкт-Петербург. Этой зимой «Руслан и Людмила» уже набиралась в петербургской типографии. Книжка, о которой так мечтал Пушкин,  должна была вот-вот выйти в свет.  Первую свою рукопись собрания стихов  он уступил  всего за тысячу рублей, но и они были нужны ему сейчас позарез, потому что нужда не отступала. Поэт, слава которого росла день ото дня, по-прежнему посещал «чердак» Шаховского, но чем ближе был выход в свет поэмы, тем яростнее вокруг нее разгорались споры. Славянофилы, то есть староверы Парнаса, увидели в ней… безбожие! Они не могли принять непонятной, всенародной славы какого-то  юнца, который по метрическим книгам жил на свете не более двадцати одного года!  И посмел пойти своим путем, а не по пути Шиллера, Горация,  Вергилия. «Ведь сам Жуковский держится Шиллера!» - возмущенно шептали теперь на «чердаке». Вдруг Пушкин  почувствовал к себе такую ненависть стариков от поэзии, которой они ясно выражали протест: «Или ты - или мы, вместе нам тесно на земле!»
От многочисленных критических статей на «Руслана и Людмилу», нападок  тех, кто строго придерживался классического стиля в русской поэзии   и,  будто самую смерть свою, воспринимал новый литературный стиль, обнаруженный Пушкиным и принятый обществом, поэту было не по себе. А тут еще за спиной пополз мерзкий слушок, о котором он узнал от Рылеева и тут же вызвал друга на дуэль. Ровно пять лет спустя,  будучи в ссылке в Михайловском, сам Пушкин написал об этом страшном для себя событии императору Александру, умирающему в Таганроге:
«Необдуманные речи, сатирические стихи обратили на меня внимание в обществе, распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен. До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли — мне было 20 лет в 1820 (году) — я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить — В.В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором — я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принес бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело всё и дарования которого невольно внушали мне почтение. Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной.— Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реабилитации — я чувствовал бесполезность этого. Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость, как на средство к восстановлению чести. Великодушный и мягкий образ действий власти глубоко тронул меня и с корнем вырвал смешную клевету. С тех пор, вплоть до самой моей ссылки, если иной раз и вырывались у меня жалобы на установленный порядок, если иногда и предавался я юношеским разглагольствованиям, всё же могу утверждать, что, как в моих писаниях, так и в разговорах, я всегда проявлял уважение к особе вашего величества. Государь, меня обвиняли в том, что я рассчитываю на великодушие вашего характера; я сказал вам всю правду с такой откровенностью, которая была бы немыслима по отношению к какому-либо другому монарху. Ныне я прибегаю к этому великодушию. Здоровье мое было сильно подорвано в мои молодые годы; аневризм сердца требует немедленной операции или продолжительного лечения. Жизнь в Пскове, городе, который мне назначен, не может принести мне никакой помощи. Я умоляю ваше величество разрешить мне пребывание в одной из наших столиц или же назначить мне какую-нибудь местность в Европе, где я (мог бы) позаботиться о своем здоровье».
Дуэль с Рылеевым не открыла правды о том, кто распространил  подобную гнусность. Пушкин вглядывался в лица тех, кто вместе с ним  шутил и балагурил на вечерах у Шаховского, и мучительно размышлял: «Кто?»  Там, откуда могла приползти сплетня, служили и  Яков Толстой, и Федор Глинка и… Милорадович! Но не по их чинам говорить такое.  Так кто же! Не сумев найти обидчика, чтобы всадить ему пулю на честной дуэли, Пушкин начал вести себя так, чтобы на самом деле оказаться  в тайной канцелярии, но – официально! Он писал  вольнолюбивые стихи,  раздавал направо и налево эпиграммы, в том числе и на царя и на его наместника Аракчеева. Пушкин даже не подозревал, что рядом шустрит человек, у которого свои личные амбиции перед властью и ради этих амбиций он не собирался  жалеть никого из тех, кто впустил его в свое общество. Этим человеком был Каразин. Еще осенью 1819 года он записал в своем дневнике: «Какой-то мальчишка Пушкин, питомец лицейский, в благодарность написал презельную оду, где досталось фамилии Романовых вообще, а государь Александр назван кочующим деспотом. К чему мы идем?» Доносы Каразина весьма пригодились Кочубею, когда  в обществе распространились эпиграммы Пушкина на высокопоставленных особ. Именно Каразин сообщил министру внутренних дел, кто написал пасквиль на князя А.С. Стурдзу, в котором он назван «холопом венчанного солдата». 12 апреля 1820 года Кочубей передал Каразину поручение государя достать эпиграммы Пушкина на бумаге. В это время вниманию  царя были рады и Каразин и Пушкин, которого, наконец-то официально вызвали на допрос к Милорадовичу по доносу Каразина.

4

1820 год Санкт-Петербург. Аракчеев знал эти стихи, уже давшие прозвище юному карбонару. Как знал и злые эпиграммы на  собственную персону. Одну – написанную  после семеновского бунта: «В столице он – капрал, в Чугуеве – Нерон: кинжала Зандова везде достоин он». Время написания другой эпиграммы никак не могли определить в тайной канцелярии, считали даже, что Пушкин написал ее сразу же по выходе из Царскосельского лицея: «Всей России притеснитель, губернаторов мучитель и Совета он учитель, а Царю он – друг и брат. Полон злобы, полон мести, без ума, без чувств, без чести, кто же он? Преданный без лести, … грошевой солдат». А что там, за многоточием? Сыск-то тоже хочет знать. Это ведомство работает во всех учреждениях денно и нощно, и всесильный вельможа подозревал, что и за ним ведется негласная слежка. За эти стихи Пушкина можно было хоть сию минуту оттащить в оковах в Шлиссельбургскую крепость. Ведь был же отослан в Калугу  придворный поэт Державин, не любивший императора Павла. Но… Не спешил тут распоряжаться Алексей Андреевич.
Кажется, этот юнец любит стреляться. Он уже вызвал на дуэль собственного дядю, а вскоре, может статься,  вызовет своего друга, который тоже на примете у негласной полиции. Пушкин выдаст себя с головой,  когда узнает, что ему тут приготовили… Аракчеев улыбается, глядя на донос, исписанный неровными четверостишиями с грубыми ошибками. Титулованные чиновники  высших ведомств не умеют писать по-русски без  ошибок, впрочем, как и он сам.  А писарям такой текст доверить не посмели. И правильно.
Но дело не только в том, что расшалившегося юнца какой-нибудь повеса-дуэлянт, тот же граф Федор Иванович Толстой Американец, с которым так дружит семейство Пушкиных, может не сегодня-завтра отправить к праотцам, или он сам отдаст его под суд за дуэль. А за нее, как известно, можно и повесить…Но дело-то в том, что в этих виршах много такого…А  вдруг да ляжет на душу государю?
 Сегодня он служит Александру, которого отец собирался заточить в 1801 году в Петропавловскую крепость и вызвал для осуществления этой цели своего преданного слугу из Грузина. Но – «Погиб увенчанный злодей!» Разве не так думает нынче его повелитель?  И  как-то случилось, что не доехал Аракчеев вовремя. А прибыл во дворец лишь два года спустя по распоряжению нового императора Александра Первого. Конечно, царь не скрывал, что страдает комплексом  датского принца из шекспировской трагедии: впервые за всю  историю русского престола сын покусился на жизнь отца. Но ведь когда сразу после убийства Павла разъяренная императрица Мария Федоровна кричала, что сама будет править, Александр, сурово усмехнувшись, лишь сказал: «Только этого еще не хватало!»
А ведь что  говорил отцу, называя его императором при живой Бабушке, о ее правлении! «Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. В наших делах царит неимоверный беспорядок, грабеж со всех сторон. Все части управляются дурно. Порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя стремится лишь к расширению своих пределов. Это выше сил не только одного одаренного человека, а даже гения». Верил ли он тогда в свои силы?
Видимо, верил, потому что тайком сразу после смерти Екатерины позвал  Адама Чарторыйского и попросил составить проект, в котором бы говорилось о даровании стране гражданских свобод и об его отречении от престола.  Чарторыйский набрасывал проект, прогуливаясь с  Александром,  который восторгался красотами природы, нередко цветок, зелень растения либо ландшафт местности восхищали его. Он любил смотреть на сельские работы, на грубую красоту крестьянок, полевые труды, простая спокойная жизнь в уединении – таковы были мечты его юности. Но отец победил. Вступив на престол, Павел потребовал  сыновей в Гатчинские казармы. Здесь  Александр, Николай и Михаил подвергались настоящей муштре, часто слышали в свой адрес: «дурак», «скотина»!
Может быть, только Аракчеев, наблюдая за их выправкой, понимал – так они убивают в себе страх. Этот страх цареубийства преследовал наследников русского престола веками. Тогда Алексей Андреевич еще не знал, что Пушкин напишет свою сакраментальную фразу в «Борисе Годунове»: «И мальчики кровавые в глазах»,- но сам бы мог ее придумать, если бы государь как-нибудь потребовал этого в угоду своему настроению. Сколько царских детей погибло по воле самих родителей или родственников?  Димитрий открыл счет, за ним на тот свет отправились сын Марины Мнишек, сын Годунова, дети Шуйского, несчастные Алексей Петрович  и Иван Антонович – сын и правнучатый племянник Петра великого.
Константин Павлович после смерти отца испугался навек и убежал в Польшу, теперь его оттуда никаким калачом не выманишь. Женился на польской графине и только твердит одно: «Все равно  удавят или зарежут». Так что этот вчерашний лицеист Пушкин  довольно  точно изложил суть дел царствующего дома Романовых, в котором назревает кризис. И о Людовике Шестнадцатом не забыл упомянуть. Вот от этого Александр постоянно приходит в содрогание. От этого запер в своем столе  конституционные прожекты и, отбыв в Европу усмирять революции в испанских и португальских колониях, поручил Россию ему, Аракчееву. Теперь он – третий после Бога и царя. Так что пусть пока пугает своими страшными сказками юный поэт государя, тот от страха еще теснее будет жаться к железной руке Аракчеева, и он еще подержит в кулаке всю эту  вольницу…
Ждать долго не пришлось -  у него здесь бунт! Да еще где, в любимых государевых военных поселениях  - Чугуевских и Таганрогских улановских полках. Там было арестовано более двух тысяч солдат, которые прошли через строй, получив шпицрутенов. Но волнения докатились и до столицы.
И случилось-то все нелепо. Солдат Иван Буравкин пошел оправиться и не успел вовремя вернуться к построению, поэтому встал в строй как был расстегнутым. И так-то полковник  Федор Егорович Шварц на семеновцах всю амуницию изодрал, усердствуя в муштре. А тут лохмотья с солдата  совсем упали. Стоит без порток, во фрунт вытянувшись. И на ту пору полк посетил сам Великий князь Михаил Павлович. Увидев беспорядок, рассердился, велел наказать. Шварц к солдатику подлетел, хотел ус с мясом вырвать, да не решился рукой в грязь лезть, просто плюнул ему в харю. А потом приказал потащить через строй, и чтобы каждый плюнул нарушителю устава в лицо. Но плевать в товарища, прославившегося в  битвах при Бородине, не все захотели. И без того хлебнули уже лиха с новым командиром. Шварц же, будучи призванным по просьбе Аракчеева перед царем взамен боевого командира генерал-майора Якова Андреевича Потемкина, одна фамилия которого вызывала на лице государя судороги по воспоминанию  всемогущего екатерининского фаворита, который  не раз посмеивался над  будущим наследником, озирая с ног до головы его  субтильное сложение, должен был не обучать солдат ремеслам для пропитания, как это делал Потемкин, а выбить из них всякую дурь и  поползновение к бунту. Шварц старался изо всех сил. За его спиною уже  были выкопаны «шварцевы погосты» в Екатеринославле, где в братских могилах покоились солдаты, замученные им лично до смерти.
В Семеновском полку он начал свое тиранство, проявляя сноровку палача. Семеновцы, в том числе  заслуженные солдаты, Герои Отечественной войны, получили  14250 палочных ударов.  Но он придумывал новые пытки. Вызывал солдат к себе на квартиру, где учил их тонкостям шагистики, заставляя часами стоять неподвижно, связывал ноги в лубки. Наказывая за малейшую неисправность, он не оставлял времени на починку обмундирования, полк  совсем захирел. А на заработки никого не отпускал, так что и за свой счет солдатики не могли поправить мундиры и обувку. Парадная же амуниция была убийственной. Толстые ремни целый день сдавливали грудь, а твердые, как дерево. Краги – ноги. Даже бывалые солдаты с трудом переносили долгие учения в парадной форме.
В тот день, когда полк посетил Великий князь Михаил Павлович, а солдаты отказались плевать в лицо провинившемуся, Шварц отдал приказ наказать всех награжденных орденами солдат-ветеранов. И тут Первая «государева» рота заявила, что не будет служить под  командой полковника Шварца. Роту арестовали и в полном составе отправили в Петропавловскую крепость. Утром взволновался весь Семеновский полк. Вооруженного сопротивления они не оказывали. Но строем двинулись сами под арест в Петропавловскую крепость, сказав: «Где голова., там и ноги». Шварца найти не могли. Он побоялся смерти и зарылся в навозную кучу…
Аракчеев не стал долго думать. Он отдал приказ об аресте командира первой роты  подпоручика, участника войны 1812 года Ивана Федоровича Владковского. Военный трибунал присудил его к смертной казни. Но  ждали подписи Александра, который ее так и не поставил. Далее Аракчеев  испросил разрешения расформировать Семеновский полк  у Александра, который был в то время на конгрессе в Троппау, где принималось решение о праве вмешательства России в дела других европейских государств для подавления  в них революций. Государь с опасением относился к семеновцам, которые «вином и злобой упоены идут убийцы потаенны, на лицах дерзость, в сердце страх.... Как звери, вторглись янычары!.. Падут бесславные удары… Погиб увенчанный злодей». Он дал такое разрешение, и Семеновский полк расформировали и разослали по провинции, в основном, в южные губернии. Александр писал Аракчееву из Троппау: « Никто на свете меня не убедит, чтобы сие происшествие было вымышлено солдатами или происходило единственно, как показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца. Он был всегда известен за хорошего и исполнительного офицера… Отчего вдруг сделаться ему варваром?.. по моему убеждению, тут кроются другие причины. Внушение, кажется, было не военное, ибо военный умел бы заставить их взяться за ружье, чего никто из них не сделал, даже тесака не взял… признаюсь, что я его приписываю тайным обществам, которые, по доказательствам, мы имеем в сообщениях между собою и коим весьма неприятно наше соединение и работа в  Троппау».

5

1820 год. Санкт-Петербург. События в Семеновском полку живо обсуждаются в кругу знакомых и друзей Александра Пушкина. Его «Вольность» читают, как молитву. Между тем  омерзительный слух, что Пушкина уже вызывали в  тайную канцелярию и там  высекли, повторяют многие. «Может ли быть?»- шептали вокруг. «Очень просто,- поспешил объяснить сведущий человек,- там, в кабинете Аракчеева есть половица опускная, как на сцене люк, куда черти проваливаются. Станешь на нее и до половины тела опустишься, а внизу, в подполье, с обеих сторон по голому телу розгами – чик, чик, чик. Поди-ка, пожалуйся!»
Пушкин слышит этот разговор краем уха, стоит неподвижно, больно сцепив руки на груди, шепчет: «Рылеев – дурак!» Он не замечает, как далеко в стороне за ним наблюдает граф Федор Иванович Толстой, его черная спиральная шевелюра искрится  бусинками пота.
Пушкин посылает к Рылееву секундантов. Но оба остаются живы. Однако уже в ноябре  Пушкина вызывает его лицейский друг Вильгельм Кюхельбекер, теперь уже этот  обижен на поэта за его  неловкую эпиграмму, написанную после того, как Жуковский в очередной раз  не проявил должного внимания к Кюхле: «За ужином объелся я  да Яков запер дверь оплошно, так было мне, мои друзья, и кюхельбекерно и тошно». Приятели очень хорошо понимают Кюхельбекера: Пушкин  буквально извел его своими эпиграммами. Еще в лицее, в 1814 году, он с мальчишеской безоглядностью и настырностью безжалостно упражнялся на своем бедном товарище: «Арест нам обещал трагедию такую, что все от жалости в театре заревут, что слезы зрителей рекою потекут. Мы ждали драму золотую. И что же? Дождались – и нечего сказать, достоинству ее нельзя убавить весу, ну, право, удалось Аресту написать прежалкую пиесу». «Вот Виля – он любовью дышит, он песни пишет зло, как Геркулес, сатиры пишет, влюблен, как Буало». Кто же из лицеистов не знал, что Геркулес – любовник 50 дочерей царя Феспия, а Буало имеет интимное увечье? Но всем было смешно. А Пушкин  продолжал изводить Кюхлю: «Тошней идиллии и холодней, чем одна, от злости мизантроп, от глупости поэт - как страшно над тобой забавилась природа, когда готовился на свет. Боишься ты людей, как черного недуга, о жалкий образец уродливой мечты! Утешься, злой глупец! Иметь не будешь ты ввек ни любовницы, ни друга».
На дуэли Кюхельбекер целился Пушкину в лоб, может быть потому, что у левой стороны груди тот держал цилиндр, доставал оттуда черешню и невозмутимо ел ягоды. Кюхельбекер отвел пистолет влево, но не попал, а Пушкин стрелять и вовсе не стал и продолжал поедать черешню, насыпанную в цилиндр.
Тот же, кто распустил гнусный слух о нем, не спешил выходить на авансцену и наблюдал за развитием событий со стороны, оставаясь с Пушкиным в самых  дружеских отношениях. Американец  видел, как переживает поэт, как не находит себе места. А тот дошел до того, что протестовал по любому поводу, высказывался  резко в самых людных местах – в театре, на балу, в любимом Толстым  Английском клубе. Он и не мог себе представить, когда  и кто начал его невыносимые страдания. А было это так…
-Давайте, друзья, за стол, попытаем счастья хотя бы здесь,- потирает потные руки Американец.
Все садятся за ломберный стол, но глаз с этих ловких рук не спускают. Наслушавшись о плутовстве Американца в карточной игре, сам азартный игрок, Пушкин решил посмотреть, как он это делает, и сел с ним. Отыграв партию и, естественно, проиграв, Александр платить не стал. «Почему?»- удивился Американец. «Да разве можно отдавать долг тому, кто садится играть наверняка?»- улыбнулся поэт. В другое время  это кончилось бы дуэлью, но за столом сидели  Вяземский, Шаховской, Жуковский. При них, горячо любящих этого задиру, Толстой не посмел бы приставать к нему. Он оставил свой выстрел на потом. А сейчас просто рассмеялся, и тем дело кончилось. Но  вскоре в свете разнесся слух, что Пушкина высекли в тайной канцелярии. Тот, кто первый услышал эту сплетню из полученного письма Американца, был князь Шаховской. Он долго смеялся, полагая про себя, что вполне в тайной канцелярии могли высечь самого Американца, злобного интригана, дуэлянта и бретера, который  уже убил на дуэлях одиннадцать человек. Поговаривали, одного даже, будучи секундантом. Когда попросивший его об этом пришел за ним утром, поскольку Толстой опаздывал, тот махнул рукой: «Успокойся, я сам уже его вызвал и убил, так что иди спать».
Пушкин же не знал ни того, что оговорил его Толстой-Американец, ни того, что прочитал клеветническое письмо в своей компании на «чердаке» Шаховской.
Пушкин же страдал невыносимо. Ему необходимо было доказать, что злая сплетня – всего лишь оговор, и если тайная полиция соберется его наказать, то сделает это официально. Поэтому он изо всех сил привлекал внимание тайной полиции своими протестами. Последний выпад, наконец, возымел действие. Это было в конце 1819 года. Тогда, видимо, и  появилась эпиграмма на самого Аракчеева: «Всей России притеснитель…» И это в то время, когда правитель без отдыха  разъезжал по России, чтобы усмирять крестьянские бунты, а тайная полиция  следила едва не за каждым неловко оброненным крамольным словом, будь то во дворце, будь то на крестьянском подворье.
В тайной канцелярии Пушкина допрашивал генерал, главнокомандующий Петербургом  Михаил Андреевич Милорадович, по чьему приказу был арестован поэт. Затем отправился с докладом к Аракчееву. Тот сидел за своим  угрюмым черным письменным столом и что-то старательно писал.
Он пригласил Милорадовича присесть, а сам продолжал  заполнять листок бумаги мелкими  циферками. Если бы  военный губернатор Петербурга заглянул в этот  листок,  он был бы сражен. Вот что писал  Аракчеев своей Настасье в Грузино -  у подъезда  ожидала коляска с денщиком, который должен был немедленно отправить  распоряжение в имение. « В год для Грузино метелок потребно 2200 шт, а именно куда: в господскую кухню на неделю 1, в год 52. Для собору и гошпиталя по 2 метелки в неделю, а в год 104. На скотный двор в неделю 2, в год 104. На конюшню по 4 в неделю, на год – 208. Для метения в саду летом с 15 апреля по 15 октября, в 6 месяцев потребно 52 метелки, запасных метелок 302»…
-Как себя ведет Пушкин на допросах?- поинтересовался, наконец, Аракчеев, вызывая секретаря, чтобы передать ему подготовленное для Грузина распоряжение.
- Достойно,- ответил Милорадович.-  Сам переписал все опасные стихотворения, среди которых «Вольность», «Деревня», «Чаадаеву»,  и отдал их мне, сказав, что оригиналы рукописей сжег, и их ни у кого нет.
-Ну вот и славно,  мы с ним вместе все переписали, - улыбнулся Алексей Андреевич.- Только  он  все свое написанное сжег, а мне  мое написанное  сжигать не надо. Оно гораздо полезнее… И что же еще?
Милорадович не понимал, о чем сейчас говорит Аракчеев, но продолжал:
- Только эпиграмму одну… исключил из написанного,- Милорадович опустил глаза.
-А-а, вы об этом,- поморщился Аракчеев.- Пустое. За это  он шпицрутенов не заслужил еще. А вот  кто-то из его же друзей очень  подталкивает его к Сибири, сколько у нас доносов?
-Шесть, кроме  наших…
-Вы же понимаете, главное –  в том, чьим рупором выступил Пушкин. И не в глупых эпиграммах, а в стихотворении, посвященном  известной нам обоим особе, о коей мы тут распространяться не станем. Ведь это прямой призыв к государственному перевороту. За это – каторга, по меньшей мере…
-Но Карамзин был у самой императрицы, и ее величество…
-Что вы говорите! Ну если сама императрица… И как же нам поступить?
-Смягчить?
-Раз так, смягчайте, граф, смягчайте, под нашу с вами ответственность. За безответственных ответим мы с вами.
-Упаси Бог, Алексей Андреевич, упаси Бог.
-Слежку за ним, круглосуточную. Тогда и упасет… может быть.


     6

Пушкина ссылали в Кишинев, как  говорили в Санкт-Петербурге, за злобные эпиграммы на Аракчеева и на самого царя.  На самом же деле, все было куда серьезнее. Но только узкий круг знакомых Пушкина понимал настоящее его положение – ведь среди политических эпиграмм  звучало стихотворение к Н.Я. Полюсковой:



На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.

Люди, вовлекшие Пушкина в  готовящийся заговор против Александра Первого, должны были сильно удивиться той мягкости, которую проявил к поэту Аракчеев, не пославший его в Сибирь.
Ко времени создания этого стихотворения в России уже сложилась оппозиция существующей власти, действовал «Союз спасения», затем образовался «Союз благоденствия» – предвестники тайных обществ, подготовивших восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Когда-то сам будущий император Александр I был в оппозиции к своему отцу. Вместе с близкими друзьями мечтал о конституционной монархии, освобождении крестьян, но это была лишь игра в заговорщиков; при дворе кружок великого князя Александра в шутку прозвали «якобинской шайкой».
В начале же царствования Александра I  их кружок назывался Негласным комитетом. Однако реформы были робкими, а результаты весьма скромными. Постепенно Александр все более отдалялся от государственных дел; реформатору Сперанскому он предпочел «эффективного менеджера» Аракчеева. Царь много разъезжал по стране и заграницам и, по меткому замечанию современника, правил Россией «с почтовой коляски». Наконец нежелание царя проводить реформы стало очевидным, и тогда сформировалось движение, оппозиционное к бывшему оппозиционеру.
Всех «несогласных» той поры именуют декабристами. На самом деле далеко не все просвещенные и свободолюбивые люди входили в названные тайные союзы, и уж совсем немногие ратовали за уничтожение монарха и монархии. Существовало много более умеренных просветительских «вольных обществ», таких, как «Зеленая лампа», которую посещал и Пушкин. Наконец, идеалы просвещения и свободы проповедовали в многочисленных масонских ложах. Одна из лож была основана с разрешения государя и названа в честь молодой императрицы «Елизавета к добродетели». «Елизаветинские масоны» носили звезду с вензелем императрицы, ложа славилась щедрой благотворительностью.
В творческой среде сложился своего рода культ почитания Елизаветы Алексеевны. Князь Вяземский писал, что она «единственный человек в семье», – так обычно переводят эту фразу с французского. А можно перевести le seul homme de la famille как «единственный мужчина в семье». Это будет вернее, исходя из стилистики текста, изобилующего остротами, да и по существу: внешне хрупкая прелестная женщина обладала завидным мужеством, которое позволяло ей выживать в непростых обстоятельствах, да еще поддерживать мужа, а он частенько в этом нуждался.
Сокрытые до поры силы и возможности Елизаветы усматривали в ней и люди научного склада. Незадолго до нашествия Наполеона известный ученый Паррот, хорошо знавший семью императора, прислал Александру I секретную записку: он предлагал, в случае отъезда императора в армию, провозгласить Елизавету Алексеевну регентшей. «У нее высокий дух, верное видение вещей», – писал ученый.
Александр I не последовал совету Паррота. Но императрица и без того много сделала во время Отечественной войны для раненых, сирот и обездоленных. Она следовала за императором в заграничном походе 1813 года, буквально в арьергарде наступающей русской армии. Знаменитая французская писательница мадам де Сталь, ознакомившись с благотворительной деятельностью Елизаветы Алексеевны, назвала ее «ангелом-хранителем России».
Именно в 1820 году состоялось тайное собрание «Союза благоденствия» на квартире Федора Глинки, полковника генерального штаба и поэта.  Обсуждался главный вопрос: быть России республикой или оставаться монархией? Все решительно выступали за республику, и только Глинка стоял за монархию, но при условии, что на трон будет возведена Елизавета Алексеевна. Свою позицию он обосновывал тем, что императрица умна, образованна, в ее окружении есть толковые люди, например ее секретарь Лонгинов, получивший образование в Британии. Простой народ привык к заздравным молитвам в честь Елизаветы, а люди сведущие смотрели на нее, как «на страдательное лицо из всей царской фамилии, всегда брали в ней особенное участие, и поэтому, смело можно сказать, все сердца на ее стороне». Вдобавок России не привыкать к женскому правлению, почти весь прошлый век правили императрицы. К тому же у Елизаветы нет наследников, это дает в будущем возможность мирного перехода к республиканскому правлению.Глинку не поддержали, но он не отступился и стал активным членом «Общества Елизаветы», в которое входил секретарь императрицы Лонгинов.
Позднее к мнению Глинки присоединился декабрист барон Владимир Штейнгель. Незадолго до восстания он убеждал руководителей, «что в России республика невозможна, и революция с этим намерением будет гибельна… Если же непременно хотят перемены порядка, то лучше признать царствующею императрицей Елизавету Алексеевну…». Утром накануне восстания он принес подготовленный им манифест, который оканчивался такими словами: «…нам осталась мать в Елизавете. Виват – Елизавета Вторая и Отечество!» Штейнгеля на этот раз поддержали Сергей Трубецкой и Гавриил Батеньков, но переубедить остальных они не смогли…
С именем Елизаветы Алексеевны связывали надежды на либеральные перемены. Так думал и Пушкин, когда писал о «тайной свободе».И все они ошибались. Императрица всегда и во всем поддерживала мужа, даже в таких жестоких экспериментах, как создание военных поселений. Правда, она была либеральнее в своих литературных оценках, милосерднее к простым людям. Но ее страшила сама возможность революции или дворцового переворота. Память об ужасных обстоятельствах свержения Павла I пугала императрицу всю жизнь.
Вот в какую политическую передрягу попал Пушкин, написавший своего рода гимн для заговорщиков…
Граф Милорадович уточнил у Аракчеева:
-Так каким же будет ваш окнчательный вердикт?
-Ну, скажите, царь смилостивился…
-Так что, не на Соловки и не в Сибирь?
-Нет, пусть едет в Бесарабию, там ему дело найдется.
-Но ведь он у нас по министерству иностранных дел с семнадцатого года числится…
-Пусть пока числится, там посмотрим…
Милорадович объявил Пушкину на очередном допросе о прощении царя, но также и о том, что он теперь постоянно находится под негласным надзором полиции и отправляется в Бесарабию на неопределенный срок.
В Екатеринославле поэт, наконец, узнал, кто был автором  грязной сплетни о том, что его якобы высекли в Тайной канцелярии. Оказывается, граф Федор Иванович Толстой, с которым он так тепло, по-дружески прощался перед отъездом в ссылку! Тут же он собрался вернуться обратно, чтобы стреляться с Американцем, но друзья удержали его. Тогда в  Петербург полетела эпиграмма: « В жизни мрачной и презренной был он долго погружен. Долго все концы вселенной осквернял развратом он. Но исправясь понемногу, он загладил свой позор и теперь он, слава богу,  только лишь картежный вор».
Американец был в бешенстве, получив послание от Пушкина.  И тут же сочинил свою эпиграмму: « Сатиры нравственной  язвительное жало с пасквильной клеветой не сходствует нимало. В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл, презренным чту тебя, ничтожным, сколько чтил. Примером ты рази, а не стихом пороки и вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки».
С этой эпиграммой Американец помчался во все журналы столицы, но его нигде не напечатали. Ожидание дуэли растянулось на шесть лет. Две ссылки, несомненно, спасли на этот срок жизнь поэту. Но за это время об эпиграмме он не позволил забыть Американцу. В 1821 году она полностью вошла в стихотворение «Чаадаеву», где он писал: «Терпенье смелое во мне рождалось вновь, уж голос клеветы не мог меня обидеть, умел я презирать, умея ненавидеть. Что нужды было мне в торжественном суде холопа знатного, невежды при звезде, или философа, который в прежни лета развратом изумил четыре части счета, но, просветив себя, загладил свой позор: отвыкнул от вина и стал картежный вор?»
А позже Пушкин пишет друзьям: «Толстой явится у меня во всем блеске в четвертой песне «Онегина». Но он явился в шестой песне: «Зарецкий, некогда буян, картежной шайки атаман. Глава повес, трибун трактирный, теперь же добрый и простой отец семейства холостой, надежный друг, помещик мирный и даже честный человек: так исправляется наш век ». Американец, благодаря оклеветанному им Пушкину, остался в веках в истории таким, каким он был на самом деле. Шесть лет они готовились к дуэли. В это время Федор Иванович успел жениться на цыганке и похоронить от нее всех детей, которых она ему рожала. Тогда он завел специальный «синодик», в котором записал фамилии всех убитых им людей, и при очередной смерти своего ребенка ставил напротив слово: «квит». Но исправило ли это его? Живой у него осталась одна лишь двенадцатая дочь Прасковья, в альбом которой он долго упрашивал Вяземского написать стихи. Наконец, тот написал: «Жизнь наша, повесть иль роман, он пишется слепой судьбою по фельетонному покрою, и плана нет, и есть ли план, не спрашивай… Урок назначен, концы с концами должно свесть, и до конца роман прочесть, будь он хорош иль неудачен. Иной роман, иная быль, такой сумбур, такая гниль, что не доищешься в нем смысла. Все пошло, криво, без души – страницы, дни, пустые числа, и под итогом нуль пиши».
Пушкин отправился в ссылку в июне 1820 года, не дождавшись каких-нибудь нескольких недель до выхода в свет своей поэмы «Руслан и Людмила», за печатаньем которой наблюдали теперь его  дядя Василий Львович и поэт Гнедич, который весь тираж затем складировал у себя дома.
Вслед за Пушкиным из Петербурга был удален Каразин, который перед тем, как в Семеновском полку возник бунт, много писал доносов  на эту тему  Кочубею и тем вызвал недоверие государя, который даже стал подозревать, учитывая  осведомленность Каразина, в его участии в печальных событиях. Но может быть, Каразину просто не нашлось места  при дворе, где все уже было занято до него? А он предлагал создать под его началом управление статистики, которое на самом  деле занималось бы политическим сыском. Как только незадачливый Каразин был выслан из столицы в свое селение Кучик под надзор полиции, под которым он, как и Пушкин, находился затем шесть лет,  с идеей создать  отделение политического сыска выступил граф Бенкендорф. Но также безуспешно. Позднее записку нашел Николай Первый, прочитал ее и  назвал документ проектом об обустройстве высшей полиции. Это было рождением Третьего отделения, которым до самой своей смерти в 1844 году управлял граф Бенкендорф.

7


1821 год Санкт-Петербург. А в Петербурге все шло своим чередом. Пока  Пушкин по издевательскому поручению  наместника Малороссии графа  Михаила Семеновича Воронцова, внука  главы российских масонов еще при императрице Елизавете Романа Илларионовича Воронцова, и племянника его дочери, главы  Российской Академии при Екатерине Великой Екатерины Романовны Дашковой, собирал на юге России сведения о саранче и писал такой же издевательский отчет: «Саранча прилетела, посидела, посидела, все съела и улетела», Федор Толстой Американец проигрался в пух в Английском клубе и должен  был претерпеть позор, будучи вывешен на черную доску и исключен из клуба за бесчестье.
    Но насмешливым отчетом про саранчу дело не кончилось. Позже появилась эпиграмма Пушкина на Воронцова, которая прикрепилась к нему навеки позорным клеймом, как к каторжнику на галерах:

Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.

Неужели  простая служебная командировка в поля могла вызвать такую  сильную ненависть поэта? Но, может быть, была другая причина? Наверное... Дело в том, что Воронцов выбрал изощренный метод оскорбить публично Пушкина, который мог быть ясен только его самым близким друзьям. Ведь они  дали ему прозвище Сверчок в литературном обществе Арзамас, где он блистал до ссылки на юг. И что получилось? Сверчок поехал считать саранчу. То есть, факт страшного унижения Пушкина, приравнивание его к "кругу" насекомых - Воронцову не откажешь в остроумии. И можно представить себе, как  мог переживать это унижение поэт, представляя, что и обожаемая Елизавета Ксаверьевна  посмеивается над столь необычной выходкой своего мужа.
   Но Воронцов не остановился  и продолжил "воспитание" непокорного поэта - он добился его перевода, то есть, теперь уже настоящей ссылки в Михайловское, под тройной надзор ради... спасения его души, которая, на взгляд Воронцова, отвернулась от Бога.Там и застала Воронцова кара Пушкина, написавшего всемирно известную эпиграмму на своего злодея,легшую позорным клеймом на всю его жизнь и даже на  память о нем после его смерти.
А в Петербурге в это время еще один  враг Пушкина (хотя и скрытый) Толстой-Американец  собирался застрелиться.  Во всяком случае, обещал это своей  цыганке из Калужского хора Авдотье Тугаевой, с которой сожительствовал. Но цыганка продала все свои золотые серьги и мониста и уплатила долг за Толстого. В январе 1821 года он на ней женился «из благородных побуждений», как всем рассказывал. Практически все московские и петербургские дома закрыли перед ним двери. Мог ли представить себе Пушкин, готовясь на юге к дуэли с Американцем, что именно это, а не дуэль, сыграет в его жизни драматическую роль через пять лет, после того, как он вернется из второй ссылки, из Михайловского?
Тем же временем  в Петербурге Аракчеев знакомился с  донесением на поэта, который  вызвал в очередной раз слухи о себе тем, что написал стихотворение «К Овидию». Сейчас граф готовил по поручению царя  постановление на запрет масонских лож,  а о Пушкине с юга пришли сведения, что под влиянием генерала Инзова тот вступил в  масонскую ложу «Овидий», во главе которой стоял сам Инзов. Милорадович представил вместе с доносом и стихотворение Пушкина, которое Аракчеев  внимательно читал, чтобы понять,  можно ли присовокупить и его к тем «непотребным» стихам, которыми поэт наводнил Россию и возмутил самого Александра Первого? Только в конце стихотворения граф обнаружил подозрительные строки: «Утешься, не увял Овидия венец! Увы, среди толпы затерянный певец, безвестен буду я для новых поколений, и жертва темная, умрет мой слабый гений с печальной жизнию, с минутною молвой…»
- Он домой просится,- сказал, наконец, Аракчеев,- на судьбу жалуется, вот и все.  Ну написал: «не увял Овидиев венец». Конечно, подозрительные строки. Могут означать и прославление масонской ложи на юге.  Но могут означать и иное… Есть прямые доказательства членства его в ложе «Овидий»?
-Пока нет,- отвечает Милорадович.- Но есть жалобы от светлейшего князя Воронцова…
Аракчеев знает,  что стоит за этими жалобами светлейшего.  Император Александр, инспектируя Малороссию, не взял в поездку с собой генерал-губернатора! Воронцов испугался – ведь его семья  давно связана  крепкими нитями с масонами. Отец Семен Романович Воронцов всю жизнь почти прожил послом в Англии, да и сам Михаил Семенович, родившись на берегу  туманного Альбиона, редко бывает в России, предпочитая ей свою вторую, а, может быть, и первую, родину. Теперь, когда на масонов гонение, ему надо перевести  стрелки на кого-то другого,  перевести внимание царя на  главного бунтаря. И Пушкин сам себя подставляет своими виршами.
-Имеется еще одно стихотворение – на кончину Наполеона, - говорит Аракчеев,- я прочитал, почитайте и вы, генерал,  вот тут, про Тильзитский мир…
Милорадович  принимает из рук Аракчеева лист бумаги, испещренный  ровным почерком  писаря тайной канцелярии, и делает вид, что читает. На самом деле он давно уже  прочел то, что написал Пушкин на смерть Наполеона,  два месяца назад скончавшегося  на острове Святой Елены. «И Франция, добыча славы, плененный устремила взор, забыв надежды величавы, на свой блистательный позор. Ты вел мечи на пир обильный, все пало с шумом пред тобой: Европа гибла – сон могильный носился над ее главой И се, в величии постыдном ступил на грудь ее колосс. Тильзит!.. ( при звуке сем обидном теперь не побледнеет росс) - Тильзит надменного героя последней славою венчал, но скучный мир, но хлад покоя счастливца душу волновал». Это - о Тильзитском мире, об Аустерлице, в сражении под которым отказался  принимать в свое время участие генерал Аракчеев, вызвав насмешки и упреки многих своих подчиненных, обвинивших его в трусости. Теперь он читал с пониманием  эти строки поэта: « Померкни, солнце Австерлица! Пылай, великая Москва! Настали времена другие, исчезни, краткий наш позор! Благослови Москву, Россия! Война по гроб – наш договор!»
-И все-таки,- произносит медленно Милорадович,- в конце опять про вольность, извольте взглянуть: «Да будет омрачен позором тот малодушный, кто в сей день безумным возмутит укором его развенчанную тень! Хвала! Он русскому народу высокий жребий указал и миру вечную свободу из мрака ссылки завещал».
Аракчеев согласно кивнул и отвернулся к окну, чтобы скрыть улыбку. Эти же самые слова он не раз слышал от самого императора.
… Великий князь Константин Павлович  из Польши слал послания брату одно тревожнее другого. Он обвинял императора Александра в том, что тот собственными руками заразил весь юг России вольнодумством, разослав в недра армии семеновцев. Осторожный Константин знал, что говорил. В Семеновском полку служили офицеры Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, Трубецкие, Чаадаев, Якушкин, Бестужев-Рюмин, Шаховской. Все они, как и Владковский, принадлежали к масонским ложам и состояли в запрещенных обществах.
Александр с грустью читал эти письма. Польшу и Финляндию он любил больше, чем другие места в России. Потому что там была Конституция. С начала своего царствования Александр надеялся, что с этих окраин в Россию придут перемены. Чтобы избежать пугачевщины, он еще в 1801 году дает распоряжение Тургеневу, Канкрину и Киселеву начать работу над проектом освобождения крестьян. В 1803 году к этой работе подключается граф Аракчеев, который со своей скрупулезностью и обязательностью разработал самую приемлемую программу. Чтобы обойти недовольство помещиков, он предложил выкупать у них крепостных с  двумя десятинами земли, для чего и выделять ежегодно из казны по пять миллионов рублей. В это же время по поручению Александра Аракчеев реформирует народное образование в России, делает его действительно народным: теперь крестьянские дети могут учиться не только в церковно-приходских школах, но и в гимназиях. Его положение об устройстве учебных заведений внесло новые принципы в систему образования: бессословность учебных заведений; бесплатность обучения на низших его ступенях; преемственность учебных программ.
Откуда же было знать мужикам, как старается для них ненавидимый ими Змий? Они распевали про «выродка-ехидну»: «Ты рассукин сын Ракчеев, расканалья господин всю Россию  разорил!»
А Пушкин писал в это время свою знаменитую «Деревню», которая тут же пошла в списках по рукам. «Приветствую тебя, пустынный уголок, приют спокойствия, трудов и вдохновенья, где льется дней моих невидимый поток на лоне счастья и забвенья. Я твой: я променял порочный двор цирцей, роскошные пиры, забавы, заблужденья на мирный шум дубов, на тишину полей, на праздность вольную, подругу размышленья. Я твой: люблю сей темный сад с его прохладой и цветами, сей луг, уставленный душистыми скирдами, где светлые ручьи в кустарниках шумят…Я здесь, от суетных оков освобожденный, учуся в истине блаженство находить, свободною душой закон боготворить, роптанью не внимать толпы непросвещенной, участьем отвечать застенчивой мольбе и не завидовать судьбе злодея иль глупца – в величии неправом… Но мысль  ужасная здесь душу омрачает: среди цветущих нив и гор друг человечества печально замечает везде невежества убийственный позор. Не видя слез. Не внемля стона, на пагубу людей избранное судьбой, здесь барство дикое, без чувства, без закона, присвоило себе насильственной лозой и труд, и собственность, и время земледельца. Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам, здесь рабство тощее влачится по браздам неумолимого владельца. Здесь тягостный ярем до гроба все влекут, надежд и склонностей в душе питать не смея, здесь девы юные цветут для прихоти бесчувственной злодея. Опора милая стареющих отцов, младые сыновья, товарищи трудов, из хижин родной идут собой умножить дворовые толпы измученных рабов. О, если б голос мой умел сердца тревожить! Почто в груди моей горит бесплодный жар и не дан мне судьбой витийства грозный дар? Увижу ль, о друзья! Народ неугнетенный и рабство, падшее по манию царя, и над отечеством свободы просвещенной взойдет ли наконец прекрасная заря?»
Александр Грибоедов приходит в Английский клуб грустным.  Уже четвертый год в поместье его матери Настасьи Федоровны Грибоедовой, купленной ею  в Костромской губернии, бунтуют крестьяне, обложенные новой помещицей тройным оброком ради восстановления разрушенного наполеоновскими войсками хозяйства. «Вот, достали где-то за триста рублей пушку маменькины крестьяне и вступили в бой с карательным отрядом, кровь полилась рекой»,- угрюмо говорит Грибоедов.- Не было бы царского манифеста, не поднялось бы… А то кричат: «Мы избавили отечество от тирана, а нас опять тиранят господа!»
В 1814 году вместо крестьянской реформы  Александр Первый издал манифест, по которому одаривал все сословия различными милостями в честь победы над Наполеоном. А о крестьянах сказал: «Крестьяне, верный наш народ,- да получат мзду свою от Бога!»


     8



1824 год. Санкт-Петербург.  Аракчеев, освободившись от написания пустых прожектов по конституционному строю и выкупу в казну крестьян, теперь в редкие минуты досуга в казенной квартире вспоминает, как осуществлял свои реальные предприятия. Когда вплотную занялся  организацией военных поселений, против которых был так же, как и против конституции и необдуманной  свободы крепостных. Но исполнял поручения государя с упоением.
Император считал, что опыт  главного управления Аракчеевым русскою артиллериею составляет одну из блестящих страниц ее истории и поможет в преобразовании  армии и далее.
Несомненно, при нем совершились важные изменения, благодаря которым русская артиллерия, стяжала себе в последовавших войнах заслуженные похвалы всей Европы. Деятельность неутомимого инспектора почти не оставила пробелов и не упустила ничего, что могло бы в то время послужить на пользу артиллерии.
 Главнейшими из преобразований, последовавших за вступлением Аракчеева в управление артиллериею, стали: выделение артиллерийских частей в самостоятельные отдельные единицы, как в боевом, так и в хозяйственном отношениях, сформирование артиллерийских бригад, новое издание штатов артиллерии, развитие ее боевых средств, поднятие образовательного ценза личного состава, учреждение, сначала в1804 году временного артиллерийского, а затем в1808 году Ученого Комитета, основание издания "Артиллерийского Журнала" в 1808 году, учреждение разных школ и классов для офицеров и нижних чинов, установление нормальных образцов и размеров для орудий, лафетов и вообще материальной части артиллерии, улучшение всех технических заготовлений и порядка приема их на службу и многое др. Им же были изданы и многие инструкции для руководства артиллеристов на службе, как мирного, так и военного времени. И хотя, находясь в свите Государя в Аустерлицком сражении 1805 года, Аракчеев был личным свидетелем , а но не участником боевых действий реорганизованной им артиллерии, 27-го июля 1807 года он был произведен в генералы от артиллерии, в том же году, 12-го декабря, назначен, при сохранении носимых им званий, состоящим при Государе Императоре по артиллерийской части и 21-го декабря определен присутствовать в артиллерийской экспедиции Военной Коллегии. Позже, уже после победы в Отечественной войне, Аракчеев всегда  говорил, что «вся война с Наполеоном прошла через его руки».
Но до этого еще было нужно пройти долгий и трудный путь. Минувшая война с Францией в 1807 году, закончившаяся невыгодным Тильзитским договором, по которому Англии запрещалось, по сути дела, торговать с Россией, обнаружила громадные злоупотребления и непорядки в делах военного ведомства, в особенности по провиантской части. По Высочайшему повелению было назначено строгое следствие над виновниками. Именным указом провиантским чиновникам было запрещено временно даже носить мундиры. Император Александр знал, что энергия Аракчеева одна лишь могла восстановить дисциплину в войске и обуздать хищничество провиантских чиновников. 13-го января 1808 года он поставил его во главе военного министерства, а 17-го числа, вместе с тем, назначил генерал-инспектором всей пехоты и артиллерии. Генерал-инспектором последней Аракчеев оставался до вступления в 1819 году Великого Князя Михаила Павловича в действительное отправление обязанностей генерал-фельдцейхмейстера. 26-го января 1808 г. Аракчееву были поручены также в командование военно-походная канцелярия государя и фельдъегерский корпус. 30-го августа повелено Ростовскому мушкетерскому полку носить его имя.
Именно  с деятельностью графа Алексея Андреевича, как военного министра, связал Александр Первый  многие коренные и полезные преобразования, особенно по части внутреннего устройства армии и ее управления. При нем введены новые правила и изданы положения по различным частям военного управления, сокращена и упрощена переписка, учреждены для свода рекрут, в 27 разных местах Империи, запасные рекрутские депо. Вместе с тем совершились коренные переформирования по устройству хозяйственной части в войсках. Круг деятельности Аракчеева увеличивался с каждым днем, особенно в ожидании похода в Швецию, в такое время, когда Россия уже вела три войны: с Англией, Турцией и Персией. В феврале 1808 года последовал разрыв с Швецией, и военные действия затянулись до зимы. Император Александр, желая положить конец им и воспользоваться чрезвычайно редким явлением покрытия всего Ботнического залива льдом, повелел главнокомандующему, генералу Кноррингу, перейти с войсками из Финляндии на шведский берег по льду залива. Напрасно главнокомандующий, ссылаясь на донесения своих отрядных начальников, представлял препятствия к исполнению этого плана, требования государя были настоятельны и для скорейшего выполнения их, в феврале 1809 года, к армии был послан Аракчеев. В армии его встретили почти враждебно. Все, на кого был возложен переход через Ботнику, старались под разными предлогами отклонить от себя исполнение этого отважного подвига: каждый отчаивался в успехе, донося о неодолимых препятствиях. А  Кнорринг вообще просил об отставке.
Но Аракчеев знал, что особенных препятствий нет, и разными мерами сумел приготовить все нужное к открытию зимней кампании. Войскам было предписано готовиться к переходу, а начальникам их немедленно же вести свои отряды из указанных пунктов на шведский берег. "Государь Император, - писал он 28-го февраля одному из таких начальников, Барклаю де-Толли, - к 16-му марту прибудет в Борго, то я уверен, что вы постараетесь доставить к нему шведские трофеи. На сей раз я желал бы быть не министром, а на вашем месте, ибо министров - много, а переход через Кваркен Провидение предоставляет одному Барклаю-де-Толли". 10-го марта последний был уже в Умео... Такова  оказалась сила энергии графа Аракчеева, и, получается, ему одному принадлежит слава приведения в действие великой мысли Александра о перенесении русских знамен на шведский берег.
Пятого сентября 1809 года со Швецией был заключен  мир в Фридрихсгаме. На другой день государь препроводил Аракчееву собственный орден св. Андрея Первозванного, при милостивом рескрипте, но граф упросил его взять орден обратно. Седьмого сентября последовал Высочайший указ: "В воздаяние ревностной и усердной службы военного министра графа Аракчеева, войскам отдавать следующие ему почести и в местах пребывания  Его Императорского Величества".
 Первого января 1810 года, с учреждением Государственного Совета, Аракчеев был назначен председателем департамента военных дел, сохранив присвоенные ему, в бытность военным министром, звания члена комитета министров и сенатора.
Но вскоре его отношения со светом были испорчены, в том числе и запискою государю перед началом войны 1812 года, против которой он выступал и просил Александра заключить мир с Наполеоном. Аракчеев писал, узнав, что Сенат хлопочет о предоставлении права откупаться от военной повинности за известную сумму денег: «Сия продажа есть благодеяние правительства для богатых, не должна ли возродить сия мера большое уныние для бедных, когда они из оного ясно увидят, что и само правительство печется ныне неуравнительно о всех сословиях, а открывает свои благодеяния за деньги, не заботясь о том, что состояние бедного перед богатым уже есть и без оного тягостное».
 Вскоре, увы, последовало временное охлаждение к нему  Александра. Усилившейся при Дворе  партии графа Салтыкова, князя Голицына, Гурьева и других, удалось на время оттеснить от государя сурового советника. Сам Аракчеев  в письме к брату Петру, от 3-го апреля 1812 года, так описывает свое положение: «Сие все меня бы не беспокоило, ибо я уже ничего не хочу, кроме уединения и спокойствия, и предоставляю всем вышеписанным вертеть и делать все то, что к их пользам; но беспокоит меня то, что, при всем оном положении, велят еще мне ехать и быть в армии без пользы, а как кажется, только пугалом мирским; и я уверен, что приятели мои употребят меня в первом возможном случае там, где иметь я буду верный способ потерять жизнь, к чему я и должен быть готов; вот вам мое положение в ясности». Но ему не пришлось участвовать ни в одном сражении. Хотя и «прошла вся война с Наполеоном через его руки». Но это была эпистолярная и стратегическая война Аракчеева с Наполеоном.




…Алексей Андреевич тяжело вздыхает. Время отдыха закончилось, и он  перебирает  привезенные домой бумаги. Среди них – прошение князя Воронцова от 28 марта 1824 года к министру иностранных дел Нессельроде отослать Пушкина из Одессы. И тут же приложены две эпиграммы на  генерал-фельдмаршала, светлейшего князя, новороссийского и бессарабского генерал-губернатора Михаила Семеновича Воронцова: «Полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда, полу-подлец, но есть надежда, что будет полным наконец». «Не знаю, где, но не у нас, достопочтенный лорд Мидас, с душой посредственной и низкой, чтоб не упасть дорогой склизкой, ползком прополз в известный чин и стал известный господин. Еще два слова об Мидасе: он не хранил в своем запасе глубоких замыслов и дум, имел он не блестящий ум, душой не слишком был отважен, зато был сух, учтив и важен. Льстецы героя моего, не зная, как хвалить его, провозгласить решились тонким…»
Воронцов, конечно, был взбешен. А Аракчеев озадачен. На что поднял Пушкин руку? На каноны! Оскорбительное «полу-купец», хотя и намекая на  заинтересованность наместника Новороссии в коммерческих сделках в Одесском порту,  не означает ли в то же время насмешку над  работой деда Воронцова, Романа Илларионовича,  в должности председателя Уложенной комиссии при Екатерине Второй? Тогда, отстаивая право дворян на предпринимательство,  он построил в своем имении в Опалах Костромской губернии полотняную фабрику и обучал крестьян для работы на ней. На личном примере он пытался доказать, что предпринимательская деятельность нисколько не умаляет дворянское достоинство. Над чем смеется Пушкин? Государь еще в 1807 году издал указ о торговых домах с участием иностранцев «О дарованных купечеству новых выгодах, отличиях, преимуществах и новых способах к распространению и усилению торговых предприятий».
Но Пушкин, видно, и сам уже понимает свое тяжелейшее положение, коль 8 июня подает прошение об отставке и, как сообщает тайная канцелярия, пытается бежать из России через Константинополь. Алексей Андреевич, подумав, подписывает  распоряжение  об отставке.
 30 июля  Пушкин получает приказ ехать в Михайловское – опять под надзор.
И вот они – оковы новой ссылки! Родное Михайловское, родные российские просторы, лето с комарами и мухами, родной полусгнивший ганнибаловский дом!


9

1824 год. Санкт-Петербург. Князь  Валерьян Михайлович Голицын носил очки, как Грибоедов, чем вызвал большое неудовольствие своего дяди министра народного просвещения и обер-прокурора Синода Александра Николаевича Голицына. Тот даже  называл его карбонаром за такое вольнодумство. К очкам Валерьян Михайлович привык, проживая два года за границей. В России очки почитались принадлежностью политически неблагонадежных людей и внушали подозрение.
-Завтра к Аракчееву мне являться,- сказал Александр Николаевич,- с должности хотят снять, слышал? А он заметил тебя давеча во дворце… Камер-юнкер и в очках! Подвел ты меня, старика. И себе карьеру испортил. Да еще донесли, что в Париже с вольнодумным философом Чаадаевым  встречался.
-Сыск, дядюшка,  работает отлично,- удрученно сказал Валерьян Михайлович.- Не сегодня-завтра в крепость или в тележку посадят, не находите?
-А зачем ты в письме из Парижа назвал Аракчеева «гадиной»? Нет, я от тебя отступился, самому как бы не пришлось  в ту же повозку… Хорошо, что у государя сердце доброе, если бы еще он так не был предан Змию…
Аракчеев знал, что многие боялись называть по фамилии, но его это не трогало. Главной его заботой сейчас было спокойствие  государя. Александр болел, у него снова  произошло рожистое воспаление на ноге, болело бедро, и он с трудом ходил. Однако каждый день гулял в саду, чему  противился Алексей Андреевич.  До такой степени, что за чаем, а царь очень любил чаевничать с Аракчеевым, просит, подойдя тихонько, склонив голову набок, пригорюнившись: «Государь батюшка,  ваше величество. Одолели меня, старика, немощи, увольте в отставку…» Никак по-другому, кроме как  предостережением  собственной отставки, не может Аракчеев  заставить государя  уберечься от злодеев, которые замыслили против него страшное и стерегли государя на этих прогулках.  В столе у него  лежат доносы, представленные тайной канцелярией о деятельности запрещенных в России обществ, которые спят и видят произвести переворот, убить царя и всю царскую фамилию  и объявить Конституцию. Упорно распускается слух о незаконном рождении  Павла, а, значит, о незаконности правления династии. Значит, готовится Смута. Надо что-то делать, но Александр медлит и продолжает один прогуливаться в самых людных местах «Да уж не хочет ли он, чтобы его убили?» – в смятении думает Аракчеев.
Сегодня памятный день – 11 марта. День смерти императора Павла. Аракчеев надел, как он обычно делал в этот день, портрет  покойного царя. «Во сне опять сегодня видел его»,- тихо говорит Александр Андреевич. «Опять?» «Опять, батюшка,  каждую ночь об эту пору приходит, измученный такой, отворачивается устало…» «Боже мой, боже мой! - опускает голову Александр. - Не надо бы тогда ему этот погребальный обряд с императором Петром Третьим делать, не по - православному это, с мертвыми уговор. А с мертвыми договариваться нельзя, беда будет». «Не ходили бы вы на прогулки одни, нельзя вам, Богом прошу, государь! – настаивает Аракчеев.- Злодеев много у нас…» «Что же, и кнутов твоих не хватает?»- усмехнулся Александр и показал на стол, где лежали две записки члена Государственного Совета, адмирала Мордвинова, о смертной казни и о кнуте. Подвинул Аракчееву. Тот принялся читать: « Прошло более семидесяти лет, как смертная казнь отменена в России. Восстановление оной казни в новоиздаваемом уголовном уставе, при царствовании императора Александра Первого, приводит меня в смущение и содрогание. Я не дерзаю и помыслить, что казнь сия, при благополучном его величества правлении, сделалась нужнее, нежели в то время, когда была отменена…»
-Да, нужнее,- сказал Аракчеев твердо,- если будет суд над ними.
Александр понял, о ком он. Аракчеев читал далее, и лицо его хмурилось: «С того знаменитого для человечества времени, когда все народы европейские отменили пытки, одна Россия сохранила у себя кнут, что дает повод народам иностранным заключать, что отечество наше находится еще в состоянии варварства. Кнут есть мучительное орудие, которое раздирает человеческое тело, отрывает мясо от костей, метает по воздуху брызги крови и потоками оной обливает тело,  мучение лютейшее из всех известных, ибо все другие менее бывают продолжительны, тогда как для двадцати ударов кнута нужен целый час, при многочисленности же ударов мучение продолжается от восходящего до заходящего солнца».
-Итак, Мордвинов предлагает уничтожить навсегда кнут, орудие казни, не соответственной настоящей степени просвещения и благонравия русского народа,- сказал государь.- Но ведь я еще семь лет назад предложил уничтожить кнут, и ничего не сделано.  А сейчас… Что делать, подписать?
-Доложу вам, батюшка,- спешит возразить Аракчеев,- Мордвинов пустой человек. Поговорю с ним, но наперед знаю, что ничего толкового не услышу.
-А наши старички сенаторы зашепчут по углам: «Нельзя России быть без кнута!» Если их послушать, то конец кнута - начало революции. Ну а с министерством  просвещения и духовных дел что предпринять? Как там князь Голицын, готов к отставке?
Тут Аракчееву сразу стало легче. Знает император, о чем говорит,  не все ему одному ответ держать за этот рассадник карбонарства в министерстве просвещения.
-Думаю, он  готов, ваше величество.
-Жаль  старика, мы с ним давно дружны. Но ничего не поделаешь… Да и то сказать, родство Голицыных да Долгоруких, да Черкасских с раскольниками Морозовыми по женской линии  дает о себе знать. Видно, никак не успокоится этот род в своих притязаниях на власть. Вот  истинно опасные люди, а не те жалкие безумцы, которые за мной  по кустам в потемках ходят и от которых вы, Алексей Андреевич, изволите меня «заговаривать» ежедневно.
Аракчеев внимательно слушает государя. Кому не известно, что Морозовы, служившие еще  Алексею Михайловичу, считали свой род древнее Романовых и хотели верховной власти.
Основатель фамилии приехал из Пруссии на службу в Новгород в 13 веке. Служил Ивану Калите и Дмитрию Донскому. Пострадали Морозовы в опричнину Ивана Грозного. Боярин Борис Иванович Морозов поднялся при Алексее Михайловиче. В 1645-1648 годах он возглавлял Большую казну, Новую Четь, Аптекарский, Иноземский и Стрелецкий приказы. Вел торговлю хлебом по Великому варяжскому пути. В 1650 году Морозовы  владели 12129 дворами и вошли в число самых крупных землевладельцев наряду с  Романовыми и Шереметевыми.
Аракчеев  знает  о Борисе  Морозове потому, что не мог не поинтересоваться историей человека, который с 1645 по 1648 год фактически правил страной, как  правит ею сейчас Россией Алексей Андреевич.  Когда  Борис Иванович и его брат Глеб Иванович  умерли, вдова Глеба Ивановича Федосья Морозова-Урусова ушла в раскол. Она и ее сын Иван погибли в застенках, их имущество было конфисковано и ушло в казну. Мужской род со смертью Ивана пресекся. Но женщин взяли в жены Голицыны, Долгорукие, Черкасские, приверженные расколу. А уж  к ним прилепились английские масоны. И пошли по России гулять всевозможные общества. Сейчас Александр их запретил, прогоняет с должности Голицына, но разве дело только в масонах? Раскольники-то куда опаснее, потому что к ним в первую очередь сейчас стремится иностранный каптал. Главным образом, английский. Тайная канцелярия доносит, что ходят англичане с деньгами вокруг неграмотных купцов из раскольников, предлагают им открывать мануфактуры. И фамилия знакомая уже появилась – какого-то купца Морозова. Не гнезда ли это новой смуты? Аракчеев вздыхает, но, видя погрустневшее лицо государя, который наверняка думает сейчас о том же, говорит:
-Да Бог с ним,  с Голицыным, я вас порадовать хочу. Есть у меня мысль одна как нам с просвещенной Европой своим просвещением и без Голицына посостязаться. Есть, есть идея.
-Какая же?
-Русская!
-Что вы говорите, Алексей Андреевич?  Откуда ? Не от наших же доморощенных байронов вроде Пушкина?
-Отнюдь, ваше величество! Представил мне редактор «Отечественных записок» Свиньин творения одного мужичка. Говорит, развеселый такой мужичок, вежливый, довольный, угодливый. Из  крепостных княгини Юсуповой  Ярославской губернии. Басни пишет про зверюшек там разных…
-Слава Крылова покою даже простому люду не дает?- удивился Александр.- Далеко просвещение у нас ушло, однако.
- А вот послушайте, что он пишет: «Всех раньше бабушка
родимая вставала, на утренней заре, при пенье петухов, бродила по избе…»
-Ну довольно, довольно. Эдак и Пушкина мы начнем  читать.
-Да весь фокус-то еще в том, что фамилия у этого крестьянина
Слепушкин!
-Как-как?- смеется Александр.- Сле-Пушкин?
-Именно. Я Свиньину указание дал печатать этого Слепушкина очень широко. Он такие похвалы деревенскому укладу пишет, весьма приятные. По - русскому, по - православному. Все довольны жизнью в деревне.
-В твоем Грузине и без стихов довольны,- ворчит государь.- Был бы хозяин  хороший, тогда и бунтовать  не стали, и вопрос об отмене кнута отпал сам собою. Неужели они этого не понимают? А им подавай европейских революций! Только, Алексей Андреевич, пусть этого Сле-Пушкина как-нибудь выкупят, что ли… Ведь ко двору крепостного не пустишь, а его принять надо будет, облагодетельствовать, карьеру, одним словом, сделать.
-Свиньин расстарается. Он ему столько платит за его вирши, что сам откупится.

10

От дядюшки  князь Валериан Голицын отправился было на «русский обед» к Кондратию Рылееву, да на Аничковом мосту повстречался с Александром Грибоедовым, который в задумчивости шел ему навстречу. Остановились, вдыхали густую весеннюю прохладу, наполненную уже сладким южным ветром.
-Что так грустны, князь?- спросил Грибоедов.
-Вот за очки потерял карьеру, не дикость ли?
-Уж не от Аракчеева ли получили внушение?
-К нему дядю на этот счет приглашают, ну а уж меня потом…
-А вы не ходите. Не пошел же Пушкин саранчу для Воронцова считать на полях Малороссии, а…
-А написал эпиграмму и теперь томится в Михайловском. Грустно все это. У него был Вяземский, заметил, что поэт каждый вечер ходит со своим соседом в овраг стрелять по бутылкам  да еще  тростью руку тренирует, не иначе как готовится к дуэли с Американцем.
-Да и мне как бы не пришлось с ним к барьеру встать. Недавно встретились в клубе, а он спрашивает угрюмо: «Что это ты, брат, меня в своей комедии так обрисовал, я ведь  взяток не беру…»
-Да, он действительно не взяточник, он – гнусный доносчик и шулер. Но кому это неизвестно? Я помню  чтение у Вяземского твоего «Горя от ума», все хорошо посмеялись, Американец там весьма узнаваем,  не запомнить невозможно. Как там у тебя Платон Михайлович говорит: «Поди ты к женщинам, лги им и их морочь! Я правду об тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи. Вот, брат, рекомендую! Как эдаких людей учтивее зовут? Нежнее? – человек он светский, отъявленный мошенник, плут: Антон Антоныч Загорецкий. При нем остерегись: переносить горазд, и в карты не садись: продаст».
-Не утерпел, Пушкина жалко, ведь я думаю, и по вине  Толстого он пятый год в ссылках томится. Говорят,  кое-кто даже пытался помочь  бежать ему из Михайловского в Париж!
-Что же не помогли?
-Не знаю, может быть, сам отказался. Ведь обратной дороги не будет…
Голицын видит в глазах Грибоедова  тоску и понимает, о чем тот думает. Его комедию ни один театр не ставит, ни один журнал не печатает, и так будет, пока  страной правит Аракчеев. Если уж очки сводят его с ума, то «Горе от ума» - куда там! Так и ходит знаменитая комедия в списках. Не сегодня-завтра и Грибоедову - ссылка. Да он и так едва избежал наказания за дуэль, о которой  много говорили…
И произошло-то все  нелепо. Балерина Авдотья Истомина поссорилась со своим любовником кавалергардом Шереметевым, у которого с 1817 года жила на содержании. Эта Истомина всех в Петербурге сводила с ума. И Пушкин написал о ней: «Блистательна, полувоздушна, смычку волшебному послушна, толпою нимф окружена, стоит Истомина, она, одной ногой касаясь пола, другою медленно кружит, и вдруг прыжок, и вдруг летит,  летит, как пух от уст Эола, то стан совьет, то разовьет, и быстрой ножкой ножку бьет». В это время  за ней пытался ухаживать камер-юнкер граф Завадовский, у которого на квартире жил Грибоедов. Однажды после спектакля  он зашел к Истоминой пригласить ее на чай. А тут Шереметев прибежал мириться с любовницей и вдруг видит, Истомина отъезжает в карете с Грибоедовым. И на грех о ту пору встретился ему друг, гвардейский корнет Александр Якубович. Тот выслушал стенания  Шереметева и дал совет – только дуэль с Грибоедовым! А Завадовского обещал вызвать сам. Грибоедов с Шереметевым стреляться отказался, но сообщил, что готов принять вызов Якубовича. У них была старая неприязнь по учебе в Благородном пансионе при Московском университете. Первыми стрелялись Шереметев и Завадовский. Шереметев промахнулся, Завадовский сказал, что личных обид не имеет и будет стрелять в ногу. Но Шереметев крикнул, что все равно убьет Завадовского. И тот  выстрелил ему в живот. Грибоедов подбежал, с ужасом сквозь запотевшие очки смотрел, как раскинулась на первом  ярко-белом ноябрьском снегу шинель Шереметева, словно крылья огромной убитой птицы. Он был потрясен и раздавлен.
Его дуэль с Якубовичем была отложена. Однако вскоре они встретились на Кавказе, и дуэль состоялась. Якубович целился Грибоедову в живот, но промахнулся и прострелил кисть левой руки. Мизинец пришлось вовсе отрезать. Грибоедов стрелял в воздух. А Завадовский уехал за границу и исчез навсегда. Истомина тогда же выскочила замуж за артиста своего театра…
-А ты знаешь, Александр, вдруг прервал задумчивость Грибоедова Голицын,- ведь Якубович  хочет убить царя…
Грибоедов усмехнулся и сказал:
-Знаю, сто  прапорщиков хотят в России сделать революцию!
-Но народ…
-Ну, народ лучше оставьте. Народу до нас дела нет. Он разрознен с нами навеки. Господа и крестьяне в России – двух разных каст. И как это сделалось, каким колдовством, что мы чужие между своими? Изверги, шуты гороховые, хуже, чем иностранцы. Вот где оно, неразгаданное наше национальное несчастье!



11

1825 год. Село Михайловское. Не все друзья Пушкина пошли в ссылку в Сибирь.  Его мудрый наставник Николай Тургенев, у которого в доме на окошке он писал свою «Вольность», еще в 1824 году заблаговременно убыл в Европу навсегда. Туда же годом раньше на лечение отправился и Яков Толстой, и не вернулся. Теперь декабрист занимался во Франции журналистикой по русской истории и литературе. По приглашению Вяземского сотрудничал с «Московским телеграфом». Вдруг сдружился с князем Паскевичем, будущим  усмирителем Венгерского восстания, в котором погиб поэт Шандор Петефи, написал  биографию генерала. Тот вызвал его в Петербург и назначил корреспондентом Министерства народного просвещения в Париже. На самом деле, с тех пор  Яков Толстой числился в Третьем отделении сотрудником по особым поручениям.  Но это уже – родовая наклонность Толстых со времен Петра служить в тайных канцеляриях.
 О московских и петербургских балах Пушкину  в ссылку, в Михайловское, писали его оставшиеся там друзья. Он узнал, что в свете появилась  красавица из Гельсинфорса  Аврора Шернваль и что к ее  сестре, кажется, сватается   Мусин-Пушкин.
 Ссылка в старом Ганнибаловском  доме томила его и приводила в исступление. Дом  навевал уныние – он заметно обветшал, во многих местах клочьями висели старые обои, сквозь которые выглядывали голые стены. Пол по углам прогрызли мыши. Одно хорошо – он был один. Семья выехала, оставив, наконец, его в покое. Слежка отца становилась невыносимой и заставляла подолгу  оставаться у  Прасковьи Александровны Осиповой.
Возвращаясь в дом Осипа Ганнибала, распутного мужа своей бабки Марии Алексеевны, Александр по вечерам садился у окна, смотрел  в сад, и воображение его уносилось далеко во Францию, о которой он  всегда мечтал и где сейчас наслаждались жизнью и свободой его друзья и наставники. И лились  рекой строки о чужой, такой желанной жизни….
« В те времена, когда в парижских салонах царило веселье, женщины царствовали, но уже не требовали обожания. Богатство, любезность, слава, таланты, самая странность, все, что подавало пищу любопытству или обещало удовольствие, было принято с одинаковой благосклонностью. Литература, ученость и философия оставляли тихий свой кабинет и являлись в кругу большого света угождать моде, управляя ее мнениями.
Появление Ибрагима, его наружность, образованность и природный ум возбудили в Париже общее внимание. Все дамы желали видеть у себя царского негра и ловили его наперехват, регент приглашал его не раз на свои веселые вечера, он присутствовал на ужинах. Одушевленных молодостью Аруэта и старостию Шолье, разговорами Монтескье и Фонтенеля, не пропускал ни одного бала, ни одного праздника, ни одного первого представления, и предавался общему вихрю со всею пылкостию своих лет и своей породы. Но мысль променять это рассеяние, эти блестящие забавы на суровую пустоту Петербургского двора не одна ужасала Ибрагима. Другие сильнейшие узы привязывали его к Парижу. Молодой африканец любил…»
Александр просит слугу  наполнить его  остывший кальян и снова продолжает грезить. «Графиня Д., уже не в первом цвете лет, славилась еще своею красотою. Семнадцати лет, при выходе ее из монастыря, выдали ее за человека, которого она не успела полюбить и который впоследствии никогда о том не заботился. Молва приписывала ей любовников, но по снисходительному уложению света она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть ее в каком-нибудь смешном или соблазнительном приключенье. Дом ее был самый модный. У ней соединялось лучшее парижское общество. Ибрагима представил ей молодой Мервиль, почитаемый вообще последним ее любовником, что и старался он дать почувствовать всеми способами.
Графиня приняла Ибрагима учтиво, но без всякого особого внимания, это польстило ему. Обыкновенно смотрели на молодого негра как на чудо, окружали его, осыпали приветствиями и вопросами, и это любопытство, хотя и прикрытое видом благосклонности, оскорбляло его самолюбие. Сладостное внимание женщин, почти единственная цель наших усилий, не только не радовало его сердце, но даже исполняло горечью и негодованием. Он чувствовал, что он для них род какого-то редкого зверя, творенья особенного, чужого, случайно перенесенного в мир, не имеющий с ним ничего общего. Он даже завидовал людям, никем не замеченным, и почитал их ничтожество  благополучием.
Мысль, что природа не создала его для взаимной страсти, избавила его от самонадеянности и притязаний самолюбия, что придавало редкую прелесть обращению его с женщинами. Разговор его был прост и важен, он понравился  графине Д., которой надоели вечные шутки и тонкие намеки французского остроумия. Ибрагим часто бывал у ней. Мало-помалу она привыкла к наружности молодого негра и даже стала находить что-то приятное в этой курчавой голове, чернеющей посреди пудреных париков ее гостиной. (Ибрагим был ранен в голову и вместо парика носил повязку). Ему было двадцать семь лет от роду, он был высок и строен, и не одна красавица заглядывалась на него с чувством более лестным, нежели простое любопытство, но предубежденный Ибрагим или ничего не замечал, или видел одно кокетство. Когда же взоры его встречались со взорами графини, недоверчивость его исчезала. Ее глаза выражали такое милое добродушие, ее обхождение с ним было так просто, так непринужденно, что невозможно было в ней подозревать и тени кокетства или насмешливости…»
Наступало утро. Александр уходил спать, а после обеда  делал записи всего, что пригрезилось ему  ночью у раскрытого окна в сад. В этом старом  Ганнибаловском доме одно было ему утешением – грезы.
«…Любовь не приходила ему на ум,- а уже видеть графиню каждый день было для него необходимо. Он повсюду искал ее встречи, и встреча с нею казалась ему каждый раз неожиданной милостию неба. Графиня, прежде чем он сам, угадала его чувства. Что ни говори, а любовь без надежд и требований трогает сердце женское вернее всех расчетов обольщения…»
Ночью снова бессонница, снова грезы, которые из глубины времени показывают совсем других людей, другую женщину, показывают ему его судьбу! Но наброски отложены, для них еще будет время. А сейчас  он не может уснуть, в голове родились новые стихи, которые он хочет посвятить своему другу Раевскому и в предисловие ставит по-французски: «Так, когда я был печальным и пленным, моя лира все же пробуждалась…» Это стихотворение он назовет «Андрей Шенье»: «Меж тем, как изумленный мир на урну Байрона взирает, и хору европейских лир близ Данте тень его внимает, зовет меня другая тень, давно без песен, без рыданий с кровавой плахи в дни страданий сошедшая в могилу сень…» И вскоре, когда горячка  этого творения утихла, словно предчувствие  родилось грустное, потусторонне: «Сцена из Фауста». «Мне скучно, бес… Я проклял знаний ложный свет, а слава…луч ее случайный неуловим. Мирская честь бессмысленна, как сон… Но есть прямое благо: сочетанье двух душ…» Мефистофель: «И первое свиданье, не правда ль? Но нельзя ль узнать, кого изволишь поминать, не Гретхен ли?» Поэт  чувствует и тоску, и досаду в пустой постели, все выливается в стих: «Что ж грудь моя теперь полна тоской и скукой ненавистной? На жертву прихоти моей гляжу, упившись наслажденьем, с неодолимым отвращеньем…» И вдруг – стих-молния, как издалека: «Что там белеет? Говори».  Мефистофель: «Корабль испанский трехмачтовый, пристать в Голландии готовый: на нем мерзавцев сотни три, две обезьяны, бочки злата, да груз богатый шоколада, да модная болезнь: она недавно вам подарена». Фауст: «Все утопить».

 


ЧАСТЬ  ВТОРАЯ.


«ФРАНЦУЗ»  И «ПАРИЖАНКА»


1

1825 год. Село Михайловское. Александр в задумчивости бродит по старому ганнибаловскому дому.  В уголке прикорнула на стульчике няня, «сосланная» вместе с ним по распоряжению его родителей и разделившая с барином его тоскливое существование в деревне. Пушкин еще под впечатлением отъезда беременной Оленьки Калашниковой. Он невольно вспоминает семейные предания о Пушкиных и Ганнибалах. Какой-то злой рок  довлел над семейными узами его предков.
Александр был рожден от внучки А.П. Пушкина и четвероюродного брата своей матери – Сергея Львовича Пушкина. Который был всего на пять лет старше  Надежды Ганнибал.  Вот этот самый Ганнибал - Осип Абрамович - и  вклинился между  родами Пушкиных, явивших в мир Александра.
 Разорванные насильным образом цепи семейных уз первым предъявил свету его отец, Абрам  Ганнибал, крестник Петра Великого. В начале 1731 года он женился в Петербурге на гречанке Евдокии Андреевне Диопер и вскоре был командирован в Пернов учить кондукторов математике и черчению. Вышедшая замуж против воли, Евдокия Андреевна изменила мужу, что, по одной из версий, вызвало преследования и истязания со стороны обманутого. По другой версии, Ганнибал, увидев ребенка - светлокожую и белокурую девочку, обвинил жену в измене, после чего она попыталась отравить его с помощью кондуктора Шишкова. Дело дошло до суда. Шишкова признали виновным,  а её  арестовали и держали в заключении одиннадцать лет в ужасных условиях. Ганнибал же познакомился в Пернове с Христиной Шеберг, прижил с ней детей и женился  в 1736 при живой жене, предъявив как доказательство развода постановление суда о наказании за прелюбодеяние законной супруги. В 1743 году Евдокия, отпущенная на поруки, вновь забеременела, после чего подала прошение в консисторию, в котором признавала и прошлую измену и сама просила развести ее с мужем. Однако тяжба с Евдокией окончилась лишь в 1753 году. То есть, упругов развели через семнадцать лет после  венчания Ганнибала с Шеберг, в течение которых она,  по сути, была его любовницей, а дети – незаконнорожденными. В том числе, и Осип Ганнибал.
 Евдокию сослали в Староладожский монастырь, а на Ганнибала наложили епитимью и денежный штраф, признав, однако, второй брак законным и сочтя виновным военный суд, который вынес решение по делу о прелюбодеянии без рассмотрения его Синодом.
Не лучше была супружеская история и у другого прадеда Александра - Александра Петровича Пушкина.  В 1708 году он получил в Сурожском стану Московского уезда деревню Ракову с пустошами, в 1713 году делился наследством с братьями Ильею и Федором, в 1718 - 1719 годах был солдатом лейб-гвардии Преображенского полка, а в 1722 году там же  каптенармусом. В это время он женился - вот еще прямо-таки мистическое совпадение!- на Евдокии Ивановне Головиной, дочери одного из любимых  денщиков Петра Великого, впоследствии генерал-кригс-комиссара и адмирала - Ивана Михайловича Головина  от его брака  с Марьей Богдановной Глебовой. Брак этот был даже более несчастлив, нежели у Абрама Ганнибала: Евдокия Ивановна в 1725 году была убита своим мужем. Он в припадке ревности или сумасшествия зарезал свою жену, находившуюся в родах. Как будто она рожала  дитя от своего любовника.  Александр Петрович прожил после этого недолго и умер в заточении. Об этом показывали его дети в прошении, поданном малолетнему императору  Петру II 25 февраля 1728 года: что он «в 1725 году... по смертоубийственному делу... своей жены, указом блаженные и вечно достойные памяти Ее Императорского Величества, взят был в Санкт-Петербург к гражданскому суду и умре». После его смерти остались двое малолетних детей - Лев и Марья, заботы о сиротах перешлик их деду  И.М. Головину, который и подписал за внуков вышеуказанное прошение.
 А.П. Пушкин был довольно состоятельным человеком, владея поместьями в Московском, Дмитровском, Коломенском, Рязанском, Зарайском и других уездах. Кроме того, в 1718 году он по завещанию своего двоюродного деда, стольника Ивана Ивановича Пушкина, получил все его имения, в том числе и село Болдино. Пожалованное деду Ивана Ивановича, Федору Федоровичу Пушкину, в 1619 году «за Московское осадное сиденье», оно перешло сперва к сыну его - окольничему Ивану Федоровичу, а затем и к внуку - Ивану Ивановичу, завещавшему его А.П. Пушкину. Таким образом, Болдино находилось в роду Пушкиных уже 100 лет перед тем, как перешло к Александру Петровичу,  и последний уделял ему много внимания и заботливости, стараясь, путем покупок у соседей, еще более расширить имение. В малолетство его детей Болдиным распоряжался  их дед И.М. Головин, а в 1741 году оно перешло, по разделу с сестрой, М.А. Ушаковой, к Льву Александровичу Пушкину, позднее - в 1780 году - прикупившему к Болдину еще деревню и пустошь.
Еще до того, как у  деда Александра Осипа Ганнибала не сложилась первая семья,  такая же участь постигла брак другого его родного деда - Льва Александровича. Будучи в детстве записан в лейб-гвардейский Семеновский полк, он в 1739 году определен был капралом в артиллерию, в которой  прослужил до выхода своего в отставку в сентябре 1763 года подполковником. При вступлении на престол императрицы Екатерины II, в 1762 году, он, как было известно Александру, во время мятежа остался верен Петру III и не хотел присягать Екатерине и был посажен в крепость.
Там Лев Александрович содержался два года, был оттуда выпущен по приказанию Екатерины и всегда пользовался ее уважением. Он уже никогда не вступал в службу и жил в Москве и в своих деревнях. Был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Воейкова, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с французом, бывшим учителем его сыновей,  которого он будто бы повесил на черном дворе. Впрочем, отец Александра, Сергей Львович, всегда это горячо отрицал.
 И вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно от него натерпелась. Однажды он велел ей одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка Александра была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед  велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась. Родильницу привезли домой полумертвую и положили на постель всю разряженную и в бриллиантах.


2


Следом за этой печальной супружеской историей и последовала история Осипа Ганнибала, третьего сына Абрама Ганнибала. Он служил в морской артиллерии. В 1772 году вышел в отставку в чине капитана 2-го ранга. Согласно раздельной грамоте от 8 августа 1782 года получил в наследство отца мызу Руново и деревню Кобрино Санкт-Петербургской губернии.
  В Псковском наместничестве, в Опочецком уезде деревиню Устье, что ныне называется Михайловскoe, деревни Косохново, Репшино, Вышково, Морозово, Лежнево, Цыблово, Гречнево, Махнино, Брюхово и Поршугово.
В это же время занимал должность заседателя Псковского совестного суда, советника наместнического правления. советник Санкт-Петербургского губернского правления. Но на этом карьера его резко закончилась. И причиной был тяжелый разрыв с бабушкой Александра Марией Алексеевной Ганнибал.
На ней дед женился в1773 году, будучи в Липецке с проверкой металлургических заводов. Осип Абрамович взял в жены немолодую девушку двадцати восьми лет, дочь бывшего тамбовского воеводы А.Ф. Пушкина, даже не сообщив о своем браке отцу, проживавшему в поместье Суйда под Санкт-Петербургом. Брак был сделан по расчету – Осип Абрамович пытался поправить свои пошатнувшиеся денежные дела, чему была виной его расточительность.
  Сначала молодые  жили в Муроме, но вскоре, после того как Осип наделал еще больше долгов, Мария Алексеевна была вынуждена продать свою деревню в Ярославском уезде.
 Она просила разрешения у свекра переехать к нему в Суйду, и супруги стали жить на новом месте.
 21 июня 1775 года у них родилась дочь Надежда, будущая мать Александра.
 Но брак супругов был несчастливым. Вскоре Осип Абрамович тайно ушел от жены, оставив ее в Кобрино, и поселился в Михайловском. Здесь, в Новоржевском уезде Псковской губернии, он  познакомился с молодой вдовой капитана Ивана Толстого, помещицей Устиньей Ермолаевной, урпожденной Шишкиной. Воспылав к ней большой страстью, Осип Абрамович пошел по стопам своего отца и для  получения разрешения на второй брак с Устиньей Толстой объявил себя свободным от брачных уз с Марией Алексеевной. Но пошел еще дальше, предъявив ложные доказательства о том, что она умерла.
 Таким образом, он оказался двоеженцем. Любовь подвигнула Осипа Абрамовича  дать Устинье  «рядную запись» на получение им от нее в виде приданого разными вещами на сумму 27000 рублей.
  Кроме того, живя и с Толстой, он наделал много долгов. Вскоре было обнаружено и  его беззаконие в новом браке. С тех пор на Осипа Абрамовича пошли обвинения от обеих его жен.
Мария Алексеевна прибегнула за помощью к Екатерине II, обвинив своего мужа в двоеженстве, а Толстая подала на него в суд о взыскании с него 27000 рублей, которые он будто бы растратил. Дело о незаконном браке тянулось долго с 1778-го по 1784 год, что, конечно, втрое меньше, чем это было у Абрама Ганнибала. В прошении на высочайшее имя Ганнибал утверждал, что был введен в заблуждение. К делу были привлечены документы Псковской духовной консистории. Решением Псковского архиепископа Иннокентия на него было наложено  семилетнее церковное покаяние. Оно предписывало содержание в монастыре «и просить со умилением Бога прощения в своем согрешении... в келии же упражняться в чтении духовных книг и молитве». Монаршья же резолюция гласила: первую жену О.А. Ганнибалу почитать законной, второй брак уничтожить. Вместо церковной епитимьи послать Осипа Абрамовича на семь лет служить на корабли в Средиземное море. Но он был послан на Черное море, где шла русско-турецкая война.
Из имения Кобрино, откуда в Михайловское в ссылку с Александром приехала няня Арина Родионовна, выделена была четвертая часть на содержание дочери Осипа Абрамовича, Надежды.
  Ганнибал владел Михайловским и жил в нем вплоть до своей смерти. А между тем  дома у Устиньи Толстой хранилась якобы написанная им дарственная на имение. Но он так и не подписал ее. Здесь  он умер  12 октября 1806 года от следствий невоздержанной жизни, но и до этой поры у местных крестьян остались воспоминания о темнокожем барине,  устраивашем  пиры. Были ли у них дети? Александру об этом не было известно.
…Он снова садится за стол, переполненный воспоминаниями о семейных преданиях, и  делает наброски для будущего романа:  «В присутствии Ибрагима графиня следовала за всеми его движениями, вслушивалась во все его речи, без него она задумывалась и впадала в обыкновенную свою рассеяность… Мервиль первый  заметил эту взаимную склонность и поздравил Ибрагима. Ничто так не воспломеняет любви, как одобрительное замечание постороннего. Любовь слепа и, не доверяя самой себе, торопливо хватается за всякую опору. Слова Мервиля пробудили Ибрагима. Возможность обладать  любимой женщиной доселе не представлялась его воображению, надежда вдруг озарила его душу, он влюбился без памяти. Напрасно графиня, испуганная исступлению его страсти, хотела противуставить ей увещания дружбы и советы благоразумия, она сама ослабевала. Неосторожные вознаграждения  быстро следовали одно за другим . И наконец, увлеченная силою страсти, ею же внушенной, изнемогая под ее влиянием, она отдалась восхищенному Ибрагиму…
Ничто не скрывается от взоров наблюдательного света. Новая связь графини стала скоро всем известна. Некоторые дамы изумлялись ее выбору, многим казался он очень естественным. Одни смеялись, другие видели с ее стороны непростительную неосторожность. В первом упоении страсти Ибрагим и графиня  ничего не замечали. Но вскоре двусмысленные шутки мужчин и колкие замечания женщин  стали до них доходить…. Новое обстоятельство еще более запутало ее положение. Обнаружилось следствие неосторожной любви. Утешения, советы, предложения – все было отвергнуто. Графиня видела неминуемую гибель и с отчаянием ожидала ее.
Как скоро положение графини стало известно, толки начались с новою силою. Чувствительные дамы ахали от ужаса, мужчины бились об заклад, кого родит графиня: белого или черного ребенка. Эпиграммы сыпались насчет ее мужа, который один во всем Париже ничего не знал и ничего не подозревал».
… Пушкин вспоминает, как  Оля по ночам тихо плакала, уткнувшись лицом в кружевную подушку на постели Александра. Он молча гладил ее по белокурой головке и не знал, чем утешить. Днем приходил ее отец, и они о чем-то шептались на крыльце. Бабы, проходя мимо, с интересом поглядывали на михайловскую «барышню», гадая, на каком она месяце?
«…Роковая минута приближалась. Состояние графини было ужасно. Ибрагим каждый день был у нее. Он видел, как силы душевные и телесные, постепенно в ней исчезали. Ее слезы. Ее ужас возобновлялись поминутно. Наконец она почувствовала первые муки. Меры были приняты наскоро. Графа нашли способ удалить. Доктор приехал. Два дня перед сип уговорил он одну белокурую женщину уступить в чужие руки новорожденного своего младенца, за ним послали поверенного. Ибрагим находился  в кабинете близ самой спальни, где лежала несчастная графиня. Не смея дышать, он слышал ее глухие стенанья, шепот служанки и приказания доктора. Она мучилась долго. Каждый стон ее раздирал его душу, каждый промежуток молчания обливал его ужасом…вдруг он услышал слабый крик ребенка и, не имея силы удержать своего восторга, бросился у комнату графини – черный младенец лежал на постели в ее ногах. Ибрагим к нему приближился. Сердце его билось сильно. Он благословил сына дрожащею рукою. Графиня слабо улыбнулась и протянула ему слабую руку… но доктор, опасаясь для больной слишком сильных потрясений, оттащил Ибрагима от ее постели. Новорожденного положили в крытую корзину и вынесли из дому по потаенной лестнице. Принесли другого ребенка и поставили его колыбель в спальне роженицы. Ибрагим уехал, немного успокоенный. Ждали графа. Он возвратился поздно, узнал о счастливом разрешении супруги и был очень доволен. Таким образом публика. Ожидавшая  соблазнительного шума, обманулась в своей надежде и была принуждена утешаться единым злословием».


3

1788 год. Франция. В покоях Людовика Шестнадцатого в Версальском замке готовились к балу и праздничному обеду. Для этого маскарада королю его костюмеры выбрали особую маску  небесно-голубого цвета, которая, впрочем, как обычно, едва прикрывала верхнюю часть его лица. У венценосца было плохое настроение: в Париже опять бунтовали санкюлоты, требуя не только низких цен на хлеб, но самого хлеба, которого взять сейчас  было неоткуда. Ну что бы народу потерпеть, войти в  положение короля… Тем более, что он, Людовик Шестнадцатый, пошел же ему  навстречу  и первые свои действия на троне ознаменовал реформами. Да еще какими! Их  просто жаждала  его Франция. И получила.
Он восстановил Парижский парламент и назначил на пост генерального контролера финансов ученого-экономиста Тюрго. Программа Тюрго была нацелена на вывод страны из кризиса путем реформ. Он предложил не вводить дополнительных налогов, не брать новых займов, а ввести режим строгой экономии. Тюрго освободил  от ограничений хлебную торговлю, отменил твердые цены на зерно, начал уничтожать цеховое устройство, собирался отменить феодальные права дворянства и церкви, ввести местное самоуправление. Но виноват ли король и этот  ученый экономист Тюрго, если Францию мучают то жара, то морозы – виновники неурожая?  И конечно, цены на хлеб растут – такова, видимо, Господняя воля. Почему народ этого не понимает?
 Нет, он развязывает мучную войну, захватывает обозы с зерном и хлебные склады. А сегодня пришло известие о том, что санкюлоты собрались в голодный поход на Версаль! И это в такой день… Что скажет его  дорогая жена  Мария Антуанетта? Ведь королева - душа  предстоящего празднества - столько сил потратила на него! И что теперь? Утром Тюрго ему доложил, что в Париже коптят стены домов и пишут на них совершенно непристойные вещи: «Если хлеб не подешевеет, а министра не сменят, мы истребим короля и весь род Бурбонов!»
Но душенька  Мария Антуанетта, его юная голубая незабудка, кажется, нашла выход. Она сказала: «Сир, чтобы не портить нам праздник, поступите мудро – отправьте Тюрго в отставку. И мы славно повеселимся!»  Значит, Тюрго на празднике не будет. Жаль, он расторопный малый, но большая политика требует больших и маленьких жертв.
«Тюрго – маленькая жертва. Совсем маленькая, по сравнению с той, которую он заплатил за спокойствие Франции на днях. Придворный ювелир подменил самый большой камень в королевской короне. Алмаз «Санси» ушел… Впрочем, кому бы он не ушел,  это все равно останется загадкой теперь надолго. Может быть, он даже отправился обратно в Ост-Индию, к абиссинцам… Завоеватель и счастливчик мой предок,- вздыхает  Людовик Шестнадцатый, но  ему,  Людовику Пятнадцатому, было куда легче жить, тогда еще не наступил коварный век ученых-экономистов, которые предлагают реформы и реформы, а хлеба насущного не знают, где взять…»
После  примерок всего необходимого гардероба  для праздника и наложения последних штрихов краски на лицо королю поступает еще один доклад. Оказывается, на празднике будут присутствовать гости из России, придворные ее Императорского Величества Екатерины Афанасий Гончаров и Иван Загряжский.
-Вот как?- удивляется Людовик.- С чем же они пожаловали?
Он спрашивает для формы, хотя понимает: наверное,  российская императрица Екатерина, купающаяся сегодня, в отличие от него, в золоте, подослала к нему своих шпионов, чтобы выведать, каковы на самом деле обстоятельства в его государстве. Хотя  Вольтер ей писал свои вольнодумные письма, а в них и давал отчет обо всем, что происходит  в его несчастной Франции. Он сам читал эти послания регулярно – ему доставляли их его шпионы, которые неотступно следили за вольнодумцем. Но  Людовику известно: Екатерина осторожна и боится бунта. Она уже пережила настоящую войну с лже-супругом, ужасным разбойником Пугачевым, четвертовала его принародно на площади, а страх, по всему видно, остался. И пуще всего теперь Екатерина боится французской революции. Санкт-Петербургские газеты умолчали о созыве в Париже  генеральных штатов и о клятве третьего сословия в зале для игры в мяч, где депутатов заперли по приказу Людовика. Но теперь король узнает, что она разразилась негодующими протестами и сравнила членов национального собрания во Франции с пьяницами и каннибалами!  Наверняка  барон  Фридерик Мельхиор Гримм описал события в своей «Литературной газете», которая выходит всего в шестнадцати экземплярах, но предназначена для  царствующих особ Европы и России. Она даже отказала господину Гримму выслать свой портрет для Бельи. Она писала, что не подобает парижскому мэру, лишившему Францию монархии, иметь портрет самой аристократической императрицы в Европе. «Я не желаю иметь ничего общего,- писала Екатерина, с каким-то Жаном Марселем, которого при первом удобном случае вздернут на фонарном столбе… Что же касается толпы и ее мнений, то ими не стоит и дорожить».
Барон Гримм  пресмыкается перед русской императрицей, потому что постоянно  выпрашивает у нее деньги, являясь ее официальным комиссионером в Париже, якобы на покупку  художественных ценностей. Людовику доложили, что он получил из России уже пятьсот тысяч рублей! Екатерина в своих милостях к барону дошла до того, что  дала приданое  внучке его любовницы, госпоже Эпине, которая вместе с Дидро в отсутствие  Гримма составляла тексты для его «Литературной газеты». Но королю известна тайна такого расположения к барону  русской императрицы. Он опекает  некоего князя Бобринского, который  в это  смутное время дефилирует вслед за любовницей между Лондоном и столицей Франции. Из Лондона его консул  доложил, что  русский посол граф Воронцов не может уговорить  Бобринского покинуть Европу и срочно выехать в Россию. Молодой князь тянет время, растрачивая бешеные деньги в кутежах и за игрой в карты. В Париже Гримм вручил ему  более семидесяти тысяч рублей, и Екатерина просила дать Бобринскому еще тысячу луидоров, но не более… Императрица настаивает на срочном возвращении Бобринского в Россию. Людовик знает – это внебрачный сын Екатерины. Одно время в дипломатических кругах поговаривали, что он даже может занять российский престол, особенно сильны были слухи, когда  великий князь Павел  заболел, и императрица  выехала в путешествие с малолетним князем Бобринским. Но тогда его звали князь Сицкий, из Рюриковичей. Шпионы короля знали о тайнах русского двора не хуже, чем о парижских тайнах.
Людовик понимает, что Екатерина боится  бунта в его стране и готова позаботиться и о его семействе, поскольку любит  Марию Антуанетту. «Да и как же не бояться тебе, сестрица, нашей революции и нового российского бунта по ее подобию,- вздыхая тучной грудью, размышляет Людовик, оправляя пышный парик,- я ведь знаю про безумные траты из казны твоим фаворитам. Четыреста миллионов франков пошли в уплату за любовь, хотя и оправдываешь ты  эти заоблачные расходы государственной необходимостью содержать  возле себя умы высокие и достойные. Впрочем, мой Тюрго хотя и умный, а не достойный. Раз пришлось вытолкать взашей. А если бы справился с хлебной морокой, получил бы тоже немало. Итак, чего же хочет русская императрица?»
Екатерина Вторая, не любя Людовика Шестнадцатого, хорошо относилась к его жене, австрийке Марии Антуанетте, которая заправляла французским двором. Расположение русской императрицы к супруге короля Франции было вызвано личными мотивами. Екатерина знала, как трудно пришлось Марии Антуанетте в браке с Людовиком Шестнадцатым в первые годы  ее жизни в Версале. Она также страдала, как когда-то юная Екатерина, не получая от мужа взаимности.  Мария Антуанетта,  находясь в одной постели с супругом, долгое время не могла вступить с ним в близкие отношения по вине Людовика. Ее брак был под угрозой, ее мать писала ей из Австрии, что  не сегодня-завтра  Марии Антуанетте придется покинуть французский двор. И только  отличное воспитание, покорность и терпение помогли ей получить желаемое. Она не только стала женщиной в постели своего мужа,  родила ему детей, но и была с тех пор любима и обожаема и взяла власть в свои руки без всякого дворцового переворота. Вот это и восхищало Екатерину. Но теперешнее  ее положение приводило русскую императрицу в уныние.
 Шпионы доносили императрице, что Людовик с женой и детьми решились на побег из Парижа. Зная нерешительность и мягкотелость короля, Екатерина приняла свои меры и послала в Париж  преданных людей с секретной миссией . Были ли причастны к этому Загряжский и Гончаров? Последний приехал в голодную Францию якобы по своим торговым делам. Сегодня же им обоим предстояло присутствовать на балу в Версале.
На этот бал купила приглашение  графиня Елизавета  Строганова,  жившая в Париже в доме, купленном ей мужем, Николаем Никитичем Демидовым. Который побыл немного  рядом с молодой супругой, да и был таков. Поехал дальше бродить по Европе. А она осталась танцевать здесь.

4



После бала гости из России получили приглашение от графини посетить ее дом в Париже.
-Правда, у нас  сейчас неспокойно, господа,- говорила Елизавета Строганова.- В стране беспорядки. Франции нужны деньги, но банкиры королю уже не дают в долг. Он было назначил на пост генерального контролера финансов богатого женевского  банкира Неккера, но тот, знаете, что сделал, господа? Вы не поверите! Он опубликовал в газетах все расходы короля! Был такой скандал! И Неккера тут же сняли с поста. Ну подумайте, разве могло понравиться королю, что каждому станет известно, за какие сумасшедшие деньги он покупает себе кружевные оборки на рубашки?
-А там и об этом сообщалось?- заинтересованно спросил Загряжский.
-Конечно! В том-то и дело.  Такой конфуз, так оскандалить  его величество…
-Но, говорят, долг Франции исчисляется в астрономических цифрах, и государыня Екатерина одобрила доклад Неккера, он даже привел ее в восторг поначалу. Матушка говорила, что само Небо назначило ловкого женевца спасти Францию,- снова заметил Загряжский.
-О, Франция такая непредсказуемая страна – в ней разориться может даже самый сиятельный вельможа,- вздохнула графиня.- Вспомните судьбу князя Сергея Васильевича Салтыкова. Он, будучи послом в Париже, вконец  разорился, поддерживая российское посольство своими средствами! Как князь поживает сейчас на родине?
Гончаров нахмурился, было видно, что его неприятно задели слова графини Строгановой. Увы, знаменитый заводчик  пока не знает, чем и для него обернется эта поездка во Францию с поручением государыни.  Сейчас у него огромное состояние – шесть миллионов рублей, которые ему оставил отец.  Но, провожая его в Париж, государыня не интересовалась предстоящими затратами.  Казенные расходы  тут не были предусмотрены.
- Даже не знаю,- задумчиво отвечает он,-  бедствует, наверное, в одном из своих имений. Говорят, ведет жизнь совершенно жалкую… Однако, судя по пышному торжеству, которое мы наблюдали нынче,  совсем не скажешь, что Франция разорена.
- Ходят слухи – король продает бриллианты из короны Людовика Четырнадцатого! Но, господа, зачем нам-то думать о плохом?- улыбнулась графиня.- Будем веселиться, ведь Париж хорош даже при бесчинствах санкюлотов!
После целого ряда неудачных попыток выйти из затруднительного финансового положения Людовик XVI объявил в декабре 1787 года, что созовёт государственные чины Франции на заседание генеральных штатов через пять лет. Когда Жак Неккер вторично стал парламентарием, он настоял на том, чтобы Генеральные штаты были созваны уже в 1789 году. Неккер не сумел овладеть движением. Он настоял, вопреки решению собрания нотаблей, чтобы третье сословие было созвано в двойном числе против высших сословий, но не обладал достаточной смелостью, чтобы установить поголовное, а не посословное голосование, и вследствие этого стал виновником конфликта между сословиями. Когда двор, 23 июня 1789 года, хотел уничтожить решение третьего сословия, объявившего себя Национальным собранием, и для этого устроил королевское заседание, Неккер отказался явиться в заседание, вследствие чего король дал ему отставку, с приказом немедленно покинуть пределы Франции. Но и для короля все было кончено. Ему оставалось жить два года.
В 1788 году граф Алексей Григорьевич Бобринский все еще пребывал за границей. И именно в это тревожное время он никак не мог выехать в Россию, куда его безуспешно призывала государыня.  За границей его удерживала пылкая страсть к  неизвестной даме, имя которой так и осталось в тайне. Именно за ней он переезжал из Лондона в Париж и обратно, а потом вознамерился отправиться с ней в Италию. И это в то время, когда во Франции кипели революционные бури, обстановка накалялась, и оставаться тут было опасно даже самому королю и его семейству. А Бобринского это не волновало, так он был увлечен  дамой своего сердца. Но кто же была эта таинственная незнакомка?
Никто и никогда еще не делал такого невероятного предположения, которое пришло мне в голову. И связано оно, как бы это ни казалось странным,  именно со странной и совершенно непонятной историей любовной связи ИванЗагряжского и Эуфрозины Ульрики фон Поссе,
 жены  барона Поссе из Дерпта. Он, как пишут биографы, встретился с ней на ярмарке зимой, в начале 1782 года и так был очарован, что предложил красавице руку и сердце. Ульрика была замужем и имела дочь Иоганну (Жаннет). Ее баронесса принуждена была оставить в Лифляндии,
она бежала из дома. На лихой тройке поджидал красавицу влюбленный Иван Загряжский. Обманутый муж снарядил погоню, но на каждой станции беглецов ждали новые экипажи так все было продумано. Догнать их так и не смогли. Тогда муж и отец баронессы стали писать жалобы на русского генерала, похитившего их жену и дочь, сановным лицам Российской империи, требуя признать новый брак Ульрики фон Поссе недействительным и содействовать возвращению беглянки в лоно семьи.
Дерпт принадлежал в то время  России. И письма писались не кому-либо, а самой императрице. Истории такого рода находились в канцелярии ее величества годами, и редко кому, даже самым известным и сановным, удавалось осуществить желание развестись. Можно вспомнить историю графа Григория Александровича Строганова, который не смог «узаконить» свою внебрачную дочь Идалию Полетику. И это несмотря на то, что после смерти законной жены Строганов женился на матери Идалии, португальской графине. Девочка так и осталась воспитанницей, без всяких наследственных прав, без права называться урождённой Строгановой (она  считалась урождённой Обертей) и даже без права называть родителей отцом и матерью.
Что же произошло в случае с Загряжским и  баронессой Поссе?  А то, что ее развели с мужем в течение полугода. И сделала это сама государыня. Стала доступной переписка барона и его беглянки-жены с Екатериной Второй. Откуда писала Ульрика свои ответы в канцелярию, неизвестно, все делали за нее адвокаты. И в Дерпт она не поехала, чтоюы участвовать в процессе – у нее вдруг разболелась нога, коьторую она ушибла, и врач это зафиксировал. Единственным наказанием для баронессы стала уплата судебных издержек. Дочь была передана на воспитание отцу, на самом деле ее забрал отец Ульрики. А после его смерти  ее воспитаниеам занималась сестра баронессы. Венчалась ли она с Загряжским? Едва ли, потому что ей был зарещен брак до времени, когда ее бывший супруг снова женится.
До 1785 года нахождение Ульрики Поссе неизвестно. Только в 1785 году Загряжский привозит ее в свое имение Ярополец, где проживает  законная супруга с тремя детьми Ивана Александровича. И что же? Она с радостью принимает беглянку, ухаживает за ней и принимает на руки  новорожденное дитя соперницы (сразу оговорюсь – будущую тещу Александра Сергеевича  Пушкина, которую с рождения прозвали в этом доме «парижанкой»).
А как же чувствует себя Загряжский, проживая в «грехе» двоеженства? Он находится в родовом имении Знаменское-Кариан Тамбовской губернии и очень активно  благоустраивает усадьбу за… казенный счет, не стесняясь. Пока в дело не вмешивается, кто бы думали, сам тамбовский губернатор Гавриил Романович  Державин. Он  вступил в  эту должность в декабре 1785 года. Чуть ранее в Тамбовской губернии стоял расквартированный там Каргопольский карабинерный полк, командовал которым Иван Загряжский. Затем полк перевели на Кавказ, а его командир, генерал-майор Загряжский, исхлопотав себе отпуск в Тамбовскую губернию, с особым рвением принялся за дела сугубо домашние – обустраивать родовое имение Знаменское-Кариан. Обнаружив утечку из казны, Державин попытлася пресечь злоупотребения. Что из этого вышло? Загряжский до того разгневался, что вызвал старика на дуэль и прселедовал его. О чем Державин сообщил генерал-майлору И.М. Синельникову. Вот в каком письме: «Генерал-майор Иван Александрович Загряжский, будучи полковником и бригадиром, стоял здесь со своим Каргопольским полком в губернии …  Делал он чрезвычайные разорения государственным крестьянам и однодворцам, так… забирал провиант и фураж, нужный для полка, безденежно».
Далее Гавриил Романович, подробно описывая предпринятые им меры против бесчинств генерал-майора Загряжского, продолжает: «Сие принял он за крайнюю себе обиду: приехал в бешенстве в Тамбов, делал разные непристойные чину своему поступки, т. е. скакал с заряженными пистолетами и с большою саблею по улицам, дожидался по ночам моего выезду, ругал и стращал меня разными угрозами по домам. Но как сие все чудесил он заочно, то я смеялся и презирал такое сумасбродное донкишотство. Наконец, прислал ко мне капитана и потом полку своего майора барона Сакена и требовал, чтоб я назначил ему место, кроме моего дома, для некоторого с ним объяснения…»
Но дуэль не состоялась, а победил в этом «сражении» казнокрад Загряжский. Конечно, он был приятелем и родней Григория Потемкина, но едва ли тот занимался делами Ивана Александровича, поскольку в это время обустраивал Новороссийский край, куда был назначен генерал-губернатром, а затем организовывал знаменитое путешествие императрицы в Крым. Так почему так напористо и безнаказанно вел себя Загряжский? И почему он  поспешил обустроить родовое  поместье, а не  подаренное  царем его предку Дорошенко имение Ярополец, где проживали две его семьи?
Не потому ли, что уже тогда знал – Ярополец отойдет «француженке»? В ущерб его законным детям. И поэтому  имение, хотя и подаренное, но принадлежащее царям, его мало интересовало… Но кто-то же стоял за всей этой странной и неправдоподобной историей. Кто? А тот, в чей власти было  в считанные месяцы дать развод жене-беглянке, оформить законность происхождение дочери баронессы Поссе от Загряжского, дать ей княжеский титул и солидное наследство, закрыть глаза на демонстративную кражу денег из казны Загряжским для обустройства его родовой усадьбы. И уладить инцидент с обиженным губернатором Державиным таким образом, что тот вскоре оказался во дворце ее величества в качестве кабинет-секретаря Екатерины Второй! Этот «кто-то» и была сама импертарица. Одна  она могла все это осуществить. А как только «парижанка»  выросла, ее тут же взяли во дворец фрейлиной супруги Александра Второго и выдали замуж во дворце за восемнадцатилетнего Николая Афанасьевича Гончарова. А ведь это было уже без Екатерины, которая к тому времени скончалась. Но Наталья Ивановну Загряжскую продолжали облагодетельствовать. К унаследованному Яропольцу прибавилось состояние Гончаровых, на тот момент – к 1805 году, еще огромное.
Почему же так пеклась Екатерина и ее потомки о  внебрачной «парижанке», появившейся от незаконной и постыдной связи? Неужели ради Ивана Загряжского? Но он ничем особенным не отличился при дворе и не был более именитым, чем граф Строганов, кому было отказано в признании отцовства незаконнорожденной Полетики. Или, к примеру, чем сын арапа Петра Великого – Осип Ганнибал. Историю его развода и женитьбы на Устинье Толстой разбирал, спустя пять лет, не кто иной, как… да, тот же Державин, который задумал преследовать  тамбовского казнокрада Загряжского. Именно он читал и отвечал, вернее, оставлял без ответа, слезные жалобы Устиньи Толстой и ее просьбы отобрать у супруги Осипа Ганнибала, Марии Алексеевны Ганнибал-Пушкиной (бабушки Александра Сергеевича Пушкина) принадлежащие ей и ее супругу имения. Никакого развода не последовало, брак с Устиньей Осипа был аннулирован и им было строжайше запрещено встречаться, а не то что сожительстваать. И маята Толстой и Ганнибала продолжалась всю их жизнь, до самой смерти.
А у Загряжского все наоборот, все ладно, все гладко и даже огромный прибыток в хозяйстве и карьере. Как свидетельствовал один из современников Ивана Александровича: «Он по-прежнему окружен пышностью и не изменяет своим привычкам, приобретенным в штабе князя Потемкина, которого был он из первых любимцев и ежедневных собеседников». Светлейший князь «испрашивал орден» для храбреца-генерала у самой матушки-государыни: «Во время сделанной из Очакова в 27 день июля вылазки генерал-майор Иван Александрович Загряжский поступал с отличною неустрашимостью…» За ту «Очаковскую баталью» Иван Александрович в 1789 году получил свою первую награду – орден Св. Анны. А вскоре на парадном мундире уже генерал-поручика Загряжского засияли и другие ордена: Св. Георгия 3-й степени, Св. Владимира 2-й степени и Св. Александра Невского!
В жто же время Осип Ганнибал и Устинья Толстая были разлучены и прозябали в своих далеко не богатых имениях. А Идалия Полетика на всю жизнь осталась с тяжелейшими комплексами.

5

И возникает вопрос: а для кого так старалась Екатерина? Почему она все это сделала? И  не только это, но и еще кое-что. В 1789 году она вдруг решила облагодетельствовать Афанасия Гончарова, у которого в 1787 году родился сын. Через два года после рождения «парижанки». В 1789 году Афанасий Николаевич Гончаров получил от Екатерины II грамоту, подтверждающую права Гончаровых на дворянство и на герб. Род Гончаровых был внесён в I и III части родословных книг Калужской и Московской губерний. Но интересный факт. Еще в 1775 году императрица сама посетила проездом поместье Гончаровых, и тогда Афанасий Абрамович попросил ее подписать завещание, согласно которому ничего из гончаровского состояния нельзя было продать или оставить в залог. Екатерина подтвердила это право специальным высочайшим указом.
А сам ли Гончаров просил ее об этом? Ведь  усадьбу  под Калугой  передал его предку сам Петр Первый, который, как говорила молва, и был ему родным отцом, а не просто крестным. Такие поместья, как и Ярополец, скорее всего, были на счетах у  российских властителей. И в определенный момент они могли  ими распорядиться, но – особенным образом. Не сгоняя владельцев с места, а ставя пред ними условие послужить так, как это надо было государю или государыне. Интересно, что и Ярополец было поставлено в такие же условия. Так не присмотрела ли Екатерина заранее  капиталы  дла «парижанки», и как только родился наследник Полотняного завода, она поспешила облагодетельствовать Афанасия Гончарова дворянством и гербом, что дорогого стоило, предусматривая будущий брак для «воспитанницы»  Ивана Загряждского. Ее, кстати, так и звали – не дочерью, а воспитанницей. Через шестнадцать лет этот брак состоялся в Зимнем дворце в пристутствии всей монаршей фамилии…
Так для кого старалась императрица, а затем  и ее внук Александр? И вот тут надо посмотреть на одного человека, ради которого Екатерина могла вытерпеть все эти перипетии с баронессой Поссе. Этим человеком был ее внебрачный сын Алексей Григорьевич Бобринский. В 1782 году он окончил курс обучения в корпусе, получив золотую медаль в качестве награды и чин поручика армии. Вскоре был уволен в отпуск для путешествия по России и за границей, по уставу кадетского корпуса того времени, вместе с другими наилучшими воспитанниками его выпуска. В это время  ему исполнилось двадцать лет. Вполне романтический возраст. С 1779 года Бобринский начал вести дневник и вел его по 1786 год.  Из дневника видно, что Алексей Григорьевич посещает балы, маскарады, заводит амуры со смолянками: со Зверевой, княжной Ратевой, с некой Р.В. Его экс-любовницу Звереву с помпой выдают замуж, обеспечив ей хорошее приданное. Смолянки завидуют ей. Соблазненная счастьем, выпавшем на долю Зверевой, смолянка Лафон (дочь директрисы Смольного) прямо предлагает свои амуры Алексею Григорьевичу, так что он с трудом отделывается от неё.
Алексей Григорьевич с юности отличается влюбчивостью – еще в пятнадцать лет он влюбился в полемянницу Потемкина Екатерину Энгельгардт, любовницу своего дяди. А к двадцати годам уже просто слыет распутником. Однако от предложенной  Потемкиным женитьбы на Екатерине Энгельгардт отказывается. И возникает вопрос: а только ли с воспитанницами Смольного водит он амуры? И не был ли он сам на той злополучной ярмарке в Дерпте, где и повстречал красавицу баронессу Ульрику Поссе?  Уж не по его ли воле увез Загряжский чужую жену от барона Поссе?
Ведь истинное местонахождение Ульрики после побега так и осталорсь неизвестным.  До родов в имении Ярополец она не была, а после родов? Жила ли она именно там  оставшиеся до кончины шесть лет. Да и была эта кончина там и  в указанный в приводимых описаниях срок? А, может, Ульрика следовала за Бобринским, и это за ней он ездил из Лондона в Париж, а потом собирался поехать в Италию? Предположение фантастическое, но, судя по весьма сочувственному и заинтересованному отношению к ситуации баронессы самой императрицы, оно все-таки чем-то и оьбосновано.
Вернувшись из Европы, где он проиграл свои имения в карты, Бобринский вместе с поместьями был взят в опеку и передан под надзор другого фаворита Екатерины – банкира Завадовского. Ему было велено  поселиться в Ревеле, а он попросил купить ему имение под Дерптом и поселился там.  Уже через много лет он все-таки надумал жениться, но не на русской дворянке, а на землячке баронессы Поссе  - на баронессе Анне Унгерн-Штернберг.  Хотя это и шло вразрез с планами государыни, намеревавшейся женить его на принцессе Фредерике Баденской, сестре невесты великого князя Александра Павловича. Тем не менее, Бобринскому удалось получить разрешение на брак с Анной. Свадьба состоялась в начале 1796 года.
А в семье Загряжских тем временем подрастала красавица и умница Наталья Ивановна Загряжская, «парижанка», которой скоро предстояло отправиться во дворец и стать фрейлиной  супруги импенратора Александра Первого – Елизаветы. И послужить…
В России при дворе служили не только  мужчины, но  их жены, дочери, сестры, матери, которые хотя и не носили мундиров и эполет, но время от времени получали ордена. Только служба женщин великого света была осбенной, как сейчас бы сказали – по ведомству внешней, внутренней разведок и дипломатии. И можно догадаться, почему Пушкин просил разрешения жениться на Гончаровой у самого царя – поэт, отлично зная нравы при дворе, понимал, что Николай, вполне возможно, уже назначил какую-нибудь отдаленную роль и для его любимой. Да и другие это понимали, не случайно же Вяземский написал ему после помолвки: «Я слышал, что ты будто  писал государю о женитьбе. Правда ли это? Мне кажется, что тебе в твоем положении и в твоих отношениях с царем необходимо просить у него позволения жениться. Жуковский думает, что хорошо бы тебе воспользоваться этим обстоятельством, чтобы просить о разрешении печатать Бориса, представив, что ты не богат, невеста не богата, а напечатание трагедии обеспечит на несколько времени твое благосостояние. Может быть, царь и подумает дать приданое невесте твоей. Тебе, первому нашему романтическому поэту, и следовало жениться на первой романтической красавице». Вот так делались дела при дворе Романовых.
И ведь как в воду смотрел Вяземский – вплел-таки Николай Первый Наталью Николаевну Гончарову в свою серьезную политическую интригу, да так, что имя ее  навсегда осталось в памяти всего просвещенного человечества.


6

1807 год. Санкт-Петербург. В семье Надежды Осиповны и Сергея Львовича Пушкиных говорили в основном на французском языке. И только Мария Алексеевна, бабушка Александра, учила внука говорить по-русски. И хотя очень преуспела в этом, позже, в лицее, его прозвали «французом» именно за безупречное знание французского.
Какой-то рок вел навстречу «парижанке» «француза». И вел он их по той роковой дороге, на которой всегда таится смерть. В 1807 году была близка к погибели Наталья Ивановна Загряжская, фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Александра Первого, первая красавица двора. В конце 1806 года по Петербургским салонам разлетелся слух, что в эту прелестницу влюбился Алексей Охотников, фаворит императрицы. И по этой причине ее выдворили из дворца, спешно выдали замуж в январе 1807 года. Правда, за одного из богатейших наследников России – сына известного промышленника Афанасия Гончарова, котрому покровительствовала сама Екатерина Великая!
 Охотников вскоре умер по неизвестной причине, а Елизавета родила дочку, которую император признал  своей.
Но если  Наталья Ивановна поступила столь легкомысленно, почему, судя по записи в камер-фурьерскорм журнале, невесту убирали в покоях императрицы Марии Федоровны, свадьба была пышной, а на венчании присутствовала вся императорская фамилия? За что такая честь  оступившейся бастардке?
 Да уж не выполнила ли она какую-то секретную миссию на благо семьи Романовых? Похоже, что было именно так.
Но сначала нужно  внимательно посмотреть на роман Елизаветы Алексеевны и Алексея Охотникова.
Будущую императрицу и императора Александра  Екатерина Вторая поженила совсем юными, какой была она сама, вступая в несчастный брак с Петром Третьим, - пятнадцатилетними. И первый раз Елизавета забеременела, когда ей  было уже девятнадцать. Но девочка вскоре умерла. Второй раз  беременность наступила снова через шесть лет, как говорили, от того самого Охотникова. К тому времени Елизавета и Александр охладели друг к другу. «Детские» браки во всех Дворах, в том числе, и европейских, редко приводили к счастливому сожительству венценосцев. У Александра появилась любовница Нарышкина, да  и не бывало его дома, в это время он постоянно воевал и находился в войсках. Тем скабрезнее видится связь Елизаветы с молодым красавцем-офицером. Ей бы ждать с войны мужа, а она…
Здесь надо заметить, что Елизавета была урожденная Луиза Мария Августа Баденская, дочь Карла Людвига Баденского, который получил от Наполеона  преференции в виде дополнительных территорий к своим баденским владениям и был полностью на стороне французского императора.
Тем временем Александр Первый в 1805 году, ведя войну с Персией, вступил в новую антифранцузскую коалицию. Он отбыл в армию и потерпел  известное поражение под Аустерлицем, взяв командование  на себя при командующем Михаиле Кутузове. В том же году было заключено перемирие, по которому русские войска должны были покинуть австрийскую территорию. В июне 1806 года в Париже был подписан русско-французский мирный трактат. А в сентябре 1806 года Пруссия начала войну против Франции, уже в ноябре войска Александра присоединились. И в этот раз русскася армия потерепела поражение. После чего был заключен известный Тильзитский мир.
После того как Россия потерпела поражение в кампании против Франции в 1806 и 1807 годах, она была вынуждена начать мирные переговоры. В Тильзите (25 июня 1807 года) состоялась встреча российского императора Александра I и императора Франции Наполеона I. При встрече императоров Александр заговорил первым: «Я так же, как и вы, ненавижу англичан и готов вас поддерживать во всём, что вы предпримете против них». «В таком случае, — отвечает Наполеон, — мы сможем договориться, и мир будет заключён».
Между Пруссией и Россией с одной стороны и Францией с другой был подписан Тильзитский мир, по которому Россия присоединилась к континентальной блокаде против Великобритании. Эта блокада ударила по экономике как России, так и Англии.
Во время наполеоновских войн британский флот наносил большой ущерб Дании и вынудил её, тем самым, принять сторону Наполеона I. Заключив с Францией союз, Дания готовилась объявить Великобритании континентальную блокаду. Но 16 августа 1807 г. англичане высадили свой десант в Дании. Началась англо-датская война. 7 ноябряанглийские войска захватили Копенгаген. Дания издавна была союзницей России на Балтийском море, и захват Копенгагена вызвал в Петербурге большое недовольство.
Александр I, основываясь на трактатах, заключенных между Россией и Швецией в 1790 и 1800 годах, потребовал от последней, чтобы и ее порты были закрыты для англичан, и узнав, что она заключила союз с Англией, объявил ей войну. В феврале 1808 г. русские войска вошли в Финляндию, начав, тем самым, последнюю русско-шведскую войну (1808—1809). Несмотря на поддержку английского десанта и флота, Швеция вскоре потерпела поражение от России, после чего заключила мирный договор с Россией и примкнула к континентальной блокаде.
После поражения Чётвертой антифранцузской коалиции, Петербургу опять пришлось выбирать внешнеполитическую стратегию. В окружении Александра сложилось несколько партий. Так, его «молодые друзья» - Чарторыйский, Новосильцев, Строганов, выступали за укрепление союза с Британией. Все их внешнеполитические проекты учитывали позицию Лондона. Многие родственники императора, особенно его мать – вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, а также глава МИД А. Я. Будберг, главнокомандующий войсками на западном направлении Беннигсен, считали, что необходимо сохранять и укреплять союз с Пруссией. Третьи, министр коммерции Н. П. Румянцев, посол в Австрии А. Б. Куракин и М. М. Сперанский – считали, что России необходимо вернуть «свободу рук», не связывая себя союзническими отношениями. Они вполне разумно считали, что надо отказаться от попыток установить в Европе равновесие вооружённым путём, высказывались за необходимость установить дружественные отношения с Францией (благо Париж не раз пытался установить с Петербургом более конструктивные отношения) и проводить в отношении Британии более жёсткую политику. Главную задачу российского правительства они видели в торгово-промышленном процветании, а для этого был нужен мир и уменьшение роли британских товаров в российском товарообороте.

7



В целом все три партии были за мир с Францией. Но если «молодые друзья» императора хотели использовать перемирие для передышки, укрепления союза с Британией и другими врагами Парижа, чтобы продолжить борьбу с французами (к тому же они были против сепаратного соглашения России с Францией, без участия Британии), то другие группы считали, что затянувшуюся войну с Францией пора заканчивать, России выгодней не участвовать в старом конфликте Парижа и Лондона. Да и союз с Парижем мог принести Петербургу ощутимые выгоды.
К миру с Францией толкали и проблемы, возникшие в русско-английских отношениях. Расчёты Александра Первого на полноценную военную и финансовую помощь Британии не оправдались. Так, в 1806 году Лондон предоставил России только 300 тыс. фунтов из положенных 800 тысяч. Все попытки российской дипломатии добиться выплаты оставшейся суммы натолкнулись на отказ. России пришлось самой финансировать войну. В январе 1807 года встал вопрос о продлении нового русско-английского торгового договора – предыдущий был заключён в 1797 году и срок его действия завершился. На переговорах с английским послом Стюартом, министр иностранных дел России Будберг хотел изменить условия договора в пользу Петербурга, прежнее соглашение давало британцам большие преимущества. Естественно, британцы не хотели изменять выгодные условия, и переговоры зашли в тупик.
В результате становилось очевидно, что продолжать войну с Францией весьма глупо. Пруссия была разгромлена, Австрия не собиралась выступать против Франции, Англия ориентировалась в первую очередь на личные интересы, а не на общие, Россия воевала с Персией и Османской империей, на фронте войска потерпели ряд неудач, возникла угроза международной изоляции, негативная ситуация была и в области финансов. В итоге Александр I, несмотря на личную неприязнь в Наполеону, был вынужден пойти на мир с Францией.
Показывал готовность к переговорам и французский император. После поражения русской армии под Фридландом, французская армия бездействовала и не перешла границы России. Переговоры прошли несколько этапов. Сначала Петербург объявил, что готов к переговорам, если Наполеон примет условие о сохранении территориальной целостности России. И предложила вести переговоры не сепаратно, а с участием всех участников конфликта. Париж не претендовал на российскую территорию, Наполеон сам выступил за мирные переговоры, но был против участия в них других держав, особенно Англии. 9 (21) июня 1807 года было подписано перемирие. Попытки британцев помешать России заключить перемирие успеха не имели.
13 июня два императора – Александр и Наполеон, встретились на реке Неман. Вопрос мира сомнений не вызывал, Франция и Россия устали от кровавой войны. Теперь надо было договориться о степени сближения двух великих держав (Наполеон хотел реального союза, а Александр желал сохранить «свободу рук») и размерах взаимных уступок. Это не были переговоры побеждённой стороны и торжествующего победителя. Александр соглашался разорвать отношения с Британией и признать изменения в Европе, но потребовал невмешательства Франции в русско-турецкие отношения и сохранить прусскую государственность во главе с Фридрихом Вильгельмом. Наполеон хотел реального военно-политического союза с Россией, чтобы закрепить господство Франции в Западной Европе, успехи военных кампаний, сделав их долговременными и завершить кампанию на Пиренейском полуострове. Кроме того, ему нужен был союз с Петербургом, чтобы вести борьбу с Британией – минимум присоединение России к континентальной блокаде, а лучше полноценное участие русских в борьбе с британцами.
Именно вопрос о союзе России и Франции вызвал больше всего споров в Тильзите. Александр был за мир, но не видел будущего у союза с Францией. Российский император не хотел воевать с Англией и участвовать в континентальной блокаде (отказаться от торговых отношений с Британией), что повредило бы экономике страны. Кроме того, союз с Францией усиливал возможность вмешательства Парижа в русско-турецкие отношения.
Александру первоначально удалось отделить вопрос заключения мира от проблемы создания союза двух держав. Но затем переговоры осложнились – Наполеон предложил разделить европейские владения Османской империи между Россией и Францией и уничтожить Пруссию. Александр сообщил, что Россия не заинтересована в разделе турецких владений, но предлагает компромисс – разделение сфер влияния на Балканском полуострове, при участии Австрии. В отношении Пруссии Александр был непреклонен – прусская государственность, хоть и в усечённом виде, должна быть сохранена. Наполеон пошёл на уступку в отношении Пруссии, но потребовал выделить из неё польские области, которые Берлин получил во время Второго и Третьего разделов Речи Посполитой в конце 18 столетия. Французский император хотел восстановить польскую государственность, хоть и в весьма урезанном виде и под протекторатом Парижа.
В результате Александр понял, что Наполеон не примет условий России по Пруссии и Турции, без союзных отношений и согласился на тайный союз с Францией. В итоге было подписано два договора: открытый мирный договор и тайное соглашение.
- Россия признавала все завоевания Франции. Париж добился признания Петербургом Жозефа Бонапарта - королем неаполитанским, Людвига Бонапарта – королем голландским, Жерома Бонапарта – королем вестфальским. А также признания Рейнского союза.
- Россия согласилась, что Пруссия потеряет земли на левом берегу Эльбы и из неё выделят области для создания герцогства Варшавского. Город Гданьск объявлялся вольным договором. Белостокский округ отходил России.
- Петербург соглашался стать посредником в англо-французских переговорах.
- Франция становилась посредником в переговорах между Россией и Турцией.
- Россия обязалась передать Франции Ионические острова и бухту Каттаро.
Кроме того, союзный договор предусматривал совместные действия двух держав против любой враждебной им третьей державы. Петербург должен был, если Англия откажется мириться с Францией, присоединиться к континентальной блокаде. В случае совместной войны с Османской империей, Париж и Петербург соглашались разделить её владения, кроме Стамбула и Румелии.
Ясно, что этот договор не был выгоден России, но в тоже время соглашение не было позорным. Так, в договоре не было запрета вести торговлю с Англией через нейтральные страны. Да и вступить в войну против третьей державы Россия должна была после выработки специальной конвенции. Вплоть до 1812 года стороны даже не приступили к разработке подобного соглашения. Таким образом, вопрос о военном взаимодействии Франции и России остался открытым и давал возможности для манёвра.
Сам Александр считал, что этот мирный договор и союз лишь дают время России, чтобы возобновить борьбу позже. Россия сохраняла внешнеполитическую самостоятельность, выиграла время для подготовки к новой войне, поиску союзников. К тому же, российский император считал, что империя Наполеона должна в ближайшее время столкнуться с серьёзными внутренними трудностями. В это же время произошла смена ближнего круга Александра – «молодые друзья» императора были отодвинуты в сторону, главой МИД был назначен Н. Румянцев, он был сторонником сближения с Францией и ограничения роли Англии. Одновременно выросла роль М. М. Сперанского. Правда, Российская общественность, уже привыкшая к громким победам русского оружия, была крайне недовольна.
Этот мир несколько стабилизировал ситуацию в Европе, которая до него была ареной ожесточённой войны. Австрия соблюдала нейтралитет. Пруссия была оккупирована французами и полностью деморализована, сохранившись как государство только по доброй воле России. В это же время в ряде стран шли различные преобразования. В России шли реформы административной системы – их разработчиком был Сперанский. В Пруссии преобразование системы было связано с именем фон Штейна. В Австрии И. Стадион и эрцгерцог Карл проводили военную реформу.



8


И вот при таких обстоятельствах семейная жизнь российского венценосца дала трещину. Могла ли это терпеть семья императора, его мать, в первую очередь, и брат Константин (Николай и Михаил были еще маленькими)?  Пока царь воевал, и за его действиями  с напряжением наблюдал весь мир, который во многом зависел от того, куда повернет Россия, супруга  императора рожала ему бастардов…
Так не для того ли появилась при дворе двадцатидвухлетняя красавица Наталья Ивановна Гончарова, чтобы изменить эту ситуацию – с повеления  матери императора Марии Федоровны? И ведь ей это удалось! Чего же стоили любовные страдания императрицы, если она посвятила их такому ничтожному человеку? И вскоре Охотникова, как говорили, зарезали. А Наталья Ивановна после свадьбы уже не была фрейлиной и  разделила жизнь с безумным супругом Николаем Гончаровым, семья которого была близка к разорению. И в этом сыграл роль пресловутый английский капитал, от которого так хотели защитить Россию политики Александра Первого, но потерпели поражение.
Уже в ссылке, в Кишиневе, узнав о смерти Бонопарта, Александр Пушкин напишет стихотворение «Наполеон», в котором скажет и об Аустрелице, и о Тильзитском мире:


И Франция, добыча славы,
Плененный устремила взор,
Забыв надежды величавы,
На свой блистательный позор.
Ты вел мечи на пир обильный;
Все пало с шумом пред тобой:
Европа гибла — сон могильный
Носился над ее главой.

И се, в величии постыдном
Ступил на грудь ее колосс.
Тильзит!.. (при звуке сем обидном
Теперь не побледнеет росс) —
Тильзит надменного героя
Последней славою венчал,
Но скучный мир, но хлад покоя
Счастливца душу волновал.

Надменный! кто тебя подвигнул?
Кто обуял твой дивный ум?
Как сердца русских не постигнул
Ты с высоты отважных дум?
Великодушного пожара
Не предузнав, уж ты мечтал,
Что мира вновь мы ждем, как дара;
Но поздно русских разгадал...

Россия, бранная царица,
Воспомни древние права!
Померкни, солнце Австерлица!
Пылай, великая Москва!
Настали времена другие,
Исчезни, краткий наш позор!
Благослови Москву, Россия!
Война по гроб — наш договор!

Оцепенелыми руками
Схватив железный свой венец,
Он бездну видит пред очами,
Он гибнет, гибнет наконец.
Бежат Европы ополченья!
Окровавленные снега
Провозгласили их паденье,
И тает с ними след врага.

И все, как буря, закипело;
Европа свой расторгла плен;
Во след тирану полетело,
Как гром, проклятие племен.
И длань народной Немезиды
Подъяту видит великан:
И до последней все обиды
Отплачены тебе, тиран!

Вспоминал ли он тогда свою юношескую лицейскую влюбленность в одинокую Елизавету, которая так и не родила наследников Александру и которую декабристы  видели на троне, властвующей, как Екатерина Великая, а он писал для них гимн?  И мог ли подумать, что судьба сведет его с той, которая так жестоко поступила в отношении супруги Александра, с будущей его тещей, матерью самой красивой женщины России – Натальи Николаевны Гончаровой?
Молодых обвенчали, но свекор поедом  ел  нелюбимую сноху. А  после рождения у Натальи Ивановны и Николая Афанасьевича Гончаровых  дочери Наташи, в год, когда загорелась со всех концов Москва, занятая войсками Наполеона Бонапарта,  супруг ее  помрачился рассудком. Временами кидался на жену с ножиком, а то сидел, вывалив на подбородок язык. И только фрейлина Екатерина Ивановна Загряжская, сводная сестрица Натальи Ивановны, поддерживала ее и утешала, уповая на красоту подрастающей племянницы. Путь Наташе был уже заранее определен при дворе в мечтах  ее знатной тетеньки. Которая не могла дать ей денег на приданое, но могла преподнести весьма полезный для девушки в ее трудном положении совет и с пристрастием отслеживала малейшие знаки внимания государя к Натали, тут же радостно  и обнадеживающе сообщая о них своей сводной сестрице. Но радовали ли ее эти, известные ей, перспективы для дочери?..



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ



ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ МИХАЙЛОВСКОГО





1

1825 год. Село Михайловское. В своем заточении в Михайловском Пушкин взрослел. По приезде  в поместье матери ему исполнилось двадцать пять лет. Весной  1825-го он приблизился к двадцати шести. Уже по-другому волновали мысли о женщинах. Он живо интересовался красавицами петербургского света, посвящал им стихи. С горечью узнал о смерти  Софии Нарышкиной, внебрачной дочери императора Александра Первого. Говорили – она была ангел. Князь Валериан Голицын, носивший  «карбонарские» очки, как Грибоедов, был влюблен в нее. Знал бы Пушкин тогда, как эта связь императора пройдется по его судьбе и подведет под ней смертельную черту в «Дипломе рогоносца», присланного на его имя и на имена его семерых друзей.
А пока Пушкин рвался на волю, в  свет, к друзьям, но не к забавам - к большой работе в журналах, которые и без того едва успевали печатать его стихи. Ко времени ссылки в Михайловское у него уже были опубликованы отдельный сборник стихотворений, за который он получил первый гонорар – тысячу рублей, но потерял все права на проданные стихи, а также поэмы «Руслан и Людмила», «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник». Последние две были написаны  в Крыму, в Гурзуфе, и в Одессе. Здесь он сильно нуждался и даже не имел приличного платья, поскольку жалованья ему больше не платили, а родители не помогали. Генерал Инзов даже написал секретное письмо к графу И.А. Каподистрии и отослал его  в министерство иностранных дел 28 апреля 1821 года: «В бытность его в столице он пользовался от казны 700 рублями на год, но теперь, не получая сего содержания, не имея пособий от родителя, при всем возможном от меня вспомоществовании, терпит, однако ж, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии. По сему уважению я долгом считаю покорнейше просить распоряжения вашего к назначению ему отпуска здесь того же жалования, какое он получал в Санкт-Петербурге». Правда, Пушкин  месяцем ранее получил от  своего  издателя Гнедича 500 рублей гонорара и один экземпляр  книги «Руслан и Людмила», но эти деньги не могли спасти его от  постыдной бедности.
Он писал Гнедичу, узнав, что тот продал весь тираж купцу Сленину: «Благодарю за дружбу, за хвалу, за упреки, за участие, которое принимает живая душа ваша во всем, что касается до меня…Нельзя ли потревожить Сленина, если он купил остальные экземпляры Руслана?» Но ответа нет.  И тогда Пушкин пишет брату Льву, под присмотром которого издает книгу Гнедич: «Что мой Руслан? Не продается? Не запретила ли его цензура? Дай знать. Если же Сленин купил его, то где же деньги? А мне в них нужда». Пушкин не знает, что в это время  за одну книгу поэмы покупатели платят уже по 25 рублей.  Гнедич заработал на нем  еще 5000 рублей, выпустив «Кавказского пленника». Пушкин получил от него 500 рублей. Гнедичу было не впервой обсчитывать своих авторов. Еще в 1817 году он выпустил «Опыты в стихах и прозе» Батюшкова, взяв с него деньги за издание, а заработал на этом 15000 рублей. Батюшкову же отсчитал всего две тысячи. Но Пушкин, обсчитанный  Гнедичем, все равно был весьма признателен своему издателю, открывшему его произведениям дорогу к российскому читателю. Ведь в то время книжный рынок был наводнен лишь переводными романами, а русских писателей не печатали. После того, как  успех «Руслана и Людмилы» позволил  сделать два  издания поэмы,  издатели стали  внимательнее к отечественным авторам.  А в высших литературных кругах говорили, что благодаря Пушкину явились и получили возможность развития дарования, которые при иных условиях навсегда оказались бы погребенными в различных «присутственных местах».
Сам же он, «погребенный» уже в Михайловском, был не в состоянии бороться с обкрадывавшими его. В 1824 году он узнает, что  петербургский почтовый цензор и издатель Евстафий Ольдекоп  17 апреля получил разрешение на выпуск «Кавказского поленика» с приложением немецкого перевода Вульферта. Это была завуалированная контрафакция. Пушкин с горечью говорил отцу, которому он поручил разобраться в деле: «Ольдекоп, конечно,  расчел трезво свои силы и возможности ссыльного автора, лишенного возможности влиять на защиту своих прав». Как ни хлопотал отец поэта, Ольдекоп не мог оказаться от предприятия, которое должно было принести ему немалую выгоду: ранее изданный «Кавказский пленник» был давно распродан. Сергей Львович подал в цензурный комитет Санкт-Петербурга прошение, ходатайствуя о том, чтобы впредь не разрешалось печатать никаких сочинений сына его без письменного позволения самого автора, предъявленного от него издателем, или без личного его, просителя, удостоверения. Пушкины с нетерпение ожидали ответа, но комитет в заседании от 7 июня 1824 года отметил, что в цензурном уставе нет законоположения, которое обязывало бы Цензурный комитет входить в рассмотрение прав издателей и переводчиков, что « ни от сочинителя сего стихотворения, ни от отца его… не было подано в комитет прошений о запрещении печатать другим стихотворений его сына вместе с переводами их на иностранные языки.
Осенью Вяземский спрашивал у  Александра Тургенева: «Научи, что делать, кому писать. Теперь у Пушкина только и осталось, что деревенька на Парнасе, а если ее разорять станут, то что придется ему делать?» Вяземский переживал, потому что был смущен отчасти своим успешным участием в продвижении на книжный рынок произведений Пушкина. Именно в апреле 1824 года он опубликовал в газете «Новая русская литература» сведения о гонораре автору за «Бахчисарайский фонтан» - 3000 рублей. Газета усмотрела в замечательной сделке тот факт, что не в одной Англии и не одни англичане щедрою рукою платят за изящные произведения поэзии. Ну как же тут было не  схватиться  за дело Ольдекопу. Но Пушкин написал Вяземскому, чтобы успокоить его: «Ольдекоп надоел. Плюнем на него и квит». И добавлял: «Начинаю почитать наших книгопродавцов и думать, что ремесло наше не хуже другого». Однако тут же пишет брату в Петербург, узнав о публичном чтении поэмы «Бахчисарайский фонтан» до выхода в свет в одном ученом обществе: « На что это похоже? Ходят тысячи списков с него – кто же после будет покупать… Но мне скажут: а какое тебе дело? Ведь ты взял свои 3000 р. – а там хоть трава не расти. Все так, но жаль, если книгопродавцы, в первый раз поступившие по-европейски, обдернутся и останутся в накладе – да вперед невозможно и мне будет продавать себя с барышом». И снова – Вяземскому: «Ты все-таки даришь меня, бессовестный. Ради Христа, вычти из остальных денег, что тебе следует». Вяземский вычел 500 рублей. Итак, в этой сделке все получилось наоборот – издатель лишь покрыл свои расходы на печатание книги, автор же получил честно полагающуюся ему долю от продажи. В Петербурге теперь говорили, что «Бахчисарайский фонтан» открыл  российский книжный рынок отечественной литературе. И Вяземский, конечно, понимал, какова здесь его собственная заслуга и какие открываются перспективы для издания российских авторов и российских печатных изданий кроме тех, какие уже действуют.
И Пушкин в своем Михайловском также размышлял об этом. Все его мысли были устремлены на печатание собственных произведений. Но он отлично понимал, что для этого нужны деньги: на бумагу, на наборщиков… Устав думать об издательской работе, он далеко убегал мыслью к свои новым героям. У него было много замыслов. Волновали образы и судьбы Петра Великого, Пугачева, Годунова, его собственных предков – история России  будто лежала у него на ладонях, в которых он сжимал  новые и новые наброски будущих произведений. О, как будут удивлены издатели, это совсем, совсем не то, к  чему они уже привыкли, получая от него  его творения!
 Он  не раз  обращался к своим предкам даже в стихах, недаром Аксаков впоследствии  упрекал его в том, что он кичится своим аристократическим происхождением  и даже в «Борисе Годунове» не преминул о Пушкине упомянуть, сделал его  героем поэмы. Впрочем, в стихах он писал: «Решил Фиглярин, сидя дома, что черный дед мой Ганнибал был куплен за бутылку рома и в руки шкиперу попал. Сей шкипер был тот шкипер славный, кем наша двинулась земля…» Но очень не любил, когда его необычный поэтический язык иные недоброжелатели называли «эфиопским».
Однако  в  «Моей родословной» язвительно написал: «Не торговал мой дед блинами, не ваксил царских сапогов, не пел с придворными дьячками, в князья не прыгал из хохлов, и не был беглым он солдатом австрийских пудреных дружин: так мне ли быть аристократом…» Досталось  тут и  Меншикову, и Разумовскому, и Бирону. В 1821 году  Пушкин написал обличительные заметки о царствовании Екатерины Второй, упомянув о ее фаворитах как об «обреченных презрению потомства», а о ней самой сказал, что  это Тартюф в юбке и короне. Но заметил, что имя  странного Потемкина будет отмечено рукой истории: «…ему обязаны мы Черным морем». Мог ли он теперь думать, что скоро породнится с этим великолепным фаворитом Екатерины?
Как же дальше: «Мой предок Рача мышцей бранной святому Невскому служил, его потомство гнев венчанный Иван IV пощадил. Водились Пушкины с царями, из них  был славен не один, когда тягался с поляками нижегородский мещанин…»
События на Сенатской площади совершенно выбили его из колеи. Он ждал, что после тщательных дознаний в Петербурге откроются какие-нибудь его новые проступки перед престолом. Заботило безденежье, долги, запутанность в делах. По вечерам он даже жег кое-какие бумаги…

2


Заинтересовало, а потом раздосадовало  известие из Петербурга о вышедшей в свет книжке крестьянского поэта Слепушкина. Даже император Александр и императрица пожаловали  его подарками: почетным, расшитым золотом кафтаном, золотыми часами. А Академия наук присудила золотую медаль с надписью: «Проносящему пользу русскому слову».
 Александр Сергеевич попросил прислать ему эту книжку «Досуги сельского жителя»,  внимательно ознакомился с ее содержанием, а потом написал Плетневу: «Что это в самом деле? Стыдное дело. «Сле-Пушкину» дают и кафтаны, и часы, и полумедаль, а Пушкину полному шиш. Так и быть: отказываюсь я от фрака, штанов и даже от академического четвертака (что мне следует), по крайней мере, пускай позволят мне бросить проклятое Михайловское».
Он понимал – крестьянского  стихотворца, да еще с такой фамилией, при дворе заметили и одарили не  за особый талант. Крепостной княгини Юсуповой  вдруг стал  серьезной политической фигурой. Это случилось после указа о запрещении масонских лож – Пушкин взглянул на свой длинный ноготь на мизинце левой руки – масонский знак, а на самом деле крошечный «инструмент», помогавший разрезать страницы новых книг. Это было удобно, чтобы всякий раз не тянуться к ножу. И в то же время – намек, пусть кто-то в тайной канцелярии размышляет, предполагает… Слегка вздохнул и подумал: «Правы ли мои друзья, которые сообщают, что Аракчеев теперь чуть ли не глава «Русской партии»? А среди поэтов-патриотов главным теперь станет Слепушкин? У него есть, кстати, чудесные строки: «Всех раньше бабушка родимая вставала…» Надо бы ему написать, чтобы не подражал мне, а работал над своими  темами. Да и тему дам, пусть пишет. Вот про коня и отдам. И заголовок подскажу: «Конь и сатана»… Может, и распишется наш Слепушкин, да ведь не примут его там, куда он  хочет въехать на моем коне, даже с полумедалью и в кафтане с царского плеча, да на «низком и подлом речении российской черни»,- как говорит мой друг Карамзин.
Пушкин вспомнил статью Н.М. Карамзина. Это была даже не статья, а письмо к И.И. Дмитриеву: «Один мужик говорит: пичужечка и парень. Первое понятно, второе отвратительно. При первом слове воображаю красный летний день, зеленое дерево на цветущем лугу. Птичье гнездо, порхающую малиновку или пеночку и спокойного селянина, который с тихим удовольствием смотрит на природу и говорит: вот гнездо, вот пичужечка! При втором слове является моим мыслям дебелый мужик, который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря: ай, парень, что за квас!»
Еще двадцать лет назад Павел Первый запретил употреблять слова: общество, гражданин, отечество. В 1802 году духовная цензура отвергла сочинения «писанные таким штилем, какой обыкновенно употребляется в русских сказках, которые простолюдины пересказывают друг другу от самыя непросвещенныя древности»… А сегодня критик Сенковский пишет: «Живописуя быт, занятия, забавы, образ мыслей и чувств наших добрых  мужичков, Слепушкин обещает стать поэтом поселян, дать им почувствовать  поэзию скромного, но благородного их состояния, утвердить в них чувства довольства своей судьбой. А мы тоже читали его стихи и еще более любили и уважали добрых наших деток, мужичков».
Пушкин снова рассматривает свой «масонский» ноготь на мизинце и думает о Пугачеве. Сейчас в самый раз поразмышлять о бунтаре – в России  разгорается пламя крестьянских бунтов. Он слышал, что усмирили уж, кажется, более шестисот. Что-то будет?
Теперь его больше  волновало – каким будет новый царь? Как поведет себя он в отношении несчастных заговорщиков? В тайном письме друзьям  писал, что надеется на великодушие молодого царя. И на то, что тот простит ему  его дерзкое прошение об отставке во время службы в Кишиневе. Стихи о вольности, которыми, как сказал Александр, он наводнил всю Россию, и эпиграммы на царя и на Аракчеева стоили ему первой ссылки в 1820 году, хотя и называли опалу  переводом на новое место службы.
И посреди этих напряженных размышлений – известие: к своему дяде в Псковскую губернию  приезжает князь Александр Горчаков, его лицейский товарищ! Но как поехать, как встретиться?  Ведь нельзя… Но мочи нет как надо увидеться, поговорить. Ведь это глоток свежего вохдуха свободы! «Няня, одеваться!»
Князь Александр Михайлович Горчаков в августе 1825 года вернулся в Россию  с бельгийского курорта Спа, где лечился, и решил посетить своего дядю, предводителя дворянства Опоческого уезда Псковской губернии Алексея Никитича Пещурова. В селе Лямонове была его вотчина. Горчаков знал, что дядя принял большое участие в судьбе его лицейского товарища. По приезде из Одессы к нему был приставлен полицейский ичновник с специальной обязанностью наблюдать, чтобы Пушкин не писал ничего предосудительного. Поэта радражал этот надзор, он нервничал. И вот  из любви к нему, как говорил сам Пещуров, он ходатайствовал у тогдашнего рижского генерал-губернатора маркиза Паулуччи о том. Чтобы этот надзор был снят, а Пушкин отдан ему на поруки. При этом Алексей Никитич обещал, что поэт ничего дурного уж более не напишет. Ходатайство было удовлетворено, и поначалу Пушкин вздохнул свободнее. Но он и не предполагал, чем этот для него обернется – вскоре Пещуров передал  поэта на поруки его отцу, что повлекло за собой тягостыне семейные разборки, испортившие на всю жизнь отношения между  Пушкиным- старшим и сыном, а также и между ним и его матерью.
Но сейчас Александр не думал об обиде, он спешил навстречу с товарищем. Конечно,  присутствовало в его порыве, который мог обойтись ему крупными неприятностями, эгоистического желание найти понимающего читателя того нового, что он тут написал – более прочесть это здесь было некому. А князь вновь захворал, и  Пушкин был вынужден присесть к нему на постель – так он провел у Горчакова целый день. Пушкин читал товарищу отрывки из новой поэмы «Борис Годунов». Князь лежал, слушал, отмечая про себя мелькавшую местами трививальность, как казалось ему, ненужную тут, и думал раздраженно: «Использует меня, как Мольер свою кухарку, которой он читал все новые комедии…»
А Пушкин, наверное, был в эти мгновения счастлив и вдохновлен. Узник Михайловского, вернувшись в заточенье, написал:

Ты, Горчаков,счастливец с первых дней,
Хвала тебе - фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.

 Наконец, в Михайловское пришло  долгожданное письмо от  псковского губернатора Адеркаса, который предписывал ему ехать в сопровождении фельдъегеря прямо в Москву и явиться к дежурному генералу главного штаба его императорского величества. Сидение в Михайловском кончилось. Что впереди?
Впереди была встреча с Николаем, и Пушкин написал: «Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю, я смело чувства выражаю, языком сердца говорю. Текла в изгнаньи жизнь моя, влачил я с милыми разлуку, но он мне царственную руку простер – и с вами снова я»
 Царь дал ему аудиенцию в Москве, в Чудовом монастыре,   еще до  коронации. Пушкин понимал: в таком святом месте их встреча назначена не случайно. Отсюда начинал свой путь Гришка Отрепьев, великий самозванец, ставший царем на Руси, которому служили его предки. Отсюда отправился   принять святую кончину в Донском монастыре архимандрит Амвросий, растерзанный бунтовщиками в чумной Москве.  Чудов монастырь – и начало бунтовских замыслов и его усмиритель.
Царь сказал, что ожидает от Пушкина рассудительности и сам будет его цензором, если  цензурный комитет мешает  писать поэту  больше стихов. Это должно было восприниматься как  особо дружеское отношение императора к поэту. Но пока он отдыхал от своего заточения  и пытался наладить запущенные дела. Близость к царю позволяла добиться немалого. Того, что другим  его собратьям по перу не удавалось и никогда бы не удалось. Он  написал записку Бенкендорфу о его споре с Ольдекопом. Тот не отвечал месяц, после чего объяснил ему всю иллюзорность его надежд. Однако через полгода, в апреле 1828 года, в Цензурный устав были введены 5 статей об исключительном праве авторов на продажу и издание их сочинений. Эту новость с удовлетворением встретили российские писатели и выразили признательность Пушкину за его победу в четырехлетней борьбе с Цензурным комитетом  за их авторские права.
Вскоре, он увидел на балу и Аврору Шернваль, и  Наталью Гончарову, которую начали вывозить, едва ей исполнилось четырнадцать лет. К первой он, заметив божественную красоту Северной Авроры, к удивлению его друзей, казалось, не проявил никакого внимания. Хотя с ее сестрой, которая уже состояла в браке с Мусиным-Пушкиным, был  исключительно любезен.
Пушкина встречали в Москве как героя. В театре смотрели не на артистов, а в его сторону. Он бывал везде – у друзей, в клубах. Много играл. Карты были его страстью. Он часто проигрывал и однажды даже поставил на кон главу «Онегина», сказав, что в журнале за нее заплатят столько, что выигравшему хватит. Но потом главу отыграл вместе с поставленными деньгами. Он часто говорил: «Мое богатство - тридцать шесть букв русского алфавита, из которых я могу делать деньги». Его вроде бы помирили с  Толстым-Американцем, с которым он готов был драться сразу же по приезде в Москву из Михайловского. Но в 1829 году едва не состоялась дуэль с чиновником министерства иностранных дел Хвостовым, которого разозлила эпиграмма Пушкина: «В гостиной свиньи, тараканы и камер-юнкер граф Хвостов…»
Однажды по дороге в Псков он остановился на почтовой станции, чтобы поменять лошадей, зашел в гостиницу и увидел в комнате графа Хвостова, читающего книгу. По стенам ползало при этом множество тараканов, вдобавок, вслед за Пушкиным в дверь влезла свинья. Он не удержался и расхохотался, разразясь экспромтом: «В гостиной свиньи, тараканы и камер-юнкер граф Хвостов!» Старик тут же вызвал  Пушкина. И тот был рад: видимо, сейчас Хвостов был ненавистен ему не только как один из виднейших представителей ненавидевших его староверов  с Парнаса, но и как муж графини Горчаковой!
Но дуэль не состоялась, и она вообще была последней из всей длинной череды скандальных поединков до 1836 года.
Нужно было уж  чем-то так разозлить Пушкина, чтобы он даже был готов встать к барьеру напротив семидесятидвухлетнего старика, жестоко оскорбив его. Как такое могло произойти в те годы, когда он и с царем был дружен, и слава его летела вверх? Конечно, Пушкина раздражало, что Хвостов пренебрежительно называл его … своим учеником. Это человек, который был известен тем, что потратил на издание своих никому не нужных стихов  едва ли не все свое состояние, а потом раздавал их друзьям или просто рвал. Но главное, по всей видимости, было в родстве Хвостова с Горчаковыми (он был женат на племяннице Суворова Горчаковой и обласкан великим военачальником),  значит, и с Толстыми. А за несколько месяцев до этого поэт давал объяснения  военному генерал-губернатору Санкт-Петербурга Толстому об авторстве поэмы «Гавриилиада». Автором, к ужасу Толстого, он называл князя Горчакова. И Пушкин не смог удержаться…


3

Едва вернувшись из Михайловского, Александр Сергеевич составил записку «О народном воспитании»  по распоряжению Николая I, когда участники декабристского восстания были уже или казнены, или отправлены в Сибирь, а поэт, напротив, призван к императорскому двору. К этому времени, казалось, взгляды Пушкина весьма изменились: в записке он осуждает «литературу… превратившуюся в рукописные пасквили на правительство и возмутительные песни; наконец, и тайные общества, заговоры, замыслы более или менее кровавые и безумные». И выражает уверенность, «что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой - необъятную силу правительства, основанную на силе вещей». В черновике он прибавлял: «с надеждою на милость монарха, не ограниченной никакими законами». Представленную записку Николай I прочел с одобрением. Устный царский отзыв был передан автору Бенкендорфом в письме 23 декабря 1826 года: «Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить вам высочайшую свою признательность».
Вот что писал в своей записке Пушкин: «Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий. Лет 15 тому назад молодые люди занимались только военною службою, старались отличаться одною светской образованностию или шалостями; литература (в то время столь свободная) не имела никакого направления; воспитание ни в чем не отклонялось от первоначальных начертаний. 10 лет спустя мы увидели либеральные идеи необходимой вывеской хорошего воспитания, разговор исключительно политический; литературу (подавленную самой своенравною цензурою), превратившуюся в рукописные пасквили на правительство и возмутительные песни; наконец, и тайные общества, заговоры, замыслы более или менее кровавые и безумные.
Ясно, что походам 13 и 14 года, пребыванию наших войск во Франции и в Германии должно приписать сие влияние на дух и нравы того поколения, коего несчастные представители погибли в наших глазах: должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой - необъятную силу правительства, основанную на силе вещей. Вероятно, братья, друзья, товарищи погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной в душе своей. Но надлежит защитить новое, возрастающее поколение, еще не наученное никаким опытом и которое скоро явится на поприще жизни со всею пылкостию первой молодости, со всем ее восторгом и готовностию принимать всякие впечатления.
Не одно влияние чужеземного идеологизма пагубно для нашего отечества; воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания есть корень всякого зла. Не просвещению, сказано в высочайшем манифесте от 13-го июля 1826 года, но праздности ума, более вредной, чем праздность телесных сил, недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец — погибель. Скажем более: одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия.
Чины сделались страстию русского народа. Того хотел Петр Великий, того требовало тогдашнее состояние России. В других землях молодой человек кончает круг учения около 25 лет; у нас он торопится вступить как можно ранее в службу, ибо ему необходимо 30-ти лет быть полковником или коллежским советником. Он входит в свет безо всяких основательных познаний, без всяких положительных правил: всякая мысль для него нова, всякая новость имеет на него влияние. Он не в состоянии ни поверить, ни возражать; он становится слепым приверженцем или жалким повторителем первого товарища, который захочет оказать над ним свое превосходство или сделать из него свое орудие.
Конечно, уничтожение чинов (по крайней мере, гражданских) представляет великие выгоды; но сия мера влечет за собою и беспорядки бесчисленные, как вообще всякое изменение постановлений, освященных временем и привычкою. Можно, по крайней мере, извлечь некоторую пользу из самого злоупотребления и представить чины целию и достоянием просвещения; должно увлечь всё юношество в общественные заведения, подчиненные надзору правительства; должно его там удержать, дать ему время перекипеть, обогатиться познаниями, созреть в тишине училищ, а не в шумной праздности казарм.
В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное: ребенок окружен одними холопями, видит одни гнусные примеры, своевольничает или рабствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем. Воспитание в частных пансионах не многим лучше; здесь и там оно кончается на 16-летнем возрасте воспитанника. Нечего колебаться: во что бы то ни стало должно подавить воспитание частное.
Надлежит всеми средствами умножить невыгоды, сопряженные с оным (например, прибавить годы унтер-офицерства и первых гражданских чинов).
Уничтожить экзамены. Покойный император, удостоверясь в ничтожестве ему предшествовавшего поколения, желал открыть дорогу просвещенному юношеству и задержать как-нибудь стариков, закоренелых в безнравствии и невежестве. Отселе указ об экзаменах, мера слишком демократическая и ошибочная, ибо она нанесла последний удар дворянскому просвещению и гражданской администрации, вытеснив всё новое поколение в военную службу. А так как в России всё продажно, то и экзамен сделался новой отраслию промышленности для профессоров. Он походит на плохую таможенную заставу, в которую старые инвалиды пропускают за деньги тех, которые не умели проехать стороною. Итак (с такого-то году), молодой человек, не воспитанный в государственном училище, вступая в службу, не получает вперед никаких выгод и не имеет права требовать экзамена.
Уничтожение экзаменов произведет большую радость в старых титулярных и коллежских советниках, что и будет хорошим противодействием ропоту родителей, почитающих своих детей обиженными.
Что касается до воспитания заграничного, то запрещать его нет никакой надобности. Довольно будет опутать его одними невыгодами, сопряженными с воспитанием домашним, ибо, 1-е, весьма немногие станут пользоваться сим позволением; 2-е, воспитание иностранных университетов, несмотря на все свои неудобства, не в пример для нас менее вредно воспитания патриархального. Мы видим, что Н. Тургенев, воспитывавшийся в Гетингенском университете, несмотря на свой политический фанатизм, отличался посреди буйных своих сообщников нравственностию и умеренностию - следствием просвещения истинного и положительных познаний. Таким образом, уничтожив или, по крайней мере, сильно затруднив воспитание частное, правительству легко будет заняться улучшением воспитания общественного.
Ланкастерские школы входят у нас в систему военного образования и, следовательно, состоят в самом лучшем порядке.
Кадетские корпуса, рассадник офицеров русской армии, требуют физического преобразования, большего присмотра за нравами, кои находятся в самом гнусном запущении. Для сего нужна полиция, составленная из лучших воспитанников; доносы других должны быть оставлены без исследования и даже подвергаться наказанию; чрез сию полицию должны будут доходить и жалобы до начальства. Должно обратить строгое внимание на рукописи, ходящие между воспитанниками. За найденную похабную рукопись положить тягчайшее наказание; за возмутительную — исключение из училища, но без дальнейшего гонения по службе: наказывать юношу или взрослого человека за вину отрока есть дело ужасное и, к несчастию, слишком у нас обыкновенное.
Уничтожение телесных наказаний необходимо. Надлежит заранее внушить воспитанникам правила чести и человеколюбия; не должно забывать, что они будут иметь право розги и палки над солдатом; слишком жестокое воспитание делает из них палачей, а не начальников.
В гимназиях, лицеях и пансионах при университетах должно будет продлить, по крайней мере, 3-мя годами круг обыкновенный учения, по мере того повышая и чины, даваемые при выпуске.
Преобразование семинарий, рассадника нашего духовенства, как дело высшей государственной важности, требует полного особенного рассмотрения.
Предметы учения в первые годы не требуют значительной перемены. Кажется однако ж, что языки слишком много занимают времени. К чему, например, 6-летнее изучение французского языка, когда навык света и без того слишком уже достаточен? К чему латинский или греческий? Позволительна ли роскошь там, где чувствителен недостаток необходимого?
Во всех почти училищах дети занимаются литературою, составляют общества, даже печатают свои сочинения в светских журналах. Всё это отвлекает от учения, приучает детей к мелочным успехам и ограничивает идеи, уже и без того слишком у нас ограниченные.
Высшие политические науки займут окончательные годы. Преподавание прав, политическая экономия по новейшей системе Сея и Сисмонди, статистика, история.
История в первые годы учения должна быть голым хронологическим рассказом происшествий, безо всяких нравственных или политических рассуждений. К чему давать младенствующим умам направление одностороннее, всегда непрочное? Но в окончательном курсе преподавание истории (особенно новейшей) должно будет совершенно измениться. Можно будет с хладнокровием показать разницу духа народов, источника нужд и требований государственных; не хитрить, не искажать республиканских рассуждений, не позорить убийства Кесаря, превознесенного 2000 лет, но представить Брута защитником и мстителем коренных постановлений отечества, а Кесаря честолюбивым возмутителем. Вообще не должно, чтоб республиканские идеи изумили воспитанников при вступлении в свет и имели для них прелесть новизны.
Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. «История государства Российского» есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве.
Сам от себя я бы никогда но, осмелился представить на рассмотрение правительства столь недостаточные замечания о предмете столь важном, каково есть народное воспитание: одно желание усердием и искренностию оправдать высочайшие милости, мною не заслуженные, понудило меня исполнить вверенное мне препоручение.
Ободренный первым вниманием государя императора, всеподданнейше прошу его величество дозволить мне повергнуть пред ним мысли касательно предметов, более мне близких и знакомых».

4
 
Январь 1827 года. Москва. К этому времени, когда записка об образовании, составленная Пушкиным, изучалась Николаем,  из-под надзора полиции освободился господин Каразин. Можно представить его изумление,  когда он узнал, что  недавний возмутитель  общественного спокойствия, наводнивший Россию непозволительными стихами, сосланный за то, в том числе, и по его милости, в  шестилетнюю ссылку, теперь учит молодежь жить с позволения самого государя! И только ли Каразин так думал? Только ли его сердце наполнялось гневом и ненавистью к этому мятежному «юнцу»? Скольким маститым чиновникам, высокопоставленным и блистательным аристократам перебежал  дорогу  к  славе «народных просветителей» Пушкин? Ведь уже в 1827 году Николай Первый проводит  радикальную реформу народного образования, которая отличается  гораздо более консервативными порядками, чем при  Александре Первом и Аракчееве. И в статьях циркуляра не  видна ли «рука»  поэта, который в своей записке ратовал за более строгие порядки в обучении молодежи!
Тогда же поэт и философ С.П. Шевырев делится мнением с приятелями: «Москва неблагородно поступила с Пушкиным: после неумеренных похвал и лестных приемов охладели к нему, начали даже клеветать на него, возводить на него обвинения в ласкательстве, наушничестве и шпионстве перед государем…»
Сам Пушкин объяснял друзьям: «Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о недостатках нашего частного и общественного воспитания. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтобы сделать добро. Однако, между прочим сказал, что должно подавить частное воспитание. Несмотря на то, мне вымыли голову».
Буквально через несколько месяцев после того, как Пушкин предстал перед общественностью России народным просветителем, получив одобрение императора, он предстал перед чиновниками Комиссии военного суда как все тот же самый политически неблагонадежный молодой человек, шесть лет проведший за то в ссылках.
«Я пригласил Пушкина к себе, отдал ему пакет лично, который при мне и распечатан. (Стихи оказались не пропущенным цензурою отрывком из пушкинской элегии «Андрей Шенье», над которым кто-то надписал «На 14 декабря»). Пушкин сказал: «Стихи действительно сочинены мною. Они были написаны гораздо прежде последних мятежей и помещены в элегии Андрей Шенье, напечатанной с пропусками в собрании моих стихов. Они  явно относятся к французской революции, коей А. Шенье погиб жертвою. Все  сии стихи никак, без явной бессмыслицы, не могут относиться к 14 декабря. Не знаю, кто над ними поставил сие ошибочное заглавие. Не помню, кому я мог передать мою элегию А. Шенье». – 27 января 1827 года. Москва. Московский обер-полицмейстер для Комиссии военного суда А.С. Шульгин».
На этот раз беда обошла поэта, и 24 апреля 1827 года он написал Бенкендорфу: «Семейные обстоятельства требуют моего присутствия в Петербурге: приемлю смелость просить на сие разрешение у вашего превосходительства». 3 мая Пушкин получил ответ. Бенкендорф писал: « Его величество, соизволяя на прибытие ваше в С.-Петербург, высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно будет в полном смысле сдержано».
Пушкин покидал Москву, которая не разглядела  в нем великого завоевателя. Подобно тому, кто стоял в 988 году у стен Херсонеса и требовал  для Руси огнем и мечом веры и языка, тех сокровищ, которыми Европа и Византия обладали  почти тысячу лет, Россия же пребывала в язычестве, искренне, по-детски любя его и бывши посему открыта всем злым и коварным ветрам мира.
Как-то, играя на бильярде,  поэт сказал: «Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей «Истории», говоря об Игоре, Святославе. Это героический период нашей истории. Я непременно напишу историю Петра Первого и Александрову – пером Курбского. Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться».
Понял ли тогда кто, что Пушкин решил принести в жертву свою популярность романтического поэта, положив ее на алтарь завоевания европейского цивилизованного языка? Это было поистине новым «крещением» Руси.  Литераторы-«язычники» всех лагерей тотчас обрушили на него давно сдерживаемый критический удар. А он тем временем овладел английским языком и читал в оригинале Байрона, изучал Данте и итальянских поэтов, переводил с французского, английского, польского, старофранцузского. Он постиг глубины мирового искусства, литературы, истории, политики, лингвистики. «Я ударил об наковальню русского языка, и вышел стих – и все стали писать хорошо»,- сказал он однажды Дельвигу, уже переехав в Петербург. Но еще в 1825 году не преминул написать и злую эпиграмму на Каченовского, издателя скучного модного романтического журнала «Вестник Европы» : «Словесность русская больна, лежит в истерике она и бредит языком мечтаний, и хладный между тем зоил ей Каченовский застудил теченье месячных изданий».
Два с небольшим года оставалось до того времени, как он должен был предстать перед российской общественностью глубоким мыслителем, разносторонним эрудированным ученым, знатоком истории человечества и человеческой культуры.
Но староверы-классики с российского Парнаса тоже не дремали и не собирались сдавать своих позиций. Открыто враждовавшие против Пушкина, не могли ни понять его, ни позволить ему сделать русский язык другим, общепонятным, чтобы потом построить на нем литературу, которая  стала бы голосом нации в целом, внятным всем и волнующим всех. И таким путем, как он считал, преодолевалась бы пропасть между сословиями, та самая, которую не смогли преодолеть те, кто  сейчас гнил в сибирских рудниках. Уже покинув Москву Пушкин встретил  того, кого так много раз высмеивал в своих лицейских эпиграммах, с кем даже стрелялся,  держа в согнутой руке цилиндр, наполненный черешней…
Это случилось 15 октября 1827 года. Он оставил об этом запись: «Вчерашний день был для меня замечателен: приехав в Боровичи в 12 час. утра, застал я проезжего в постели. Он метал банк гусарскому офицеру. Перед тем я обедал. При расплате недоставало мне 5 рублей, я поставил их на карту. Карта за картой, проиграл 1600. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы двести рублей и уехал очень недоволен сам собой. На следующей станции нашел я Шиллерова "Духовидца"; но едва успел я прочитать первые страницы, как вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. Я вышел взглянуть на них. Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, во фризовой шинели... Увидев меня, он с живостью на меня взглянул; я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга - и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством. Я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали».
И примерно также это было описано в секретном отношении статс-секретаря Н. А. Муравьева  главнокомандующему в столице графу П. А. Толстому, но уже 12 августа 1828 года. Как видно, донесение пришлось кстати через год почти. С показаний охранника Кюхельбекера: «Отправлен я был сего месяца 12 числа в г. Динабург с государственными преступниками, и на пути приехав на станцию Залазы, вдруг бросился к преступнику Кюхельбекеру ехавший из Новоржева в С. Петербург некто г. Пушкин, начал после поцелуев с ним разговаривать. Я, видя сие, наипоспешнейше отправил как первого, так и тех двух за полверсты от станции, дабы не дать им разговаривать; а сам остался для написания подорожной и заплаты прогонов. Но г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру денег; я в сем ему отказал. Тогда он, г. Пушкин, кричал и, угрожая мне, говорил, что: по прибытии в Петербург в ту же минуту доложит его императорскому величеству как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег; сверх того не премину также сказать и генерал-адъютанту Бенкендорфу. Сам же г. Пушкин, между прочими угрозами, объявил мне, что он посажен был в крепость и потом выпущен, почему я еще более препятствовал иметь ему сношение с арестантом; а преступник Кюхельбекер мне сказал: это тот Пушкин, который сочиняет». Все ложилось в строку начинавшегося очередного следствия против Пушкина, которое вел теперь П.А. Толстой и собирался, видно, сколотить его крепко. Были у него на то очень веские основания.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


ГОРЧАКОВЫ-ТОЛСТЫЕ-БОБРИНСКИЕ  И ГАВРИИЛИАДА


1




1828 год Санкт-Петербург. В июне три дворовых человека отставного штабс-капитана Митькова подали  Петербургскому митрополиту Серафиму жалобу, что господин их развращает их в понятиях православной веры, прочитывая им некоторое развратное сочинение под заглавием «Гавриилиада». 4 июня Митьков был арестован. 25 июля в Третьем отделении собралась комиссия и положила предоставить Санкт-Петербургскому генерал-губернатору, призвав  Пушкина к себе, спросить: им ли была писана поэма Гавриилиада? В котором году? Имеет ли он оную, и если имеет, то потребовать, чтоб он вручил ему свой экземпляр. Обязать Пушкина подпискою впредь подобных богохульных сочинений не писать под опасением строгого наказания. Пушкин понимал, что речь идет о лишении всех прав состояния, ссылке в Сибирь, а может быть, и о виселице. 26 июля  1828 года Вяземский пишет Пушкину: «Слышу от Карамзиных жалобы на тебя, что ты пропал для них без вести, а несется один гул, что ты играешь не на живот, а на смерть. Правда ли?»
12 августа от статс-секретаря Н.А. Муравьева передано П.А. Толстому: «…последовало его высочайшее соизволение, чтобы вы, милостивый государь, поручили г. военному генерал-губернатору, дабы он, призвав снова Пушкина, спросили у него, от кого получил он в 15-м или 16-м году, как тот объявил, находясь в Лицее, упомянутую поэму, изъяснив, что открытием автора уничтожит всякое мнение по поводу обращающихся экземпляров сего сочинения под именем Пушкина: о последующем же донести его величеству».
Его величество пребывал в это время на войне с турками, и правил в Санкт-Петербурге в его отсутствие Петр Александрович Толстой, дядя Толстого-Американца. Он понимал, что Пушкина поймали в капкан его недруги. Да и понять-то это было нетрудно: стоило лишь еще раз перечитать выдержки из его записки царю о народном просвещении: «Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий. Лет 15 тому назад молодые люди занимались только военною службою, старались отличаться одною светскою образованностию или шалостями; литература ( в то время столь свободная) не имела никакого направления… 10 лет спустя мы увидели либеральные идеи необходимой вывеской хорошего воспитания, разговор исключительно политический, литературу (подавленную самой своенравною цензурою), превратившуюся в рукописные пасквили на правительство и возмутительные песни; наконец, и тайные общества, заговоры, замыслы более или менее кровавые и безумные…» Собственно говоря, Пушкин сам в этой записке царю все о себе рассказал: и пасквили писал, и в запрещенном обществе, кажется, состоял. И это косвенно подтверждало его авторство в отношении безбожной «Гавриилиады». Но Толстой также понимал, как радуются сейчас недруги Пушкина, которым он дал повод злорадствовать  над собой же. А как должен был себя чувствовать сейчас государь, который хвалил Пушкина за его трактат по народному просвещению? Человека, публично богохульствующего, он взял себе  в сотоварищи в подготовке реформы народного образования! Понятно, почему Николай так настаивает на раскрытии имени автора. Граф Толстой все это понимает, но  знает ли он, какой страшный сюрприз подготовило лично ему и всей  фамилии Толстых это следствие?
На допросах Пушкин трижды  отрекается от  авторства. Однако государь настаивает: «…желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость». Это – прямой приказ к доносительству. И Пушкин просит разрешения у Бенкендорфа напрямую написать царю. Ему разрешают, и после этого письма Николай велит прекратить дело, так как знает теперь автора. Это письмо-загадка. Его обнаружили только в 1951 году в архиве сенатора А.Н. Бахметьева. В нем было написано: «…Будучи вопрошаемым правительством, я не посчитал себя обязанным признаться в шалости, столь постыдной, как и преступной. Но теперь вопрошаемый прямо от лица государя, объявляю, что «Гавриилиада» сочинена мною в 1817 году». Внизу подпись рукой Бахметьева «Пушкин».
Странно и то, что все письмо написано рукой Бахметьева – он будто бы снимал копию, но она никем не утверждена.
А.Н. Бахметьев служил при  военном губернаторе графе Петре Александровиче Толстом и был его зятем, мужем его дочери, и братом статс-дамы при Дворе Николая Первого Аграфене Алексеевне Бахметьевой. Которая была замужем за старшим сыном Дмитрия Петровича Горчакова, генералом  от армии, Михаилом Горчаковым, участником русско-персидской войны 1804-1813 годов, войны с Наполеоном 1812 года, заграничных походов 1813-1814 годов. В этот момент он был  рядом с государем на турецкой войне. Как и сын Петра Александровича Толстого, Александр Петрович.
Но зачем было Бахметьеву  своей рукой для потомков утверждать авторство Пушкина  безбожной комедии? А потому что Пушкин назвал совершенно другого автора – его ближайшего родственника и родственника Толстых, - князя  Дмитрия Петровича Горчакова, который скончался в 1824 году. Это был писатель, сатирик, прославившийся антиклерикальными  настроениями, что не мешало ему занимать должности Таврического и Псковского губернского прокурора. Горчаков имел близкие родственные связи с Толстыми.  Его двоюродная сестра Пелагея Николаевна Горчакова ( бабушка Льва Толстого) была замужем за Ильей Толстым, кузеном  Петра Александровича Толстого, который  вел следствие по делу о «Гавриилиаде». Мог ли он предположить, что оно обернется таким образом и станет угрозой  фамилии  Толстых и  Горчаковых?
19 августа 1828 года  Пушкину пришлось давать объяснения  главнокомандующему столицы П.А. Толстому по поводу авторства  распространенной кем-то в списках и нашумевшей своей непристойностью и безбожием поэмы «Гавриилиада». Он писал Толстому: «Рукопись «Гавриилиады» ходила между офицерами гусарского полка, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список я сжег, вероятно, в 20-м году. Осмелюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение жалкое и постыдное». А первого сентября он написал Вяземскому: «Кто-то донес на меня, и мне, видно, придется отвечать за чужие проказы. Если князь Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность…»
Князя Горчакова не было к тому времен на свете уж как четыре года. И если «Гавриилиаду» действительно написал он, то было ему в то время, на какое указывал Пушкин,  64 года…


2

Известно, что судьба рода Толстых сколь велика, столь и трагична. Их карьера при Дворе Романовых началась еще в 1679 году, года Иван Андреевич Толстой сопровождал  царя Федора Алексеевича  на богомолье. Его брат Петр Андреевич служил стольником при Дворе Романовых с 1682 года. 15 мая 1682 года, в день стрелецкого бунта, действовал заодно с Милославскими и поднимал стрельцов, крича вслед за царевной Софьей, что «Нарышкины задушили царевича Ивана». Однако при падении Софьи перешел на сторону Петра.
В 1697 году он сам попросился в Италию для изучения морского дела, хотя был уже в зрелом возрасте. За границей провел два года и сблизился с западной культурой. В 1701 году Петр Первый назначил его посланником в Константинополь. Так он стал первым в России послом-резидентом (если не считать, конечно,  отца Михаила Романова - патриарха Филарета - еще в Смутное время).
В 1715-1719 годах он исполнял различные дипломатические поручения по делам датским, английским и прусским. В 1717 году вернул царевича Алексея в Россию из Неаполя. За это был поставлен во главе Тайной канцелярии. Вместе с Екатериной Первой  был против становления на престоле внука Петра великого князя Петра Алексеевича – сына загубленного с его помощью царевича Алексея. Но разошелся с Меншиковым в кандидатуре преемника после  Екатерины. Партия Меншикова планировала на трон Петра Алексеевича, женив его на дочери светлейшего. Но Толстому и всей его семье это грозило гибелью. Он стоял за возведение на престол одной из дочерей Петра. Но проиграл и  был сослан на Соловки со всей семьей. Там он вскоре умер. Погиб на Соловках и его старший сын Иван. В живых остался Петр Петрович, зять гетмана Малороссии Скоропадского. Толстых вернула с Соловков Елизавета только в 1860 году, отдав им их имения. Но семья была большая, и на всех  этих имений не хватало, поэтому Толстым пришлось приложить много усердия и  ума, чтобы по-прежнему оставаться рядом с царями и служить им. Но со времени ссылки стали Толстые еще хитрее и предусмотрительнее. О Петре Александровиче, ведшем дело о «Гавриилиаде», Ф.Ф. Вигель написал: « …граф Толстой был человек усердный, верный, на которого совершенно можно было положиться: русский в душе и русский по уму, т.е., как говорится, из проста лукав. Такие люди с притворною рассеянностью, как бы ничего не помня, ничего не замечая, за всем следят глазами зоркими и наблюдательными, ни на минуту не теряя из виду польз и чести своего отечества».
От Ивана стались дочери: Прасковья (Одоевская), Марья (Чаадаева), Аграфена (Писарева), Александра (Леонтьева), Екатерина (Карамышева). И сын – Андрей Иванович. От него  родился правнук знаменитого графа Петра Андреевича  - Федор Иванович Толстой - Американец. Брат Американца Петр Иванович имел дочь Александру замужем за бароном Дельвигом и сына Валериана, женатого на младшей сестре Льва Николаевича Толстого Марии.
Марию назвали в честь матери – урожденной княжны Марии Николаевны Волконской, которая  умерла, родив  своего последнего, четвертого, ребенка – дочь, в возрасте сорока лет. Это случилось в 1830 году. А двумя годами ранее, в августе 1828 года, маялась Мария Николаевна тяжелыми родами в Ясной Поляне. Из Москвы приехала свекровь, мать Николая Ильича, Пелагея Николаевна Толстая – Горчакова. Племянница Дмитрия Петровича Горчакова, чье имя в эти дни вспоминали в свете в связи с открывшимся следствием по «Гавриилиаде». Пелагея  Николаевна была женщина малообразованная, по - французски знала лучше, чем по – русски, и при этом была очень избалована отцом, а потом мужем, промотавшем ее имение, теперь же во всем подчинившая себе сына. Войдя в эту семью она, несмотря на недалекий ум, понимала, к какой фамилии теперь принадлежала : Толстые были запачканы в крови царевича Алексея, а прародитель ее мужа сгнил в ссылке. Семья, хотя снова была при чинах, званиях, имениях, но  держала ухо, что называется, востро. Чего ей стоили выходки Американца, который, вернувшись с Алеутских островов, играл, дрался на дуэлях, был постоянно замешан в скандалах, а в серьезные лета связался с цыганкой законным браком.
Пелагея Николаевна, как и все, знала историю ссоры  Федора Ивановича с Пушкиным. Теперь, когда тот запачкал фамилию Горчаковых, она  могла в сердцах сказать, что сожалеет о несостоявшейся дуэли поэта и ее племянника. Тогда бы наверняка сейчас говорили о беспутном молодом мертвом авторе «Гавриилиады», а не о  достойном государственном  семидесятилетнем муже, ее дяде Дмитрии Петровиче Горчакове.
В эти августовские дни 1828 года и Толстые и Горчаковы с волнением ожидали, чем закончится следствие, на кого ляжет окончательная вина?  Известно, какое наказание за  это безбожие должен был понести автор – лишение всех прав состояния, ссылку в Сибирь, а то и смертную казнь. И в последнее верили вельможи Толстые и Горчаковы, поскольку всего два года назад, после событий 14 декабря 1825 года,  в Сибирь отправились лучшие фамилии России, а пятеро – прямо на виселицу. Что теперь будет с ними со всеми?
Пелагея Николаевна очень волновалась за  невестку, которая в тридцать восемь лет рожала  третьего ребенка. Перезрелую девушку взял в жены ее Коленька -  княжну Волконскую. Ей был тридцать один год, и она была на три года старше Николая. Но зато  имела  800 душ крепостных крестьян, которых ей оставил отец, князь Волконский. Последние годы перед замужеством Машенька жила сиротой у тетушек, и те были рады пристроить богатую племянницу даже разорившимся Толстым. И не просто разорившимся, а еще и с сильно подмоченной репутацией.
Муж Пелагеи Николаевны Илья Андреевич Толстой был губернатором в Казани с 1815 года. А в 1819 году в Петербург поступила жалоба о его взяточничестве, казнокрадстве и бездеятельности. Распоряжение об отставке в столице подписал  Аракчеев. В это время из разоренного имения под Москвой к отцу приехал сын – Николай Ильич. Но живым он застал отца мало: тот умер под судом в 1820 году. Имения в Тульской губернии были тут же описаны. Семейство тронулось обратно в Москву, оставив в Казани только сестру Николая Ильича, которая вышла здесь замуж за помещика Юшкова. Вся надежда была на  имение в Ясной поляне, где теперь мучалась третьими родами  невестка Пелагеи Толстой - Горчаковой Мария Толстая - Волконская. 28 августа Мария разрешилась мальчиком, которого назвали Львом.
Следствие же по делу о богохульной поэме все продолжалось и закончилось только в  декабре 1828 года. Царь оправдал поэта, но простили ли Горчаковы-Толстые  Пушкину свои страдания?
Кроме того, не забылось еще  позорное, порочащее фамилию Толстых дело о двойном замужестве их родственницы, вдовы капитана Ивана Толстого,  Устиньи Ермолаевны Толстой, урожденной Шишкиной.


3

1779 год. Псковская губерния. Известной фамилией здесь еще с семнадцатого века была фамилия Шишкиных.  В Смутное время, весной 1608 года псковские дворяне были призваны в Москву на защиту столицы от войск самозванца Лжедмитрия II. Но первого сентября в Пскове произошел переворот в пользу самозванца, и псковские дворяне, невзирая на возможные наказания, осенью 1608 года начали разъезжаться по домам. Они мотивировали оставление столицы боязнью разорения своих поместий: «нашим де домом от Литвы и от руских воров быть разоренным». Позднее, когда князь Михаил Скопин-Шуйский начал собирать в Новгороде армию для освобождения страны от интервентов, псковичи активно участвовали в военных действиях и многие были награждены. Так, например, помещик Андрей Шишкин бился с отрядами Болотникова под Калугой и Тулой, а за рану в бою на реке Вырке в феврале 1607 года получил в придачу к окладу 50 четвертей земли. Еще 50 четвертей Шишкин получил «за приход, что пришел от Колязина монастыря от боярина и князя Шуйского к Москве с грамотами».
Таким же образом Лжедмитрию Второму отказались служить и Пушкины, которые до того служили под знаменами Лжедмитрия Первого. А в 1613 году  четверо Пушкиных подписались под грамотой об избрании на царство Михаила Федоровича Романова. Что не удивительно: служа Григорию Отрепьеву,  дворянину опальных Романовых, который, хотя история об этом умалчивает,  наверняка действовал в интересах своих хозяев по вводу польских войск на территорию России, развязыванию гражданской войны под руководством Ивана Болотникова, они  помогали Романовым захватить русский престол. И за это были обласканы  ими в веках. Перед  Смутой один из них,  Тимофей Семенович, прямой предок Александра Пушкина, был головой при черниговском воеводе Федоре Шереметеве, активном стороннике  Филарета Романова.
В 1762 году подполковник Андрей Павлович Пушкин был генерал-адъютантом у Абрама Петровича Ганнибала и женился на его старшей дочери Елизавете Абрамовне. А через четырнадцать лет лет сын  Абрама Петровича Осип Ганнибал вступил в брак с Марией Алексеевной Пушкиной. Таким образом, в короткое время Ганнибалы дважды породнились с Пушкиными. Но уже через год после свадьбы Осип  незаконно женился на  Устинье Шишкиной, по покойному мужу – Толстой, объявив собственную здравствующую супругу Марию Алексеевну, урожденную Пушкину, мертвой. С этих пор трем царствующим особам - Екатерине Второй, Павлу Первому и Александру Первому - пришлось в течение сорока лет лично разбираться с запутанными и весьма скандальными делами трех привилигированных фамилий – Шишкиных, Пушкиных и Ганнибалов. Толстые также не остались равнодушны к судьбе своей родственнице, которую внесли в родовую роспись под именем  Устиньи Ермолаевны Толстой, урожденной Шишкиной, супруги Ивана Толстого.
В 1776 году Осип Абрамович не только тайком сбежал от Марии Алексеевны, но и увез их дочь, грудного младенца. Несчастная мать, пытаясь вернуть ребенка,  написала письмо супругу, в котором освобождала его от брачных уз. «Государь мой Осип Абрамович! Несчастливые, как мои, так и ваши обстоятельства принудили меня сим с вами изъясниться, когда же нелюбовь ваша к жене так увеличилась, что вы со мной жить не желаете, то я решилась более вам своей особой тягости не делать, а расстаться навек и вас оставить от моих претензий во всем свободно, только с тем, чтобы дочь наша мне отдана была, дабы воспитание сего младенца было под присмотром моим, что же касается до содержания, как для вашей дочери, так и для меня, то от вас и наследников ваших ничего никак требовать не буду, и с тем остаюсь с достойным для вас почтением, ваша государь, покорная услужница Мария Ганнибалова.
 Во уверение сего, что оное письмо подписано рукою сестры моей родной подписуюсь орденского кирассирского полку подполковник Михайло Пушкин».
  Ганнибал тут же написал ей ответ: «… а затем ныне я во всем по предписанному вашему требованию со стороны моей согласуюсь, и в ваше удовольствие как  себе от вас приемлю, так вам оставляю свободу навеки, а дочь ваша Надежда препоручена от меня в Красном Селе моему приятелю господину майору и управителю Александру Осиповичу Мазу для отдачи вам, которую вы можете от него получить благопристойно». Вот какова была несчастная судьба матери Пушкина Надежды Осиповны Ганнибал уже в младенческом возрасте. Но любящее сердце Марии Алексеевны победило злые умыслы непутевого сына арапа.
 Забрав дочь, брошенная супруга уезжает в Липецк к отцу. Впоследствии она писала в Псковскую духовную консисторию: «Будучи так нагло покинута с малолетней дочерью и оставшись без всякого пропитания, принуждена была ехать в деревню к родителю моему, который, увидев меня в таком бедственном состоянии, получил паралич, от которой болезни и скончался». Случилось это 5 ноября 1777 года.
 Через некоторое время Мария Алексеевна узнает, что ее муж Осип Ганнибал, выдав себя за вдовца, повенчался 9 января 1779 года с молодой новоржевской помещицей Устиньей Ермолаевной Толстой. Брачный обряд произвел в доме у Толстой ночью приглашенный туда местный священник при участии двух местных помещиков в качестве венчальных отцов. Все свидетельствовало о том, что стороны желали сохранить брак в тайне. Однако этого не произошло. Брат Марии Алексеевны Михаил Алексеевич Пушкин вскоре узнал об этом и специально поехал в Псков к местному архиерею Иннокентию, которого и информировал о таком неблаговидном поступке Осипа Ганнибала. Тот посоветовал Марии Алексеевне написать прошение в Псковскую духовную консисторию о вторичном венчании ее мужа при живой жене. Такое прошение ею было написано второго августа 1779 года и на его основании  назначено консисторское следствие, а Осипу Ганнибалу тотчас было запрещено сожительство с Устиньей Толстой. Он  такое решение Псковской духовной консистории тут же оспорил.
А ведь до этой роковой женитьбы у Осипа Абрамовича дела  в Пскове шли гораздо лучше, чем рядом с батюшкой в Суйде. Он вроде бы остепенился, служил по выборам и считался блестящим кавалером в высшем светском обществе Пскова. Вот тогда он и встретил вдову капиатана Ивана Толстого Устинью Ермолаевну, урожденную Шишкину.
Воспылав страстью к вдове, Осип Абрамович безрассудно  женился на ней, имея живую и здравствующую супругу. Но уже через полгода незаконные супруги были разлучены псковским архиереем на основании прошения о разводе, поданного Марией Алексеевной в Псковскую консисторию. Но дело о двоеженстве Ганнибала закончилось только в 1881 году расторжением его брака с Толстой и наложением на него семилетней эпитимии с заключением на один год в монастырь. А перед этим  псковское дворянство  отстранило его отучастия в выборах и  не позволило занимать  какие-либо должности, что вызвало гнев и уныние Осипа Абрамовича, только начавшего новую успешную, как ему казаось, жизнь вдали от ненавистной семьи.
 Императрица Екатерина изменила решение церковного суда и отправила Ганнибала делать «кампанию на кораблях в Северное море».


4

Ни Устинья, ни Осип не смирились  со своей судьбой. Оба они тайно сожительствовали и боролись и за счастье и за деньги Ганнибалов-Пушкиных на протяжении  сорока лет. Толстая-Шишкина не успокилась даже после смерти Осипа Абрамовича и продолжала тяжбу. Во время отсутствия его в плавании она в 1785 и в 1796 годах подавала на высочайшее имя прошения, умоляя императрицу Екатерину оградить его права на принадлежащее ему расхищаемое имущество – село Кобрино, взятое в опеку, назначенную над малолетней дочерью Осипа Абрамовича, Надеждой. Она упоминала о своем приданом в 27 тысяч рублей, полученном будто бы от нее Осипом Абрамовичем по рядной записи и прибавляла, что не хочет окончательно разорить своего бывшего мужа немедленным требованием своих денег, но просит императрицу повелеть возвратить принадлежащее ему село Кобрино, где хозяйничает его первая жена, чтобы он смог с нею, Толстой, расплатиться. В заключении она молила императрицу разрешить ей провести остаток дней своих с бывшим мужем, то есть, с Ганнибалом.
Кобрино  Осипу Абрамовичу  отдано не было, и разрешение на совместнрую жизнь с ним Устинья Толстая не получила.
Не успокоившись, в отсутствие «супруга» на море она сумела поссорить его братьев Ивана и Исаака, а последнего разорить и посадить в долговую тюрьму. Старший из братьев Ганнибалов Иван поначалу взял сторону Осипа, но вскоре понял, как пострадала  Мария Алексеевна и как бесчеловечно поступил с нею и со своей малюткой Осип, и начал усиленно  опекать свояченицу. Именно он порсле смерти Абрама Петровича выделил ей долю в общем наследестве и обеспечил содержание и воспитание Надежды Осиповны.
В 1796 году, спустя  десять лет после своего второго бракосочетания, Устинья Еромолаевна подала  на высочайшее имя имератрицы Екатерины очередное  прошение с жалобой уже на Исаака Абрамовича, обвиняя его в неблаговидных поступках на почве денежных расчетов, однако, уверяя в своей привязанности как к бывшему своему мужу, так и ко всей его семье.
«Всеавгуст;йшая  Императрица!
  Всемилостивейшая  Государыня!
Вашего Императорскаго Величества правоты оправданной десницею, всемогущаго и матерьняго попеченія о возстановл;ніи благодействія въ народ; всякаго рода и покол;нія теб;, всеавгуст;йшая и премилосердая монархиня, врученномъ, и изъ всехъ странъ всел;нныя стекающемся, и объ отъвращеніи мал;йшихъ видовъ, могущихъ составить ближнему вредъ или угнетеніе деннонощные труды, — ни кто изъ смертныхъ на земномъ шар; къ достохвальному прославл;нію не найдется ни въ мал;йшей части достаточьнымъ.
Всемилостив;йшая Государыня! Призри матернимъ и благосердымъ твоимъ окомъ на повергаемое предъ освященн;йшія твои стопы в;рноподъданическое и сл;зное мол;ніе отъ угнетающейся до крайнихъ пред;ловъ разными нещастіями всеподданн;йшей раб; твоей, которой только остается единой твой, благосердая матерь, покровъ! Погруженіе въ б;здну золъ моихъ есть сл;дующ;е. По смерти перьваго мужа моего, незнавъ предл;жащ;й мн; гиб;ли, вышла за втораго, флота артилеріи капитана Иосифа Ганнибала, по неведенію моему при живой перьвой жен;. Живучи съ нимъ въ супружеской другъ къ другу приверженности, старалась я угождать не только мужу, но всему его роду, чтобъ только не было потребно отъ меня зависящ;е; бракъ сей благоугодно Вашему Императорскому Величеству признать недействительнымъ, что онъ учиненъ при живой жен;, и такъ я осталась паче вдовства оплакивать на вечьность жребіи моего непредвидимаго нещастія. Но, Всемилостив;йшая Государыня! Будучи привержена къ тому бывшему второму моему мужу и ко вс;й его фомиліи, склонилась на уб;жд;ніе брата его роднаго, морской же артилеріи капитана, Исака Ганнибала, чтобъ заняла для крайнихъ его нуждъ изъ ломбарда подъ закладъ им;нія ево ден;гъ, къ чему приотезд; ево изъ Санктъ Петербурга въ 789-мъ году оставилъ мн; и доверенность и свидетельство на им;ніе, но какъ не могла я наитить случая на таковой заемъ, необъходимость же настояла выполнить ево меня уб;жд;ніе и крайн;йшую нужду, то по второй его прозб; принуждена была занять у подъпорутчика Крыгера 5500 рублей не подъ закладъ, а подъ вексель, мною данный за поручительствомъ порутчика Губкина; сими деньгами выполнила все по его меня прозб; необъходимыя нужды, достальныя же доставила ему, а свидетельство и доверенность при отъезд; мо;мъ изъ Санктъ Петербурга оставила поручителю по мн; Губкину съ т;мъ, чтобъ по нимъ, занявъ изъ ломбарда деньги, удовлетворилъ Крыгера по данному мною векселю; я оставалась нетолько съпокойною, но по добродушію и довольною, что бывшаго мужа моего брату родному нашла способъ въ крайн;й нужд; помочь; но сія помощъ имъ, Исакомъ Ганнибаломъ обращена въ совершенное меня погубл;ніе.
Ганнибалъ, узнавъ отъ меня о исполн;ніи мною всехъ ево нуждъ, посредствомъ заима на себя подъ вексель ден;гъ, далъ мн; росписку, чтобъ по тому моему векселю во вс;мъ ему отв;тствовать, самъ поехалъ въ Санктъ Петербургъ и, выманивъ оставл;нное мною у поручителя Губъкина на ево им;ніе свидетельство, взялъ изъ ломбарда деньги, Крыгеру по векселю не отдалъ, а Крыгерова жена, коей вексель мой адрисованъ, представила его ко взысканію съ поручителя по мн; Губкина въ Санктъ-Петербургъское Губ;рнское Правл;ніе, о ч;мъ узнавъ, я помянутую данную мн; росписку выслала къ поручителю, то и производилось д;ло въ тамошнихъ присудственныхъ м;стахъ, гд; Исакъ Ганнибалъ далъ обязательство по в;кселю деньги заплатить въ дв; недели, однако жъ р;шено, чтобъ отыскивала я свою претензію формою суда, а по векселю деньги съ меня взыскать; кои со всею по вексельному Уставу строгостію взыскиваются такъ, что я, какъ совершенная заимщица, содержалась подъ стражею, часть родственнаго моего им;нія съ публичнаго торга продана и остальное, составляющ;е мое пропитаніе, назначено къ таковой же продаже. Всемилостив;йшая Государыня! Сверхъ такого Исакомъ Ганнибаломъ меня гиб;льнаго пораженія, долженъ онъ мн; взятыми у меня заимообразно осмъю тысячами шестью стами рублями по письменному въ исправной заплат; за его и благородныхъ свидетел;й руками обязательству, да по протестованному векселю еще капитала бол;е четырехъ тысячь рублей. Я представляла вс; то въ присудственныя м;ста Псковскаго нам;стничества, господамъ Генералу Губернатору и наконецъ правящему его должность, отъ коихъ видела только одно по м;ре Высочайше отъ Вашего Императорскаго Величества дарованной имъ власти о произведеніи въ действо побужд;ніе; Ганнибалъ же, им;въ совершенное ево жительство Псковской губ;рніи въ Новоржевскомъ уезд;, при всякомъ случае его къ суду позыва отзывается отълучьками изъ Псковской въ Санктъ Петербургскую, а отъ толь во Псковскую губерніи, и такъ въ томъ только всіо время протекало; я же между т;мъ приобретенной добродушиемъ моимъ, Ганнибаломъ составленный мн; гибильный жребій, — и такъ р;шилась было хъ кратчайшему моей истинны, исколь Ганнибалъ противъ моего къ н;му, по связи бывшаго моего мужа, а его брата, добраго разположенія отъдаленъ отъ благородности, приб;гнуть въ Сов;стный Судъ, от коего по зделанному позыву и Ганнибалъ не отъзывался, а обещевался письменно какъ Сов;стному Суду, такъ и господину правящему должность Генерала Губ;рнатора Псковскаго и Смоленскаго и кавалеру Осипову явится, на посл;докъ и отъ того совершенно отозвался, сл;довательно не остается мн; и надежды къ полученію хотя моей собъственности, въ зам;нъ терпимыхъ мною за него изнуренія и лишенія дн;внаго пропитанія.
Помилуй, Всеавгуст;йшая и Всемилостив;йшая матерь, призри благосердымъ своимъ окомъ на нещастное состояніе той, которая не можетъ назватся ни вдовою, ни мужн;ю женою, - повели отъринуть Ганнибалово отъ разбирательства со мною Сов;стнымъ Судомъ отъбывательство. Всемилостив;йшая Государыня! Я отънюдъ нельщусь какимъ либо корыстолюбиемъ, а только заплати Господинъ Ганнибалъ по векселю, за него мною данному подъпорутчицы Крыгеровой, возврати проданное мое родовое за оной долгъ им;ніе и отдай мн; одинъ настоящій по векселю и по обязательству ево капиталъ, а узаконенныя проценты предоставляю на употребленіе въ пользу Псковскаго Нам;стничества Приказу общественнаго призренія».
Неизвестно, какая резолюция была положена на этом прошении, но судьба Исаака оказалась незавидной. Начатый с ним процесс Толстой  длился несколько лет. Сохранилось письмо Исаака Абрамовича Ганниабал к Александру Андреевичу Беклешеву, где он горько жалуется на свое бедственное положение : «… в конецъ разстроенъ и раззор;нъ будучи во вс;хъ частяхъ своего состоянія, безъ всякой при томъ над;жды и средства къ возстановленію онаго».

5


В 1801 году, когда Александру Пушкину уже исполнилось два года, Исаак Абрамович подал прошение на высочайшее имя императора Павла Первого: «Им;я 15 челов;къ д;тей, изъ коихъ 3 сыновей продолжаютъ д;йствительную Службу, а трое находятса въ корпусахъ; изъ дочерей же 2 находятса въ военномъ Сиротскомъ корпус;, а 5 остаются при мн;, - не малое надлежало употребить иждивеніе для доставленія одного только содержанія, потребнаго къ сохраненію бытія ихъ, кольми паче для усовершенствованія воспитанія приличными наставленіями и науками. Отъ сей уже одной причины имущество мое и жены моей, состоящее изъ 300 душъ, неминуемо должно было пріити въ истощеніе и уменьшеніе, — но къ сему присоединились еще случайныя обстоятельства: четырекратны пожаръ и другія неблагопріятности, которыя в конецъ разрушили мое состояніе, необходимымъ впаденіемъ въ немалыя долги, за удовлетвореніе коихъ, сверхъ понесенныхъ мною жестокихъ злостраданій, лишился нын; всего имущество, а семейство мое подверглося совершенной гибели, лишася пропитанія, покрова, помощи и самой над;жды къ своему спасенію, потому наипаче, что по уничтожении л;снаго управленія лишился я и м;ста Оберъ-форштмейстерскаго во Псковской губерніи, которое составляло единственную подпору въ моемъ б;дствіи»... и просилъ «о взятіи вышеозначеннаго родоваго моего и жены моей им;нія въ банкъ съ выдачею мн; на уплату долговъ 25-ти тысячъ рублей, расположа уплату сей суммы по годно. Симъ только великодушнымъ д;йствіемъ можетъ спасено быть мое семейство отъ нищеты и презренія, каковое б;дность влечетъ за собою; а д;ти мои, посвященные на службу Вашего Императорскаго Величества, усугубятъ чрезъ то свою ревность и в;рноподданническое усердіе ко слав; своего Всемилостив;йшаго Государя и польз; отечества».
Через два года, не получив ожидаемой царской милости, Исаак Абрамович решил обратиться к Державину в надежде на его влияние, чтобы полюбовно закончить процесс с Толстой: «Съ давнихъ л;тъ начавшія угнетать меня неблагополучія въ такихъ предпріятіяхъ, кои казалися соотв;тствующими истинной польз; моей, вовлекли меня въ долговыя обязательства съ Капитаншею Устиньею Толстой; перьвое дано было въ восьми тысячахъ шести стахъ рубляхъ, данное для заплаты за нее по векселю подпоручицы Кригеровой. — Обременилъ бы я Ваше Превосходительство изображеніемъ всего порядка и теченія произшедшихъ изъ того процессовъ: опред;леніи Правительствующаго Сената въ 9-ты д;нь декабря прошедшаго 1802-го года все оное въ себ; заключаютъ, коими заключилъ означенныя иски Капитанши Толстой взыскать съ меня съ узаконенными по роду обязательствъ процентами - Ето есть самое погубн;йшее въ жизни моей обстоятельство, отъемлющее весь способъ къ н;которому поправленію; ибо чрезъ часть насл;дства, сл;дующаго мн; посл; покойнаго брата моего Ивана Абрамовича Ганнибала, над;ялся я разобратса съ н;которыми кредиторами, вынудившими отъ меня за маловажныя ссуды знатныя пожертвованія лутчимъ моимъ им;ніемъ. — Но новая оная буря стремится совсемъ испровергнуть и сіи слабыя остатки Над;жды и Щастія; а что всего б;дственн;е, что я им;ю дъло съ такимъ челов;комъ, коего сердце чуждо сострадательности - вся толпа моего семейства естли бы превратилася въ потоки слезъ, едва ли можетъ возбудить къ себ; собол;знованіе, - не получа еще усп;ха въ д;л; своемъ, въ бытность свою во Псков; огласила къ крайнему моему прискорбію, что она единымъ только порабощеніемъ меня съ семействомъ останется довольною, щитая выигрышъ свой какъ бы вещію маловажною.
Ваше Высокопревосходительство, вы только по спроведливости можете чувствовать отношеніе между челов;колюбіемъ и жестокосердіемъ, - я, до толикой степени угнетенный жестокимъ жребіемъ, ч;мъ могу показатса столь торжествующей поб;дительниц;, какъ не предм;томъ отвращенія очей ея достойнымъ?»
И это обращение к Державину не помогло Исааку Абрамовичу. Письмо просто списали в архив. Александру Пушкину было уже пять лет.



6

За село Кобрино по возвращении из плавания  боролся и Осип Ганнибал,  обращаясь с прошениями к императору Павлу Первому. Но тот не внял мольбам сына арапа Петра Великого. Погоня Устиньи Толстой и Осипа Ганнибала  за  Кбриным оказалась бесплодной.  А в 1800 году Мария Алексеевна продала Кобрино вместе с крестьянами, оставив в своем владении семью Яковлевых: Арину Родионовну, ее мужа и детей. Няня уехала с  Пушкиными в Москву, а муж и дети остались в подаренном им Марией Алексеевной домике в Кобрино по договоренности с новым владельцем.
За три года до этого Осип Абрамович уже по-другому  смотрел на свой незаконный брак и писал государю: «Угнтенной несчастными стечениями въ жизни своей, кои растроили душевное спокойствие, притомъ и состояние, безъ защиты и приближенной уже бедствиями къ концу горестныхъ и несчастн;йшихъ дней! приемлетъ дерзость повергнутъ къ священн;йшему престолу Вашего Імператорскаго Величества вс;подан;йшіи строки чистосердечнаго признания.
Отеческое милосердие, съ коимъ ты, Августейшій Монархъ, приемлешъ прозбы несчастныхъ и имъ покровительстуешъ, воспламенили во мн; уже угащей Лучъ надежды.
По несчастию моему бывшая жена моя Устинья Ермолаева дочъ, жена покойнаго Капитана Толстаго, с коею бракъ мой блаженыя и вечно Славы достойныя памяти Август;йшая Родителница Вашего Імператорскаго Величества благоволила уничтожитъ и признать оной за недействительной; сего Генваря месяца утруждала Вашего Імператорскаго Величество прозьбою о взысканіи съ меня по рядной, данной мною ей по замужств; въ двадцатьсемъ тысячъ рублей. Признаюсъ, Всемилостив;йшій Государъ, что оная деиствително мною дана: но, не получая за нею приданое ни малой части изъ означеннаго числа, коего она по состоянию е; до замужства, кое изв;стно всему Псковской Губерніи благородному обществу, таковаго немаловажнаго количества она им;ть никогда не могла, а дана оная изъ одной моей к ней любви и привержености; но, оставя все сіи дальновидныя исл;дованія, я, живши еще съ нею, собственностию моею построилъ ей в город; Псков; домъ, в коемъ она ныне сама живетъ и пользуется онаго доходами; подъ городомъ купилъ дачу, устроилъ оную, доходы оной доставляютъ ей непосредственое, притомъ зделано мною ей по е; желанию довольное число брилиантовыхъ вещей и серебро, доставшееся мн; по разд;л; съ братьями по кончин; Родителя нашего, все мною ей предоставлено, что составитъ суммою противъ рядной, и она, признавъ уже себя удовлетвореною по оной, дала мне в томъ и расписку, чтобъ ей по оной с меня никакого взысканыя не чинитъ, о чемъ неоднократно говорила Господину полковнику Александру Максимовичу Вымдомскому1) и артиллеріи подпорутчику Павлу Ивановичу Не;лову. Но во усугублению совершеннаго маего несчастия оная ея росписка у меня по бытности моей въ е; дом; похищена, а она, воспользуясъ симъ случаемъ, спосп;шествующимъ е; коварству, означенную рядную представила правительству, дабы по оной съ меня учинитъ взыскание, и т;мъ въвела меня до бедственнаго состояния, въ коемъ я нын; по несчастію нахожусъ. Вотъ истенное мое признание, Августейшій Монархъ, моего проступка и обличения ея несправедливаго поступка.
Се нын; отъ милосердия и правосудия твоего ожидаю облехчения скорбной участи моей, не лиши покрова твоего, Всемилостив;йшій Государь, и посл;дняго и нужнаго пропитания, оставшагося у меня при долгахъ. Ты единъ, твое челов;колюбие могутъ востановитъ спокойствие разстроеннаго духа нещастнаго, вопиющаго: «оживи благостию Твоею».
Павел Первый оставил это письмо без резолюции.
Но процесс, уже между  бывшими  незаконными супругами, не закончился при их жизни, о чем свидетельствует извлечение из прошения Петра Абрамовича Ганнибала, брата Осипа Абрамовича, теперь - на имя императора Александра Первого в октябре 1813 года: «в Сенате находится дело, поступившее из Псковской губернии, ныне умерших брата моего рордного флота капитана Иосифа Ганнибала с бывшею женою по первом муже капитаншею Устиньей Талстой, друг друга порочущих в обоюдных их денежных исках, и с тем умерли, а решимости не получили, а потому я, за смертию брата моего быв попечителем в имении у наследницы его дочери, и утруждаюсь Правительствующий Сенат об закончении упомнятуого дела, и ежели сему конец последовал, всподданейше прошу».
Пятнадцать лет прошло после смерти Устиньи Толстой, когда  над семьей Толстых-Горчаковых собрались тучи из-за названного Александром Пушкиным автора  богохульной поэмы «Гавриилиада» - двоюродного деда  только что родившегося Льва Толстого, покойного князя Горчакова. Злой рок связал роды Толстых - Горчаковых - Пушкиных. И в эту же несчастливую компанию попали фамилии  Шишкиных и Ганнибал.

 


ЧАСТЬ ПЯТАЯ


СВАТ - УБИЙЦА И БРЕТЕР - У ГОНЧАРОВЫХ


1

1828 год. Москва. Этот декабрь принес Пушкину две радости.  С него были сняты обвинения в написании  богохульной поэмы «Гавриилиада», о чем ему сообщил сам Петр Александрович Толстой, объявляя соответствующее распоряжение царя. Кроме того, в Третьем отделении был составлен следующий документ и по делу о поэме «Андрей Шенье» за 1827 год: «По уголовному делу, о кандидате 10-го класса Леопольдове, производившемуся и в Государственный Совет по порядку поступившему, замешан был известный стихотворец Александр Пушкин (дело об отрывке из элегии "Андрей Шенье", озаглавленной кем-то "На 14 декабря"). Правительствующий сенат, освобождая его от суда и следствия силою всемилостивейшего манифеста 22 августа 1826 года, определил обязать подпискою, дабы впредь никаких своих творений без рассмотрения и пропуска цензуры не осмеливался выпускать в публику, под опасением строгого по законам взыскания. Таковое Положение Правительствующего Сената удостоено высочайшего утверждения. Но вместе с сим Государственный Совет признал нужным к означенному решению Сената присовокупить: чтобы по неприличному выражению Пушкина в ответах насчет происшествия 14 декабря 1825 года и по духу самого сочинения его, в октябре месяце того года напечатанного, поручено было иметь за ним в месте его жительства секретный надзор. Опять – полицейский надзор, да еще  присовокуплена была  обычная для всех писателей цензура. Без цензурного комитета Пушкин более не мог с этих пор опубликовать ни одного своего стихотворения. И ему  пришлось изымать уже набранные произведения из многочисленных журналов, чтобы представить их на суд цензоров, а не царя, как это было ранее.
Но  вскоре он встретил на балу Наталью Гончарову! И эта встреча перекрыла все его тяжкие огорчения последнего времени. Она была в белом платье, золотой обруч стягивал ее черные волосы. Первая мысль: «Принцесса! Сказочная или настоящая?»  Пушкин  смущен, он впервые в жизни чувствует такую мальчишескую робость, что даже не решается познакомиться  с красавицей, вокруг которой постоянно собираются вкруг кавалеры – студенты Московского университета, «архивные мальчики», как он их называет. А он уже не мальчик:  эта девушка моложе него на  тринадцать лет! И что же – ему лезть в компанию этих шалопаев? Смущение не проходит, а робость еще сильнее. Но ее надо скрыть, и Пушкин удаляется в тень. Вдруг слышит над ухом знакомый раскатистый баритон: «Ба-ба-ба! Какими судьбами?» Это Американец! Пушкин хватается за него, как утопающий за соломинку. «Куда ездил?- спрашивает Толстой и, не дождавшись ответа, продолжает, - а я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух! Веришь ли, что никогда в жизни так не продувался. Ведь я на обывательских приехал! Вот посмотри нарочно в окно!- здесь он нагнул голову Пушкина, так что тот едва не ударился ею об раму.- Видишь, какая дрянь! Насилу дотащили, проклятые… А еще у меня радость – кузен родился, Четвероюродный, правда, но зато – Лев!  От  Машеньки Волконской, знаешь? Да ты куда смотришь?  А-а-а – барышня из Полотняных заводов, принцесса дедушки Афанасия Николаевича!»
-Принцесса?- воскликнул удивленно Пушкин,- да ты откуда это знаешь?
-Как же я не могу знать своих соседей, ты разве забыл, что у меня деревня под Калугой? Вот они, бывшие миллионеры, любимцы царей, своих  дочек по балам возят.  А хорош брачный товарец?- подмигнул Американец.- Только все до одной бесприданницы. Даже и принцесса, которую дедушка в царских палатах растил и лелеял. Видишь, какая прекрасная – как фарфоровая куколка, которых он ей прямо в Париже заказывал… И пони, и наряды – все оттуда везли. Пока деньги не кончились, и тогда принцесса перебралась к маменьке, сюда, в дом на Никитскую. Да ты разве не знаешь ее маменьку Наталью Ивановну? Чудо была как хороша урожденная княгиня Загряжская, «парижанка».
-Почему «парижанка»?
-Потому что внебрачная дочка князя Загряжского, из Парижа привез, во время французской революции!
-Откуда ты все знаешь, Федор Иванович?
-Говорю тебе – соседи мы. А дедушка Афанасий Николаевич не прочь  вспомнить про Париж, он его очень любит, даже в преклонные лета умудрился там пожить и последнее состояние промотать. Вот теперь приходится  богатых женихов таким красавицам писаным искать, замучают девиц балами! А ты знаешь, сколько гонору у этой Натальи  Ивановны? Ведь мне ее свекор на ухо шепнул: мол,  купцы Гончаровы - Петровы дети! Привирает, старик, конечно, но все-таки что-то в их породе есть такое… Сын-то Афанасия Николаевича,  Николай, когда  женился и еще в себе был,  перед алтарем тоже  принцем стоял. Говорят, самая красивая пара на Москве была – он да «парижанка». Ну, там, правда, история случилась… «Парижанку» взяли во дворец фрейлиной императрицы  Елизаветы Алексеевны, супруги Александра. А в нее возьми и влюбись ее фаворит Охотников. Сначала  «парижанку»  из дворца – вон, Охотников, говорят, вскоре не своей смертью умер. Но супруга покойного императора Павла Мария Федоровна решила внебрачную Загряжскую одарить свадьбой. Брак с Гончаровым был спешный, а в камер-фурьерском журнале записано, как говорят, что свадьба была пышной, на венчании присутствовала вся императорская фамилия, невесту убирали в покоях императрицы Марии Федоровны. Так она наказала свою легкомысленную невестку.
-А что, сейчас князь Гончаров разве не в себе?-  заинтересованно спросил Пушкин.
-Когда как. Но бывает нехорош, это я тебе как сосед говорю точно. Видел… А знаешь что, поедем-ка ко мне, в Калугу,  отдохнешь в деревне, я тебе борзых щенков покажу от моей суки, такие  мордашки, залюбуешься, право. Поехали, Пушкин! Да тебе же, брат, бумага разве не нужна на твои книжки? Отвезу на Полотняные заводы, там эту бумагу еще делают кое - как. С того и дочек по балам возят…
-Прости, Федор Иванович, дела замучили. В другой раз…
С этого бала Пушкин ушел в глубокой задумчивости. А потом снова и снова ездил на балы, чтобы увидеть  Наталью Гончарову и издали полюбоваться ею. К весне он  твердо решил свататься. Да кого сватами заслать? Робость  и смущение не позволили обратиться ему ни к кому другому, как к Американцу. И тот отправился в дом Гончаровых на Никитскую делать предложение от Пушкина младшей дочери Гончаровых.
-Ну что?- кинулся к нему с порога  Александр Сергеевич.- Что ответили?
-Да я и сам не пойму. Вроде,  сразу не отказали, но  мне маменька такого наговорила, что я уж и не рад, что согласился сватом у тебя, брат Пушкин, быть.
-Так что же она сказала, отвечай же! Я не понимаю…
-И я не понимаю – ни да, ни нет.  Ох, и тяжелая женщина, не хотел бы я ей под горячую  руку попасть. Брось ты это дело, Пушкин, а? Женись на богатой…
-Значит, отказ?
-Да нет, ничего такого, чтобы было похоже на прямой отказ, а… может, я им не понравился. Может, они хотели кого из более солидных  сватьев?


2

Американец почти угадал. Наталья Ивановна рвала и метала после его визита. Зная о плохой репутации Федора Ивановича, тем более, когда после его женитьбы на цыганке, перед ним порядочные дома  закрыли двери, она была потрясена  визитом этого бретера и известного дуэлянта. Убийцу ее  племянника!
В 1809 году Толстой Американец убил на дуэли старшего сына ее двоюродной сестры Екатерины Александровны Нарышкиной, урожденной баронессы Строгановой, Александра Нарышкина. Екатерина Александровна была замужем за обер-церемонимейстером  Иваном Александровичем Нарышкиным, родственником Петра Первого по его материнской линии. Эту дуэль  Строгановы-Нарышкины-Загряжские восприняли не иначе как очередной акт мести Толстых  Романовым, гноивших их в Соловецком монастыре.
И вот Американец в доме Натальи Ивановны да еще в качестве свата! Да еще от кого! От вольнодумца Пушкина, который всем известен своей неблагонадежностью. Только что под следствием за богохульство был!  Да и к родственнице его, Мусиной-Пушкиной, то есть, законной свекрови своей, которая на старости лет развелась с ее свекром и пустила под откос Полотняные заводы, взвалив их на плечи своего сына, то есть, мужа Натальи Ивановны,  мать Натали теплых чувств не испытывала. Можно представить ее гнев, когда  сватом в ее дом явился  Американец. К ней, сестре фрейлины всех императриц, начиная с Екатерины Великой, к ней,  кузине самого светлейшего князя Потемкина по линии князей Загряжских! Однако, несмотря на всю накаленность обстановки при сватовстве,  окончательное «нет» сказать не смогла. Более  к ее младшей дочери никто не сватался, так же, как и к старшим, Александре и Екатерине, бесприданницам. А еще Наталья Ивановна хотя и была до смерти рассержена, не могла не заметить, как побледнела Наташа, как  не смогла сдержать волнения при  известии, что ее сватает  знаменитый поэт, которому в театре кланялся весь партер. «Да уж не влюблена ли эта дурочка в Пушкина, часом?» - в смятении подумала  проницательная в таких делах «парижанка», и язык ее не повернулся сказать окончательное «нет». И у Наташи сразу порозовели щеки. «Точно, влюблена!»- сокрушенно  сказала себе  Наталья Ивановна.
-Ну вот, жди теперь визита от самого,- проворчала она и… ошиблась!
Для Пушкина его нелепое сватовство у Гончаровых стало последней каплей горечи, которая переполнила и без того его измученную душу. Три года после его возвращения из Михайловского на него сыпались доносы,  в Петербурге проведено уже два следствия в связи с его якобы богохульными и  карбонарскими поэмами, он состоит под негласным надзором, то и дело получает выговоры от Бенкендорфа за свои самовольные поездки из Петербурга в Москву, в деревню. Особенную ненависть он чувствовал со стороны староверов с Парнаса, которые снова поливали во всех журналах его грязью за  второе издание «Руслана и Людмилы». Все повторялось, как в 1820 году, когда на него вылили ушаты  грязи. Когда  «Вестник Европы» писал: «Критик допускает еще собирание русских сказок, как собирают и безобразные старые монеты, но уважения к ним не понимает…увольте меня относительно описания (сцены Руслана с головой) и позвольте спросить: если бы в московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагая невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал зычным голосом: «Здорово, ребята!» - неужели бы стали  таким  проказником любоваться?»
Он понимал, не сегодня-завтра – новая ссылка. Свадьба была бы спасением, он сам готов  бы уехать  с любимой в деревню, от столичной суеты, от интриг и доносов. Но такому идиллическому счастью не бывать!  Куда же бежать?
Через некоторое время Пушкин взял подорожную до Тифлиса и отправился на Кавказ. Пятого мая  уже был в Орде, в армии генерала Ермолова. В это время в рядах отдельного Кавказского корпуса числилось  65 переведенных  и разжалованных офицеров-декабристов и более 3000 солдат - участников  декабрьского восстания. И там  в рукописях читал он своим друзьям  поэму «Борис Годунов». А 15 мая  в Георгиевске  начал писать свои  путевые записки «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года»: «Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ, аулы их разорены, целые племена уничтожены. Они час от часу углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги. Дружба мирных черкесов ненадежна: они всегда готовы помочь буйным своим единоплеменникам. Дух их дикого рыцарства заметно упал. Они редко нападают в равном числе на казаков, никогда на пехоту и бегут, завидя пушку. Зато никогда не пропустят случая напасть на слабый отряд или на беззащитного. Здешняя сторона полна молвой о их злодействах. Почти нет никакого способа их усмирить, пока их не обезоружат, как обезоружили крымских татар, что чрезвычайно трудно исполнить по причине господствующих между ими наследственных распрей и мщения крови. Кинжал и шашка суть члены их тела, и младенец начинает  владеть ими прежде, нежели лепетать. У них убийство – простое телодвижение. Пленников они сохраняют в надежде на выкуп, но обходятся с  ними с ужасным бесчеловечием, заставляют работать сверх сил, кормят сырым тестом, бьют, когда вздумается, и приставляют  к ним для стражи своих мальчишек, которые за одно слово вправе их изрубить своими детскими шашками… Что делать с таковым народом? Должно, однако ж, надеяться, что приобретение восточного края Черного моря, отрезав черкесов от торговли с Турцией, принудит их с нами сблизиться. Влияние роскоши может  благоприятствовать их укрощению: самовар был бы важным нововведением. Есть средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание Евангелия. Черкесы очень недавно приняли магометанскую веру. Они были увлечены деятельным фанатизмом апостолов Корана, между коими отличался Мансур, человек необыкновенный, долго возмущавший Кавказ противу русского владычества, наконец, схваченный нами и умерший в Соловецком монастыре. Кавказ ожидает христианских миссионеров. Но легче для нашей лености в замену слова живого выливать мертвые букв и посылать немые книги людям, не знающим грамоты».
Только 20 сентября вернулся в Москву. А 12 октября уехал в деревню Малинники и пробыл там до первых чисел ноября. Про  несостоявшееся сватовство старался забыть. Десятого ноября возвратился в Петербург, где ему предстояло объясняться с Бенкендорфом о самовольной поездке на Кавказ. Но душа опять рвалась на волю, и  в начале января 1830 года поэт просится в Китай, куда отправляется  российская делегация. Конечно, отказ. И вдруг… Кто-то из друзей говорит ему при встрече, что в Москве о нем не забыли и ждут встречи… Не может быть! Он мчится в Москву и на балу в Дворянском собрании  встречает  первых красавиц света и среди них Натали Гончарову. В тот момент, когда она кружилась в танце  неподалеку от царя, Пушкину показалось, что сверху на нее льется волшебный свет. В это же время  девушку заметил государь и поинтересовался у Бенкендорфа – кто такая?
И сразу вокруг нее образовалось плотное кольцо кавалеров. Пронесся шепот: «Император отметил Гончарову!» Она танцевала, казалось, не обращая ни на кого  особого внимания. А когда за ее спиной в мазурке  встал Пушкин и быстро о чем-то заговорил, подумала в смятении: « Сватовство, кажется, продолжается?»
На следующий день он нанес визит Гончаровым в их доме на Никитской. Но что он услышал, едва переступил порог?  Наталья Ивановна говорила что-то невнятное, оскорбительное. Он был в растерянности, подавлен и ждал, выйдет ли Натали? Ее привели. Пушкина поразил холодный, отрешенный взгляд красавицы, ее бледность и… обида, которая явно  просматривалась во всем ее облике. Он не понимал, гонят его или упрекают в чем-то.
В Малинники Пушкин уехал  в тяжелейшем состоянии. Если бы он знал, что  писала  Натали своему деду на Полотняные заводы: « Я с прискорбием узнала те худые мнения, которые Вам о нем внушают, и умоляю Вас по любви Вашей ко мне не верить оным, потому что они суть не что иное, как лишь низкая клевета!», - он понял бы, что на него обиделись, потому что… его слишком долго ждали!

3

               
1830 год. Москва. Нужда заела жену сумасшедшего  Николая Афанасьевича Наталью Ивановну, которая имела на руках трех дочерей, но ни одну не могла выдать замуж. И тут – неожиданное счастье.  В свете после бала в Дворянском собрании в Москве только и говорили о царском внимании императора Николая  к младшей Гончаровой - Натали - на балу в очередной его приезд в Москву. Это в то время, когда в вихре танца кружилась несравненная Аврора Шернваль, которая  теперь постоянно проживала в Зимнем дворце и была  фрейлиной  царя.
Натали и Аврора… Два юных и обреченных  созданья, покорные чужой воле, пешки на брачном рынке, потому что обе – бесприданницы. И ни к той, ни к другой никто не сватается!
Однако для Авроры теперь все уже решено – она на пороге своего счастья, обласканная вниманием высочайших особ. Императрица сама сватает ей самого завидного жениха России –  миллионера Павла Демидова, который даже не может сосчитать своих богатств. Вот истинно царский подарок для преданной и покорной фрейлины! 
А для Натали остаются только надежды и упорная материнская воля, которая подчиняет, гонит то в одну, то в другую сторону, а куда идти – непонятно. И император больше не подает никаких знаков, напрасно  княгиня   Загряжская, престарелая фрейлина  императрицы,  пишет секретные записки  своей сводной сестрице Наталье Ивановне из Петербурга, напрасно обнадеживает. Надежды тают с каждым днем.
Матушка сердится. Впадает в меланхолию и отъезжает в свое   имение  Ярополец, которое досталось ей по наследству от папеньки Ивана  Александровича  Загряжского вместе с двумя тысячами душ, но, как и Полотняные заводы, пришедшее в упадок.  Пройдя по аллеям старого парка, она  возвращается в дом,  пьет водочку, настоянную на успокаивающих травках. Наутро едет в Москву,  в дом на  Никитскую, чтобы снова ждать вестей из столицы и надеяться на то, что судьба смилостивится над ее семьей и пошлет  Наталье  хорошего жениха. Красота стоит недешево,  да еще такая, которой очарован весь свет и сам император!
Наталья Ивановна вспоминает свою юность. И ей было пятнадцать лет, когда она впервые посетила бал у губернатора Ивана Петровича Салтыкова. К  ней отнеслись со вниманием – ведь ей покровительствовала сама императрица Екатерина, признавшая ее законною дочерью Ивана Александровича Загряжского.
Что за балы были у Ивана Петровича, сына знаменитого генерал-губернатора Москвы Петра Семеновича Салтыкова! Хотя и осерчала в свое время на Петра Семеновича императрица за то, что оставил Москву безнадзорной во время чумного бунта в 1770 году, и умер  старик бесславно в своей подольской деревне Марфино, так что и на похороны, как и теперь еще вспоминают,  никто из знатных людей не приехал, но сын-то в это время  на турецкой войне победы одерживал и радовал императрицу.  Наталья Ивановна много слышала об этом от папеньки, который  также участвовал в русско-турецкой войне за Крым в 1772 году.
Иван Александрович Загряжский любил былое вспоминать. Как Иван Петрович, пока его батюшка от  московской чумы в себя приходил, схоронясь в Марфино,  сам он при Ларге под командованием Румянцева был командиром частью кавалерии. В год смерти отца, имея под началом более двадцати пехотных и кавалерийских полков, первым переправился через Дунай, осадив Рущук.
Но все-таки пришлось ему при государыне Екатерине выйти в отставку. Однако император Павел, едва взошел на престол, снова  призвал Салтыкова ко двору и повысил его в звании, поставил Ивана Петровича  военным губернатором Москвы.
Хлебосольство губернатора было поистине безграничным. Даже в обычные дни за обедом и ужином его находилось шестьдесят приборов. А уж  каждое воскресенье к нему съезжались на бал до 800 человек. Княгиня Екатерина Романовна Дашкова, старая строгая дама, подруга Екатерины Великой, гостила тут.  И вся московская знать трепетала перед губернатором и Дашковой, грубый мужской голос которой разносился на всю залу, отчитывая какого-нибудь  загулявшегося княжеского отпрыска богатеев столицы. А как их московская знать почитала губернатора и преклонялась перед его богатством! Наталья  Ивановна тихонько вздыхает… На охоту генерал выезжал в окружении  ста псарей! А сыну своему оставил в наследство шестнадцать тысяч душ крепостных. Из них одних дворовых людей – тысяча двести человек. Однако и долги непомерные – почти три миллиона рублей. Еще перед войной, в 1804 году Иван Петрович ушел в отставку. Но долги не помешали его сыну Петру Ивановичу в 1812 году сформировать на свои средства целый гусарский полк. Тогда Наташа и родилась, и они всей семьей бежали из горящей Москвы. Их дом на Большой Никитской, к счастью, уцелел. В том году супруг Натальи Ивановны  окончательно и непоправимо сошел с ума…
Из флигеля доносится нечеловеческий крик Николая  Афанасьевича. Наталья Ивановна вздрагивает и испуганно думает о том, что будет, если к дочерям так никто и не посватается? Ей становится страшно, и она уже сожалеет, что наговорила грубостей Пушкину, отваживая его от дома в надежде на высокое  и благодатное покровительство императора.
Императору сейчас не до балов и фрейлин. В Петербурге, в Москве – холера. Все сидят по домам, и выехать из города невозможно – повсюду кордоны. В газетах пишут, в России уже больше ста крестьянских волнений, в губерниях убито  полторы сотни помещиков и управляющих имениями! В Тамбове толпа разгромила больницу и захватила самого губернатора. В Севастополе убит военный губернатор Столыпин, погибли и некоторые его приближенные. В Петербурге толпа разгромила центральную холерную больницу,  разрушила холерные бараки. Стало известно, что в новгородских военных поселениях восстали двенадцать полков, там убито сто офицеров.
Наталья Ивановна  в отчаянии, но вдруг снова мелькнула надежда, перемешанная со страхом –  от фрейлины Загряжской  прилетела весточка из Петербурга: император срочно направляется в Москву!

4




Где бунт, там и мор, где мор, там и бунт. Тяжелые мысли одолевают Николая Павловича, пока его карета, окруженная вооруженным эскортом и сопровождаемая большим отрядом драгун лейб-гвардии императорского полка, катится по пыльным дорогам  Подмосковья. Трава вокруг пожухлая, листва на деревьях скукожилась. Сушь и пыль. Холера не унимается уже четвертый год. Мало помогают и кордоны, которые лишь возбуждают в крестьянах злобу, поскольку не дают свободно переходить из деревни в деревню - строжайше запрещен въезд и выезд из губернских городов. Но из Курска  в Москву  отправились две тысячи человек – разнесли слух, что тому, кто будет работать на железной дороге, дадут вольную. В новгородских военных поселениях  за расправу над  офицерами арестовано четыре тысячи человек, три тысячи уже осуждены. Бенкендорф  докладывал – многие умерли под кнутом и шпицрутенами. Смерть за смерть…
Николай Павлович смотрит в окно на пробегающие мимо полосатые столбы, отсчитывающие версты. Скоро Москва. И тут бунты. Он с содроганием думает о чумном бунте при государыне Екатерине, когда вдали показываются кресты на куполах Донского монастыря, где растерзали архимандрита Амвросия. Крестится. Нельзя допустить, чтобы  Москва заполыхала – это будет знак тем, кому опять  охота бегать за зипунами по степям и громить святыни. Шестьдесят лет назад  Екатерина опоздала, понадеявшись на  Петра Семеновича Салтыкова. А он спрятался у себя в Марфино. Как такое могло произойти? Как губернатор мог покинуть свой пост? А там и разбойник Пугачев подоспел. Свято место пусто не бывает…
Бенкендорф  доносит о крамольных речах. Бунтовщики говорят: «Для дураков яд да холера, а нам надобно, чтобы вашего дворянского козьего племени не было». А сами-то дворяне хороши! Куда толкали Россию  Рылеевы да Пестели в двадцать пятом? К федерации! А это ни что иное, как раздробить  страну на отдельные территории. Снова вернуться в средневековье, посадить своих  царьков в усобные княжества и окунуться  во внутренние  территориальные бесконечные распри и войны. Для того ли собирали земли, для того ли клали  головы на поле брани пятьсот лет?  Покойный брат Александр только что провел успешные войны с Турцией и Швецией. Присоединил к России Грузию, Финляндию, Азербайджан, герцогство Варшавское. И тут – призыв к  федеративному устройству, конституции! Революции захотелось. Но это – всего лишь романтика, и за нее сто двадцать дворян пошли на каторгу, три тысячи солдат пороты…
Значит, не нужны  революционерам российские земли? Отдадим  окраины Польше,  Швеции, Турции? Пусть в Крыму опять Порта правит, а там, глядишь, и новый Мамай найдется на Россию. Они думают, что можно просто дать свободу землям. А как потом  вернуть их обратно?  Ведь тут же отделяться начнут, независимости требовать, своих  царей понасажают, междоусобными войнами все отечество изведут. Было уже такое… Тут же границы России  у Смоленска встанут, мало здесь поляки да Наполеон пожгли, но видно, не наука российским либералам.
А как красиво пишут наши российские либералы-литераторы. Муравьева-Апостола почитать – сам залиберальничаешь: «Нельзя допустить основанием правительства – произвол одного человека - невозможно согласиться, чтобы все права находились на одной стороне - а все обязанности на другой. Слепое повиновение может быть основано только на страхе и не достойно ни разумного повелителя – ни разумных исполнителей». А сегодня государю только и приходится надеяться на слепое подчинение и страх подданных, иначе сожгут Москву и еще тучу народу убьют. А потом каяться будут. Как князь Трубецкой сначала подбивал офицеров и солдат к бунту, а четырнадцатого декабря на Сенатскую площадь вообще не пришел, бросил товарищей. Эти уж Трубецкие – им кому не служить -  Тушинскому ли вору, польскому королю или потом  обратно перекинуться. Покаяться и вотчинами владеть. Но пусть через двести лет, а развязка для этого рода наступила. Нет больше дворян от  Трубецкого, и не будет!
И литераторы наши хороши!  Уж так деревню распишут, так распишут, а вывернешь наизнанку  написанное да рассмотришь на свет – опять же  конституция получается… жена Константина, которой привлекали на свою сторону неграмотных солдат бунтовщики в двадцать пятом. Это же надо такое придумать! Солдаты хотели присягать Константину и  Конституции, которую почитали за его светлейшую супругу. Император едва заметно улыбается в усы, и  круглые его глаза меняют  застылое выражение на насмешливое.
Когда карета миновала московскую заставу и последний кордон, генерал  Левитин, сопровождающий императора, спросил:
-Куда держать путь, ваше  величество?
-В Сенат!- махнул рукой  Николай Павлович.
Карета помчалась через город без  остановки прямо в Кремль, в сенатский дворец. В  храмах Кремля ударили в колокола. Москва услышала: царь прибыл в столицу!
Наталья Ивановна напрасно ждала целый день билетов на бал в дворянское собрание. И  платья были приготовлены для нее и дочерей, и  приглашенные парикмахеры сбились с ног. Наступил вечер, потом ночь с тревожными криками караульных на улице, которые перемешивались с безумными криками из флигеля: «Уничтоженная тварь Николай Гончаров…» В опустевшей Москве балов больше не давали. И даже приезд императора ничего не изменил. Но зато успокоил толпы возмущенной черни. Стоило  царю  выступить перед ними  открыто, не таясь от  холеры  во дворцах и дальних царских поместьях, как толпы схлынули с московских улиц, и в городе стало спокойнее.
…Покидая Первопрестольную, глядя на улицы, заполненные солдатами,  думал: «Тихо на Москве. Пусть так и будет».
Сильное напряжение, испытанное им за последние несколько дней, постепенно спадало. Он  немного успокоился. Размышлял: «Не бунтовать надо – заботиться об отечестве. Холера уйдет, а жизнь продолжится. Сейчас надо показать – все идет обычным путем, и одна забота должна быть у каждого дворянина – его доходы. Богатство – вот верный путь к радости. И  при Дворе надо подстегнуть сейчас стремление подданных обогащаться. Надо ошеломить блеском, поразить великолепием, зажечь новые звезды в свете. Говорят, правда, что при моем Дворе после ссылки бунтовщиков, остались лишь Молчалины да Скалозубы. Ну, уж это, господа, явный перебор. Назвали бы мне хотя бы одно выдающееся лицо среди декабристов. Так нет же! Все – до одного – посредственности. И в свете об этом доподлинно известно. Так упрекнуть  меня, вам, господа, тут, право, не в чем…»
Тут его мысли стали более приятными. Энергичность молодого здорового мужчины  брала свое.  Фрейлина Аврора Шернваль, первая красавица России,  получит за свою верноподданность такое состояние, что ей станут завидовать самые высокие вельможи при его дворе и иные государи. Казну ради этой затеи  он потрошить, конечно, не станет, у государства только внешних долгов после Александра осталось более двухсот миллионов. Одни затраты на военные поселения чего стоят! А пусть государыня посватает ее за какого-нибудь миллионера. Ходит в холостяках младший Демидов. Говорят, он даже не в состоянии подсчитать свое добро. Еще бы – пятьдесят заводов, половина российского чугуна – оттуда! А мотается по загранице, смотришь, там и оставит  миллионы. Женился же его брат Николай на  племяннице Бонапарта  Матильде! Не хватало еще, чтобы и этот преподнес свои богатства Франции…
Но такой брак  - хорошее предприятие и для фрейлины Авроры и для двора! Выгодная сделка для казны. И он преподнесет  свой подарок на свадьбу молодоженам – назовет в честь Авроры свой новый фрегат. Так в России закрепится память о щедрости императора к своим верноподданным. Но и Демидов должен будет постараться озарить свое бракосочетание чем-нибудь  особенным. Чтобы запомнилось каждому и надолго. Да, это будет пример, достойный подражания.


5


1830 год. Москва – Болдино. Вскоре Пушкин получил  коротенькую записочку от Натальи Николаевны и, наконец, все понял – его винили за срочный отъезд на Кавказ сразу после сватовства.  Поэтому так  неприветливо встретили в доме Гончаровых  на Никитской, поэтому так грустна и обижена была Натали! Бедная девочка, сколько же волнений он ей доставил! Да не обманул ли его Американец полтора года назад, когда принес ему плохие вести от Гончаровых?  Ему надо было самому тотчас ехать к ним и все бы прояснилось, и он был бы уже женат и счастлив! Ах, этот Федор Иванович, озорник, право же - мой Зарецкий: « Умел он весело поспорить, остро и тупо отвечать, порой расчетливо смолчать, порой расчетливо повздорить, друзей поссорить молодых и на барьер поставить их. Иль помириться их заставить, дабы позавтракать втроем, и после втайне обесславить веселой шуткой иль  враньем». « Я чувствую, что сыграл очень смешную роль. Я не мог объясниться после Арзрума, уехал в Петербург в полном отчаянии. Первый раз в жизни я был робок, а робость в человеке любящем никак не может понравиться молодой девушке. Но та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством – боже мой – она…почти моя!»
А неутомимый Бенкендорф уже грозно требовал от Пушкина объяснений по поводу самовольной поездки из Петербурга в Москву. Но Пушкин писал ему в эти дни: «Я женюсь на м-ль Гончаровой, которую вы, вероятно, видели в Москве. Я получил ее согласие и согласие ее матери. Два возражения были мне высказаны при этом: мое семейное состояние и мое положение относительно правительства. Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно, благодаря его величества, который дал мне возможность достойно жить своим трудом. Относительно моего положения я не мог скрыть, что оно ложно и сомнительно. Я исключен из службы в 1824 году, и это клеймо на мне осталось. Окончив  Лицей в 1817 году, с чином 10-го класса, я так и не получил двух чинов, следуемых мне по праву, так как начальники мои обходили меня при представлениях. Я же не считал нужным напоминать о себе. Ныне, несмотря на все мое доброе желание, мне было бы тягостно вернуться на службу». Пушкин просил разрешения издать поэму «Борис Годунов» без купюр 1826-го года, сделанных, увы, самим императором. Бенкендорф сообщил в письме, что государь милостиво благословил Пушкина на брак и на издание «Бориса Годунова» под его личную ответственность.
После помолвки, которая состоялась шестого мая 1830 года, Вяземский писал Пушкину: «Я слышал, что ты будто  писал государю о женитьбе. Правда ли это? Мне кажется, что тебе в твоем положении и в твоих отношениях с царем необходимо просить у него позволения жениться. Жуковский думает, что хорошо бы тебе воспользоваться этим обстоятельством, чтобы просить о разрешении печатать Бориса, представив, что ты не богат, невеста не богата, а напечатание трагедии обеспечит на несколько времени твое благосостояние. Может быть, царь и подумает дать приданое невесте твоей. Тебе, первому нашему романтическому поэту, и следовало жениться на первой романтической красавице».
«Я не потерплю ни за что на свете,- писал Пушкин,- чтобы  жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, все, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей, существование. И все же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы?»
Двор Николая Первого блистал в Европе, о его блеске во всех столицах слагались легенды. Так же, как и о красавицах  Великого света России, и о многочисленных романах русского императора. Первой считалась нынче Аврора Шернваль, фрейлина государя, которой не было равных. Ее воспевали  лучшие поэты России. Наряды  госпожи Шернваль, ее бриллианты постоянно служили  предметом многочисленных  обсуждений и подражаний. Зависти света к красавице не было предела. Ее же мать, может быть, не без основания считала, что дочь сглазили этой беспредельной черной завистью – не было у Авроры женихов, а те, что сватались, безвременно умирали. Увы, дочка была бесприданницей. Но  на брачном рынке, как на шахматной доске визиря,  стала  очень заметной фигурой. И вдруг… Явилась новая  кандидатка в фаворитки – м-ль Гончарова, ничуть не уступавшая  Авроре в красоте, однако,  гораздо моложе и свежее.  И тут случилось невероятное – фигуру, которая только начала расти на  брачной ярмарке в цене, перехватил  поэт, выскочивший, словно черт из табакерки, соперником царя! Говорят, он друг  царя, но и бунтарь. И уже объявил всему свету соперницей свою невесту Авроре: « Мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный, проснись, открой сомкнуты негой взоры, навстречу Северной Авроры звездою Севера явись!» Да знает ли он, сколько стоит его сокровище? Это же убийственно ввязываться в столь дорогостоящую интригу. Говорят, заложил за 38000 рублей двести душ, все свое «состояние», которое еле-еле  выдоили его родители из своих жалких средств, и десять  тысяч рублей отдал на тряпки для бесприданницы-невесты. Госпожа Шернваль оглядывается вокруг себя, в вечернем сумраке гостиной ей  мерещится сияние  уральских изумрудов  и сапфиров  заводчика Демидова. Она вздрагивает лишь от мысли, что пришлось бы выпрашивать приданое у столь жалкого жениха, как Пушкин. Авроре  дал приданое  государь – состояние половины России! Но где-то в  глубине души, очень, очень глубоко, скребется какая-то маленькая задыхающаяся мышка. О чем это она?...
Третьего сентября Пушкин отъезжает в Болдино для устройства своих дел. На пути холерные кордоны, он может с полпути вернуться в Москву к невесте. Но пробирается все же сквозь них и поселяется в Болдине до ноября. Уже через месяц  поэт пишет невесте: «Мой ангел, ваша любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка…» 
Он помолвлен с первой красавицей России, он счастлив,  он почти не встает из-за письменного стола, потому что вдохновение захватило его душу  одновременно с любовью. И все-таки наступают минуты, когда приходит тревога и подтачивает его счастливые  ощущения откуда-то глубоко изнутри. Может, оттого, что в журнале «Северная пчела» появляется статья Фаддея Булгарина - отклик на его путевые заметки из  Арзрума, которые он опубликовал в «Литературной газете» под названием «Военная грузинская дорога» после цензуры самого Николая Первого. «Мы думали,- написал Булгарин,-  что автор «Руслана и Людмилы»  устремился на Кавказ, чтобы напитаться высокими чувствами поэзии, обогатиться новыми впечатлениями и в сладких  песнях передать потомству великие подвиги русских современных героев. Мы думали, что великие события на востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших поэтов: мы ошиблись! Лиры знаменитые остались безмолвными, и в пустыне нашей поэзии опять явился Онегин бледный, слабый…» Упрекал его и  фельдмаршал Паскевич, официальный «герой»,  в письме к  В.А. Жуковскому: «Так померкнула заря достопамятных событий Персидской и Турецкой войны».

6


Пушкин пишет «Выстрел». «Какая-то таинственность окружала его судьбу, он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо, никто не знал причуды, побудившей его выйти в отставку и поселиться в  бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сюртуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка… Однажды человек десять наших офицеров обедали у Сильвио. Пили по-обыкновенному, то есть очень много, после обеда стали мы уговаривать хозяина прометать нам банк. Долго он отказывался, ибо никогда почти не играл, наконец велел подать  карты, высыпал на стол полсотни червонцев и сел метать. Мы окружили его, и игра завязалась. Сильвио имел обыкновение за игрою хранить молчание, никогда не спорил и не объяснялся. Если понтёру случалось обсчитаться,  то он тотчас или доплачивал достальное, или записывал лишнее. Мы уж это знали и не мешали ему хозяйничать по-своему, но между нами находился офицер, недавно к нам переведенный. Он, играя, тут же, в рассеянности загнул лишний угол. Сильвио взял мел и уравнял счет по своему обыкновению. Офицер, думая, что он ошибся, пустился в объяснения. Сильвио молча продолжал играть. Офицер, потеряв терпение, взял щетку и стер то, что казалось ему напрасно записанным. Сильвио взял мел и записал снова. Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей, почел себя жестоко обиженным и, в бешенстве схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио, который едва успел отклониться от удара…
На другой день в манеже мы спрашивали уже, жив ли еще бедный поручик, как сам он явился между нами, мы сделали ему тот же вопрос. Он отвечал, что об Сильвио не имел он еще никакого известия. Это нас удивило. Мы пошли к Сильвио и нашли его на дворе, сажающего пулю на пулю в туза, приклеенного к воротам. Он принял  нас по-обыкновенному, ни слова не говоря о вчерашнем происшествии. Прошло три дня, поручик был еще жив. Мы с удивлением спрашивали: неужели Сильвио не будет драться?  Сильвио не дрался. Он довольствовался очень легким объяснением и  помирился.
Это чрезвычайно повредило ему во мнении молодежи. Недостаток смелости менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх человеческих достоинств и извинение всевозможных пороков. Однако ж мало-помалу все было забыто, и Сильвио снова приобрел прежнее свое влияние.
Один я не мог уже к нему приблизиться. Имея от природы романтическое воображение, я всех сильнее прежде сего был привязан к человеку, коего жизнь была загадкою и который казался мне героем таинственной какой-то повести.
…-Вам было странно,- продолжал он,-  что  я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р… Я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет назад я получил пощечину, и враг мой еще жив…
-И вы с ним не дрались?- спросил я.
-Я с ним дрался…
…Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с тремя моими секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника…Он приближился, держа фуражку, наполненную черешнями…Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была  в моих руках, я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства…Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. «Вам, кажется, теперь не до смерти, - сказал я ему,- вы изволите завтракать, мне не хочется вам мешать». – «Вы ничуть не мешаете мне,- возразил он,- извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно: выстрел ваш остается за вами, я всегда готов к вашим услугам»…
Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне его читать. Кто-то (оказалось, его поверенный по делам) писал ему из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой.
-Вы догадываетесь,- сказал Сильвио,- кто эта известная особа. Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!»
Пушкин считает: сколько же  было у него дуэлей?  Сам он – инициатор пятнадцати, из коих состоялись лишь четыре. Жена Карамзина Екатерина Андреевна, помнится, писала кому-то: «Пушкин всякий день имеет дуэли…» Но с кем  он стрелялся,  придя на  поединок с цилиндром черешни? А сейчас помнит – с Кюхлей! Кюхельбекером… Но  Американец не дает ему  покоя, а нынче даже приснился. Говорят, у него  умирают все рожденные его цыганкой дети, и он заносит их имена в какую-то книжечку. А что будет потом?  Два выстрела остались за ними, хотя они и помирились. Пушкину жаль Федора Ивановича в его несчастиях, а  тот пожалеет  ли Пушкина?..
И вот на свет является «Гробовщик».
 «Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом…
Вскоре порядок установился… Над воротами  возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с опрокинутым факелом в руке, с подписью: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые»…
 Итак, Адриян, сидя под окном и выпивая седьмую чашку чаю, по своему обыкновению был погружен в печальные размышления. Он думал о проливном дожде, который, за неделю тому назад, встретил у самой заставы похороны отставного бригадира. Многие мантии от того сузились, многие шляпы покоробились. Он предвидел неминуемые расходы, ибо давний запас гробовых нарядов приходил у него в жалкое состояние. Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной, которая уже около года находилась при смерти. Но Трюхина умирала на Разгуляе, и Прохоров боялся, чтоб его наследники, несмотря на свое обещание, не поленились послать за ним в такую даль и не сторговались бы с ближайшим подрядчиком.
Сии размышления были прерваны нечаянно тремя франмасонскими ударами в дверь…
-А созову я тех, на которых работаю: мертвецов православных. Ей – богу, созову,- и на завтрашний же день. Милости просим, мои благодетели, завтра вечером у меня попировать, угощу, чем бог послал.
«Вы пожаловали ко мне,- сказал, запыхавшись, Адриян,- войдите же, сделайте милость». – «Не церемонься, батюшка,- отвечал тот глухо,- ступай себе вперед, указывай гостям дорогу!» Адрияну показалось, что по комнатам его ходят люди. «Что за чертовщина!- подумал он и спешил войти…тут ноги его подкосились. Комната полна была мертвецами. Луна сквозь окна освещала их желтые и синие лица, ввалившиеся рты, мутные, полузакрытые глаза и высунувшиеся носы… Адриян с ужасом узнал в них людей, погребенных его стараниями,  и в госте, с ним вместе вошедшем, бригадира, похороненного во время проливного дождя. Все они, дамы и мужчины, окружили гробовщика с поклонами и приветствиями, кроме одного бедняка, недавно даром похороненного, который, совестясь и стыдясь своего рубища, не приближался и стоял смиренно в углу. Прочие все одеты были благопристойно: покойницы в чепцах и лентах, мертвецы чиновные  в мундирах, но с бородами небритыми, купцы в праздничных кафтанах. «Видишь ли, Прохоров,- сказал бригадир от имени всей честной компании, - все мы поднялись на твое приглашение, остались дома только те, которым уже не в мочь, которые совсем развалились, да у кого остались одни кости без кожи, но и тут один не утерпел – так хотелось ему побывать у тебя…» В эту минуту маленький скелет продрался сквозь толпу и приближился к Адрияну. Череп его ласково улыбался гробовщику. Клочки светло-зеленого и красного сукна и ветхой холстины кой-где висели на нем, как на шесте, а кости ног бились в больших ботфортах, как пестики в ступах. «Ты не узнал меня, Прохоров,- сказал скелет.- Помнишь ли ты отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб – и еще сосновый за дубовый?» С сим  словом мертвец простер ему костяные объятия – но Адриян, собравшись с силами, закричал и оттолкнул его. Петр Петрович пошатнулся, упал и весь рассыпался. Между мертвецами поднялся ропот негодования, все вступились за честь своего товарища, пристали к Адрияну с бранью и угрозами, и бедный хозяин, оглушенный их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвардии и лишился чувств».
«А поди догадаются, и кто-нибудь даже из моих друзей осерчает?»- смеясь,  сказал  Пушкин вслух, перечитывая строки об Амуре с опрокинутым факелом, о костях, о франмасонском стуке в дверь…
В Болдине Александр Сергеевич узнал о приезде царя в холерную Москву из короткой записочки Натали. Теперь она присылает их часто, и Александр Сергеевич понимает – свадьба близко. Как только  разрешат въезд в Москву, он помчится к Гончаровым на Никитскую. Его волнуют слухи о холерном бунте в  городе. По ночам он не спит, бродит по дому, шепчет только что сложенные стихи: «Царица грозная, Чума теперь идет на нас сама и льстится жатвою богатой, и к нам в окошко день и ночь стучит могильною лопатой. Что делать нам? И чем помочь? Как от проказницы зимы, запремся также от Чумы, зажжем огни, нальем бокалы, утопим весело умы и, заварив пиры да балы, восславим царствие  Чумы. Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю, и в разъяренном океане, средь грозных волн и бурной тьмы, и в аравийском урагане, и в дуновении Чумы. Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья – бессмертья, может быть, залог, и счастлив тот, кто средь волненья их обретать и ведать мог. Итак,- хвала тебе, чума, нам не страшна могилы тьма, нас не смутит твое  призванье! Бокалы пеним  дружно мы, и девы-розы пьем дыханье,- быть может…полное чумы!»
А воображение его уносит в далекий 1773 год, где  ветер гуляет по степям,  вьется пыль из-под конских копыт. Москва, едва оправившись от чумы и от страшного бунта, с содроганием ждет в гости Пугачева с его буйным, неукротимым войском. Поэт представляет, как атаман  сидит в креслах на крыльце комендантского дома. На нем – красный казацкий кафтан, обшитый галунами, высокая соболья шапка с золотыми кистями, из-под которой сверкают черные озорные глаза. Он кричит: «Как ты смеешь противиться мне, своему государю?!»
Пушкин вздрагивает от  прохлады осеннего утра. За окном береза  качает на ветру  черными ветвями с  пожелтевшей пожухлой листвой. Поэт  глубоко вздыхает, отбрасывая колдовские видения. Он уверен: теперь все обойдется.  Император приехал в Москву и успокоил народ. Значит, опасность миновала?  Ему написали,  как  царица Александра Федоровна умоляла мужа не ехать. Отчаявшись, привела в кабинет Николая Павловича великих княжон и трехлетнего великого князя Константина Николаевича. А  император воскликнул: « У меня в Москве триста тысяч детей, которые погибают!» И в этот же день уехал в холерный город.
 Благодарный поэт делает наброски  оды герою. Можно  догадаться – Наполеону, но любой  легко поймет – Николаю: «Одров я вижу длинный строй, лежит на каждом труп живой, клейменный мощною чумою, царицею болезней…он, не бранной смертью окружен, нахмурясь, ходит меж одрами и хладно руку жмет чуме и в погибающем уме рожает бодрость…Небесами клянусь: кто жизнию своей играл пред сумрачным недугом, чтоб ободрить угасший взор, клянусь, тот будет небу другом, каков бы ни был приговор земли слепой…»
Уже по возвращении в Петербург с супругою,  он напишет Вяземскому: «Ужасы! Боле ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в Новогродских поселениях со всеми утончениями злобы… Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников».
Но это было позже, а пока, живя в Болдине,  Пушкин перебирал в памяти свои встречи с невестой и то время, которое предшествовало этому событию.
Наталья Ивановна так и не дождалась таких вестей из дворца, которые бы позволили надеяться на  устройство судьбы ее дочери подобно той,  какая уже проглядывалась всему свету у фаворитки Авроры Шернваль. Ей император сватал миллионера!  Гончарова с отчаяния решила откликнуться на предложение Пушкина.

7


1830 год. Полотняные заводы в Калужской губернии. Вскоре Александр Сергеевич познакомился с дедом Натали  Афанасием Николаевичем. Отец невесты сидел взаперти, и его  будущему зятю не показывали. Разговоры преимущественно шли о деньгах. Пушкин с грустью говорил друзьям: «Дедушка Гончаров сильно переоценивает мое значение в придворных и административных сферах, давая мне серьезные финансовые поручения». Афанасий Николаевич давно  пытался получить кредиты на восстановление своего погубленного предприятия, но их ему  никто не давал.  Вместо шестимиллионного богатства, доставшегося ему от  отца,  Николая Афанасьевича, скончавшегося неожиданно рано, через год после смерти Афанасия Абрамовича, любимца Петра и Елизаветы, сегодня Полотняные заводы имели полтора миллиона рублей долга. Поняв, что и будущий зять ему не помощник в денежных делах, Афанасий Николаевич  упросил его похлопотать хотя бы о продаже  бронзовой статуи Екатерины. Ее он оценивал в сто тысяч рублей. Пушкин взялся за это дело и написал прошение графу Бенкендорфу в мае 1830 года.. Но совершил непростительную неловкость, испрашивая разрешение пустить статую императрицы на переплавку ввиду ее низкого художественного качества. А надо бы просить о покупке ее  казной для установки в подобающем для этого месте, потому что выполненную в германии художественную работу приглашенные специалисты оценили достаточно высоко, значит, и цена ей была та, о которой говорил Афанасий Николаевич. Бенкендорф  передал просьбу Пушкина в министерство финансов, но Канкрин денег из казны не дал. Россия сама была в долгах, в 1828 году при посредничестве барона Штиглица был взят кредит в Амстердамском банке, на 1831 год там же собирались брать очередную ссуду, о чем уже сообщил своему королю  голландский посланник в России барон  Геккерен. И дело было еще в том, что  Бенкендорф вместе с министром иностранных дел Нессельроде сами не прочь были  брать кредиты на  основание акционерной компании по производству парусины в Литве. Возрождение  Полотняных заводов никого не интересовало. Как и  бумажное производство Гончаровых в Калуге, которое тоже оставляло желать лучшего. И тут у них были серьезные конкуренты.  Купцы Переславцев и Попов оказались лучшими производителями писчей бумаги в Росси, как было признано на первой Всероссийской выставке в Угличе, которую инициировал и финансировал Канкрин из государственной казны. Именно у них  появились  первые паровые двигатели из Англии, которые позволили поднять производительность почти в пять раз. Российское правительство с одобрением относилось к иностранным финансовым вложениям в  купеческие мануфактуры. Это позволяло  экономить кредиты для других целей.
А Афанасий Николаевич все  пытался  взять кредиты и не мог понять, почему его Полотняные заводы государство больше не интересуют? Ведь еще в 1732 году  по царскому приказу Анны Иоанновны  Гончаровым было велено производить парусные полотна и писчую бумагу для торговли с  иностранными купцами. Государыня Елизавета пожаловала Афанасию Абрамовичу дворянство. А Екатерина Алексеевна сама побывала на полотняных заводах в то время, когда англичане воевали с Америкой. Государыня тогда не была против свободы американцев, но не вмешивалась и с англичанами своим купцам торговать не запрещала. А в 1882 году  еще одна милость  была оказана Афанасию Николаевичу. Как говорил он сам, огромную бронзовую  статую  заказал в 1882 году по просьбе светлейшего князя Потемкина. Это случилось в тот год, когда Екатерина поставила знаменитый памятник Петру Великому в Петербурге. И тут же  искушенный царедворец  подсказал, что  нужно бы и ей установить памятник от благодарных потомков. А кого выбрать исполнителем замечательной идеи? Выбор пал на Афанасия Гончарова, дела которого  процветали в ту пору. Его семье в самом деле было за что благодарить Романовых.
Журнал «Урания» в 1804 году писал об Афанасии Абрамовиче, что он «… из небогатых калужских купцов. Около 20 лет пошел в услужение к некоторому заводчику, которого небольшого имения он сделался наследником. В течение 50 лет завел бумажную фабрику и железные заводы, парусные полотна привел в такое совершенство и славу, что из Англии именно требовали плотен его фабрик, за работу которых брал от 3 до 7 рублей барыша в куске, коих выходило в год от 8 до 12000. Успел нажить селы и деревни. Имение его более нежели до 3 с половиной миллионов рублей простиралось. Сам он в кругу друзей своих признавался, что в жизни его на него шел три раза золотой дождь: последний был во время отложения Северной Америки, ибо тогда кусок полотна становившийся ему с расходами в Санкт-Петербурге менее 7, продавал от 15 до 17 рублей…»
Этот третий золотой дождь пролился на Афанасия Абрамовича в 1775 году, когда Америка начала войну с Англией за свое освобождение. Вот для англичан и старался Гончаров, не подозревая, что  от них и придет ему полное разорение. А слухи о его родстве с царем Петром были пустые: это ж сколько у него было детей по углам, если в Росси тогда  открывались там  и тут купеческие мануфактуры и всем он им содействовал? Но теперь англичане строили пароходы и  паруса и канаты им не требовались. Поэтому Гончаровы занимались только производством писчей бумаги. О чем  Пушкину поведал еще во время его первого сватовства к Наталье Николаевне  Федор Толстой Американец.
Последняя царская благодать упала на самого  Афанасия Николаевича в 1889 году, когда Екатерина  пожаловала ему поместное дворянство с гербом. Было это по возвращении его из Парижа, куда он отправился, выйдя в отставку со службы капитаном тульского пехотного полка сразу после смерти  деда Афанасия Абрамовича и безвременной кончины отца.
Старик то предлагал, то отказывался  продать или переплавить великолепную статую императрицы, а сам вспоминал свой вояж во Францию и войну с Наполеоном, которая разорила  Полотняные заводы – французы сожгли  мастерские и поместья. Видно, в отместку за то, что здесь располагался штаб Кутузова, а сам Афанасий Николаевич с ног сбился, размещая русские войска в своих деревнях. В это страшное время и появилась на свет Натали.
 У него были свои воспоминания, а Пушкин, разглядывая величественную статую Екатерины Второй, думал о  человеке, который жил и умер всего двенадцать лет назад неподалеку отсюда, в своем селе Авдотьино, которому императрица покровительствовала в его обширной издательской деятельности и которого посадила в страшный каземат Шлиссельбургской крепости навечно.
Николай Иванович Новиков, великий русский просветитель, умер здесь, в Калужской губернии, в июле 1818 года. В 1812 году тихая жизнь его в Авдотьино была потревожена нашествием французов. Соседние помещики разбежались, уехали и Гончаровы – хозяйке было пора родить, а французы эту семью, у которой останавливался сам главнокомандующий Кутузов, не пощадили бы. Может быть, от пережитого страха тогда двинулся умом сын Афанасия Николаевича Николай Афанасьевич? Каково при этом было его беременной супруге? Новиков остался. Мародеры, однако, не потревожили его, грабя в окрестностях. Они  знали – здешний помещик  выкупает у крестьян французов, захваченных ими в плен, платит за них по рублю, а потом лечит, кормит и выхаживает . Поэтому они предпочитали продавать ему полуживых французов. Начавшаяся после занятия Наполеоном Москвы партизанская война серьезно осложнила положение французов. В окрестностях Москвы действовали партизанские отряды И.С. Дорохова, А.Н. Сеславина, Д.В. Давыдова, А.С. Фигнера. Отряд Дорохова состоял из пяти кавалерийских полков. Он сделал рейд по Можайской дороге и за неделю разгромил четыре полка французской кавалерии, захватил несколько обозов, взял в плен полторы тысячи человек.  Здесь же сложил голову племянник  Станислава Понятовского, короля Польши, который воевал с польским полком в составе французской армии против русских и участвовал в оккупации русских земель. Он даже был три дня фельдмаршалом у Наполеона. А потом погиб. Но еще тяжелее для французов было пассивное сопротивление крестьян, которые отказывались поставлять силой или за деньги припасы врагу. Французы бросали пушки из-за падежа лошадей.  А Кутузов тем временем восстановил артиллерию. У Наполеона оставался один выход – отступать через Калугу. Здесь он рассчитывал захватить крупные склады продовольствия и фуража. 19 октября 1812 года французы выступили из Москвы. Но под селом Тарутино стояла уже русская армия. Пришлось сворачивать на новую Калужскую дорогу к селу Троицкому, поместью Екатерины Романовны Дашковой. После сражения под Малоярославцем, который восемь раз переходил из рук в руки и был сожжен дотла, Наполеон принял решение отступать  на Боровск, Верею, Можайск. Отступая, французы ели конскую падаль и человечину. Разгромленной армии и отдавал Новиков  вылеченных и  накормленных им французских солдат. Это его противоестественное во время  войны великодушие к врагу не было понято главнокомандующим Москвы графом Ростопчиным, который предписал даже  расследовать сношения авдотьинского помещика с французами.
Пушкин  слушает эти воспоминания деда Натали и думает о  том, что теперь Россия вновь озабочена событиями во Франции – французской революцией 1830 года, которая возбудила поляков и они решили убить российского наместника  в Польше  великого князя Константина Павловича, объявив о низложении Романовых с польского престола. Там началось восстание против Российской империи, которое охватило и царство Польское, и Литву, и Белоруссию, и Правобережную Украину. Девизом его было – восстановление Речи Посполитой в границах 1772 года.  После 1812 года по решению Венского конгресса было создано царство Польское в личной унии с Россией. Наместником назначен Константин Павлович, брат Александра Первого. В это же время в Польше было создано Национальное масонское общество, которое после запрета масонских лож в 1820 году было преобразовано в Патриотическое общество. Оно было связано с русскими декабристами. Надежды на борьбу с Россией оживились в Польше с началом войны с Турцией в 1828 году. Тогда же поляки решили убить Николая Первого на коронации  на польский престол, но она  благополучно состоялась. Через два года французская революция вновь  возродила надежды поляков на сопротивление. Теперь в Польше решили убить Константина Павловича.
Пушкин боялся новой большой войны, которая вновь отбросит страну назад и разрушит все его планы. Тем острее ощущал он это на Полотняных заводах, где еще так живы были воспоминания о страшной войне с Наполеоном и о злодействах польского отряда Понятовского.  Он откликнулся и на французскую революцию, и на польское восстание. В своих стихах он вспоминал подвиг  фельдмаршала Суворова, усмирившего поляков при Екатерине Великой, призывая  русские полки повторить этот подвиг: « Перед гробницею святой стою с поникшею главой… Все спит кругом, одни лампады во мраке храма золотят столпов гранитные громады и их знамен нависший ряд. Под ними спит сей властелин, сей идол северных дружин, маститый страж страны державной, смиритель всех ее врагов, сей остальной из стаи славной Екатерининских орлов. В твоем гробу восторг живет! Он русский глас нам издает, он нам твердит о той године, когда народной веры глас воззвал к святой твоей седине, «Иди, спасай!» Ты встал и спас! Внемли ж и днесь наш верный глас, встань и спасай царя и нас, о старец грозный! На мгновенье явись у двери гробовой. Явись, вдохни восторг и рвенье полкам, оставленным тобой!»
Он не ограничился стихами и написал Вяземскому о восставших поляках: «…их надобно задушить и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная. Наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был впрочем наш образ мыслей». Либералов приводили в ужас эти высказывания Пушкина, а он знал, о чем говорит, потому что  детально изучил польский вопрос в русской истории, когда  собирал материал для  поэмы «Борис Годунов». Злодейства поляков, оккупировавших и разоривших дотла Россию в  годы Смуты в семнадцатом веке,  приведших на трон Лжедмитрия и его  последователей, их глумление над верой и обычаями русских людей, стремление Польши уничтожить Россию как государство вообще, до глубины души потрясли поэта. «Бунт, бессмысленный и беспощадный», пугал Пушкина. Он писал Вяземскому: «Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крестьян – вот великие предметы»,- это было упование на предстоящие деяния Николая Первого, которое не сбылось из-за событий во Франции и польского восстания. Да, он знал, о чем  говорил в это время в своих стихах «Клеветникам России»: «О чем шумите вы, народные витии? Зачем анафемой грозите вы Росси? Что возмутило вас? волнения Литвы? Оставьте: это спор славян между собою, домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою, вопрос, которого не разрешите вы. Уже давно между собою враждуют эти племена, не раз клонилась под грозою то их, то наша сторона. Кто устоит в неравном споре, кичливый лях иль верный росс? Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос. Оставьте нас: вы не читали сии кровавые скрижали, вам непонятна. Вам чужда сия семейная вражда, для вас безмолвны Кремль и Прага, бессмысленно прельщает вас борьбы отчаянной отвага – и ненавидите вы нас… За что ж? ответствуйте, за то ли, что на развалина пылающей Москвы мы не признали наглой воли того, пред кем дрожали вы?  За то ль, что в бездну повалили мы тяготеющий над царствами кумир и нашей кровью искупили Европы вольность, честь и мир?.. Вы грозны на словах – попробуйте на деле! Иль старый богатырь, покойный на постеле, не в силах завинтить свой измаильский штык? Иль русского царя уже бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык? Иль мало нас? Иль от Перми до Тавриды от финских хладных скал до пламенной Колхиды, от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая, стальной щетиною сверкая, не встанет русская земля?.. Так высылайте ж к нам. Витии, своих озлобленных сынов: есть место им в полях России, среди нечуждых им гробов».
Вяземский с возмущением писал: «Будь у нас гласность печати, никогда бы…Пушкин не осмелился воспеть победы Паскевича…Курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь». Хороша мышь, сгрызшая Россию в семнадцатом веке, как лакомый кусок сыра. И дай ей только волю, она снова будет грызть страну да еще  сообщников позовет на пир. Вот тут, в этих самых местах, и собирался пировать всего двенадцать лет назад  племянник польского короля  Августа Станислава Понятовского рядом с Наполеоном, сжигая дотла Малоярославец. В том огне тогда погибли полторы тысячи человек. Обугленные трупы женщин, стариков  и детей тлели на горящих развалинах. Мышь… Но зато Чаадаев откликнулся горячо: «Вот вы, наконец, национальный поэт, вы, наконец, нашли ваше призвание. Я не могу передать вам удовлетворение, которое вы дали мне испытать. Мне хочется сказать вам: вот, наконец, явился Дант».
Однако и эту похвалу Пушкин принял с некоторой грустью, написав вскоре Плетневу: «Были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы».
Тяжелые размышления его о революции  во Франции, о восстании в Польше – как предчувствие беды, уже  разметавшей над его головой  свое черное крыло. И бедой этой была именно французская революция, изгнавшая из Франции  молодого приверженца  монархии Жоржа Дантеса, героически, но тщетно помогавшего последним из рода Бурбонов спасти французский трон. В то время, когда Пушкин  совершал свой визит жениха на Полотняные заводы Гончаровых,  восемнадцатилетний герой герцогини Беррийской мчался по дорогам Европы  в направлении  Петербурга в поисках личной безопасности и новых отчаянных приключений в чужой стране. Что за ирония судьбы – в этот момент он был гоним как воспетый Пушкиным монархист Андрей Шенье!



ЧАСТЬ  ШЕСТАЯ


         ИСТОРИОГРАФ ВОЛЕЮ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА





       1

1831 год. Санкт-Петербург. Лето. После венчания и проведенной зимы в Москве молодые переехали в Царское Село.  Холера не унималась. И вдруг в Царское Село нагрянул  Двор, спасаясь от холеры. Здесь супругу Пушкина встретила императрица  Александра Федоровна и, будучи совершенно очарована  юной красавицей, пожелала непременно  видеть ее во дворце. «Моя невестка не в восторге от этого, так как она умна, но она настолько любезна и прекрасна, что поладит и с двором и с Императором»,- говорила  сестра Пушкина Ольга Сергеевна Плещеева.
Александр Сергеевич много работает. Этим летом он назначен на службу в иностранную коллегию к Нессельроде, чем тот весьма недоволен.  Однако поэту не до интриг, он завершил «Сказку о Царе Салтане»,  напечатал  «Пир во время чумы», ведет переговоры об издании газеты.
В этом же году  военные поселения в Новгородской губернии были расформированы. Грузинские деревни зажили обычной жизнью. Граф Аракчеев  безвыездно проживал в своем  имении и продолжал обустраивать его.  Архитектор Свиязов, наконец,  смог выехать из Грузина. Теперь на него не распространялся указ о запрете на службу после того, как он покинет военное поселение. А в доме Алексея Андреевича появилась старуха из Овстюга, с которой он  беседует долгими  вечерами, забросив чертежи Свиязова.
 После похорон Настасьи, когда он  не мог устоять на ногах перед белым гробом, в котором лежала  женщина с высоко завязанной  дорогой французской шалью из тончайшего шелка  шеей, которую он так любил  ласкать двумя пальцами поверх жемчугов под  черными  завитками волос, дом ему казался чужим. А тут еще обнаружились неприятности с новгородским губернатором Жеребцовым, который передал  под его контроль следствие по делу об убийстве Анастасии Минкиной дворовыми, понесшими страшное наказание смертью под  кнутом.  Сенат признал, что следствие над убийцами Минкиной велось  пристрастно и беззаконно, и Жеребцов был приговорен к ссылке в Сибирь! Но затем участь его была смягчена «как уже уволенного». Впредь было решено его ни к каким должностям не определять и повсеместно опубликовать. Аракчееву донесли, что в документах Сената даже  проходили позорные слова: «смерть девки Минкиной». Это  угнетало Алексея Андреевича. Он  знал, как злорадствуют его ненавистники, победившие его, как генералы, кто еще недавно целовал ручки у Анастасии,  брезгливо  шептали: «Не  графиня, была, чай…»
 Доходили до Аракчеева слухи и о его якобы великой трусости, когда он не вышел вместе с императором на Сенатскую площадь усмирять бунтовщиков, а отсиживался в Зимнем дворце. Глупцы! Ведь именно его, Аракчеева, и не хотели  видеть рядом с Николаем   гвардейцы, именно его присутствие при императоре являлось одною из причин задержки присяги новому царю. Как же он мог подвести его и  выскочить на Сенатскую площадь?  Да и наверняка убили бы тогда  не Милорадовича, а его, коль готовили пулю еще осенью да зарезали на страх ему Настасью. Но одна мысль все никак не дает покоя Алексею Андреевичу: почему Каховский стрелял в Милорадовича? Ведь именно он возглавил  14 декабря 1825 года дворцовый переворот, не подпуская  к присяге Николая, заставил всех присягнуть Константину. А именно этого хотели  бунтовщики. Почему же пуля досталась Милорадовичу, стоявшему, казалось, на их стороне? Много этих загадок, но надо им  навсегда остаться тайной?
Нечего и говорить, как изумлен был Николай, когда узнал, что  Аракчеев в Грузине издал самолично книгу «Собственноручные рескрипты покойного государя императора, отца и благодетеля, Александра Первого к его подданному графу Аракчееву. С 1796 года до кончины его величества, последовавшей в 1825 году». По поручению государя И.И. Дибич написал письмо Аракчееву, в котором просил сообщить « из какого источника сии напечатанные письма и  записки и кем выданы в печать. «Буде же вам известно, то для  предупреждения всяких толков в публике его величество полагал бы лучшим средством напечатать вашему сиятельству от себя объявление, что таковые изданные в печать письма и записки выдуманы и не заслуживают внимания». Аракчеев тут же ответил, что по этому делу «сделал донесение» государю и посылает требуемое объявление, в котором категорически заявляет, что «Я, граф Аракчеев, никому ничего никогда не только не позволял печатать, но даже не отдавал никому никаких сего рода бумаг, то и объявляю, что все изданные в печати письма и записки должны быть неверные и не заслуживающие вероятия». В то время, как государь знакомился с посланием Аракчеева,  переводчик Сальватори уже передал ему через министра финансов Канкрина  порученные ему Аракчеевым рукописи для перевода на французский язык, что опровергало  заявление Алексея Андреевича.
Когда-то начальник военных поселений генерал Маевский говорил: «Граф был самолюбив, и ему казалось, что природа подарила совершенство одному ему, прочих он считал ниже скотов… В одно время расспрашивал он у меня  об армейских генералах. Я описывал их достоинства, а когда коснулось  В., и я сказал: «очень храбр», «что ваша храбрость»,- подхватил граф, - вот напиши это,- показывая на свои проекты,- тогда будешь храбр».
Что же было в этих проектах Аракчеева, многие из которых  осуществились еще при его жизни? Помощь при стихийных бедствиях. Пожарное и санитарное дело. Призрение инвалидов. Запасные магазины. Земские банки. Уничтожение нищенства. Пути сообщения. Благоустройство селений. Обязательное обучение.
Отдав письма и рескрипты Александра Первого Николаю, Алексей Андреевич тут же  положил  пятьдесят тысяч рублей в банк и написал  в завещании, что  через сто лет эти деньги должны быть вручены тому, кто напишет самую лучшую книгу  о покойном императоре. Любопытствующие подсчитали, что к тому времени назначенная премиальная сумма вырастет до 800 тысяч рублей. Завистники к  будущему счастливчику так и не позволят ни одному из Романовых распорядиться этой суммой по назначению.
Через три года, находясь на Полотняных заводах, Пушкин узнает о смерти  Аракчеева и пишет друзьям: « Умер Аракчеев, и смерть этого самодержца не произвела никакого впечатления… Об этом во всей России жалею я один – не удалось мне с ним свидеться и наговориться». В этом же году  Наталья Николаевна Пушкина представлена ко Двору. А ее супруга тяготит обязанность присутствовать на церемониях, тем более, что ему приходится то и дело мчаться  из дворца домой, чтобы переодеться то во фрак, или в мундир, как того требует тот или иной прием. Если бы он знал, как тяготит Двор саму императрицу, супругу Николая, которая жаловалась маркизу де Кюстину: «Вы не представляете, как мне тяжко в полном клопов и крыс великолепии Зимнего дворца, несносны бесконечные церемонии, как душно мне в Северной Пальмире!» А при Александре Первом его супруга-императрица говорила, спускаясь по  семидесяти шести ступеням Зимнего дворца, что когда-нибудь эта лестница убьет ее…
На балах и приемах, по блеску которых нет равных в Европе, искоса поглядывают на красавицу завсегдатаи салона графини Нессельроде. Именно там горячо обсуждают известие о том, что Пушкин  получил из казны двадцать тысяч рублей кредита на издание «Истории Пугачевского бунта». Многие с волнением предполагают, что именно  эту книгу государь намерен использовать при разработке своей политики в крестьянском вопросе! Значит, снова помещикам не спать по ночам, ожидая своей участи? А тут, в 1835 году, государь выделяет Пушкину ссуду уже в тридцать тысяч рублей для того, чтобы тот закончил историю Петра Первого. Через год поэт получает разрешение издавать журнал «Современник». Некоторые припоминают его  шутливые слова десятилетней давности: «Как бы мне не сделаться временщиком царя!» Многие при дворе теряют самообладание при одном только упоминании имени  поэта, тем более, когда  в иных журнальных статьях то и дело пишут: «Пушкин стал опорой русской национальной жизни». И к чему это его высказывание о желании  «наговориться с графом Аракчеевым»?..
Император Николай после кончины Аракчеева  хотел взглянуть на бумаги графа и с нетерпением ожидал генерала Клейнмихеля из Грузина. Тот в это время  организовывал похороны  бывшего наместника в его имении. Когда нужно было класть тело покойного в гроб, то Клейнмихель обратился к офицерам с вопросом, не желает ли кто переложить тело покойного. Никто не  осмелился взяться даже за мертвого Аракчеева. Тело переложили священники  и его племянник. «Поистине редкая и строго направленная деятельность, необыкновенная правильность в распределении времени и воздержание от безмерного пользования плотскими наслаждениями давали ему очевидную возможность совершать более того, что могло быть сделано обыкновенным путем, и служили в его беззастенчивой руке для всех его подчиненных»,- сказал в надгробной речи его лучший ученик Клейнмихель. Он уехал, увозя царю секретную папку, оставленную для потомков Аракчеевым.  И кто  в тот момент из умных  и влиятельных людей не захотел бы взглянуть на нее!  Но ей предстояло пролежать в тайниках еще  сто лет, чтобы затем явиться  в России и создать в тридцатые годы уже двадцатого века и при другом строе  хотя и совершенно новый, но все-таки отчасти казарменный образ жизни  целого общества, которое и через сто лет не приблизилось к европейскому.


2

1836 год. Париж. В 1806 году  в России у кузена мужа графини Строгановой, всю жизнь прожившей во Франции, родился сын Павел. Тридцать  лет спустя  он гостил в Париже у ее сына Анатолия. Молодой Демидов был грузный человек  в очках, с острым, как у маленькой птицы, носом, весьма болезненный. Он не знал ограничений в удовольствиях и растерял в них здоровье настолько, что теперь страдал одышкой и еле передвигался на больных ногах. Однако по-прежнему проявлял большой интерес к светской жизни и развлечениям, хотя уже посватался к  фрейлине императора Николая Первого Авроре Шернваль. В Париж  приехал по делу, связанным с купленным бриллиант «Санси», седьмым  по счету в списке самых крупных алмазов мира. Этот камень должен был сверкать на его невесте во время бракосочетания. Он обещал императрице, трогательно заботившейся о судьбе фрейлины царя: Северная звезда будет украшена достойным бриллиантом  из короны самого Людовика Четырнадцатого, и выполнил обещание.
Но Елизавету Строганову интересовало совсем другое – судьба ее  внучатой племянницы Натали Гончаровой, которая уже пятый год была замужем за поэтом Пушкиным.
-Она все такая же красавица даже после четырех родов, как пишут?- спрашивала  старая графиня.
-Блистает на балах по-прежнему, когда не на сносях, и к ней, ходят слухи, проявляет  большой интерес сам государь,- усмехнулся Павел.- А Пушкина это злит, и он становится совсем невыносим.
-Ему надо бы приехать в Париж с женою, развеяться, но, я слышала, ему запрещают выезжать за границу, и он  жалуется всем: «Хотя бы разрешили съездить во Францию, а то так и не увижу Париж…»  Здесь стало известно, какое ужасное письмо он написал жене, наверняка знал, что царю о нем доложат, поскольку оно касается непосредственно государя…
Текст этого письма был донесен до императора Бенкендорфом и каким-то образом стал известен в свете: «И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих, однако ж, видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостию, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц».
Павел Демидов наслышан об этом очередном скандале Пушкина с царем, но его  устраивает это обстоятельство, поскольку теперь внимание света полностью поглощено Натальей Николаевной, а не  его невестой. Он говорит:
-Едва ли для кого  в Петербурге секрет, что Пушкин  объявил войну Двору за душу своей супруги Натальи Николаевны. Новой главной красавице Двора необходимо быть и одновременно монашкой – виданное ли дело? Но Пушкин борется за это, как безумный. И война его с царем идет по почте. Именно почта теперь у него поле боя за личную свободу. Он знает, что его переписка с женой вскрывается, и пишет ей Бог знает что…
В Париже многим из тех русских, кто близок к литературным кругам, нынче известно, что даже сюжет комедии «Ревизор» Пушкин подсунул Гоголю именно из-за почтовых перлюстраций и заставил в образе почмейстера  Шпекина вывести почт-директора Пестеля. Между прочим, отца декабриста Пестеля, казненного царем. Так все в России запутано… Многим во Франции близки убеждения Пушкина, который  уверен, что без политической свободы жить очень можно, без семейной неприкосновенности  невозможно, каторга не в пример лучше. Политическая свобода заключается в возможности оспаривать налоги или мешать друг с другом воевать. Но есть духовная независимость – в семейной неприкосновенности. Именно из-за перлюстраций содержание писем поэта становится известно подчас широкому кругу людей – везде есть свои шпионы - и доходит даже до Франции.  В 1834 году тут в некоторых кругах обсуждали его письмо к жене, в котором он осуждал действия своего правительства: «…какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному),  царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина!»
-О, такая неприкосновенность предопределена Богом лишь царям. Простым смертным гоняться за этим миражом - пустое,- говорит старая графиня.
-Да, тяжело вздыхает Демидов,- и моя свадьба тому должна быть ярким подтверждением.
- Ну, не надо грустить, мой мальчик. Все будет хорошо. Ты правильно сделал, что уступил государю. Посмотри, какие столпы упали там у вас. Взять хотя бы промышленников Гончаровых. Они ведь когда-то у Демидовых  железные заводы скупали, а сегодня  нищенствуют. Дело ли  это?
-Да, Гончаровых подкосил Наполеон, который сжег их фабрики на Полотняных заводах, и  паровые машины англичан. Парусина им больше не нужна для кораблей, ее вывоз за рубеж упал до десяти процентов от прежнего объема. И тем не менее, я знаю, что именно парусиной  сегодня занимаются Нессельроде,  Бенкендорф и  сын банкира Штиглица  Александр, вы представляете, тетушка? Тоже подались в  промышленники. Стали учредителями «Нарвской мануфактурной компании», купив ее у купца Момма. Теперь там капитал в один миллион семьсот тысяч рублей. Эти политические тяжеловесы вкупе с финансовым воротилой имеют возможность давить конкурентов, но посмотрим, чем все это кончится, ведь есть еще англичане. Я слышал, они  делают ставку на  мелких купцов из русских раскольников, дают им деньги, организуют мануфактуры, шлют туда свои паровые машины и управляющих. Вот кому в руки не попади – проглотят!
-Как все это сложно, мой друг! Однако что же может быть хуже каторги в Сибири, где страдают сосланные декабристы?- недоумевает  старая графиня.
-Смерть, разве вы не понимаете, тетушка?- пожимает плечами Демидов и вяло замечает,- там, где личная свобода у народа, там нет абсолютизма у монархии, а разве абсолютизм когда-нибудь сдавал свои позиции в этой стране? Значит, умирать нужно кому-то другому.
-Хорошо, что ты сейчас в Париже, дружок,- вздыхает  старая графиня.
-О, это еще как посмотреть. Вы ведь слыхали, тетушка, нынче мировой кризис, в Америке неурожай кукурузы, но бум на хлопковых плантациях. А в Англии опять рухнул фондовый рынок, и в России биржевой крах. Множество предприятий разорилось, государь готовит указ о компаниях на акциях, чтобы оградить русских купцов от необдуманной предприимчивости. А то ведь что ни год, то тридцать-сорок новых компаний. Купцы разоряются, скупая  акции  где придется и  у кого придется  в огромных количествах. Большинство компаний лопнуло. Поддержать нечем – иностранных кредитов пока нет. Последний крупный заем  Николай при посредничестве придворного банкира  Людвига Штиглица  взял в 1832 году, а всего в Амстердамском банке набрано за пять лет десять внешних займов  более чем на 200 миллионов рублей. Куда еще! И мой Торговый дом в Париже может придти в упадок. Наверняка слышали уже из газет, как меня вымазали тут у вас? Так что и не знаю, когда назад поеду. Да не очень и хочется, я болен… И так намаялся с этим проклятым бриллиантом перед свадьбой, что сейчас о нем и слышать не хочу. Но придется,  предстоит судебный процесс. Я как чувствовал, что этим  кончится. И все эта свадьба!
Демидов передохнул от длинной речи, полулежа в большом золоченом кресле, тяжело дыша так, что вздымался его огромный живот. Он думал о том, что эту свадьбу откладывали не раз. В последний  - на четыре месяца. Аврора опасалась, что она вообще не состоится. Но бракосочетание так ждали при дворе! Сам император проявлял нетерпение – он не мог допустить, чтобы его планы не осуществились. И бракосочетание все-таки произошло. Хотя в церкви вокруг  аналоя жениха носили вслед за невестой в кресле – у него почти отнялись ноги. А, может быть, это был всего лишь предлог, чтобы не ехать наутро во дворец с визитом? Павел хмурился, капризничал, ворчал. И вскоре молодожены покинули Петербург, отправившись в Италию, где Демидов хотел лечиться от своих болезней. Там Аврора через четыре года, перед самой кончиной супруга, родила сына.  Матильда Бонапарт  посылала в связи с этим письма в Россию, в которых  утверждала, что только неимоверными усилиями ее золовке удалось забеременеть от парализованного калеки, намекая на многолетний опыт пребывания бывшей царской фрейлины при дворе молодого и страстного русского императора…
Сейчас,  в 1836 году, в Париж Павел Демидов прибыл в связи с упадком его Торгового дома в столице Франции. Прошел слух о незаконном приобретении им одного из самых больших в мире алмазов,  объявленного собственностью французского двора и пропавшего в 1789 году, во время революции. Против Демидова  начались слушанья в парижском суде, и он вскоре потерял репутацию честного предпринимателя из России. В Петербурге, в Зимнем дворце, были неприятно удивлены такой новостью, тем более, накануне свадьбы Авроры и Демидова, посаженной матерью на которой должна была быть сама императрица. На суде  его адвокат  предъявил  публикации из газет  времен революции в Париже, в которых говорилось, что знаменитый алмаз был заложен Людовиком Шестнадцатым, затем – что он был украден из дворца, затем – что потерян… Но судья настаивал на своей версии незаконного приобретения  сокровища Франции русским заводчиком. Цена алмаза превышала миллион франков.  Назревал международный скандал в неспокойной обстановке мирового финансового кризиса.
 Но вдруг в суд явилась  сама   герцогиня  Беррийская, дочь короля двух Сицилий,  последняя из рода Бурбонов и Валуа, которая в свое время и пустила слух о незаконной покупке алмаза. Герцогиня буквально озаряла всех сверканием диадемы, усыпанной цейлонскими сапфирами. Она заявила, что «Санси» принадлежит ей, так как попал к ней от ее бабушки, которая получила этот драгоценный камень в подарок от Людовика Шестнадцатого.
Обвинитель пытался возражать, указывая на то, что  даже  украденные во время революции 1789 года сокровища были найдены при императоре Наполеоне  самым великим сыщиком по прозвищу  Блейвейс, но «Санси»  так и не обнаружили! Однако на суде выступил  ювелир Бургиньон, который подтвердил, что делал  копию из страза с  «Санси», предоставленного ему герцогиней Беррийской. А маклер Жан Фриделейн уверил, что именно через него был куплен алмаз Павлом Демидовым у герцогини.
Таким образом, удалось снять обвинение с российского заводчика и вернуть доброе имя его парижскому торговому дому, акции которого тут же подскочили вверх. В Петербурге царь и министры вздохнули с облегчением.


3

1837 год Санкт-Петербург. При дворе Николай Первого, и особенно в роскошной служебной гостиной Марии Дмитриевны Нессельроде, супруги  министра иностранных дел графа Карла Васильевича Нессельроде,  говорили о недопустимом поведении французских законников, поощряемых этим странным  «королем с зонтиком» Луи Филиппом Орлеанским. О его восхождении на престол было много толков не только в Петербурге, но и  в других столицах Европы. Его называли король-буржуа. Он был крупнейшим лесовладельцем и финансистом, но по подозрению в измене  во время правления Карла Х, занявшего престол после Людовика  Восемнадцатого, вынужден был скрываться в Швейцарии. Там он работал… учителем гимназии,  затем перебрался в Англию и жил на пенсию, которую выплачивало ему английское правительство.
Когда наступил 1830 год, король Карл правил всего четыре года после смерти своего бездетного брата. Он совершил государственный переворот, распустив Палату депутатов, отменив свободу печати и предоставив  избирательное право только крупным землевладельцам. И случилась июльская революция. Рабочие, ремесленники, мелкие лавочники вступили в бой с правительственными войсками и с боем взяли дворец  Тюильри. Карл Х подписал отречение от престола и бежал в Англию. Власть взяло в руки временное правительство  банкира Лафита и генерала Лафайета…
Как только  в гостиной Марии Дмитриевны Нессельроде разговоры доходили до этих событий,  один молодой человек старался удалиться под любым предлогом или оставаться незаметным. Но это было трудно, поскольку  графиня Мария Дмитриевна очень не любила отпускать от себя бравого белокурого красавца Жоржа Дантеса, сына голландского посланника  Геккерена. А вот Карл Васильевич Нессельроде относился к  молодому человеку, хотя и арийцу по крови, но истинному французу по призванию, весьма сдержанно, а по вечерам, оставаясь  вдвоем с графиней,  говорил ей недовольно, с оттенком брезгливости:
-Вы, мадам,  тоже решили усыновить нашего француза? Вижу, у вас с его Величеством одинаковый вкус…
-Простите, мон шер ами,- возражала супруга,- но мне кажется, в душе он больше немец…
 Она не понимала  своего мужа, который на всех приемах только и говорил о необходимости  более тесного сближения России с Австрией. Откуда же недоверие к эльзасцу Жоржу? Неужели из-за этих грязных сплетен, которые распускает о нем господин Пушкин, обвиняя его, Боже упаси, в содомии с приемным отцом?
-Между прочим,- осторожно говорит  Мария Дмитриевна,- наш господин сочинитель мог бы и пощадить этого юношу – ведь он родня и его самого и его  супруги! Мы тут как-то выяснили, и вы знаете, оказывается, Ефросинья Федоровна Мусина-Пушкина, урожденная Шарлота-Изабелла  Вартенслебен – сестра бабки Жоржа. А ее муж – шестиюродный брат Натальи Платоновны Мусиной-Пушкиной, жены деда Натали Гончаровой-Пушкиной  Афанасия Николаевича, которого облагодетельствовала сама государыня Екатерина в  1889 году.
-И какая же это вода на киселе замешана?-  устало улыбается  генерал.
-А все-таки Натали и Жорж родня! И негоже Пушкину о нем дурные слухи распускать.
-Боится он этих слухов, как же,- отмахивается Нессельроде.- За ним такие делишки водятся, что… сорви-голова он, этот ваш любимчик Жорж. С ним ухо надо востро держать. Только потому и терплю я у себя этого красавчика, что привез он с собой рекомендации Прусского короля. Но не ровен час, сквозь пальцы утечет, как от Луи…
-А какой труд убежать от такого короля? - возражает генеральша.- Я слышала, он по улицам Парижа с зонтиком под мышкой разгуливает, один, да еще с простолюдинами в беседы вступает и не отказывается выпить с ними  стаканчик вина! А… его супруга принимает посетителей с шитьем в руках. Это правда?
-Французы, что тут скажешь!- с отвращением говорит генерал и прекращает разговор, который и без того становится слишком откровенным.
Он понимает -  изощренная  в  салонных интригах графиня  вот-вот выведает у него то, о чем знать никому в Петербурге не надо. Это дела  государственной важности. Семь лет назад, когда  Карл Х, отрекшись от престола, бежал в Англию и Францией правили Лафит и Лафайет, на авансцену  попыталась выйти герцогиня Мария Беррийская, задумавшая поставить на трон своего сына Генриха – последнего из рода Бурбонов и Валуа. В заговоре участвовал восемнадцатилетний Жорж Дантес. И  Нессельроде понятна благосклонность царя Николая к этому молодому человеку как к страстному приверженцу монархии. Но, однако, его отец верно служил Наполеону! Именно тот пожаловал Жозефу Конраду баронский титул и он смог удачно жениться на представительнице старинного германского рода, дальней родственнице барона Геккерена, нынешнего  голландского посла и приемного отца Дантеса…
И это при том,  что семья Дантесов была  предана  Бурбонам, что вполне понятно: если бы не смена режима во Франции в 1789 году, отец Жоржа Жозеф Конрад  мог бы сделать еще более блестящую карьеру, чем при Наполеоне. Он служил офицером в Королевском германском полку, был кавалером ордена Почетного легиона. А в 1789 году предпринял героическую попытку спасти Людовика  Шестнадцатого, закладывавшего или распродававшего  сокровища из королевской казны, но не отменявшего балы в Версале накануне своей погибели в голодающем  Париже.
Такой же страстный роялист,  Жорж Дантес  был посвящен в дело, затеянное герцогиней и, в частности, в добывание ею денег на организацию переворота. Но сначала он пытался спасти Карла Х, сражаясь на баррикадах, сметая мятежные трехцветные  знамена восставшего Парижа. В это время герцогиня Беррийская распродает свою драгоценную библиотеку, о чем тут же проносится слух в столице. Но о бриллиантах ничего не слышно…
Жорж провожает королевскую семью в изгнание в Англию, а затем  всю зиму 1830 года переписывается со своей новой повелительницей. Знает ли он, что позиция русского царя Николая Первого в то время была однозначной:  при малейшем успехе герцогини Россия ее поддержит, а Голландия поможет оружием?
Может быть, и знает, потому что тайно едет в Италию, потом в Вандею. Готовит прокламации, собирает сторонников герцогини. В апреле 1832 года она прибывает в Марсель. «Раскройте врата счастью Франции!»- гласит расклеенное повсюду воззвание. Но врата не открылись. Марсель не встал на сторону последнего из рода Бурбонов, сына герцогини Беррийской. Отряд, в котором сражался Дантес под Шером и Пенисьер, был разбит на голову. Сам  он чудом выжил и сопровождал герцогиню  в Нант. На прощанье она клятвенно обещала  поддерживать  его интересы как защитника династии Бурбонов.
 Переворот не удался из-за нехватки  средств. Дантес бежал из Парижа, и где-то на дорогах Европы его,  еле живого, подобрал барон Геккерен, хитрый старый лис.
 Жорж Дантес пытается сделать карьеру в Санкт-Петербурге, и  именно в это время  русский промышленник Павел Демидов, обладающий половиной всего российского производства чугуна, попадает в непростую и неприятную для России историю с международным скандалом из-за  бриллианта «Санси». Дантес благодарит  Бога за подаренный случай услужить царю Николаю. На суде в Париже появляется важная свидетельница – покровительница Дантеса, ее сообщника, герцогиня Беррийская. Она лично прибыла в суд, ослепляя присутствующих  бриллиантами, и заявила, что алмаз принадлежал ей и был продан Павлу Демидову  за пятьсот тысяч франков. Дантес наверняка знает, был у нее алмаз или не был. А, значит,  репутация  Демидовского торгового дома в Париже сегодня зависит именно от него. И дело сделано! «Санси» остается в России, а репутация Демидовского Торгового дома в Париже восстановлена.
Царь привечает при дворе молодого эльзасца с темной репутацией, который привез ему рекомендательное письмо от Марии Беррийской. А также от прусского принца Вильгельма к  другу Николая Адлербергу, а также к графине Дарье  Фикельман, которая представила его императрице Александре Федоровне. Кроме того,  Дантес был дальним родственником графу Нессельроде.
Несмотря на родственную связь, министр иностранных дел настороженно относится  к нему. Он уверен - Дантес в России крутится неспроста: он не только зачем-то нужен царю, он что-то вынюхивает у Гончаровых. Ведомство Бенкендорфа внимательно следит за немецким французом. Но этот Пушкин! От него никакого покоя. Что он себе позволяет? Пишет друзьям: «Барон Д Антес … будет принят в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет». Действительно,  Дантес был принят корнетом в самый привилегированный Кавалергардский полк. Но его однополчанин князь  Трубецкой, приятель Пушкина, совсем по-другому отзывается в свете о Жорже: «Статен, красив, остроумен, жив. Отличный товарищ. У него врожденная способность нравиться всем с первого взгляда». Хотя за три года  службы Жорж получил 44 взыскания! Но это не помешало начальству произвести его в поручики. Зачем-то это надо было государю? 
Пушкин,  всего лишь камер-юнкер, нижний чин, влез в  сложную политическую игру самого царя! Он ведь  попал к нему на аудиенцию и имел с ним беседу по поводу голландского посла  Луи Геккерена. Боже мой! Куда, куда?  Как можно?  Конечно, этот позорный диплом на звание рогоносца сделал свое дело. И вот Пушкин «нашел» автора, да кого – голландского посла! Написал совершенно дикое письмо  Геккерену, такое, что читать страшно, о нем уже  узнали в свете и все  сторонятся автора, словно чумы. Разумеется, это вызов на дуэль самого посла: «Вы, представитель Коронованной главы, Вы родительски сводничали Вашему сыну… Это вы сторожили мою жену во всех углах, чтобы говорить с ней о любви Вашего незаконнорожденного или так называемого сына, и, когда, больной венерической болезнью, он оставался дома, вы говорили, что он умирал от любви к ней… Не могу позволить, чтобы Ваш сын… осмелился бы обращаться к моей жене и, еще менее того, говорил ей казарменные каламбуры и играл роль преданности и несчастной страсти, тогда как он подлец и негодяй».
Генерал вдруг понимает, что думает так, будто оправдывается перед кем-то заранее. Но за что? Ведь пока ничего не произошло! Так чего ж и оправдываться? Он с содроганием вспоминает  отвратительный текст письма голландскому послу, так называемому отцу юного французского интригана. Что ж, так странно складывается  карта в этой игре. Конечно, он предчувствует скорую дуэль, хотя сам царь запретил Пушкину драться…


4

Нессельроде размышляет теперь на родном немецком языке. Он ненавидит французов и Францию, куда вскоре, по всему видно, может отправиться Дантес. Он ненавидит ее с тех пор, как  при Александре Первом воевал против нашествия Наполеона на Россию и Европу. Тогда, совсем юным, он был приближен к императору Александру Первому и ведал всей его перепиской. Сам австриец по рождению и по воспитанию, он многое сделал для сближения Австрии и России в те лихие годы, и Австрия выступила в сражениях на стороне России. Он и теперь верит  в Австрию и не доверяет Франции. А уже в 1816 году стал министром иностранных дел и вместе с императором Александром разделил горечь от текста письма, которое обнаружилось «потерянным» при бегстве Карла Х. Это был план, составленный европейскими государствами «в благодарность» от избавления их Россией от наполеоновского нашествия. План расчленения ее, отторжения от нее прибалтийских стран, с Петербургом включительно, в пользу Швеции и Пруссии, а также восстановления Польши в ее максимальных границах, остаток же России должен быть расколот на Великороссию и Украину. Россия обнародовала это письмо на Венском конгрессе, на котором было все-таки решено оставить все государства в границах  до нашествия Наполеона на Европу, но Европа в ответ лишь покраснела…
О чем бы ни говорил Пушкин царю при их последней встрече, какие бы обвинения ни выдвигал против Геккерена, государь не станет прислушиваться  к домыслам поэта, захотевшего, наконец, стать дипломатом. Это после стольких-то лет службы в его ведомстве, службы,  которой он постоянно избегал!  Голландия – первый друг России, обеспечивающая ее кредитами и поэтому участвующая в ее международных интересах. И то, что усыновленный Геккереном Дантес хлопочет о нидерландском подданстве –  делается неспроста. У России  свои планы на международной арене, и ей, как и любому государству, нужны хорошие агенты. Разве не для этого заслан в Россию Жорж Дантес и не для этого его так тщательно тут готовят? Только недальновидный человек  не поймет этого. Таковым оказался Пушкин, но, связавшись с Геккеренами, он сам выбрал себе этот крест, а теперь восходит на него добровольно.
Так думает по-немецки министр иностранных дел Нессельроде, сидя в своем кабинете у камина. Он размышляет и о том, что уже несколько месяцев Дантес является сыном  Луи Геккерена и его богатым наследником. Теперь у  еще вчера бедного беглеца-роялиста из Франции есть и титул, и состояние, и он может представлять и Россию, и Францию, и Нидерланды на политическом  поприще. Значит, он скоро отбывает, и вопрос только  лишь за тем, что ему прикажут выбрать. Но хватит ли ему  состояния и имени Луи Геккерена, чтобы занять подобающее место на политическом олимпе? Какую жертву от него потребуют те, кому он будет служить, в доказательство его преданности? Чем крупнее жертва, тем вероятнее успех. Это азбучная истина для  любого шпиона.
Министерство иностранных дел  - это ведомство внешней разведки. И было бы неправильно думать, что его глава, граф Нессельроде, не знал о том, что произошло в Нидерландах во время отпуска барона Геккерена в 1836 году. Тот не только хлопотал об усыновлении Жоржа Д Антеса, но и постарался быть полезным своему парламенту, наговорив там лишнего, что раздосадовало регента принца Оранского. Будущий Вильгельм Второй был женат на сестре российского императора  Николая Первого, великой княжне Анне Павловне. И хотя письма Оранского не были напрямую доступны Нессельроде, он знал, что принц недоволен и обвиняет Геккерена в шпионаже. Но сам решить проблему посла не может – в Нидерландах же парламент! Руководитлеь МИДа России  понимает, что Николай взялся решить проблему сам. И Нессельроде должен ему помочь. Как - это тайны разведки.
Они, естественно, остались в анналах. Но можно  предположить, как разворачивались события, о подоплеке которых вскоре догадался и сам Геккерен. А, догадавшись, понял всю тяжесть своего положения и положения своего приемного сына.
То, что его и Жоржа ласково принимают в самых лучших домах Санкт-Петербурга, уже не радовало, а настораживало барона. Он понимал – его затягивают в интригу. Но почему против  Пушкина? Теперь, когда он получил это злополучное письмо, все стало ясно. Ловушка захлопнулась. Вместе с его карьерой.
Ах, Натали, Натали! Она так слезно жаловалась Пушкину на Геккерена, на его аморальное поведение! И он поверил?  Даже не подумав, какая бы преданная и умная жена стала такое говорить супругу, да еще неуравновешенному человеку с африканской кровью. Разве  жена не должна уенить покой и мир в семье? А Натали его разрушила. Но неужели по бабскому слабоумию? Нет, не может быть. Тогда что же остается?.. У Геккерна холодею руки – ну конечно, ей мголи приказать – от имени императора или он сам! Зачем? Чтобы Пушкин вызвал его на дуэль и убил? Видимо, таково пожелание Оранского. Но почему – Пушкин? Геккерен трет замерзшие на морозе уши, думает.
А чтобы шуму было побольше. Ведь стреляться-то будет Жорж, а кто он такой? Слишком незначительная фигура для международного скандала. Пушкин, конечно, подходит больше. И не жаль царю самого талантливого, как говорят в Петербурге, поэта России? А, может, эта дуэль – камуфляж, спектакль? Сойдутся, постреляют в сторону и все!. Репутации же как не бывало. С другой стороны, смерть Пушкина, может быть, нужна Николаю – и по политическим мотивам, и для более свободного подступа к его жене. А уж его, Гекккерена, смерть выгодна абсолютно всем. Жорж становится сразу свободным и богатым,  его нищая невеста также  в выигрыше, Николай угодит Оранскому, а тот осовбодит МИД Нидерландов от опального дипломата, которому более не доверяет.
Геккерен тяжко вздыхает. Он продолжает размышлять. Ну хорошо, если Жоржа подталкивают те, кто близок к царю – это и Нессельроде, и графиня Бобринская, и даже сама императрица, супруга Николая, то кто, кроме императора, может быть, подталкивает к дуэли Пушкина, кто эту нить держит в руках?
 

  5

1837 год. Санкт-Петербург. Александр Сергеевич  сидит в своем кабинете, куда доносится  шум предсвадебного переполоха. Бросив черновики письма  Луи Геккерену в ящик стола, он принимается  за новое послание. Оно адресовано министру финансов графу Канкрину. Чтобы не было разговоров в свете, что  царь дает ему ссуды на издание его журнала и за работу в архиве только потому, что сам близок с Натали, он немедленно откажется от  этих милостей и выплатит долг казне. Хотя денег  в доме нет даже на то, чтобы расплатиться со слугами, он, кажется, нашел выход…
«Милостивый государь граф Егор Францович…  По распоряжениям, известным в министерстве Вашего сиятельства, я состою должен казне (без залога) 45000 рублей, из коих 25000 должны мною быть уплачены в течение пяти лет.
Ныне, желая уплатить мой долг сполна и немедленно, нахожу в том одно препятствие, которое легко быть может отстранено, но только вами…»
Далее в письме к министру финансов  он исчисляет свое имущество, состоящее из  пожалованного ему отцом нижегородского имения с 220 душами, правда,  давно заложенными в сорок тысяч. Однако Пушкин решил отдать это имение в покрытие долга казне.
«Осмелюсь утрудить Ваше сиятельство еще одною, важною для меня просьбою. Так как это дело весьма малозначуще и может войти в круг обыкновенного действия, то убедительнейшее прошу Ваше сиятельство не доводить оного до сведения государя императора, который, вероятно, по своему великодушию, не захочет таковой уплаты (хотя она мне вовсе не тягостна), а может быть и прикажет простить мне мой долг, что поставило бы меня в весьма тяжелое и затруднительное положение: ибо я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости…»
«Коли дойдет до царя,- размышляет Александр Сергеевич,- тогда он поймет, что чаша терпения переполнилась. Он, русский писатель, отдает последнее имущество в казну за ссуды, которые получал за труд, на печатание книг. Теперь не останется никакой пищи клеветникам, которые не пощадили в «Дипломе рогоносца» даже племянницу Николая, покойную Софью, дочь Александра Первого и Нарышкиной. А ведь эта кончина приблизила смерть самого императора и междуцарствование, которое едва не лишило престола  Николая. Так пусть же узнает и государь, каковы его приближенные…»
Через несколько дней пришел ответ от Канкрина.
«Имею честь сообщить,- писал министр финансов граф Канкрин,- что с моей стороны полагаю приобретение в казну помещичьих имений вообще неудобным и что во всяком подобном случае нужно испрашивать высочайшее повеление».
Пушкин снова заперся в своем кабинете. Ну как же,  испросить высочайшее повеление!  А царь откликнется и  окажет какое-нибудь воспомоществование, да только в свете опять скажут – оказал внимание Натали! Сколько же можно ходить по  кругу! Он чувствует, что голова его горит, словно в ней рана, которая медленно истекает кровью.  Мозг жжет одна и та же мысль -  виновный в его позоре должен быть наказан немедленно! Но эта  свадьба! На кой черт сдалась Катерина  Дантесу? О, он строит новые козни против него, желая войти в дом на правах родственника! А все эта старая голландская лиса Геккерен, ядовитая гадина, распространяющая  по Петербургу злобную клевету о нем… И тут же лакей докладывает о визите  дипломата.
Луи Геккерен  после всех пережитых накануне потрясений с вызовом на дуэль его сына выглядел несколько бодрее. Как ни ужасна катастрофа, нависшая над его головой, он все еще надеется, что время поможет ему хотя бы собрать последние силы, чтобы приготовиться к печальному будущему, если оно неотвратимо. Но, увидев Пушкина, он теряет самообладание и едва не рыдает  и просит о новой отсрочки дуэли на неделю.
-Даю вам не только неделю, даю вам две, - говорит  Пушкин, - и заверяю честным словом, что не дам никакого движения делу до истечения срока. Если же встречусь с вашим сыном, буду держать себя так, как будто между нами ничего не произошло.
Геккерен едва не рыдает,  покидая кабинет поэта. И тут же новый визит. Пришел Жуковский.
-Винись, брат, винись,- улыбается гость, никакой утайки не потерплю. Ты в своем уме?  Какому-нибудь прапорщику драться впору, а не тебе, отцу семейства.
Пушкин держится замкнуто. Если тайна дуэли перестала быть тайной, значит, разболтали Геккерены. А Жуковский, меж тем, продолжает:
-Прости меня, бестолкового, Александр Сергеевич, может, я и вовсе из ума выжил, но ведь вызвал ты на поединок именно барона Геккерена? Почему же он должен быть за чужие мерзости – за эти гнусные «дипломы»- перед тобой в ответе?
Пушкин отвечает уклончиво.  Жуковский еще не знает о мерах, которые поэт принял в отношении царя и расчетов с казной письмом к  Канкрину. Еще бы больше всполошился  Василий Алексеевич.
А Геккерен едет в посольство и безмерно рад. После разговора с Пушкиным у него появилась надежда. Еще  несколько дней назад на измученную голову голландского посланника обрушился тяжелый удар. Барон только что размышлял о предстоящей женитьбе нареченного сына и взвешивал обстоятельства. Хотя и  женится  Жорж на бесприданнице, но сватом-то выступает сам император, а это не случайно. У всех еще на памяти пышное бракосочетание  Авроры Шернваль с Павлом Демидовым. Перезрелую бесприданницу, свою фрейлину, блиставшую  при дворе  с младых ногтей, Николай отдал за миллионера, и тот не посмел возражать. Разве не похожа ситуация с женитьбой  Жоржа?  Ведь  его пригласил к себе сам  Владимир Федорович Адлерберг, восходящая звезда на дворцовом горизонте. Можно сказать, потомственный интимный друг императора. Его отец  был самым приближенным  лицом и министром двора Александра  Первого, и вот сын занимает это почетное место. Даже Бенкендорф  не может соперничать во влиянии на царя с Адлербергом. И если последний позвал Жоржа, то это надо понимать, как пожелание самого Николая.
Жаль, конечно, что невеста «перезрелая дура», как он сам еще вчера называл Екатерину Гончарову. Но сегодня ему  неловко вспоминать свои же слова.  Геккерен не знает точно,  выбор ли это самого Жоржа или – царя? Если объективно оценить невесту, то она – умна, образованна, вовсе не дурна собой, горяча и, главное, она – Загряжская и фрейлина императрицы, хотя и без права проживать во дворце. А Загряжские всегда были приближенными  царей. Геккерену известно, что  Иван Загряжский выполнял тайное поручение Екатерины в Париже во время французской революции в 1789 году. Не он ли доставил Людовику Шестнадцатому русские документы, с которыми тот  в последний раз попытался бежать от своих палачей? Но ведь в то же самое время и отец его Жоржа самоотверженно пытался спасти Людовика…Какая судьба - встретиться этим  молодым  людям – его сыну и Екатерине Гончаровой! Но какая роль в таком случае отводится нынче ей? Вот бы объяснить все это Пушкину, который прислал  вызов на дуэль Жоржу! Но никому ничего объяснять нельзя, потому что все это только  его догадки, а догадки могут быть большой государственной тайной. И ему, дипломату, не пристало  их разглашать. Остается только одно – любыми  дипломатическими путями  усмирить взбесившегося поэта, который и сватовство  Жоржа воспринял как чудовищное оскорбление в адрес своей семьи.


6


…Короткие часы отсрочки дуэли бегут.  Геккерен решает поехать к фрейлине императрицы Екатерине Ивановне Загряжской. После коротких учтивостей приступил к делу. Он объявил о сватовстве Жоржа к Екатерине Гончаровой, фрейлина лишь  чаще стала нюхать из любимого флакончика с целебной солью. Она ничего не могла понять и выжидала. Но когда Геккерен сообщил ей о предстоящей дуэли,  Загряжская выронила флакон с солью из рук и застыла в своем кресле. А посол говорил, что Бог поможет ей принудить господина Пушкина к отказу от дуэли. На том и уехал. Старушке Екатерине Ивановне  показалось, что пришел ее смертный час.
Геккерен решается ехать далее – к друзьям Пушкина Вяземским, - не зная, что  перед ним у них уже побывал Жуковский.
Но Вяземские ничего дельного ни тому, ни другому посоветовать не смогли. Они настолько устали от этой тяжелой истории, что могут рекомендовать только одно – крепко запереть обезумевшего Пушкина и никуда его не выпускать, но он и тогда как-нибудь своего добьется.
-Знаете ли вы, сколько было у Пушкина дуэлей?- устало спрашивает Вяземский.-Девятнадцать – это только о которых я знаю. Начал же он прямо со своего дяди – Ганнибала. Потом – Каверин, Рылеев, Толстой, Кюхельбекер, Корф, Денисевич, Зубов, Орлов, Дегильи, Друганов, Потоцкий, Старов, Ланов, Балш, Прункул, Рутковский, Инглези, Жан Жак Руссо, Тургенев, Хвостов, Соломирский, Репнин, Голицын, Лагрене, Хлюстин, Сологуб…  Генерал Инзов  в Бесарабии пять раз сажал его под арест, чтобы только  дуэли не состоялись. Да полноте,  барон,  вы же европеец и знаете, что в Европе  даже женские дуэли в обиходе и ныне. Еще Геродот писал об обычае в одной из греческих провинций, когда собиралась толпа девушек, и они свирепо дрались между собою на палках. А у галлов жены были даже сильнее своих мужей – они дрались кулаками и ногами, а также с оружием сражались с другими женщинами и с мужчинами. Наверное, вы знаете, что самой легендарной дуэлью считается поединок между маркизой де Несль и графиней де Полиньяк осенью 1624 года. Не поделив благосклонность герцога  Ришелье, дамы, вооружившись шпагами и пригласив секунданток, отправились в Булонский лес, где и сразились. Де Полиньяк  ранила де Несль в ухо.
Геккерен слушает  Вяземского, словно  сквозь вату в ушах, понимая, что тот подобным образом пытается успокоить его.  А Вяземский продолжает, расхаживая по кабинету:
-В хронике женского монастыря святого Бенедикта упоминается, что 27 мая 1571 года сюда прибыли две знатные  сеньориты. Они попросили у настоятельницы разрешения на комнату для совместного молебна. Разрешение было дано. Но, запершись в комнате, сеньориты, вместо того, чтобы начать молиться, выхватили кинжалы и бросились друг на друга. Когда перепуганные шумом монашки ворвались в  помещение, то перед ними открылась ужасная картина: на полу лежали две окровавленные дамы, одна из которых была мертва, а вторая умирала…
-Прошу вас,- прошептал трясущимися губами  Геккерен,- я этого не вынесу… Неужели ничего нельзя сделать в нашем случае?
-А что?- спрашивает Вяземский и  непонимающе смотрит на посла.  Его мучают головные боли и бессонница, терзает затарелая депрессия, которую он лечит у  психаитров и за границей.- Говорят, Пушкин опять постоянно тренирует кисти рук тяжелой тростью. Слышал, недавно  купил ее в магазине. Но… есть одно интересное обстоятельство: вы знаете, что Пушкин-дуэлянт  никого не убил?- В глазах Вяземского барон видит явную усмешку.- Да я сам в эти дни отворачиваю лицо от Пушкина,- добавляет он.
«Безумный ирландец»,-думает про себя Геккерен. Он знает, что мать Вяземского по происхождению была ирландка и фамилия ее О-Рейли.
И тут посла начинают терзать сомненья: так это заговор? Но против кого – против Пушкина или против него самого? Да, надо быть утонченным дипломатом, чтобы вот ак в одночасье понять – кто такие эти друзья Пушкина… Самые близкие  ему люди. Да ведь они  и есть центр этого заговора! Но почему, почему, как такое могло произойти? Что причиной?
Если Геккерен и знал текст письма рогоносцу,  то обратил ли он внимание на слово, которое теперь могло  быть ключевым в разгадке этой причины? А слово это было – историограф: «Кавалеры первой степени, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в великий капитул под председательством высокопочтенного Великого Магистра Ордена его превосходительства Д.Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина заместителем Великого Магистра Ордена Рогоносцев и историогорафом Ордена. Непременный секретарь: граф И. Борх».
Шесть лет прошло с той поры, как Пушкин подал прошение с просьбой назначить его историографом. 21 июля 1831 года он писал Бенкендорфу: «Более соответствовало бы моим занятиям и склонностям заняться историческими изысканиями в наших государственных архивах и библиотеках. Не смею и не желаю взять на себя звание историографа после незабвенного Карамзина, но могу со временем исполнить давнишнее моё желание написать Историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III».
В 1831 году Пушкин женился, и перед ним встал вопрос о средствах на содержание семьи. Император  предложил ему вернуться на службу. Александр Сергеевич был тем же чином возвращен в Коллегию иностранных дел, но подчинялся непосредственно императору, который  откликнулся на его прошение и поручил ему работу в архивах с целью создания трудов по истории России. Государь назначил ему «персональную зарплату» в 5 тысяч рублей в год (на юге в ссылке он получал 700) и особо не докучал контролем. Пушкин так писал об этом одному из друзей: «Царь взял меня на службу – не в канцелярскую или придворную, или военную, нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли?». Насчет «ничего не делал» – поэт лукавил. Он с головой ушел в работу. Уже к весне 1834 года  завершил исследование по истории Пугачевского восстания, предварительно побывав в местах боевых действий бунтовщиков.
Обработав громадное количество материалов, начал писать историю Петра I, собирал материалы для глубокого изучения других исторических тем. Параллельно писал стихи, поэмы, прозу, в которых широко использовал полученные исторические сведения. Его отношение к делу было оценено императором. Уже через месяц по возвращении на службу ему дают следующий чин титулярного советника, в январе 1833 года вручают диплом академика Императорской Российской академии наук.
Случайно ли  анонимку, полученную Пушкиным и его друзьями, они называют дипломом, а самого поэта историографом… Ордена рогоносцев? Такую степень издевательства над поэтом-историком могли обнаружить только хорошо знающие тему и очень к ней неравнодушные люди. Кто же это? Конечно, Карамзины и Вяземские. Могли ли они вечно терпеть возваышение поэта в области официальной историографии - то, что Пушкин  прочно занял место Николая Карамзина и  даже, как их отец, получил диплом академика? И это при том, что за десять лет до вступления в должность, которую сам выпросил у царя, он поносил Карамзина, обвиняя его в подобостростии к  самодержавию и рабству! И хотя он не признал самую обидную свою эпиграмму, но и не отрккся от нее, как от «Гавриилиады»:

В его «Истории изящность, простота
Доказывают нам без всякого пристратья
Необходимость самовластья
             И прелести кнута.

Особенно негодовали дети  Николая Михайловича, приемная дочь Софья, родная племянница Вяземского, и сын Андрей. Геккерен вдруг понял – ведь  и им выгодна смерть поэта. После которой в истории России навсегда останется только один официальный историограф при дворе Романовых -  их отец. С его убеждениями, с его взглядами на  исторический процесс государства Российского, который Пушкин хотел опровергнуть и уже опровергал и в книге о Пугачеве, и в готовящихся материалах о Петре Первом. Вяземский не утерпел и написал  Федору Толстому-Американцу : «Вы слыхали, Пушкин собирается писать историю Петра Первого. Не смешно ли?»
Если бы барон прочитал письмо Софьи Карамзиной, которое она написала подруге 27 января, в день дуэли: «Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя… Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не остаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству».

               




ЧАСТЬ ШЕСТАЯ


ТАЙНА «ДИПЛОМА РОГОНОСЦА» - НАВЕКИ?


1



1837 год. Санкт-Петербург. И после дуэли  весь кружок Карамзиных был на стороне Дантеса. Софья Карамзина писала своим родственникам: «Я рада, что Дантес совсем не пострадал и что, раз уж Пушкину суждено стать жертвой, он стал жертвой единственной…  Дантеса будут судить в Конной гвардии; мне бы не хотелось, чтобы ему не было причинено ничего дурного».  Андрей Карамзин встречался в 1837 году летом с четой Дантес в Висбадене. Тогда он написал: «Что Дантес находит защитников, по-моему, это справедливо: я первый с чистой совестью и со слезою в глазах о Пушкине протяну ему руку; он вёл себя честным и благородным человеком – по крайней мере так мне кажется…»
Что бы ни говорили о бароне Геккерене, о его лживости и развратности, ему удалось обрести и сохранить семью – приемного сына, невестку, внуков. Он до конца жизни  жил с ними. И, может быть, именно  эта счастливая семейная жизнь позволила ему дожить до глубокой старости - в окружении любящих и заботливых людей?
Чего желал себе Александр Сергеевич Пушкин, когда решил связать свою судьбу с Натальей Гончаровой.  По большому счету деньги, точнее, их отсутствие, погубили эту мечту поэта. Будь он богат и независим, все могло бы  быть иначе в его жизни. Но он решил жениться по великой любви на  бесприданнице в то время, когда неукратимое потребительство уже захлестнуло николаевскую Россию, когда «мертвые» души уже одерживали верх над  романтическими душами праведников. И руководил этим неукротимым процессом сам император. Это он миловал и жалова дворян, как своих рабов у престола, это он раздавал  им их же богатства и перераспределял затем, как ему было удобнее. Так выходила замуж перезрелая красавица Аврора Шернваль, долгое время прослужившая при дворе и потерявшая при таинственных обстоятельствах двух женихов. Третьего сосватала императорская семья – обладающего несметными богатствами Павла Демидова.
И против этих нравов двора Романовых восстал романтик Пушкин, когда, женившись по любви на той, которая попала в поле зрения  императора и ежеминутно  подвергалась опасности ( или чести, как было принято считать) оказаться у него в алькове, стал соперником царю и противником морально-нравственных установок на  безусловное повиновение и добывание денег любмым, даже самым позорными и мучительным путем. И появилось стихотворение с невинным названием: «Зимнее утро», написанное перед вторым сватовством Пушкина к Наталье Гончаровой. Конечно, со времени его создания и по наши дни  читатели видят в этом произведении лишь описание зимних красот, не более. Но в нем – не  призыв ли к будущей невесте проснуться от дремоты и явиться навстречу северной Авроры новой звездою севера. Северная Аврора – это Аврора Шернваль, вывезенная Николаем  ко двору еще девочкой с северных берегов Финского залива.  Которой была уготована участь фаворитки и перворй красавице России в высшем свете. А Пушкин приготовился  ввести в него юную Натали Гончарову, впрочем, такую же бесприданницу, богатую лишь  одарившей ее природой красотой. Натали, как и Аврора Шернваль, это сама непревзойденная природа, но первую уже загубил Николай, а вторую Пушкин решил окружить неприступной крепостью высшей морали любви. Об этом стихотворение:

 
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный -
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась;
Луна, как бледное пятно,
Сквозь тучи мрачные желтела,
И ты печальная сидела —
А нынче..... погляди в окно:
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.

Поэт хотел чистоты  в любви и неприкосновенности семейной жизни. Но у царя были иные резоны. Там первонствовали деньги и политика. Даже любовные связи Николая заканчивались сугубо политическими решениями. Так было сделано и в отношении Авроры Шернваль, чья свадьба с Павлом Демидовым, организованная императорм, гарантировала максимальное приближение его интересов к капиталам Демидовых. Тем более, что  жених был не жилец, он тяжело болел и даже не смог придти под венец на собственных ногах – к алтарю его несли на носилках.
Пушкин никогда не проявлял интереса к Авроре. Но зато довреял семейству Карамзиных и Вяземскому, считая их своими друзьями. Мог ли он предполагать, что наследство  Демидова, его несметное богатство, вскоре перейдет полностью в руки сына  историографа, Андрея Карамзина, когда после смерти Демидова он женится на Авроре Шернваль? Семья Карамзиных не скрывала своего счастья. Но это было уже после гибели поэта. Когда царь «простил» его непокорность и мятежный дух и облагодетельствовал лично и сиротливую семью, и впоследствии генерала Ланского, сделавшегося супругом Натали. Жизнь в России протекала не по Пушкину, а по Романовым. И никто не мог  нарушить это перетекание умервщленных душ из одного сосуда в другой, наполнял которые по своему усмотрению сам император.
Новый брак Авроры длился недолго, как и все ее законные связи с мужчинами.  Андрей Карамзин погиб в русско-турецкой войне. И Шернваль более никогда не выходила замуж, скорее всего, откупившись от постылых браков перед Романовыми. Основные капиталы Демидовых, видимо, окончательно прешли на нужды государства. Разоренное войной, оно очень нуждалось в деньгах своих подданных. А  Аврора с тех пор занималась благотворительностью.


2




1834 год. Санкт-Петербург. У Пушкина  не было таких огромных денег, чтобы защитить свою семью от посягательств Двора. А Николай, меж тем, гнул свою линию. Он принуждал его к нравам своего Двора, заставлял делать то, что делали все вокруг. В частности, вместо свободы творчества и личной жизни получать чины и обязанностит придворного. Мать Пушкина Надежда Осиповна писала в то время своей дочери Ольге: «Александр, к большому удовольствию жены, сделан камер-юнкером... Говорят, что на балу в Аничковом дворце она была положительно очаровательна. Возвращается с вечеров в четыре или пять часов утра, обедает в восемь часов вечера; встав из-за стола, переодевается и опять уезжает».
  Сам же он в  дневнике  записывает: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове... Так я же сделаюсь русским Данжо». (Маркиз де Данжо, будучи адъютантом Людовика XIV, вёл дневник интимных подробностей частной жизни короля). Новый и официальный историограф России одним мановением руки самодержца низводился до уровня историографа альковной жизни императорского двора! Пушкин понял, какую пощёчину он получил. Александр Сергеевич уже 25 июня 1834 года подаёт официальное прошение об отставке на имя графа Бенкендорфа: «...Семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу, и... прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение. В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать его величество, не было взято обратно».
Протест поэта власть оценила. Реакция  на прошение об отставке была столь жёсткой, что Пушкин понял: ни о какой работе не может быть и речи. Об этом он писал жене в середине июля: «На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и Богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так?» А дальше уже мысль о близкой смерти и о молве, которая ляжет на плечи детей: «Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на анич-ковских балах».
Вот что написал Пушкину Жуковский  в тех обстоятельствах 3 июля 1834 года: «Вчера я писал к тебе с Блудовым наскоро и, кажется, не ясно сказал то, чего мне от тебя хочется. А ты ведь человек глупый, теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но еще и поведения непристойного: как мог ты, приступая к тому, что ты так искусно состряпал, не сказать мне о том ни слова, ни мне, ни Вяземскому - не понимаю! Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость! Вот что бы я теперь на твоем месте сделал (ибо слова государя крепко бы расшевелили и повернули к нему мое сердце): я написал бы к нему прямо, со всем прямодушием, какое у меня только есть, письмо, в котором бы обвинил себя за сделанную глупость, потом так же бы прямо объяснил то, что могло заставить меня сделать эту глупость; и все это сказал бы с тем чувством благодарности, которое государь вполне заслуживает. Повторяю (ибо случиться может, что ты еще не успел получить вчерашнего письма моего), вот что он отвечал на мой вопрос: Нельзя ли этого поправить? - Почему ж нельзя. Он может взять назад письмо свое; я никого не держу; но раз в отставке, все между им и мною кончено. - Эти слова для меня чрезвычайно трогательны. Напиши немедленно письмо и отдай графу Бенкендорфу. Я никак не воображал, чтобы была еще возможность поправить то, что ты так безрассудно соблаговолил напакостить. Если не воспользуешься этою возможностию, то будешь то щетинистое животное, которое питается желудями и своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека; без галиматьи, поступишь дурно и глупо, повредишь себе на целую жизнь и заслужишь свое и друзей своих неодобрение».




                3

1836 год. Санкт-Петербург. Геккерен держит путь к графу Григорию  Александровичу Строганову. У него он читает письмо Пушкина.
-Чем же его остановить?- спрашивает,  дочитав до конца.   
-Пистолетом или шпагой, по вашему выбору,- резко отвечает граф.
Но не это нужно послу. А Строганов настаивает на дуэли Жоржа и  Пушкина. Барон говорит:
-Но, может быть, следовало бы предварительно выяснить через уважаемых особ: в здравом ли уме написано Пушкиным письмо?
-О безумствах Пушкина и так знает весь свет…- невозмутимо отвечает Строганов.
-Вы трижды правы, граф,- соглашается Геккерен,- но если в этих безумствах отчетливо видны разрушительные замыслы и нанесены неслыханные оскорбления полномочному посланнику, то не следовало бы вмешаться власти государственной?
-Полноте! – отмахнулся Строганов. – У нас либеральничают там, где нужна строгость. Всякий час промедления, барон, будет рассматриваться в свете как укор вашей чести.
-Я буду молиться за Жоржа,- откликнулась графиня Строганова, увы, призывая барона Луи к свершению подвига.
 Геккерен что-то слышал об участии одного из графов Строгановых во французской революции и подозревает, что  напрасно стал просить здесь за своего приемного сына-монархиста у этих  людей, которые, видимо,  не желают пощады роялисту Жоржу Дантесу, полагая, что тот будет убит на дуэли с Пушкиным.
Надежды  Геккерена рушились. Вызов Пушкину, очевидно, Жорж должен сделать, чтобы потом иметь время для необходимых маневров. И для них барон обратится к людям более прозорливым, мыслящим государственно. Выиграв время, можно будет конфиденциально поговорить с графом Нессельроде, с Бенкендорфом…  Оскорбленные Геккерены пошлют вызов без всяких проволочек, но дуэль не состоится по обстоятельствам, не зависящим от их воли: противника вовремя обезоружат и устранят. Русские власти не позволят безнаказанно оскорблять королевского посланника. Тем более, что Россия обязана Голландии, ее банкирам…
И вдруг ему в голову приходит невероятная мысль: а  что, если отягощенному огромными денежными займами в Амстердаме Николаю, может быть, больше, чем кому - либо другому нужна эта дуэль Пушкина именно с ним, с голландским послом, которая станет международным скандалом и принесет  России  материальные дивиденды? Тогда ведь Голландия тоже будет ей должна, да и Франция…
А Нессельроде…  И тут Геккерен не мог предположить, что  министр иностранных дел безмерно озадачен  неожиданной для него заинтересованностью царя в женитьбе  Жоржа Дантеса, а главное, тем, что встречался с ним по поручению Николая генерал Адлерберг. Поэтому генерал уклончив в своих оценках и не дает никаких обещаний, а лишь  пытается  ободрить его.
Путь Геккерена после Нессельроде – к Бенкендорфу.
Александр Христофорович Бенкендорф, служа императору по долгу неподкупной совести, все-таки не забывал о своих личных интересах. Он негласно участвовал в различных акционерных компаниях. Особый интерес всемогущий граф проявлял к нарождающемуся пароходству. Самые матерые из сановных дельцов дивились той ловкости, с какой Бенкендорф добывал пароходчикам такие льготы и привилегии, которых не добился бы никто другой.  Только что они с графом Нессельроде  на паях купили «Нарвские полотняные мануфактуры», и это – во время финансового кризиса в мире и в России, когда кругом все рушится, множество предприятий закрылось! Что будет  с миллионными предприятиями, в которых он участвовал все шире и смелее? Только в этой, последней, компании у них с графом  вложено больше миллиона рублей. И вот  опять  ему навязывают доклад царю в отношении Пушкина. Сам черт повесил ему на шею этого поэта! Не время заниматься его делами, мало он ими  все последние десять  лет занимался!
 И от Бенкендорфа нет пользы послу Геккерену. Барон и сам понимает –  само время не играет ему на руку. Все сановники заняты своими финансовыми проблемами. В ведущих банках Европы паника – деньги  исчезают, словно дым. А виной всему переизбыток производства в Англии, которая  так увлеклась запретными мерами на ввоз товаров из других стран, лихорадочно развивая свои мануфактуры, а затем крупные предприятия металлургии и машиностроения, что товар стало некуда сбывать. И тогда передовая Англия не могла  придумать ничего умнее, как  закон о свободной торговле. Но Германия, Франция, Россия закрыли для нее свои границы.  Ни один порт не принимал английские суда под разгрузку. В России мудрый  Канкрин еще до кризиса успел принять эффективные меры: он печатал деньги только под наличие серебра в стране,  тайно давал ссуды тем предприятиям,  в продукции которых особенно нуждалась Россия, а к тому же задрал  таможенные пошлины и пополнял казну новыми доходами с торговли. И только Луи Геккерен имел возможность практически задаром провозить через границу столько товара, сколько хотел. Ссора с царем ему тоже была не нужна. И понимая, как все вокруг озабочены только тем, чтобы не утонуть в разразившемся мировом кризисе, как спасти  свои капиталы, Геккерен приходил в отчаяние от мысли – дуэль никто не остановит, всем не до того.

                4


1836 год. Санкт-Петербург. О, как ошибался барон! Напрасно он думал, что до этой дуэли никому не было дела. Конечно, встречая его  отчаяние равнодушием, приближенные Николая вроде бы демонстировали свою полную незаинтересованность в  этом деле. Но в нем были замешаны самые высокие лица при дворе. В том числе, сама императрица, супруга Николая Александра, офицеры Кавалергардского полка и бастарды Бобринские. И это был тот круг, куда допустили Дантеса! Хотя и Геккерен, разумеется, в него был вхож. Вот где Жоржа развращали и где он получал  инструкции на уничтожение собственного балгодетеля и теперь отца – Луи Геккерена.
На тот момент у стареющей императрицы появилось второе дыхание любви – Александр Трубецкой, «Бархат», как она его ласково называла за длинные бархатистые ресницы. А сводничала тут ее ближайшая подруга и родственница Трубецкого Софья Бобринская, невестка бастарда Екатерины Второй, супруга его старшего сына Алексея.
Софья Александровна Бобринская была урожденная графиня Самойлова, младшая дочь графа Александра Николаевича Самойлова от второго брака с княжной Екатериной Сергеевной Трубецкой. По линии отца она приходилась внучатой племянницей Григорию Потемкитну, была внучкой его старшей сестры Марии. Двоюродная племянница барышень Энгельгардт, племянниц Потемкина. С которыми, как  судачили злые языки, он крутил романы в свою бытность фаворитом Ектерины Великой. Именно в то время, на праздновании в Москве заклоюченного мира с Турцией в 1775 году, говорили, что он якобы тайно обвенчался с импертарицей и у них родилась дочь. На самом деле, интимная близость у Потемкина с Екатериной длилась всего два месяца, после чего он передал ее с рук на руки молодому офицеру Завадовскому. И вот эти три человека - Самойлов, Потемкин и Завадовский -  играли главную роль в жизни семейства Бобринских, куда вошла Софья Александровна, став супругой старшего сына светлейшего бастарда.
Потемкин не только обладал огромным состоянием, у него в руках была реальная власть над Россией. И ее финансы, с подачи светлейшего, вскоре оказались целиком в руках двух человек – Самойлова и Завадовского. Самойлов управлял казной, Завадовский – первым Государственным банком России.
И появилась серьезная финансовая интрига. Екатерина, заботясь о будущем своего внебрачного сына, а, может быть, и о перспективах престолонаследия, поручила Завадовскому обеспечивать  деньгами Алексея Бобринского и следить за его личной жизнью. Самойлов  по распоряжению Екатерины в конце 90-х годов перевел в  филиал амстердамского банка  «Гопе и Ко» в Лондоне 10 миллионов рублей. На что был получен билет на предъявителя. Но с такими паролями, что  деньги мог получить только человек, знающий их.
К 1812 году эти деньги превратились в 25 миллионов. Еще при Александре Первом Бобринские разыскивали «свои» капиталы – несметные сокровища – в Голландии и в Лондоне. Занималась этим Анна Бобринская, жена  сына Екатерины Второй и графа Григория Орлова. Она помнила, как для этих целей ее супруг нанимал  некоего П. П. Дубровского и отправил его в Англию. «Граф, - написала позже в своих дневниках А. В. Бобринская, - выделил ему 16 тыс. руб., надеясь получить бумаги, имевшие для него столь большую важность. Но Дубровский, получив эти средства, отказался передать графу то, что он ему обещал, сказав, что бумаги будут переданы только императору и что он их скорее сожжет, чем передаст графу».
 А не являлся ли этот Дубровский двойным агентом, служа одновременно и графу, и тем, «кого это может заинтересовать»? Скорее всего,поиск Бобринскими своих денег находился под контролем.
Но кто же такой, этот Петр Петрович Дубровский, фамилия которого осталась известной всему миру благодаря только одному человеку – Александру Сергеевичу Пушкину, написавшему повесть «Дубровский»? Он родился в 1754 году в Киеве, скончался в 1816-м в Санкт-Петербурге. Коллекционер, библиофил, секретарь и переводчик русской миссии в Париже. С 1805 по 1812 работал в Императорской публичной библиотеке. Окончил Киево-Могилянскую духовную академию. В 1773 служил копиистом в Синоде. С 1780 по 1805 год работал в Коллегии иностранных дел, был церковником при русской посольской церкви в Париже, секретарём-переводчиком посольств во Франции и Голландии. Принял и описал 11 тысяч рукописей коллекции Залуских.
Во время французской революции сумел приобрести рукописи, хранившиеся в Бастилии, в расформированных революционерами аббатствах Сен-Жермен и Корби. В феврале 1800 года вернулся в Петербург с коллекцией около 400 западноевропейских рукописей и миниатюр, 94 восточных (на 15 языках) и около 50 славянских.
Коллекция рукописей была поднесена им в 1805 императору Александру I  - они поступили в Императорскую публичную библиотеку и Эрмитаж. Некоторые очевидцы утверждали, что в коллекции Дубровского были рунические рукописи из библиотеки Анны Ярославовны, которые затем исчезли. Александр I по представлению А. С. Строганова подписал два рескрипта: об учреждении при Императорской библиотеке «особенного депо манускриптов»  - начало ему стало собрание Дубровского, а сам он определялся хранителем своего фонда, - и о денежном вознаграждении собирателю за передачу коллекции.
5 апреля 1812 года, накануне войны с Наполеоном,  Дубровский был отстранен от должности. Он написал: «Жизнь наша коротка, все условия, все награды с нею кончаются, но полезное для ума человеческого служит до окончания мира».
Вот такой человек был нанят Бобринскими для поиска огромных денег Екатерины Великой в голландском банке. Скорее всего, обида заставила его откликнуться на просьбу графа Бобринского поискать  спрятанные Екатериной Великой огромные деньги. И, может быть, надежда на новое приближение к государю подвигла его отдать полученные сведения не Бобринскому, а императору.
Пушкин был хорошо знаком с графиней и, видимо, с историей поиска ее семьей зашифрованных денег. И хотя принято считать, что «Пиковая дама» списана с графини Голициной, больше на нее похожа графиня Анна. Да и зовут «Пиковую даму» Анна Федотовна.
Ее сыну, как и пушкинскому Германну, не удалось добраться до денег своей царственной бабки Екатерины Великой, но его старшмй сын Алексей Алексеевич был вознагражден сполна, женившись на дочери того, в чьих руках был секрет голландского клада. Однако не эти таинственные деньги достались Софии Самойловой, а наследство ее деда – блистательного князя Григория Потемкина. Ей в приданое перешли его огромные владения на Украине. А уж она принесла их в семью Бобринских, но не только на пользу семьи,  а всей России. Состояние Потемкина нашло достойное применение. На него  Алексей Алексеевич Бобринский засадил украинские поля сахарной свеклой и построил четыре сахарных завода, став основателем сахарной промышленности на Украине.
При Капитановском заводе была организована селекционная станция, занимающаяся выведением новых более сахаросодержащих сортов свеклы. Смелянский песочно-рафинадный завод был школой кадров высокой квалификации. Так из 40 технологов, которые работали у Бобринского, 24 со временем стали директорами и самостоятельными предпринимателями. Классы, организованные в Смеле, для подготовки специалистов, со временем переросли в училище, а позже (1921) в институт сахарной промышленности (ныне: Национальный университет пищевых технологий в Киеве).
Но это было еще не все. Сын « главного» бастарда России стал еще и основателем железнодорожного транспорта в стране. Для строительства первой железной дороги создал в 1835 году акционерное общество. В его честь была названа построенная им железнодорожная станция Бобринская (ныне станция имени Шевченко в Смеле).
Напечатал «Статистические материалы для истории свеклосахарной промышленности в России» (1856) и «О применении систем охранительной и свободной торговли в России» (1868). Был известен как знаток точных наук и инженер. Был членом императорского общества сельского хозяйства, членом статистического комитета, членом попечительского совета Киевского университета им.св. Владимира, членом общества естествоиспытателей.
С ним дружил Петр Вяземский, который говорил, что Алексей Алексеевич Бобринский «… одна из благороднейших и в высшей степени сочувствующих личностей».
И вот супруга этой  действительно необыновенной личности, графиня София Бобринская вместе с императрицей Александрой Федоровной  в 1836 году интриговала против  поэта Пушкина. При дворе был разыгран своего рода спектакль мини-заговора. Его «участники» - сама императрица, ее подруга  София Бобринская, офицеры Кавалергардского полка и Жорж Дантес.

5

Интрига плетется в «красной гостиной», где императрица проводит время с Александром Трубецким, которому передает записки ее подруга Софи. Здесь обсуждаются великосветские сплетни о Натали Пушкиной и ее ревнивом муже. Но почему так усердствует графиня Бобринская, за что ей не любить поэта?
Может быть, из-за родства с родом Горчаковых, который пошел от славного великого князя Киевского Михаила Черниговского, сына польского князя Казимира Второго? Михаил  Черниговский принял мученическую смерть в Золотой Орде, когда не захотел поклониться горящему кусту перед входом в шатер язычника Батыя. Он был причислен к лику святых и стал первым  великомучеником за Христа в России.
И вот в этот  славный христианский род, правда, с примесью польской крови, вдруг ворвался антиклерикал князь Дмитрий Петрович Горчаков. Из небогатой семьи, поэт-сатирик, драматург. Он служил в армии, где был отмечен Суворовым, правда,  и тот был Горчаковым родня. В 1780 году Дмитрий Петрович вышел в отставку с небольшим чином и поселился в своем тульском имении. Но затем неожиданно снова ушел воевать, участвовал в штурме Измаила. В бою получил тяжелую рану. При Александре Первом служил  Таврическим губернским прокурором, затем правителем дел в молдавской армии при Кутузове. С 1807 года был членом российской академии, а в 1811-м избран членом «Беседы любителей русского слова». В 1813 году  назначен вице-губернатором в Костроме, а с 1816 года в отставке снова поселился в Москве. За свое поклонение Вольтеру и сатиру прослыл безбожником.
Сатирой он прошелся и по Екатерине Великой,  упрекая ее в фаворитизме, был настроен против Григория Потемкина.  Едва ли это могло понравиться Бобринским, породнившимся с внучкой светлейшего и получившим от него несметные богатства. Но и в эту семью пришли Горчаковы. Младший сын  Алексея Григорьевича Бобринского, внук Екатерины Второй, Василий Алексеевич Бобринский, женился на княжне Лидии Алексеевне Горчаковой. Про их свадьбу А.Я. Булгаков писал брату из Москвы: «Вчера было бракосочетание молодого Бобринского с княжной Горчаковой – здесь, в городе, в домовой церкви князя Юрия Владимировича (Долгорукова –  деда княжны – Т. Щ.). Я видел процессию, конца которой не видно было на улице. Невеста вся сверкала бриллиантами. Ей их надарили на миллион. За один только камень старик уплатил 80 тыс. рублей…»
Граф Василий Алексеевич был младшим сыном графа Алексея Бобринского и баронессы Анны Владимировны Унгерн-Штернберг. С 1823 года — корнет лейб-гвардии Гусарского полка. В  1824 году стал членом Южного общества. Во время восстания и арестов декабристов находился в Париже, куда сопровождал больную жену. Во время следствия декабрист Сабуров показал, что Бобринский был принял в общество Борятинским. Декабрист Толстой сообщил, что «ему было поручение от Борятинского иметь надзор за графом Бобринским, дабы не охладило горячее участие, им в обществе принимаемое, и, что, по словам Борятинского, граф Бобринский предлагал ему завести тайную типографию на его с братом счёт». Однако Барятинский их показания не подтвердил, сообщив, что «не утверждает, что он был принят», хотя «граф Бобринский уже знал о существовании общества»; а насчёт надзора говорил Толстому «единственно для успокоения его самолюбия, когда он жаловался, что ему ничего не открывают». 13 июля 1826 года по делу графа Бобринского высочайше повелено «по нахождению его в чужих краях, учредить за ним секретный надзор».
Вернулся в Россию граф Василий без жены: Лидия Алексеевна Горчакова умерла при  родах в мае 1826 года. Декабристские страсти на его родине поутихли, и он жил в в Туль¬ской губернии, выйдя в отставку в чине гвардии поручика. В 1838—1840 избирался епифанским уездным, а в 1862 году - тульским губернским предводителем дворянства. В своём имении Бобрики в 1834 году основал суконную фабрику, а в 1854 году по примеру брата Алексея - свёклосахарный завод. Занимался разведением редких пород деревьев таких, как бархат амурский и пробковое дерево. Состоял членом Московского общества испытателей природы.14 января 1857 года на заседании Совета Московского художественного общества граф Бобринский начал ругать некоторые русские порядки. Поэт Шевырёв увидел в этом стремление опозорить Россию. Начался спор, перешедший на личную почву и окончившийся дракой. Оба её участника были высланы из Москвы с запретом на проживание в обеих столицах.
Граф Бобринский активно занимался благотворительной деятельностью. Он пожертвовал тысячу рублей на открытие публичной библиотеки и 25 тысяч рублей на открытие пансиона при классической гимназии в Туле. Скончался в 1874 году в Москве и был похоронен в родовой усыпальнице в селе Бобри¬ки.
Ну как Софии Бобринской было не испытыать непризяненные чувства к Пушкину, который на допросах по делу о поэме «Гавриилиада» в 1828 году потянул за собой князя-безбожника Горчакова, а за ним тень недоверия могла пасть и на всю родню – Горчаковых, Толстых, Бобринских? И хотя она принимала у себя в доме Александра Сергеевича, но неприязнь ее была готова вылиться  в лбой момент – был бы удобный повод. И он нашелся в «красной» гостиной императрицы Александры Федоровны. Хотя Петр Вяземский охарактеризвал ее в своих письмах домоседкой, жившей «какой-то отдельной жизнью, домашнею, келейною», но сам же и замечал, что она издали и заочно следила с участием и проницательностью за окружающими ее людьми. И салон ее, меж тем, был ежедневно открыт по вечерам, в нем находились «немногие, но избранные». К таким относился и Пушкин.
10 октября 1831 года Софья Александровна пишет своему супругу: «Я тебе говорила, что мадам Хитрово с дочерью Долли оказали мне честь, пригласив на литературный вечер. Был разговор только о Пушкине, о литературе и о новых произведениях».
А  в ее салоне  приняты были и недоброжелатели поэта: граф Нессельроде с супругой, барон Геккерн, Дантес.
Осенью 1836 года, во время интриги против Пушкина, «прелестнейшая из графинь на свете», как о ней отзывался и Жуковский, в свое время подумывавший о женитьбе на графине,   она активно обсуждала ситуацию с императрицей Александрой Фёдоровной  и мужем. 23 ноября императрица сообщает подруге: «Со вчерашнего дня для меня всё ясно с женитьбой Дантеса, но это секрет». 25 ноября Бобринская пишет Алексею Алексеевичу: «Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, чёрной и бедной сестре белолицей, поэтичной красавицы, жены Пушкина. Если ты будешь меня распрашивать, я тебе отвечу, что ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь и чем больше мне рассказывают об этой непостижимой истории, тем меньше я что-либо в ней понимаю. Это какая-то тайна любви, героического самопожертвования, это Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго. Это литература наших дней. Это возвышенно и смехотворно». В этом же письма она сообщает: «Анонимные письма самого гнусного характера обрушились на Пушкина».
Волнение графини Бобринской по поводу женитьбы Дантеса, которое дошло до такой степени, что она целую неделю ничем другим не занимается, кроме как  обсуждением  этой новости, можно понять и как волнение за судьбу дуэли поэта и сына  голландского посла. Сколько было сделано в «красной» гостиной императрицы и в салоне Софии Бобринской ради того, чтобы событие свершилось, а тут такая незадача! Дуэль откладывается из-за неожиданной женитьбы Дантеса. Барон Геккерен всех периграл, старый лис? Но тут появляется новая надежда – гнусные письма, «обрушившиеся» на Пушкина. Неужели и это он выдержит?..
Насколько  графиню волновала  судьба Дантеса, становится понятно, когда уже после смерти Пушкина во время суда над приемным сыном Геккерена она прилагала усилия, чтобы смягчить его участь. Известна записка барона, написанная во время суда над Дантесом: « Мадам Н. и графиня Софи Б. шлют тебе свои лучшие пожелания. Они обе интересуются нами». И все-таки Геккерен оказался наивным простаком по сравнению с изощренными приближенными русского императора, который с их помощью  все-таки погубил его дипломатическую карьеру и выгнал из России, как того желал обиженный принц Оранский.
А первое письмо Вильгельма было написано Николаю еще за месяц до появления пасквилей и начала дуэльной истории – 26 сентября 1836 года. Оранский писал: « Я должен сделать тиебе, мой друг, один упрек, так как не желаю ничего таить против тебя. Как же это случилось, мой друг, что ты мог говорить о моих домашних делах с Геккерном как с посланником или в любом другом качестве? Он изложил все это в официальной депеше, котору. Я читал, и мне горько было узнать таким путем, что ты думаешь о моих отношениях с твоей сестрой. Я надеялся до сей поры, что мои домашние дела по крайней мере не осудит никто из близких Анны, которая знает всю истину».
10 октября Николай отправил в Гаагу с курьером письмо, которое, кажется, успокоило монарха-родственника. Письмо это так и не нашли, хотя  историки позднее искали его. Но, видимо, оно успокоило Оранского, который 30 котября отвечал Николаю: « Я должен тебе признаться, что был потрясен и огорчен содержанием депеши Геккерна, не будучи в состоянии ни объяснить ситуации, ни исправить твою ошибку; но теперь ты совершенно успокоил мою душу, и я тебе благодарю от глубины сердца. Я тебе обещаю то же самое при сходных обстоятельствах».
Конфликт едва не разгорелся из-за того, что русский император забыл: в Голландии - конституционная монархия и зависимость послов от главы государства иная, нежели в России. Заговорив с Геккерном о каких-то обстоятельствах семейной жизни королевской четы, Николай I невольно выдал принца его конституционному кабинету, чем  «потряс и огорочил» родственника. Ненависть Николая ко всяким демократическим институтам общеизвестна. Но и Вильгельм Оранский пытался, впрочем, без успеха, усилить роль главы государства в Голландии. Очевидно, следствием депеши Геккерна должна была явиться неприязнь к нему обоих монархов, тем более что, по их мнению, посол исказил мысль Николая, и лишь письмо самого императора от 10  октября открыло истину и «успокоило душу» принца. За такую провинность Геккерену не могли, конечно, дать отставку в Голландии, однако, эпизод этот не был забыт, и гибель Пушкина явилась тем «сходным обстоятельством», при котором Вильгельм сумел отблагодарить царя.
Откуда шла интрига «заговора», когда кавлергарды носили во время прогулки  императрицу на руках, подражая, видимо, событиям 1762 года, стало понятно, когда после дуэли Николай сразу же разогнал теплую компанию своей супруги из «красной» гостиной и взял под контроль ее аудиенции. Дело было сделано,  участники  интриги выполнили свои роли. И все – для улаживания назревавшего конфликта герцога Оранского с Николаем Первым.



  6

1836 год. Санкт-Петербург. И в то время, как Бенкендорф, Нессельроде, Канкрин и даже Геккерен были озабочены подсчетами потерь или прибылей от своих  предприятий, пострадавших или приумножившихся  в начавшемся хаосе разразившегося мирового кризиса, а император Николай отслеживал действия оголодавшей в изоляции Англии по совращению Европы к свободной торговле, Пушкин сидел в своем кабинете напротив жены и говорил ей:
-Не могу сбыть с рук издательские дела! Потерпи, Наташа, вот налягу на журнал, и будет восемьдесят тысяч дохода!
-Так ты еще в Москве, помню, сулился…
-И ни копейки меньше!- засмеялся Пушкин.- Если бы ты знала, женка, что значит быть журналистом на Руси… Очищать русскую литературу – это все равно что чистить нужники, да еще зависеть от полиции. Ну, ужо, дай срок!
-А пока что мой друг, денег, представь, опять нет.
-Да я ведь только на днях занял восемь тысяч!
-А долг за городскую квартиру? А дача? И не твой ли журнал и типография поглотили большую долю?
Жена уходит. Пушкин знает, что Натали  недавно писала брату на Полотняные заводы:  «… я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы сочинять, голова его должна быть свободна. Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение». Тогда брат выслала Пушкину бумагу со своего завода на издание «Современника». Но и это не спасло…
 В кабинет тихо заходит ее сестра Александра. Она знает, о чем был разговор и предлагает заложить ее драгоценности. И Александра, и Екатерина благодарны Пушкину за то, что вывез их с Полотняных заводов. Женившись, он твердо заявил – девицам там, рядом с вечно пьяной их маменькой, каждый вечер амурничающей с лакеями, жить не пристало. И взвалил и эту тяжкую ношу на свои плечи. Правда, старший брат взял на себя обязательства по содержанию сестер и ежемесячно делает выплаты. Но их присутствие на балах в Аничковом дворце стоит слишком дорого, чтобы хватило этой помощи. Такую блистательную великосветскую жизнь им мог бы обеспечить лишь дедушка, Афанасий Николаевич. Но он умер в 1832 году, так и не дождавшись от казны кредитов, которые могли бы спасти его Полотняные заводы. И все, чем он им помог – оставил в наследство бронзовую статую императрицы Екатерины, которую Пушкин вывез-таки  из подвалов Полотняных заводов на нескольких подводах в Москву и продал ее за три тысяч рублей. С кем бы он ни торговался, так и не смог получить больше. А перекупщики, между тем, дали за нее новому владельцу уже 25000 рублей и перевезли статую в Екатеринослав.
-Увы,- говорит Пушкин,- я не знаю, какие деньги могут мне помочь? Их нет, а братец мой Лев Сергеевич полагает, что ему раньше, чем отправиться на Кавказ и там сшибиться с горцами, должно истратить тысячи на кутежи. И зять канючит из Михайловского. Я отказался от управления Болдиным и не могу торговаться из-за Михайловского. Пусть все идет прахом! И Наташа мне советовала.  И то сказать – Болдино уже пять раз описывали за долги и недоимки. А я все-таки хотел помочь, чтобы хоть что-нибудь сохранить от неотвратного разорения. Хотел, чтобы ни брат, ни сестра не остались нищими и чтобы дети наши не пошли по миру. Видит Бог, хотел всем помочь. Авось, хоть «Современник» поможет!
-А поэзия?- восклицает Александра.- Люди перечитывают ваши стихи, помнят ваши поэмы, учат наизусть «Онегина» и ждут новых поэтических созданий.
-Поэзия подождет!- отвечает задумчиво Пушкин и вдруг спрашивает,- неужто и вы, Азинька, тоже подарили свою дружбу барону Геккерену?
-Что вы, я лишь приношу  жертву Екатерине. Будет, во всяком случае, приличнее, если я буду участвовать в ее прогулках с бароном…
Александра в смятении от этого неожиданного и нелепого вопроса, но старается сдерживаться и тихо выходит за дверь кабинета. Сердце ее сжимается от дурных предчувствий.
Александр Сергеевич в который уже раз  пытается  начать читать гранки «Капитанской дочки» для последнего номера «Современника», но  сил даже на это нет. И он снова достает из ящика стола черновик письма  барону Геккерену… Но его прерывает новый визитер -  брат Натали Дмитрий Николаевич.
Он только что вручил на приданое Екатерине десять тысяч рублей. И ему очень хотелось рассказать, каких невероятных трудов стоило собрать эту сумму. Он был заика и  к тому же изрядно глух. Долго и нудно  говорил о плачевном состоянии Полотняных заводов и других гончаровских имений, опутанных долгами, о грозящих описях, о беспощадных натисках свирепых кредиторов. Шутка сказать – полтора миллиона долга, не считая непрерывно нарастающих процентов в условиях кризиса,  в котором банки желали в первую очередь спасти самих себя, а не должников.
Наконец, до Пушкина дошло, что Жорж Дантес требует точных сумм приданого Екатерины. Дмитрий Николаевич объяснял будущему зятю-французу, что неразделенное имущество семейства Гончаровых, состоящее из имений в разных губерниях, а также калужских фабрик, до сих пор в порядок не приведено, так что говорить о каких-то определенных суммах для любимой сестрицы Екатерины он не может. Дантес удивился и  настойчиво просил назвать эту сумму, чтобы он мог учесть доходы своей будущей семьи. Его особо интересовало, сколько крепостных душ получит его ангел Катенька?
-Значит, Дантеса очень интересуют русские души?- усмехнулся, наконец, Пушкин.
И это выводит его из себя. Он любил Полотняные заводы, где побывал во время своего сватовства, а потом еще  три года назад, когда работал в огромной  старинной библиотеке Гончаровых. «Ах, кабы заводы были мои! Тогда меня в Петербург  и московским калачом не заманили бы. Жил бы я барином…» Тут он смущенно вспоминает  эпиграмму на Воронцова: «Полу-милорд, полу-купец»… Наивная пылкая юность! Сегодня он сам мечтает о прибылях  от своего журнала. Но очень хорошо понимает – их не будет. Он знает, что такое быть в России журналистом и поэтом, если нет состояния, как у английского лорда Байрона. Его издательская деятельность, на которую он положил все свои надежды, увы, состояться не может. Это Николай Иванович Новиков мог забрать себе все издательское дело России.  Больше двадцати лет он издавал три сатирических журнала: «Трутень», «Живописец», «Кошелек», четыре популярно-философских: «Утренний Свет», «Ежемесячное московское издание», «Вечерняя Заря» и «Покоящийся Трудолюбец». Затем несколько журналов разнородного содержания  и «Детское Чтение», которое он давал в виде приложений к «Московским Ведомостям». Кроме того, в течение десяти лет Новиков редактировал «Московския Ведомости», превратив их из сухого, чисто официального органа в живую газету, отвечавшую разнообразным вопросам времени. Эти журналы Новиков сам редактировал и помещал в них собственные статьи, в которых искал примирения между умом и сердцем. После следствия над Николаем Ивановичем стало известно, на какие деньги он издавал  это огромное количество периодической литературы. Помощь шла от тайных обществ из-за рубежа и от самых богатых людей России, запутавшихся в сетях этих обществ. Не один из них разорился на этой помощи «российскому» просвещению. Но кто из таких людей будет финансировать его, Пушкина, за которым по пятам всю жизнь ходит тайная полиция? Да дело даже не в этом – никто из российских миллионеров не станет давать денег  национальному поэту, прославляющему глобальную политику монархов, историю, победы и традиции России. Ведь высшее общество Москвы и Петербурга – это настоящий змеиный клубок, где все готовы покусать друг друга, где все против  друг друга, народа  и царя. Убежать бы…

7

  Он вспоминает густые леса вокруг имения Гончаровых, речку Суходрев, цыганский табор… Их было в тех краях много, по ночам они жгли  костры у своих кибиток, и далеко раздавались их гортанные крики и заунывные песни. В первую свою поездку по  калужским местам, где когда-то  вершил свои лихие дела  «Тушинский вор» и где рубили невинные головы берендеям по приказу Марины Мнишек после убийства самозванца князем Урусовым, он и написал стихотворение «Цыганы»: «Над лесистыми брегами, в час вечерней тишины, шум и песни под шатрами, и огни разложены. Здравствуй, счастливое племя! Узнаю твои костры; я бы сам в иное  время провожал сии шатры. Завтра с первыми лучами ваш исчезнет вольный след, вы уйдете – но за вами не пойдет уж ваш поэт. Он бродящие ночлеги и проказы старины позабыл для сельской неги и домашней тишины».
-Так французу нужны наши души?- снова спрашивает, недобро улыбаясь, Пушкин.
Но Дмитрию Николаевичу  не до шуток, ему  предстоит очередная встреча с будущим зятем и новые  тяжкие объяснения по поводу наследства. А за стенами кабинета  кипели приготовления к свадьбе, и каждую минуту до поэта доносились расчеты от модисток из лучших магазинов Петербурга за шляпки, перчатки и вуальки. Он вышел к сестрам,  вдруг в гостиной поднялся шум. Он привлек внимание поэта. Снова вошел Дмитрий Николаевич  и сказал:
-С монаршей милостью читаем и перечитываем всемилостивейшие слова, обращенные от имени государя к Наталье Николаевне и к вам по случаю свадьбы Екатерины: «Его  величество, желая сделать что-нибудь приятное вашему мужу и вам, поручил мне передать вам в собственные руки сумму, при сем прилагаемую, по случаю брака вашей сестры, будучи уверен, что вам доставит удовольствие сделать ей свадебный подарок».
Пушкин только молча взглянул на вошедшую за братом жену. Ушел в кабинет, сел в кресло и смотрел на синие зимние сумерки в окно. Что скажет свет?  Из этой ямы ему не выбраться живым. Позвал:
- Наташа! – и сказал, когда вошла, - ахти какой у нас ревнивый царь! Впрямь мстит тебе за твое прежнее внимание к Дантесу. Изволь, мол, Наталья Николаевна, собственноручно одарить будущую баронессу Геккерен…
-Но зачем же упомянут в письме ты?- расстроено спрашивает она.
-А мне его величество делает приятности, где только может. И из-за тебя тоже, конечно, ревнует, ей богу ревнует! Все тебя ревнуют, одному мне заказано. Но верю, все наши беды идут к концу…
Он сел рядом с женой и стал мечтать о будущей жизни. В деревню больше, как раньше, не звал, и это радовало Наталью Николаевну, поэтому она во всем с ним соглашалась.
В Москве и Петербурге получили известие от Пушкина, что «Современник» будет издаваться и в 1837 году, хотя высочайшее разрешение было дано только на 1836 год. Министр народного просвещения Уваров с удивлением узнал об обещании Пушкина. В последнем «Современнике» напечатано похвальное слово Белинскому, едва ли журнал будет издаваться далее. Да и есть уже проект обновления «Современника» другим лицом из его ведомства…
Служащий министерства просвещения Андрей Александрович Краевский охотно заходил в Гуттенбергову типографию и поддерживал теплые отношения с ее владельцем Борисом Алексеевичем Враским. Типографщик и одновременно полковник жандармской службы был лицом известным в околожурнальном мире. Именно в этой типографии было разрешено печатать «Современник».
 В тот момент, когда Пушкин мечтает о прибылях  своего журнала в беседе с женой, он не знает, что сотрудник его злейшего врага министра Уварова Краевский зашел к Враскому и услышал от него:
-Будь она проклята, эта типография! Нет больше на нее денег. Вот и Пушкин  ни копейки не платит. Станки в типографии неделями стоят. А потом сызнова начинаются переборки, переверстки и всякая кутерьма. Кто же будет платить? За Пушкиным пять тысяч долга! Счет уже приготовлен для отсылки.
Краевский возвращается в министерство гонителя Пушкина Уварова, а, покончив с делами, идет домой. Там он облачается в теплый халат и размышляет, глядя в замерзшее окно:  «Долги и затруднения Пушкина растут. «Современнику» не жить. Сейчас как раз время выйти с проектом издания альтернативного журнала под тем же названием, отобрав часть сотрудников у Пушкина, вот только вернется из Крыма  князь Одоевский…»
Но надежда не оправдывается : князь Одоевский  взбешен, узнав о проекте обновления «Современника» и наотрез отказывается вместе с Краевским играть на руку Уварову,  этому, по его мнению, высокопоставленному развратнику, вору и мракобесу.
Сегодня все искали денег, и Пушкину было трудно выбрать, к кому обратиться в столь тяжелый для него час, когда заложены ростовщику даже личные вещи жены. И тут Петр Андреевич Вяземский, знавший истинную причину угнетенного состояния поэта, его неудачную, разорительную для семьи, издательскую деятельность, не выдержал, посоветовал:
-Надобно тебя спасать от «Современника». Последнюю копейку, как азартный игрок, на него ставишь, а толку что? Бьешься, как рыба об лед, а подписчики бегут к Булгарину или к Сенковскому. Ты журналу если не душу, так «Капитанскую дочку» заложил – и тебе же приходится искать денег Бог весть у кого. Нашел, прости господи, мецената – Скобелицына! Да кто ж тебя из книгопродавцов теснит? Сам на днях сказывал: новое издание повестей через цензуру прошло? Прошло. У Плюшара стихотворения издаешь? Издаешь. Глазунов миниатюрное издание «Онегина» готовит? Что ж тебе надобно?
-Денег, Вяземский, денег!
«Опять то же самое! А ведь довело его это упрямство до последней крайности…»- обреченно вздыхает Вяземский.
Дмитрий Николаевич Гончаров между тем оповестил жениха Екатерины о высочайшем внимании, оказанном его будущей супруге. Дантес, едва проводив гостя, прошел к Геккерену.
-Я не принадлежу к числу азартных игроков, но Катенька оказалась счастливой картой,- сказал он торжествующе,- я выиграл! Император хоть и косвенно, но гласно одобрил мои действия.
Барон тотчас оценил всю важность сообщения Жоржа.
…Только через пятнадцать лет масон Краевский, став крупным издателем, смешно подумать, с помощью небольших собственных накоплений и протекции министерства народного просвещения Уварова, сможет получать годовой доход в пятьдесят тысяч рублей, но не восемьдесят, как обещал Пушкин жене перед смертью. И удалось  Краевскому разбогатеть, выплачивая грошовое жалованье своим сотрудникам, Белинскому, в частности. Сразу после смерти Пушкина он получил доступ к его бумагам и стал редактировать журнал «Современник». К концу жизни  нажил очень большое состояние на издательской деятельности.
В 1839 году англичанин Генри Говард возглавил писчебумажную фабрику в Калужской губернии – все, что осталось от  предприятий когда-то знаменитых промышленников Гончаровых. Позже к нему присоединился С.В. Кочубей, сын князя  В.П. Кочубея, дипломата, члена Негласного комитета при Александре Первом и Аракчееве. А его предок Кочубей Василий Леонтьевич в 1700-х годах был генеральным писарем при дворе, а затем генеральным судьей Левобережной Украины. Это он сообщил Петру Первому об измене Мазепы и был казнен последним. А его потомок создал вместе с англичанином Говардом в Калужской губернии «Компанию Троицко - Кондровских писчебумажных фабрик Говарда». Генри Говарду стала принадлежать и финансируемая англичанами лучшая до 1835 года в России писчебумажная фабрика купцов Перелславцева и Попова. Теперь бывшая писчебумажная фабрика Гончаровых выпускала бумаги на один миллион рублей в год. На ней работает 500 человек. Оба предприятия были оснащены современными английскими паровыми машинами.



    8



1837 год. Санкт- Петербург - Амстердам. «Что там белеет? говори.- Корабль испанский трехмачтовый, пристать в Голландию готовый: на нем мерзавцев сотни три, две обезьяны, бочки злата, да груз богатый шоколата, да модная болезнь: она недавно вам подарена».
Карета Жоржа Дантеса, на которую ему, наконец-то, удалось  сменить простые  розвальни, куда усадили его, раненого, не дав проститься с женой,  мчится  по заснеженным русским полям  так, будто бы следом скачет целый кавалергардский полк.  Пошел четвертый день пути,  а лошади отмахали восемьсот верст, словно летели на крыльях, но испуганный Дантес все еще  не отрывает взгляда от окна, ожидая погони. Жорж торопится домой, в свое эльзасское поместье Сульц, где  будет, наконец, в безопасности. 
 «Вы убили гения!»- то и дело  вспоминаются ему слова, брошенные кем-то на прощанье, и он шепчет в ужасе: «А если  бы он убил меня? Меня, всеми любимого, обожаемого женщинами великого света, такого умного и проницательного, такого талантливого в самых невероятных предприятиях,  способного еще на очень и очень  многое!» Теперь ему придется затаиться в своем поместье и разводить виноградники… Его приемный отец в это время сопровождает Екатерину  Гончарову-Дантес в Эльзас к супругу.
Затем он возвращается в Петербург, но тут его ожидают плохие новости. Он должен покинуть российскую столицу без прощальной аудиенции  государя. Это – тяжелое оскорбление дипломата, прослужившего в России четырнадцать лет и награжденного за заслуги самим императором орденом святой Анны 1-й степени всего три года назад! И вот Николай не пожелал его видеть,  передав лишь памятную шкатулку, усыпанную бриллиантами. Не помогли оправдательные, и, как казалось Геккерену,  убедительные письма в Голландию Министру иностранных дел барону Верстолку Ван Сулену о том, что он никак не мог предотвратить случившееся и о том, что во всем виноват Пушкин. « Происходя от одного африканского негра, любимца Петра Великого, господин Пушкин унаследовал от предка свой мрачный и мстительный характер… Российское общественное мнение высказалось о кончине господина Пушкина с большой силой, чем предполагалось. Однако чувства, о которых я теперь говорю, принадлежат лицам из третьего сословия, если так можно назвать в России класс промежуточный между настоящей аристократией и высшими должностными лицами, с одной стороны, и народной массой, совершенно чуждой событию, о котором она и судить не может,- с другой. Как верный и преданный слуга, я буду ожидать приказаний его величества, будучи уверен, что отеческое попечение короля примет во внимание при данных обстоятельствах, которых ни изменить, ни  предвидеть я не мог, тридцать один год моей беспорочной службы, крайнюю ограниченность моих личных средств и заботы о семье, для которой я служу в настоящее время единственной опорой…»
Он не знает, разумеется, что уже 3 февраля 1837 года Николай Первый пишет своей сестре Анне, супруге герцога Оранского, в Гаагу: « Пожалуйста, скажи Вильгельму, что я обнимаю его и на этих днях пишу ему, мне надо много сообщить ему об одном трагическом событии, которое положило конец жизни пресловутого Пушкина, пэта; но это не терпит любопытства почты». Тогда же, 3 февраля, было отправлено и другое письмо Николая - брату Михаилу Павловичу, лечившемуся за границей, где говорилось о «гнусном поведении»  Дантеса и Геккерена, причем, последний аттестовался "сводником" и «гнусной канальей».
Однако, и не зная об этих письмах русского императора, Геккерен скоро понял, что грядет отставка. Об этом свидетельствует его письмо, отправленное в Голландию 2  февраля, после отпевания тела Пушкина, уже куда более растерянное и взволнованное. На этот раз посол писал о возможной своей отставке, но предостерегал министра: "Немедленное отозвание меня было бы громогласным выражением неодобрения моему поведению... Совесть моя говорит, что я не заслуживаю такого приговора, который сразу погубил бы всю мою карьеру". 3  февраля Геккерен апеллировал к Вильгельму Оранскому с просьбой о назначении к другому двору. Но эта аппеляция, как известно, не была принята Оранским.
С июня 1842 года до октября 1875 года он был полномочным представителем при императорском дворе в Вене, это были годы, когда Австрия меняла курс в сторону от России. Именно предательство Австрии в русско-турецкой войне ускорило кончину Николая Первого. 14 июня 1854 года между интернунцием и турецким министром иностранных дел было заключено соглашение, по которому Австрия обязалась употребить все способы для очищения Дунайских княжеств от русских войск, применив в случае нужды военную силу. Россия проиграла войну, опустошив свою казну. Геккерен мог чувствовать себя отомщенным, когда узнал о безвременной и скоропостижной кончине Николая Первого.
…Мария Дмитриевна Нессельроде, прощаясь с бароном, выражала неподдельную грусть. Теперь она не понимала царя, который откровенно портил отношения с Голландией, выдворив  ее посла, много способствовавшего  укреплению финансовых связей двух государств, а также и с Францией, приговорив к смертной казни ее подданного. Но  ее супруг отчего-то спокоен и даже доволен. Именно в эти дни они часто встречаются с министром финансов Канкрином и подолгу беседуют. О том, что в последние годы Англия, Голландия, Испания и Франция установили на русские товары, привозимые на русских кораблях, высокие ставки пошлин и различных сборов. Вывоз  пеньки и льна упал до 10 процентов прежнего объема. Отечественное производство несет потери, снижаются сборы в казну, а все ключевые финансовые посты в России оказались сосредоточены в руках банкирской конторы «Штиглиц и Ко», державшей в своих руках  все кредитные договоренности между Россией и Амстердамом. Естественно, эта монополия теперь не устраивает  Николая, который уже пять лет воздерживается от заемов в Голландии. Но Канкрин видит, как эту брешь пытается заполнить Англия,  навязывающая свои капиталы купеческим мануфактурам. Министр финансов с опасением смотрит на это кредитование: не окажется ли и российская промышленность  под контролем  одной из ведущих стран Европы?
А Нессельроде боится за свое коммерческое предприятие в Литве, которое обанкротится без внешнего рынка сбыта парусины и которое тут же  подберут ушлые англичане. Но теперь и Голландии и Франции должно быть стыдно за своих подданных, убивших придворного поэта в России, что придаст иную окраску любым дипломатическим переговорам, включая и проблему  высоких пошлин на русские товары.
 Луи Геккерен  отбывает  на службу послом Нидерландов в столицу Австрии Вену. А Жорж Дантес  до 1845 года тихо живет в своем поместье в Сульце в Эльзасе, присоединив который к Франции в шестнадцатом веке, Людовик Четырнадцатый воскликнул: «Какой прекрасный сад!» За обладание им на протяжение веков велись многочисленные войны. Здесь, в Сульце, у подножия гор в долине Рейна, расположено родовое гнездо Дантесов с 1720 года.  Жан Анри Антес, управляющий чугуноплавильным заводом, создал в 1730 году здесь королевскую мануфактуру по изготовлению холодного оружия. Это дало ему дворянское достоинство при Бурбонах. После их падения дом Дантесов был секвестирован и превращен в тюрьму в годы революции 1789 года. В этой тюрьме содержалась его хозяйка, жена деда Жоржа Дантеса. Это случилось в то время, когда молодой промышленник Афанасий Гончаров, восхождение фамилии которого было точно таким же, как и восхождение фамилии Дантесов, находился в Париже. И именно сюда, в Сульц, приехала его внучка Екатерина с супругом, убившего мужа ее сестры. Она скончалась  от родовой горячки, родив Дантесам наследника, в 1844 году. И ему было что наследовать – через тридцать лет после  бегства из России Жорж Дантес  был самым богатым человеком во Франции. Он не стеснялся  говорить своим детям: «Только вынужденному из-за дуэли отъезду из Росси я обязан своей блестящей политической карьерой. Не будь этого несчастного поединка, меня ждало бы незавидное будущее командира полка где-нибудь в русской провинции!» Дантес оказался избранником  рока, одним из многочисленных изгнанников  французской революции 1830 года, свергнувшей короля Карла Х и приведшей на трон Луи- Филиппа Орлеанского, примкнувшим к заговорщикам и герцогине Беррийской, которому удалось совершить акт такого  жертвоприношения, который оценила вся просвещенная Европа. И открыла Жоржу Дантесу широкий путь в большую политику. И  он не преминул взять за вихор судьбу.



ПРОКЛЯТЫЙ «ДИПЛОМ РОГОНОСЦА». ГДЕ ТОЧКА ОТСЧЕТА СМЕРТИ?


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



1

Впервые анонимное письмо, ставшее причиной смертельной дуэли Пушкина и Дантеса,  в России было опубликовано лишь в 1903 году. Но удивительное дело – никогда текст «Диплома рогоносца» никем по-настоящему не расшифровывался и до сих пор остается загадкой. Да, велись всевозможные расследования, чтобы установить автора этого ужасного злословия. Много сказано о бумаге, о конверте, о надписях на нем и масонской печати красного сургуча. Все это досконально изучено, но так ни к чему и не привело.
А вот о содержании анонимного письма не  сказано почти ничего. И это большая ошибка, потому что именно в тексте «диплома» скрыта такая огромная история, что  вычерпывать ее можно очень долго, получая  интереснейшие факты, которые ведут нас к точке отсчета смерти нашего великого поэта, но точка эта находится очень и очень далеко во времени. Меня эта невидимая  историческая тропинка привела во времена правления Екатерины Великой.
            Но давайте вспомним текст печально известного всему миру анонимного письма, полученного Пушкиным и его друзьями 4 (16) ноября 1836 года и ставшего причиной смертельной дуэли поэта и приемного сына голландского посла Луи Геккерена: «Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своем, под председательством великого магистра Ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно выбрали Александра Пушкина коадъютором (заместителем) великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь: граф И. Борх».
              Пушкин считал, что письмо написал Геккерен. И эта версия кажется весьма правдоподобной, если принять во внимание угрозы, которыми осыпал  посол Наталью Николаевну, отвергавшую ставшими опасными ухаживания Дантеса. Особенно после их свидания у Идалии Полетики, когда Дантес  выхватил пистолет и грозил убить себя в случае ее отказа, а в это время на улице под окнами прохаживался любовник Идалии - Ланской, охраняя дом от любопытных посторонних глаз.
             Вся эта суета  голландского посланника вокруг Натали, настойчивость Дантеса говорили о явной спешке этих двух мужчин обострить ситуацию до предела, до такого скандала, который бы повлек за собою серьезные последствия.
             Ну было же в таком случае очевидно: Наталью Николаевну им «заказали». Только вопрос: русский царь, или операция была разработана в Нидерландах или во Франции?


2
               Если такая операция имела место, то поводом к ней послужили события 1830-х годов. Это, прежде всего, революция во Франции, в результате которой к власти пришел  король Луи Филипп, вернувшийся из лондонской эмиграции. За нею последовала революция в Бельгии, которая после победы России над Наполеоном в войне 1812 года была присоединена к  Голландии, в результате чего образовалось королевство Нидерланды. Его и представлял Луи Геккерен в России.
             Июльская революция 1830 года во Франции привела польских националистов в крайнее возбуждение. Последней каплей для поляков явился манифест Николая Первого по поводу бельгийской революции, после чего поляки увидели, что их армия предназначена быть авангардом в походе против восставших бельгийцев. Польское восстание было назначено на 29 ноября. Тут надо заметить, что русский император состоял в близком родстве с правящей династией Оранских в Нидерландах – сестра Николая Первого Анна была замужем за принцем Оранским, сыном короля.
            В 1830 году начался передел Европы – приобретала самостоятельность Бельгия, и Польша стремилась выйти из состава российской империи, подняв восстание и вступив в открытое сражение с русской армией.
            У Николая начались сложности в отношениях с голландским родственником. Он признал вступление на трон короля Луи Филиппа после свержения Карла Десятого из династии Бурбонов. Но теперь Франция, как и Англия, была полностью на стороне Бельгии, желая ее отделения от Нидерландов и возрождения над нею своего влияния, и Николай должен был поддержать сторону Луи Филиппа в споре о Бельгии. То есть, пойти против правящей династии Оранских в Нидерландах.
              В 1830 году авторитет России на международной арене уже не был таким высоким, как в 1815 году, когда она участвовала в перекройке границ в Европе как  главное лицо после своей победы над Наполеоном. И перед Николаем встала задача не потерять международный авторитет страны еще больше из-за этих революционных событий.
           Какую же роль исполняли Геккерен и Дантес в это время?  Дантес был француз из древнего рода, роялист, преданно служивший бурбонам, в  частности, герцогине Беррийской, матери наследника французского престола, внука Карла Десятого, графа Шамбора. Но Луи Филипп  и депутаты французского парламента отказались признать его таковым. И из-за преследований  Дантес бежал в Россию, где был принят с распростертыми объятиями императорской семьей, сторонницей Карла Десятого.
           Луи Геккерен был голландцем очень высокого происхождения. Служил       Наполеону, затем, с 1822 года,  являлся послом Нидерландов в Петербурге. Дантес никогда не переставал служить Франции, Геккерен до конца жизни служил  Нидерландам. На чем же сошлись эти двое? Оставим в стороне их гомосексуальную связь, важнее их деятельность в спецслужбах в различных государствах. Таким изощренным разведчикам, как эти двое,  никому нельзя было доверять, друг другу, в том числе.  На самом деле, только одно важное убеждение их объединяло: в жизни надо быть богатыми и успешными. И добиваться этого любыми способами. Вот и брались они за особые задания, очень сильно рискуя. Так Дантес только из личной выгоды в итоге перестал быть роялистом и, вернувшись во Францию, «обратился» в  либерала и служил Наполеону Третьему. Что позволило ему стать богатейшим человеком в своей
стране.

                3



            У Пушкина в это время тоже было непростое положение в российском обществе. Приветствуя либеральные ценности, он одновременно громко заявил о себе как патриот и монархист. И даже слишком громко, настолько, что его услышали и в Европе. Патриотические стихотворения Пушкина «Перед гробницею святой», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина» достигли Лондона и дошли до Герцена, который призывал к освобождению Польши.
            Пушкин писал 1 июня 1831 году Вяземскому: «…их надобно задушить и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить её по впечатлениям европейским, каков бы ни был впрочем наш образ мыслей…». Вяземский был в ужасе от «Клеветникам России».
                В то же время существовало множество людей, восхищавшихся этим стихотворением. П. Я. Чаадаев писал Пушкину 18 сентября 1831 года: «Вот вы, наконец, национальный поэт; вы, наконец, нашли ваше призвание. Я не могу передать вам удовлетворение, которое вы дали мне испытать. Мне хочется сказать вам: вот, наконец, явился Дант».      
             В «Бородинской годовщине» Пушкин напоминает «народным витиям» — то есть французским демократам, требовавшим выступления в поддержку Польши — а также участникам русско-польских военных действий о традициях русских воинов, которые могут и должны служить гарантией добрых отношений:
 

Врагов мы в прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.

           Вяземский ознакомился со стихотворением и в тот же день  записал в дневнике: «Будь у нас гласность печати, никогда бы Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича… Курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь… И что за святотатство сближать Бородино с Варшавою. Россия вопиет против этого беззакония…».
              Если уж в самой России Пушкин вызвал такую лютую ненависть людей, которых считал своими друзьями и единомышленниками, то что говорить о Европе, которая видела в Пушкине огромную опасность – мало ли куда мог завести этот «властитель» душ целые народы!
            В «Клеветниках России»  поэт напрямую отсылает оппонентов к польской интервенции 1610-1612 годов и ко взятию Суворовым в 1794 году предместья Варшавы:

Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас…



                4


             Это тревожное время отдалило Пушкина с его сугубо национальными убеждениями литератора и политика от людей, с которыми он еще недавно дружил, чьи идеи свободы, равенства и братства горячо разделял. Одним из них стал Адам Мицкевич, польский поэт, который теперь обливал русских патриотов грязью, а Пушкина (надо же, наконец, называть вещи своими именами) – особенно. Александр Сергеевич с отчаянием наблюдал за этой поэтической (и политической, конечно же) войной, развернутой против него в России и в Европе. Тогда и появилось полное горечи стихотворение «Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит!»:
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит –
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь - как раз - умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.

          Мицкевич тем временем пишет стихотворение за стихотворением, где громит русское национальное самосознание всего народа, уверяет европейскую общественность в том, что лучшие русские поэты продались царю и выполняют его волю по порабощению других народов. В «Смотре войск» он, к примеру, пишет:
Несчастный ты мужик! Слеза течет
При мысли о тебе, и сердце бьется…
Славянский, обездоленный народ!
Как жаль тебя, как жаль твоей мне доли!
Твой героизм – лишь героизм неволи.

          И эти строки он адресует тому, кого в 1812 году вся порабощенная Европа молила об освобождении от жесткого завоевателя Наполеона. Тому, кто ценой немыслимых жертв освободил от захватчика свою землю и помог освободиться  европейским странам. Это же была мировая война, а якобы не личный бой Александра Первого с Наполеоном, в котором  солдаты русской армии были просто статистами…
Конечно, та же русская армия теперь пришла в Польшу, усмирять бунт. И свой гнев Адам Мицкевич обрушивает на нее именно по этой причине. Но не все так просто в этих событиях, в которых Россию пытаются представить «жандармом». Если поляки и Адам Мицкевич забыли, сколько  несчастий принесла Польша своими коварными выходками русскому государству, когда по ее вине оно  почти перестало существовать (1598-1613 годы), то русские этого никогда не забывали. И если Польша несколько раз подвергалась  международному разделу, то это «заслуга» прежде всего ее собственной шляхты и непомерных и губительных амбиций польских аристократов и олигархов.

5
Но вот что пишет Мицкевич в стихотворении «К русским друзьям»:



Вы – помните ль меня? Когда о           братьях  кровных,
Тех, чей удел – погост, изгнанье и темница,
Скорблю – тогда в моих видениях укромных,
В родимой череде встают и ваши лица.
Где вы? Рылеев, ты? Тебя по приговоре
За шею не обнять, как до кромешных сроков, -
Она взята позорною пенькою. Горе
Народам, убивающим своих пророков!
Бестужев! Руку мне ты протянул когда-то.
Царь к тачке приковал кисть, что была открыта
Для шпаги и пера. И к ней, к ладони брата,
Пленённая рука поляка вплоть прибита.
А кто поруган злей? Кого из вас горчайший
Из жребиев постиг, карая неуклонно
И срамом орденов, и лаской высочайшей,
И сластью у крыльца царёва бить поклоны?
А может, кто триумф жестокости монаршей
В холопском рвении восславить ныне тщится?
Иль топчет польский край, умывшись кровью нашей,
И, будто похвалой, проклятьями кичится?
Из дальней стороны в полночный мир суровый
Пусть вольный голос мой предвестьем воскресенья -
Домчится и звучит. Да рухнут льда покровы!
Так трубы журавлей вещают пир весенний.
Мой голос вам знаком! Как все, дохнуть не смея,
Когда-то ползал я под царскою дубиной,
Обманывал его я наподобье змея -
Но вам распахнут был душою голубиной.
Когда же горечь слёз прожгла мою отчизну
И в речь мою влилась - что может быть нелепей
Молчанья моего? Я кубок весь разбрызну:
Пусть разъедает желчь - не вас, но ваши цепи.
А если кто-нибудь из вас ответит бранью -
Что ж, вспомню лишний раз холуйства образ жуткий:
Несчастный пёс цепной клыками руку ранит,
Решившую извлечь его из подлой будки.

Последнее четверостишье было обращено именно к Пушкину в ответ на его стихотворения  «Клеветникам России» и «Бородино». Александр Сергеевич не мог не ответить на злопыхательство недавнего еще друга и написал стихотворение «Он между нами жил…»:

Он между нами жил…
Средь племени ему чужого; злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили. Мирный, благосклонный,
Он посещал беседы наши. С ним
Делились мы и чистыми мечтами
И песнями (он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь). Нередко
Он говорил о временах грядущих.
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Он
Ушел на запад — и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет. Издали до нас
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!.. боже! освяти
В нем сердце правдою твоей и миром,
И возврати ему…

          Мицкевич увидел это стихотворение лишь после смерти Пушкина. 23 февраля 1842 года Александр Тургенев записал в своем дневнике: «На последней лекции я положил на его (Мицкевича –Т.Щ.) кафедру стихи Пушкина к нему, назвав их "Голос с того света". Хорошо, что этот список стихотворения "Он между нами жил" с надписью Тургенева хранится сегодня в музее Мицкевича в Париже. Он пережил Александра Сергеевича, будучи старше него, на восемнадцать лет, умер в 1855 году. Может быть, и потому, что наш Пушкин не был «Дантесом» «свободной» Европы, где успешно прятался Мицкевич, изрыгая яд на русского гения.


6


В СССР эту тяжелую историю от народного внимания скрыли, поставив Адама Мицкевича на высокий историко-политический пьедестал борца за  равенство, свободу и справедливость. И сегодня материалы о нем современные историки и литературоведы излагают с предельной осторожностью, оставляя нам лишь восторженные дифирамбы. А о том, что Мицкевич в 1834 году был в среде тех, кто безжалостно травил и уничтожал  «наше все» - Александра Сергеевича Пушкина – старательно умалчивают. Забавно встретить вот такие высказывания «знатоков» политики и литературы 19 века: «А.М. Горький ставил имя Мицкевича рядом с именем Пушкина, о котором писал: «Гигант Пушкин, величайшая гордость наша и самое полное выражение духовных сил России». В них обоих, в Пушкине и Мицкевиче, Горький видел людей «воплощающих дух народа с наибольшей красотой, силой и полностью».
            И Вяземский (разделявший взгляды польского бунтаря и «отвернувший свое лицо от Пушкина» в то время), когда через два года после этих хулиганских обливаний грязью имени Пушкина Мицкевичем, поэта убили, совал свою масонскую перчатку в его гроб, якобы любя поэта, сам же поспешил прислуживать царю со всей преданностью до конца отлично обеспеченных  дарами императора  дней своих, не оглядываясь ни на каких свободолюбивых друзей. И к нему у Адама Мицкевича претензий не было. Почему? А потому что умел Вяземский, хотя и слыл сумасшедшим, вовремя промолчать и даже «отвернуть лицо»…
Да, много загадочного в истории нашей отечественной литературы, о котором, конечно, ничегошеньки не знают учителя в школах, да и в университетах, если знают, то помалкивают. Если Горький ставил на одну доску русского гения и польского хулигана-бунтаря, то Некрасов и вовсе запутал «честную публику», соединив вообще изначально несоединимое –Белинского и Гоголя, поставив их рядом в поэме «Кому на Руси жить хорошо» в 1869 году:
            

Эх! эх! придет ли времячко.
Когда (приди, желанное!..)
Дадут понять крестьянину,
Что рознь портрет портретику,
Что книга книге рознь?
Когда мужик не Блюхера,
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?


       Вот уж, действительно, ради красного словца… Я вообще не понимаю, как мог Некрасов написать эти строки, поставив в них рядом Белинского и Гоголя! И это он, стравивший  (вместе с Иваном Тургеневым- Т.Щ.) Гоголя и Белинского, вызвав  грандиозный политический скандал между ними, который повлек  ужасные последствия – арест и отправку на каторгу Достоевского, которого они, в свое время, натравили на Гоголя… Какой цинизм! Да и, спрашивается, на кой черт, прости Господи, нести мужику с ярмарки книжки Белинского? Что такое Белинский с несколькими его претенциозными статьями о русской литературе? Он что, сравним с  Гоголем и его «Вечерами на хуторе близ Диканьки»? Я в этих стихах Некрасова кроме его дьявольской  улыбки  политического провокатора ничего не вижу. Белинский – это, конечно, призыв мужика к бунту. А Гоголя зачем приплел?
Ах да, «мертвые души»… Но  кто это, на самом деле? Только ли  безответные  крепостные крестьяне, которых Адам Мицкевич «лишил» гражданского самосознания в своих бойцовских стихах 1834 года, и тех, кто их продавал  и умершими – беспридельничавшее  русское дворянство, или еще и те, кто находился на переднем крае русской литературы, в том числе, в советское время? Максим Горький, прославляющий Адама Мицкевича, и иже с ним представляются мне  именно такими «мертвыми душами». Почему? Потому что они пытаются растворить понятие национальной культуры и литературы в европейском потребительстве этого «продукта». То есть, ценность русского искусства и литературы они видят в его проникновении на Запад, в его «пригодности»  европейским ценностям. И наоборот.
Но взаимопроникновение возможно только  в трех случаях: если это очень-очень высокохудожественное произведение – как балет «Лебединое озеро». Если есть политическая и идеологическая выгода – но тогда русскую литературу представляют пятиколонники на службе у врагов государства. И, наконец, если  олигархи захотят толкнуть что-то полюбившееся им и даже стоящее. Но это все равно не выйдет за узкий круг и не поднимется на государственный уровень.
Культура, литература должны представлять  национальные интересы, которые стоят на защите земли, территории страны и нации. Это  и есть главное в национальной культуре и литературе, о чем говорил Александр Сергеевич Пушкин в своих стихотворениях «Клеветникам России» и «Бородино».
О чем бы ни  говорили писатели в своих произведениях, проблема все равно «упрется» в самое главное, что есть у человека – в его землю, на которой он живет, в проблему ее сохранения. Чем оказался велик Пушкин и ненавидим врагами  России? Тем, что создал такой язык, который стал доступным и самим русским, и другим народам, стал, наконец, переводным на любой другой язык. И тут он открыл путь к России всем народам. Он никого не завоевывал – он просто открыл дорогу в Россию всему миру. И стал мировым достоянием, хотел бы кто этого или не хотел. И именно в этот момент был убит.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ


7


В печально известном всему миру анонимном письме, полученном Пушкиным и его друзьями 4 (16) ноября 1836 года и ставшем причиной смертельной дуэли поэта и приемного сына голландского посла Луи Геккерена, указаны три фамилии – самого Пушкина, «графа» А. Борха и Д.Л. Нарышкина. Под Борхом  злопыхатели могли «спрятать»  Луи Геккерена – Борх – входит в «состав» его сложного имени.
Но кто же такой «великий магистр светлейшего Ордена Рогоносцев, его превосходительство»  Д.Л. Нарышкин? Историки  дают  нам скупые сведения об этом человеке – как о муже любовницы императора Александра Первого. И едва ли многим известно ее имя – Мария Четвертинская. А оно, между тем, связано кровавыми событиями в ее семье во время польского восстания конца 18 века.
           Вспомним, кто из знатных поляков был зверски убит польскими националистами во время Польского восстания в 1794 году? Антоний Четвертинский, сторонник России, отец Марии Четвертинской-Нарышкиной. Которая  в 1795 году стала женой (скорее всего – формальной) богатого вельможи Д.Л. Нарышкина.
           Бесстыдство и низость анонимного  письма Пушкину в 1836 году гораздо глубже и ужаснее, чем это привыкли видеть современники. А «увидели» они лишь  позор семьи Д.Л. Нарышкина, мужа любовницы императора Александра Первого Марии Четвертинской-Нарышкиной, который должен был теперь ассоциироваться с надуманным великим светом «позором» Пушкина из-за связи его жены с Дантесом или даже с самим Николаем Первым. Но никто за то время, когда был опубликован этот грязный пасквиль ( в 1903 году), не удосужился объяснить «почтенной публике»:  на самом деле, этот зашифрованный текст нанес сильнейший удар по самолюбию поэта-патриота. Потому что в нем позорилось имя женщины,  которая в шестнадцать лет, будучи круглой сиротой, попав в Россию после побега от разъяренных толп,  убивших ее отца в Польше, не была защищена никем при дворе Екатерины Второй. Которая, щедро откупившись от семьи политических беженцев, отдала девушку в бесстыдные руки своего сексуально озабоченного внука -  цесаревича Александра. Который затем испортил жизнь и себе, и своей супруге, императрице Елизавете, и ни в чем не виноватой юной Марии, которая целых пятнадцать лет, попав в его плен, готовила свой побег, и ее «мужу», Д.Л. Нарышкину, который был вынужден всю жизнь, подчиняясь воле императора  и его любовными прихотям, до самой смерти, нести на себе звание рогоносца.
                Можно сказать, что жертвой этой сексуальной интриги Александра Первого стал и Пушкин, и, главное, его творчество. Потому что, приводя сравнение его семейного положения в 1836 году с постыдным положением  Д.Л. Нарышкина и его жены, полячки Марии Четвертинской, дочери поляка-героя, которую Александр Первый опозорил, а не создал ей достойного подвигу ее отца положения в русском обществе, недруги и ненавистники Пушкина сводили на нет высокое и важное значение его стихотворений
«Перед гробницею святой», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина». А его самого свергали с почетного пьедестала передового рупора русской политики и поэзии. Вот что приводило его в отчаяние более всего. Ненавидевший поэта Адам Мицкевич, поливший его грязью в своих стихах как  покорного раба русского царя-тирана, мог теперь быть вполне доволен – соотечественники Пушкина  превзошли в ненависти самых яростных врагов русского гения в Европе.
Но точка отсчета гибели поэта даже не в этом проклятом «дипломе», а уходит в более раннее время – в правление Екатерины Второй, к другому Нарышкину – отцу Дмитрия Львовича, Льву Александровичу Нарышкину.


8



    Дмитрий Львович Нарышкин был сыном Льва Александровича Нарышкина, чей отец, Александр Львович (имена повторяются –Т.Щ.), был  двоюродным братом Петра Первого.
               Итак, Нарышкин Лев Александрович - младший сын Александра Львовича Нарышкина (двоюродного брата Петра Великого) и статс-дамы Елены Александровны Апраксиной (внучки его сподвижника Петра Матвеевича Апраксина). Службу начал в Преображенском полку, в 1751 году был назначен камер-юнкером при дворе великого князя Петра Федоровича (будущего императора Петра Третьего) и стал его фаворитом. После того, как 25 декабря 1761 года на престол вступил Петр III, ему сразу же было пожаловано 16000 рублей из денег камер-конторы. 1 января 1762 года он был произведен в шталмейстеры с рангом и жалованьем действительного генерал-поручика, 10 февраля получил в подарок каменный дом, 16 февраля, вследствие упразднения Канцелярии тайных и розыскных дел, был назначен вместе с театралом А. П. Мельгуновым и драматургом и актером Д. В. Волковым  для приема в Санкт-Петербурге доносов об умысле по 1-му или 2-му пункту.
              До самой кончины Петра III Нарышкин находился при нём неотлучно, и по вступлении Екатерины II на престол был арестован в Ораниенбауме в числе приверженцев императора. Арест его был, однако, непродолжителен, и Екатерина II стала по-прежнему милостиво относиться к Нарышкину, а в день своей коронации, 22 сентября 1762 года, пожаловала в обер-шталмейстеры. В 1766 году он сопровождал великого князя Павла Петровича в Берлин.                Находясь при особе государыни, Нарышкин всю свою жизнь провел в придворном кругу. Он сопровождал императрицу в её путешествиях в 1780—86 годах в Белоруссию, Вышний Волочек и Крым.
           Нарышкин отличался необыкновенным хлебосольством и страстью устраивать великолепные и шумные балы, маскарады и пикники. Один из маскарадов, данный Нарышкиным для Екатерины ІІ в 1772 году, стоил ему 300000 рублей. Описание этого маскарада было сделано в тогдашних «Санкт-Петербургских ведомостях». Его дом был всегда с утра до вечера открыт для посетителей, причём хозяин не знал многих своих гостей и по фамилии, но всех принимал с одинаковым радушием.
            Умер 10 (21) декабря 1799 года, незадолго до смерти пожалованный в действительные камергеры.  Несмотря на то, что Нарышкин не занимал крупных постов, сам он по этому поводу нисколько не расстраивался, поскольку и не стремился к этому — но всегда гордился своей родовитостью, будучи двоюродным племянником Петра I.  Был необыкновенно популярен в петербургском обществе и считался, пожалуй, самой яркой звездой среди придворных Екатерины, внося в их круг веселость и оживление и являясь, по сути, главным шутом двора. Его веселый, добродушный характер, общительность и остроумие снискали ему расположение Петра III, обычно подозрительно относившегося к придворным своей супруги. М. М. Щербатов в сочинении «О повреждении нравов в России», характеризуя Петра III, писал: «Сей Государь имел при себе главного своего любимца — Льва Александровича Нарышкина, человека довольно умного, но такого ума, который ни к какому делу стремления не имеет, труслив, жаден к честям и корысти, удобен ко всякому роскошу, шутлив, и, словом, по обращениям своим и по охоте шутить более удобен быть придворным шутом, нежели вельможею. Сей был помощник всех его страстей».
             Екатерина II, будучи очень невысокого мнения о дарованиях и нравственных качествах Нарышкина и называя его то «прирождённым арлекином», то «слабой головой, бесхарактерным» или, наконец, «человеком незначительным», тем не менее, очень ценила его общительный характер и умение развлекать общество: «Он был способен создавать целые рассуждения о каком угодно искусстве или науке; употреблял при этом технические термины, говорил по четверти часа и более без перерыву, и в конце концов ни он и никто другой ничего не понимали во всем, что лилось из его рта потоком вместо связанных слов, и все под конец разражались смехом.
                Более того, когда в 1783 году на страницах журнала «Собеседник любителей российского слова» скрывшийся под маской анонима Д. И. Фонвизин обратился к Екатерине II с вопросом, намекающим на Нарышкина: «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют и весьма большие?», — он получил от Екатерины весьма жесткую отповедь.


                9


          Оригинальная личность Нарышкина отразилась на некоторых литературных произведениях императрицы. Нарышкин не был писателем, но его интерес к литературе и её деятелям достаточно засвидетельствован, в частности, Н. И. Новиков посвятил ему 2-е издание своего «Трутня».
Державин, посвятивший Нарышкину два стихотворения, писал о нём:
Он был весьма острый и сметливый человек, а ежели бы не напустил на себя шутовства и шалости, то мог бы по своему уму быть хороший министр или генерал.
       А из посмертных отзывов о Нарышкине характерен следующий:
«Он был вельможа тем более опасный, что под видом шутки, всегда острой и язвительной, умел легко и кстати высказывать самую горькую правду».
Все эти, весьма разрозненные, биографические факты, известные сегодня из многочисленных сетевых документальных публикаций, практически ничего не говорят нам о Льве Александровиче Нарышкине настоящем. Оно лишь  обозначено намеками в отдельных эпизодах его жизни. Но что означает назначение его императором Петром Третьим одним из трех руководителей всего политического сыска России сразу после того, как в это время была упразднена Тайная канцелярия? Другие двое – это актер Федор Григорьевич Волков и деятель русского просвещения и масонства Алексей Петрович Мельгунов.
Если принять во внимание, что актеры и  великосветские острословы, коими и являлись Нарышкин, Волков и Мельгунов, играли при русском дворе роль придворных шутов, то очень трудно понять,  почему именно им Петр Третий  передал управление всем российским политическим сыском.
Та;йная канцеля;рия — орган политического сыска и суда в России в XVIII веке. В первые годы существовала параллельно с  Преображе;нским прика;зом, выполнявшим сходные функции. Упразднена в 1726 году, восстановлена в 1731-м как Канцеля;рия та;йных и ро;зыскных дел - вот она и была  ликвидирована в 1762 году Петром III. Однако вместо неё в том же году Екатериной II учреждена Та;йная экспеди;ция, выполнявшая ту же роль. Окончательно упразднена Александром I, который создал многоступенчатую систему (и, как показало восстание декабристов, неэффективную –Т.Щ.) службы государственной безопасности, реформированную Николаем Первым в Третье Отделение Собственной его величества канцелярии (А. Бенкендорф).
 С 1725 года Тайная канцелярия занималась и уголовными делами, которыми ведал А.И. Ушаков. Но при малом количестве людей (под его началом было не более десяти человек, прозванных экспедиторами тайной канцелярии) охватить все уголовные дела такому отделению было не под силу. При тогдашнем порядке расследования этих преступлений колодники, уличенные в каком-либо уголовном преступлении, могли по желанию продлить свой процесс, сказав «слово и дело» и совершив донос. Они немедленно забирались в Преображенский приказ вместе с оговорёнными, причем очень часто оговаривались люди, не совершившие никакого преступления (и что в 1937 году было нового в политическом сыске в СССР? –Т.Щ.), но на которых доносчики имели злобу. Основное направление деятельности приказа — преследование участников антикрепостнических выступлений (около 70% всех дел) и противников политических преобразований Петра I ( и тут – то же самое относительно политических репрессий в СССР при диктаторе Сталине – Т.Щ.).
После роспуска Тайной канцелярии в 1726 году она возобновила работу уже как Канцелярия тайных и розыскных дел в 1731 году под руководством все того же А. И. Ушакова. К компетенции канцелярии  было отнесено следствие по преступлению «первых двух пунктов» Государственных преступлений (они означали «Слово и дело государево». 1-й пункт определял, «ежели кто каким измышлениям учнет мыслить на императорское здоровье злое дело или персону и честь злыми и вредительными словами поносить», а 2-й говорил «о бунте и измене»). Главным орудием следствия были пытки и допросы с «пристрастием».
Большая популярность этой канцелярии была приобретена в годы Бироновщины. Анна Иоанновна боялась заговора. Около 4046 человек было арестовано и пытано, около 1055 дел рассмотрено в застенках данного ведомства. Не осмотрено оставалась 1450 дел. Со смертью Анны Иоанновны, тайной канцелярии было поручено найти обвинение для Бирона. И она нашла.
Затем, как всегда и случается в смутное время ослабления власти,  канцелярия потеряла прежнее влияние и была под грозою закрытия. В конце ноября 1741 года, заведовавший данным органом Ушаков, знал  о заговоре Елизаветы Петровны против  Анны Леопольдовны, но решил не мешать заговорщикам, за что после победы дочери Петра не был снят с должности. С приходом ее к власти  тайная канцелярия снова приобрела популярность. Появились такие должности, как соглядатай, который записывал и подслушивал важные разговоры или следил за шпионами.
В 1746 году Тайной канцелярией стал заведовать Александр Иванович Шувалов. Во время его руководства попали в опалу ближайшие друзья и сподвижники Елизаветы Петровны: Шетарди (1744), Лесток (1744 и 1748), Апраксин и Бестужев (1758).



10

         «Придворные арлекины» Лев Нарышкин, Дмитрий Волков и Алексей Мельгунов  возглавили политический сыск России на тот период, когда Петр Третий своим манифестом упразднил Канцелярию тайных и розыскных дел.
Алексе;й Петро;вич Мельгуно;в (9 (20) февраля 1722 — 2 (13) июля 1788) — деятель Русского Просвещения и масонства, действительный тайный советник, по словам Екатерины II — «очень и очень полезный государству человек». Генерал-губернатор Ярославского наместничества (1777—1788).
Владелец Елагина острова в Петербурге («Мельгунов остров») и подмосковной усадьбы Суханово.
Родился 9 (20) февраля 1722 года, сын петербургского вице-губернатора Пётра Наумовича Мельгунова и его жены Евфимии Васильевны, урождённой Римской-Корсаковой.
С 20 января 1737 года, вместе с братом Александром воспитывался в Сухопутном шляхетском корпусе. Хорошо знал немецкий язык и при выпуске из корпуса в ноябре 1740 года был взят камер-пажом ко двору Елизаветы Петровны[1].
С 1756 года — адъютант (в чине бригадира) Петра Фёдоровича, входил в круг его ближайших приближённых. Командовал Ингерманландским пехотным полком. В качестве фактического руководителя (иногда именуется шефом[2]) Сухопутного шляхетского корпуса (1756—1761[3]) создал при нём театр, открыл типографию.
28 декабря 1761 года произведён в генерал-майоры, а в феврале — в генерал-поручики; принимал доносы «об умысле по первому и второму пункту». Участвовал в подготовке важнейших законодательных актов Петра III, открывавших перспективу прогрессивных преобразований (манифест об уничтожении Тайной канцелярии, указ о вольностях дворянства и другие). Пётр III пожаловал ему 1000 душ крепостных и землю в столице, назначил членом Особого собрания при императоре; 10 февраля 1761 года был награждён орденом Св. Александра Невского.
В момент свержения Петра III (28 июня 1762 года) он сохранил верность императору, за что заплатил арестом и опалой, но Екатерина II вскоре пригласила его вновь на службу и в 1764 году назначила генерал-губернатором Новороссийской губернии.
Мельгунов проявил себя умелым и просвещённым администратором, организовал типографию в крепости святой Елисаветы, первым проводил археологические раскопки скифских курганов на Днепре (золотые и серебряные вещи из курганов составили «мельгуновский клад» в Эрмитаже)[4][5]. Составил доклад о реформе народного образования в России.
В 1765 году он был «пожалован в Москву сенатором и Камер-коллегии президентом». Был депутатом Комитета по составлению нового Уложения (1767), директором казённых винокуренных заводов.
В чине действительного тайного советника с 1777 года до конца жизни был ярославским, а с 1780 года ещё и вологодским генерал-губернатором. В разное время в состав края, находившегося под его управлением, входили вологодские, костромские, архангельские земли.


      Наиболее  выдающейся  фигурой  царствования  Петра  III  стал   Дмитрий Васильевич  Волков — русский государственный деятель и драматург. Тайный советник, сенатор, при Петре III секретарь Особого совета и вероятный составитель важных указов, впоследствии губернатор Оренбургской губернии, смоленский наместник и генерал-полицмейстер Санкт-Петербурга. В книге «Руководители Санкт-Петербурга» начало литературной деятельности Дмитрия Васильевича Волкова связывается предположительно со временем путешествия по Волге в свите Екатерины II в 1767 году, когда императрица и её спутники переводили с французского исторический роман Ж.-Ф. Мармонтеля «Велизарий».
         В 1774 году была напечатана комедия Волкова «Воспитание», в том же году поставленная на сцене Московского театра. Пьеса, написанная в традициях учительной комедии и мещанской «слёзной» драмы, содержала выпады против А. П. Сумарокова и Д. И. Фонвизина, а также отдельных представителей дворянства в рамках, допускаемых цензурой; возможно, что опубликованная в том же году Сумароковым «Притча на несмысленных писцов» представляла собой ответный выпад в адрес Волкова. Волкову приписывается также опубликованная анонимно в 1774 году в новиковском журнале «Кошелёк» одноактная пьеса «Народное игрище»[1].
      Волков в  последние  шесть   лет   елизаветинского
правления занимал должность конференц-секретаря,  то  есть  руководителя  канцелярии
Конференции при высочайшем дворе. Он составлял тексты всех документов  этого
учреждения как при Елизавете Петровне, так и при Петре III. После ликвидации
Конференции император 30 января 1762  года  назначил  Волкова  своим  тайным
секретарем, то есть руководителем личной императорской канцелярии. Тем самым
она была выделена из Кабинета его  императорского  величества,  который  под
руководством А.В. Олсуфьева занимался теперь  лишь  финансово-хозяйственными
делами царской семьи. Волковым составлены тексты большинства указов и других
документов за личной подписью императора. Влияние этого деятеля  было  очень
велико: современники утверждали, что "Волков водил пером Петра III и был его
ближайшим советником",  "император  ничего  не  предпринимал  без  совета  и
решения  Волкова,  и  можно  сказать,   что   этому   человеку   принадлежит
значительная доля в славных и благодетельных деяниях монарха".
       Манифест об уничтожении Тайной канцелярии был написан Д.Б.  Волковым  и
16 февраля 1762 года утвержден подписью императора. В этом  акте  осуждалась
практика работы политического сыска,  которая  "злым,  подлым  и  бездельным
людям подавала способ или ложными затеями протягивать вдаль заслуженные  ими
казни и наказания, или же злостнейшими клеветами обносить своих  начальников
и неприятелей". Далее объявлялось,  что  "Тайная  розыскных  дел  канцелярия
уничтожается отныне навсегда", а "ненавистное изражение, а именно  "слово  и
дело",  не  долженствует  отныне  значить  ничего".  Но  если   "кто   имеет
действительно и по самой правде донести о  умысле  по  первому  или  второму
пункту" (покушение на жизнь и  честь  государя  или  бунт  и  измена  против
Отечества), тот  должен  немедленно  подавать  донос  в  ближайшее  судебное
учреждение или воинскому начальнику. Доносителей  надлежало  "увещевать,  не
напрасно ли на кого затеял", упорствующих сажать на два дня под  караул  без
еды и питья, а потом снова  "спрашивать  с  увещанием,  истинен  ли  донос".
Выдержавшие эти испытания должны были направляться "под крепким караулом"  в
Сенат, Сенатскую контору или ближайшую губернскую канцелярию, где  надлежало
проводить следствие. Окончательные решения всем делам выносил Сенат. Ему  же
поручалась разработка мер, "к  тому  служащих,  чтоб  несправедливые  доносы
пресечь, невинных не допустить ни до малейшего претерпения,  а  преступников
открывать и изобличать кратким и надежным образом без кровопролития".
     В манифесте объявлялось намерение Петра III лично рассматривать дела по
политическим преступлениям в своей "резиденции". Император обещал  "показать
в  том  пример,  как  можно  и  надлежит  кротостью   исследования,   а   не
кровопролитием прямую истину разделять от клеветы и коварства и смотреть, не
найдутся ли способы самим милосердием  злонравных  привести  в  раскаяние  и
показать им путь к своему исправлению".
     Сведений о выполнении Петром III своих  благих  намерений  не  имеется.
Напротив, есть свидетельства о  том,  что  он  без  всякого  разбирательства
подвергал наказаниям людей за "сообщения  по  важному  делу",  заявляя,  что
"ненавидит  доносчиков".  Но  отдельные  случаи  крайних  мер   со   стороны
импульсивного монарха не уменьшают значения реформы политического сыска и  в
особенности провозглашения гуманных следственных методов.
        После того, как 25 декабря на престол вступил Петр III, Лев Нарышкин стал одним из его фаворитов. 28 декабря ему было пожаловано 16000 рублей из денег камер-конторы. 1 января 1762 года он был произведен в шталмейстеры с рангом и жалованьем действительного генерал-поручика; 10 февраля получил в подарок каменный дом; 16 февраля, вследствие упразднения Канцелярии тайных и розыскных дел, был назначен вместе с А. П. Мельгуновым и Д. В. Волковым для приема в Санкт-Петербурге доносов об умысле по 1-му или 2-му пункту. 17 мая в заведование Нарышкина было отдано соединённое управление главной конюшенной канцелярии и придворной конторы; в июне он получил орден Святого апостола Андрея Первозванного.
До самой кончины Петра III Нарышкин находился при нём неотлучно, и по вступлении Екатерины II на престол был арестован в Ораниенбауме в числе приверженцев императора. Арест его был, однако, непродолжителен, и Екатерина II стала по-прежнему милостиво относиться к Нарышкину, и в день своей коронации, 22 сентября 1762 года, пожаловала в обер-шталмейстеры.
         В манифесте Петра Третьего было запрещено «Слово и дело государево». Однако  Нарышкин, Волков и Мельгунов должны были работать именно с доносами, так что в принципе манифест ничего не менял. А вообще в этом назначении придворного «словоблуда» и театралов на роль предвестников пыток и казней было что-то зловещее. Ведь только от этих троих зависели судьбы и жизни множества людей, часто невинных. И как-то это даже напоминает страшные «тройки» НКВД СССР  или республиканские, краевые и областные тройки НКВД СССР — органы административной (внесудебной) репрессии при республиканских, краевых и областных управлениях НКВД СССР, созданные в целях проведения операции по репрессированию «антисоветских элементов» и действовавшие в СССР с августа 1937 по ноябрь 1938 года.
           Но вскоре преемником Тайной канцелярии стала Тайная экспедиция при Сенате — центральное государственное учреждение в Российской империи, орган политического розыска (1762—1801). Формально учреждение возглавлял генерал-прокурор Сената, однако, фактически всеми делами ведал обер-секретарь  С. И. Шешковский, сменивший на этом посту Шувалова. Тайная экспедиция занималась расследованием заговора В. Мировича, осуществляла уголовное преследование А. Н. Радищева, курировала суд над Е. И. Пугачёвым. Пытки, запрещённые при Петре III, вновь вошли в широкое употребление.
        Не менее зловещим выглядит участие в этих событиях  еще одного театрала - он был в свите Петра Третьего в эти дни – актера Федора Волкова. Он был в его охране в день, когда произошло убийство Петра.
В его биографии есть момент, когда он в детстве якобы учился грамоте у пастора, который сопровождал в ссылке в Ярославле Бирона, фаворита Анны Иоанновны, не поделившего власть после ее смерти с Анной Леопольдовной, матерью  некоронованного императора Ивана Шестого Антонович, убитого охранниками при попытке освободить его Мировичем.
В то время Федору Волкову было 12 лет, и он жил в Ярославле с матерью и отчимом – богатым купцом, затем крупным промышленником. С этим пастором связана история обращения Бирона с жалобой на притеснения от поручика Степана Дурново, под началом которого находились двадцать пять солдат, стороживших опального герцога. В одном из писем 1753 года титулованный ссыльный жалуется на поручика: «Чрез восемь лет принуждены мы были от сего человека столько сокрушений претерпевать, что мало дней таких проходило, в которые бы глаза наши от слёз осыхали. Во-первых, без всякой причины кричит на нас и выговаривает самыми жестокими и грубыми словами. Потом не можем слова против своих немногих служителей сказать – тотчас вступается он в то и защищает…»  «На посмеяние всему городу» он якобы выдал Биронову «арапку»  замуж за пастора, находившегося в свите герцога. Это произошло десять лет спустя после того, как двенадцатилетний Федор Волков уже покинул Ярославль и поехал учиться в Москву. Учителями его здесь стали немецкие мастеровые. Потом был Петербург, куда он переехал в семнадцатилетнем возрасте, затем, став в 18 лет наследником большого состояния отчима, Волков снова оказывается в Ярославле. Но передает бразды правления предприятиями брату, а сам с полной отдачей занимается театром.
       Это был первый общедоступный театр в России. Вскоре про «ярославские комедии» стало известно при дворе императрицы Елизаветы Петровны. Специальным указом 1752 года она вызвала Волкова в Петербург:
 
…Императрица Елисавета Петровна самодержица всероссийская сего генваря 3 дня указать соизволили: ярославских купцов Фёдора Григорьева сына Волкова с братьями Гаврилою и Григорием, которые в Ярославле содержат театр и играют комедии, и кто им для того ещё потребны будут, привесть в Санкт-Петербург <…> Для скорейшего оных людей и принадлежащего им сюда привозу, под оное дать ямские подводы и на них из казны прогонные деньги…

Вскоре ярославцы во главе с Фёдором Волковым уже играли перед императрицей и двором. Способных молодых "охочих комедиантов" отдают учиться в Сухопутный Шляхетный корпус — и  четыре  года они получают "высшее образование": учатся танцам, наукам, языкам, декламации. Только после того, как любители стали профессионалами, Елизавета Петровна подписывает свой «театральный» Указ.
         По нему 30 августа 1756 года был официально учреждён «Русский для представления трагедий и комедий театр», положивший начало созданию Императорских театров России, а Фёдор Волков был назначен «первым русским актёром»,  директором театра стал Александр Сумароков,  но в 1761 году этот пост занял Волков. В 1762 году именным указом императрицы Екатерины II Григорий и Фёдор Григорьевичи Волковы возведены в дворянское достоинство с выдачей диплома и герба.
Думается, в Сухопутном шляхетском корпусе учили не только танцам, языкам и декламации. Наверняка навыки разведывательной работы Волков получил именно в этом привилегированном учебном заведении для аристократов. Здесь же учился и Алексей Мельгунов, сын петербургского вице-губернатора Петра Наумовича Мельгунова. И он, и Волков хорошо знали немецкий язык. Волков вообще разговаривал на нем без акцента, как на родном. Конечно, помогло тесное общение с пастором при герцоге  Бироне и с немецкими мастерами в Москве.
Мельгунов  был камер-пажом при дворе Елизаветы Петровны. Командовал Ингерманландским пехотным полком. С 1756 года адъютант   Петра Фёдоровича (будущего императора Петра третьего –Т.Щ.), входил в круг его ближайших приближённых. В качестве руководителя Сухопутного шляхетского корпуса создал при нём театр, открыл типографию. В момент свержения Петра III 28 июня 1762 года он, как и Лев Нарышкин, сохранил верность императору, за что заплатил арестом и опалой, но Екатерина II вскоре пригласила его вновь на службу и в 1764 году назначила генерал-губернатором Новороссийской губернии. В чине действительного тайного советника с 1777 года до конца жизни был ярославским генерал-губернатором.
Какое-то интересное совпадение – почему-то судьбы Бирона, Федора Волкова и Мельгунова сходятся в Ярославле. Это просто совпадение, или здесь кроется что-то иное? Да, такой вот получился русский театр, в котором кровь лилась рекой, но не бутафорная, а настоящая…

11

          Почему все-таки эти люди были поставлены на  должности  главных сыскарей России, а потом еще  оказались замешаны в событиях, связанных с убийством Петра Третьего? Может быть, они  писали по заданию этот кровавый сценарий (ведь и Дмитрий Волков, и Алексей Мельгунов, и Федор Волков были еще и драматургами, и режиссерами), а потом должны были проследить за его исполнением? Но тогда все это напоминает  какие-то ритуальные действия из далеких времен правления фараонов или античного мира, где смерть властителей нередко была публичной и разыгрывалась принародно настоящим спектаклем с кровавым концом. Вспомним, что восхождение Екатерины Второй на российский престол осталось не только в отечественной, но и  в мировой истории как красочное представление воительницы и победительницы национального зла в лице императора  Петра Третьего, ее мужа и троюродного брата одновременно. Все по канонам театральной классики!
         Но потом роли между этими действующими лицами были распределены  иначе. Бирону Екатерина, по политическим соображениям, отдала герцогство Курляндское, которым он правил до конца своих дней. Мельгунова, хотя едва не отправила  на растерзание когда-то управляемой им Тайной канцелярии за содомию, все-таки оставила при делах и сделала губернатором Ярославля,  откуда, в свое время, слезно умолял его освободить опальный Бирон, и освободился и снова возвысился, а Мельгунову пришлось жить там до скончания дней своих. Преданный своему родственнику, императору Петру Третьему, Лев Нарышкин тоже быстро обрел доверие императрицы после ареста и благоденствовал при дворе. Но и с ним  все не было просто.
           Этот царедворец жил в роскоши на большие деньги, даже – на очень и очень большие деньги, которые, кажется, и не считал. Но десять лет спустя после трагических событий в Ораниенбауме ему пришлось спустить за один день такую огромную сумму, которая представляла бы даже часть государственной казны. Произошло это в июне 1772 года, когда на Россию навалились сразу три несчастья: война с Турцией, чума и пугачевский бунт. И императрица вынудила Льва Нарышкина выложить 300 тысяч рублей. Но не на нужды армии и не на помощь  чумным территориям, и не на борьбу с пугачевским террором.
            В июне 1772 года, в разгар этих печальных событий, в одиннадцати километрах от Петербурга, на даче Нарышкина, состоялся знаменитый придворный карнавал, который вошел в историю государства российского, будучи подробно описан журналистами того времени.
А теперь сравним: за целый год пребывания Григория Орлова в зачумленной Москве из казны было потрачено на борьбу со страшной эпидемией 400 тысяч рублей. Екатерина выдала Орлову столько, сколько он просил. Но посчитала, что – много.
          Кажется невероятным – как могут быть сравнимы затраты на один вечер придворного маскарада и на год борьбы с чумой в целом городе? А они оказались едва не равными, почему? Увы, столько стоил царский  пиар, целью которого было показать дипломатам всех европейских стран, присутствующих в то время в Петербурге, что в России все в порядке, все благополучно, и она не испытывает нужды ни в чем, поэтому непобедима. Во все времена подобные иллюзии напоказ обходились дорого, но они были (и остаются!) стратегической необходимостью и очень часто приносят больше пользы в борьбе с врагами, чем  любое  оружие.
Наш знаменитый агроном Болотов и управляющий  царскими усадьбами Екатерины в своих дневниках подробно описывает этот момент ее правления. Казнокрадство на фоне трагических событий в России процветало, но императрица никого не казнила, хотя хорошо была осведомлена – кто и сколько взял. Как пишет Болотов,  она закрывала на это глаза лишь по одной причине: если видела, что воришки вкладывают деньги в строительство красивых домов в столице или в торговлю. Она тогда многое делала напоказ, это была ее важная стратегия перед Европой. И вельможи этим пользовались до такой степени, что действительно переставали считать свои доходы, просто не имея возможности их изучить. К примеру, в то время у графа Разумовского пропало двадцать тысяч крепостных людей. И он не мог объяснить, куда делось население одного, а то и двух городов!
Зато об этом захотела узнать Екатерина. Следствие быстро установило, что крепостные были украдены управляющим Разумовского и его любовницей. Но когда и он  узнал об этом, то попросил  Екатерины не наказывать вора и оставил его и дальше управлять, мотивируя это тем, что другой будет еще хуже…
         Что касается «пира во время чумы» в июне 1772 года, то тут есть существенная деталь: знаменитый маскарад прошел за личные счет Льва Нарышкина. То есть, императрица «вынула» из своего приближенного все средства, которые сама же и дала ему из казны. Время сказать: как пришло, так  и ушло!
Разумеется, Лев Нарышкин не обнищал и не пошел просить на паперть. Он до конца дней жил припеваючи. Так же, как и его сыновья. Один из них – Дмитрий Львович, муж любовницы Александра Первого Марии Четвертинской, «герой» подлейшего анонимного письма Пушкину в 1836 году, ставшего причиной смертельной дуэли. Но за богатую жизнь ему, как и его отцу, пришлось дорого заплатить.
        Кто бы мог знать в то время, чем обернется «почетное» поручение сыну «придворного арлекина»  Екатерины Второй  жениться на Марии Четвертинской: родовым позором Нарышкиных на века и безвременной трагической утратой России литературного гения мирового значения.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


12

Да, фигура Дмитрия Львовича Нарышкина, сына «придворного арлекина», стала черной вестницей смерти Александра Пушкина еще до того, как он  появился на свет. Словно тяжелая судьба России  того времени «выпихнула» эту «метку», и она попала в поэта!
Это было время дворцового переворота 1862 года, убийства двух законных императоров России – Петра Третьего (Нарышкина-Скавронского) и Ивана Шестого-Антоновича (Милославского-Салтыкова), Русско-турецкой войны, чумного бунта в Москве, восстания Пугачева. Непримиримые династические противоречия  при русском дворе привели к тяжким преступлениям и гибели самых известных людей. И во всех этих страшных событиях так или иначе участвовали представители рода Нарышкиных.
Но вот что интересно: не все Нарышкины были приверженцы царя Петра и его преобразований ( а именно из-за них шла непримиримая  дворцовая борьба). И если Лев Нарышкин был предан внуку Петра Великого – императору Петру Третьему и даже подвергся аресту из-за своей преданности, то Иван Нарышкин, которому Пушкин через жену стал родственником, принадлежал к роду Милославских через своего деда Ивана Ивановича Нарышкина (1668-1735), четвероюродного племянника матери Петра Первого Натальи Нарышкиной, четвероюродного брата Петра Первого. Несмотря на возвышение рода при Петре I и активное участие его родни в преобразовательной деятельности великого реформатора, Иван Иванович являлся ярым приверженцем старины. После смерти Петра I он испросил дозволение именоваться старинным чином комнатного стольника вместо действительного камергера. Женился он также вопреки семейным традициям и пристрастиям – на Анастасии Александровне Милославской (1700–1754), представительнице семьи злейших врагов Нарышкиных.
И тут политические пристрастия этой ветви Нарышкиных сходятся с политическими пристрастиями  предков Александра Сергеевича Пушкина. А именно – с антипетровской деятельностью стольника Федора Матвеевича Пушкина.
           Он происходил из старомосковского дворянского рода. Его отец — дипломат и воевода — сделал блестящую карьеру при царе Алексее Михайловиче и регентстве царевны Софьи. При Петре I Пушкины были отодвинуты на второй план более энергичными «птенцами гнезда Петрова».
        Погубила Федора Матвеевича, как и его знаменитого потомка, спустя 160 лет, женитьба. В 1697 году он  женился на дочери окольничего А.П. Соковнина  и вскоре был  вовлечен тестем в заговор против царя. Целью этого заговора являлось убийство Петра I и возведение на престол царевны Софьи Романовой - Милославской.
        А кто такой Алексей Прокофьевич Соковнин? Представитель дворянского рода Соковниных. Второй сын окольничего и воеводы Прокофия Фёдоровича Соковнина  и Анисьи Никитичны Наумовой. Брат боярина Фёдора Соковнина и раскольниц Феодосии Морозовой и Евдокии Урусовой. Начал придворную службу в 1648 году. После свадьбы царя Алексея Михайловича на Марии Ильиничне Милославской был пожалован в стольники царицы.
            В 1697 году окольничий Алексей Петрович Соковнин вместе со стрелецким полковником Иваном Циклером и стольником Фёдором Пушкиным (зятем Соковнина) организовал заговор против царя Петра I. 23 февраля заговор был раскрыт. Два стрельца известили царя о намерении заговорщиков зажечь дом, в котором находился царь, и во время пожара убить его. Пётр явился на место собрания заговорщиков, лично арестовал их и организовал над ними суд. На пытках Циклер назвал главным организатором заговора Соковнина, который будто бы неоднократно говорил ему, что так как царь везде ездит один, то его легко можно убить, особенно во время какого-нибудь пожара. В случае успеха стрельцы планировали возвести на царский престол царевну Софью Алексеевну, старшую сестру Петра. Так как Циклер сомневался в желании стрельцов «взять» царевну, то Соковнин будто бы сказал ему: «мы и тебя выберем на царство». Соковнин на пытке сообщил, что вслед за Циклером к нему приезжал зять, Фёдор Пушкин, и тоже говорил об убийстве царя Петра. Алексей Соковнин не выдержал пыток и признался во всем, в чём его обвиняли.
              4 марта 1697 года заговорщики А. П. Соковнин, И. Е. Циклер и Ф. М. Пушкин были четвертованы в Москве на Болотной площади. По преданию, родственникам удалось отыскать только его голову, и она была захоронена у алтаря церкви Николы «Красный звон» в Китай-городе, приходской церкви Соковниных, двор которых располагался на месте здания Шуйского подворья (на месте  дома №6 Никольского переулка  в Тверском районе Центрального административного округа  Москвы, историческом районе Китай-город).



13

Тут точка отсчета гибели поэта отодвигается еще далее, в глубь веков. Собственно, он об этом сам пишет в стихотворении «Моя родословная» накануне свадьбы,  в 1830 году:

Водились Пушкины с царями;
Из них был славен не один,
Когда тягался с поляками
Нижегородский мещанин.
Смирив крамолу и коварство
И ярость бранных непогод,
Когда Романовых на царство
Звал в грамоте своей народ,
Мы к оной руку приложили,
Нас жаловал страдальца сын.
Бывало, нами дорожили;
Бывало... но — я мещанин.

Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
Его пример будь нам наукой:
Не любит споров властелин.
Счастлив князь Яков Долгорукой,
Умён покорный мещанин.

Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь петергофского двора,
Как Миних, верен оставался
Паденью третьего Петра.
Попали в честь тогда Орловы,
А дед мой в крепость, в карантин,
И присмирел наш род суровый,
И я родился мещанин.

Но мог ли предполагать Пушкин, что из этой глубины веков тяжкий рок навис уже и над ним, и это – его женитьба. Его предок  Федор Матвеевич Пушкин совершил тяжкое преступление против власти, желая убить Петра Первого, потому что был вовлечен в заговор своим тестем Соковниным, братом Феодосии Морозовой (знаменитой раскольницы боярыни Морозовой –Т.Щ.), и был за это казнен четвертованием. На весь род Пушкиных легла черная репутация бунтовщиков и цареубийц. Семья Федора Матвеевича была лишена боярского достоинства и имущества и отправлена в ссылку в Сибирь.
У него и у его жены Соковниной – родной племянницы боярыни Морозовой – было шестеро детей. Один сын и пять дочерей. Сын остался бездетным, а вот  дочери стали прародительницами Натальи Николаевны Гончаровой и Михаила Юрьевича Лермонтова. То есть, оба они происходят из рода Пушкиных-Соковниных и, разумеется, имеют общие корни происхождения из рода Пушкиных с Александром Сергеевичем Пушкиным.
И тогда – что? А то, что черная тень страшной казни Федора  Матвеевича Пушкина, словно тяжкий рок легла на судьбу его дальних потомков - Лермонтова, и Гончаровой и представителя его рода,  поэта Александра Пушкина. Они все оказались меченными и связанными клеймом их предка-цареубийцы.
Вспомним – когда было принято решение арестовать ссыльного Пушкина в Михайловском?  Сразу после смерти императора Александра Первого в 1825 году по доносу драматурга Висковатого, который писал Бенкендорфу , якобы Пушкин говорил, что и всему роду Романовых скоро придет конец. Тут же для расследования в  Псков был послан другой агент Третьего Отделения Бошняк с адъютантом, у которого на руках был приказ об аресте поэта. Но Бошняк провел глубокое, всестороннее и профессиональное следствие по этому доносу, привлекая множество свидетелей, и доказал, что Пушкин ничего и никому подобного не говорил. Только так поэту удалось избежать ареста и отправки в Петропавловскую крепость за государственную измену.
Думается, у Романовых-Нарышкиных никогда не было полного доверия к представителям рода Пушкиных, один из которых – Федор Матвеевич - пожертвовал жизнь на службе у Софьи Романовой-Милославской, мятежной сестры царя Петра Первого, Романова- Нарышкина.

14


              Но посмотрим теперь, с кем роднился поэт, женясь на Наталье Николаевне Гончаровой -  не только с Потемкиными, но и с Нарышкиными. Вспомним, посаженной матерью Натали  на их свадьбе была графиня Елизавета Потемкина (урожденная Трубецкая), жена последнего представителя рода Потемкиных. Посаженным отцом невесты – Иван Александрович Нарышкин, муж ее двоюродной тетки Екатерины Загряжской-Строгановой.
Конечно, Иван Александрович -  всего лишь потомок «мятежного» Нарышкина, перекинувшегося во враждебный стан Милославских. Да сам он и не родственник Натальи Николаевны. Но его сын Александр Нарышкин –  ее троюродный брат.
Значит, Наталья Николаевна Гончарова, знаменитая жена и муза Пушкина, Натали – родня Милославским и служившему им и погибшему за них врагу Романовым – Нарышкиным, Федору Матвеевичу Пушкину, а ко всему еще – и мятежнице против Романовых-Нарышкиных  боярыне Морозовой?
И тогда  - по исторической ассоциации – если Федора Матвеевича Пушкина погубил его тесть Соковнин, то Александра Сергеевича Пушкина – его теща Гончарова-Загряжская? Хотя, как мы знаем, она до самого венчания  противилась этому браку своей дочери, словно предчувствуя беду.
И беда эта встала перед ней во всей своей пугающей неизбежности тогда, когда на пороге ее дома появился сват Александра Сергеевича – граф Толстой Американец, владелец усадьбы по соседству с Полотняным заводами.
Чтобы понять, какая связь была между этими людьми,  стоит посмотреть на некоторые даты событий в самом начале 18 века, в которых участвовали и Наталья Загряжская, и Федор Толстой Американец из рода Милославских. Его предок - Иван Михайлович Милосла;вский (1635 — 27 июля 1685) — приближённый царя Федора Алексеевича, окольничий (1660), боярин (1677) и воевода из рода Милославских. Дядя Ивана Андреевича и Петра Андреевича Толстых. Представитель дворянского рода Милославских. Сын Михаила Васильевича Милославского (ум. 1655). Четвероюродный племянник боярина и царского тестя Ильи Даниловича Милославского.
В 1807 году  при невыясненных обстоятельствах погибает любовник императрицы Елизаветы Алексеевны, супруги императора Александра Первого (и, возможно, тайный отец ее второй дочери), Алексей Охотников, которого влюбила в себя фрейлина императрицы Наталья Загряжская. За три дня до его смерти она была выдана замуж за Николая Гончарова в Зимнем дворце, в присутствии всей царской семьи.
А в 1809 году Толстой Американец убил на дуэли сына Ивана Александровича Нарышкина – молодого красивого и достойного офицера Александра Нарышкина, племянника Натальи Загряжской по линии Милославских.
Получается, что Милославский – Толстой Американец – убил Милославского-Нарышкина? Но в мировой  истории немало примеров, когда враждующие роды начинают вдруг переходить на сторону врагов и действовать в их интересах. Наверное, все дело – в цене вопроса или в особо тонкой политической игре. Правда, в девятнадцатом веке английская королева Виктория  задумала переломить подобную ситуацию в мировом правлении: она родила девятерых детей и сочетала всех их  родственными династическими браками, уверяя, что таким способом заботится об укреплении мира между правящими домами. К чему это привело – хорошо известно: все ее потомки перессорились между собой и затеяли мировую бойню -  Мировую войну 1914 года.

15

В историю России эта дуэль Толстого Американца и Александра Нарышкина вошла как акт особого  цинизма и ничем не оправданной жестокости. Как пишут очевидцы, прекрасный молодой человек погиб, защищая честь убитого Толстым Американцем товарища, который вызвал на дуэль известного бретера из-за оскорбления, нанесенного его сестре.
Как известно, Толстой убил  на дуэлях 11 человек и не был сослан в Сибирь, как того требовал закон. И одна дуэль в армии подолгу расследовалась, и принимались строгие меры к нарушителям закона (при Петре Первом даже убитых дуэлянтов вешали), а тут – убийство за убийством, и наказание – лишь ссылка в собственное имение, а затем – восстановление в правах. И это наводит на мысль: а не был ли «сумасшедший алеут» агентом спецслужб того времени, занимая должность безжалостного палача и убивая людей «под заказ»?
Но тогда и он, и Наталья Ивановна Загряжская, мать Натали, проходили по одному ведомству – императорской разведки и выполняли задания особой важности. И убийство Алексея Охотникова, и смертельная  дуэль Александра Нарышкина могли быть связаны  с  личностью императрицы Елизаветы Алексеевны.
И здесь мы как раз выходим на имя, указанное в «дипломе рогоносца», - Дмитрия Львовича Нарышкина, фиктивного супруга  дочери польского героя Марии Четвертинской, многолетней любовницы Александра Первого. В 16 лет она была выдана замуж за 31-летнего Дмитрия Львовича Нарышкина - через год после побега из Польши, где восставшие под предводительством Костюшко растерзали ее отца, сторонника Екатерины Второй. Мария Антоновна была очень дружна с матерью погибшего на дуэли Александра Нарышкина, теткой Натали – Екатериной Загряжской-Строгановой-Нарышкиной (по мужу, Ивану Александровичу Нарышкину,  принадлежавшего и к роду Милославских).
Мать Александра Первого, вдовствующая императрица Мария Федоровна, как и вся семья, весьма негативно отнеслась к связи невестки – Елизаветы Алексеевны – с Охотниковым. Но такое  же неприязненное отношение у нее было и к Марии Антоновне Четвертинской, и к ее фиктивному мужу Дмитрию Львовичу Нарышкину, который закрывал глаза на связь императора Александра Первого с его женой. Доказательством тому – высылка семьи Ивана Александровича Нарышкина, которая была дружна с Четвертинской, из Петербурга в Москву после смерти Александра Первого по приказу вступившего на престол его брата Николая Первого. Это случилось в конце двадцатых годов 19го века. А через короткое время Александр Пушкин позвал в посаженные отцы своей невесты, по сути дела, опального Ивана Александровича Нарышкина. Не мог ли Николай первый воспринять это как своего рода  протест Пушкина против его воли?
Но никаких предупреждений от Бенкендорфа, видимо, не последовало. Не потому ли, что его племянницей была мать Натали, выполнившая очень сложное и ответственное задание семьи Романовых разрушить  далеко зашедшую связь императрицы с Охотниковым?
Охотников  был уничтожен в 1807 году, а  Александр Нарышкин – в 1809. Какая связь? Может быть, его родители или он сам где-то о чем-то  проговорились, или были заподозрены в заговоре против  династии? Ведь  Елизавета Алексеевна не могла родить Александру Первому наследника престола, а рожала от любовника. Зато Мария Антоновна Четвертинская рожала от Александра Первого, и это могло быть чревато морганатическом браком и даже сменой династии. И рядом с этими событиями стояли уже Милославские в лице Ивана Александровича Нарышкина и его прекрасного сына Александра Нарышкина. Тогда можно предположить, что Толстой Американец спровоцировал дуэль с этим молодым человеком и убил его выстрелом в пах. Знакомый прием – таким же выстрелом  смертельно ранил Дантес Пушкина.
А теперь, когда мы знаем истинное положение «великого магистра Ордена рогоносцев» Дмитрия Львовича Нарышкина при дворе и сугубо отрицательное отношение к нему всей царской семьи, ненависть Николая Первого к нему и к Четвертинской  ( и к Елизавете Алексеевне, естественно) по соображениям династической безопасности, можем предположить, по чьему заказу писалась эта грязная анонимка. Этим заказчиком мог быть сам император. А кто исполнил – разве важно? В  самом же изуверском стиле нанесенного оскорбления мне видится вся ненависть Никола Первого к  Александру Пушкину,  его страх перед  непокоренным потомком того, кто пожертвовал жизнь ради Милославских, потомком несостоявшегося цареубийцы Федора Матвеевича Пушкина, да еще учитывая скрытую многолетнюю страсть Александра Сергеевича к Елизавете Алексеевне… Вот за всем  этим мог стоять смертный приговор поэту самого царя.




                ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ




16

   Смертоносный «диплом рогоносца» был написан столь изощренно-талантливо, что всего лишь в одном предложении вместил  страшные события Стрелецкого бунта, ненависть Романовых к Расколу, а также их ненависть к  плодам своих собственных деяний – супружеским изменам Александра Первого и его жены Елизаветы Алексеевны, и, наконец, ненависть и презрение к потомкам участников  кровавых событий последних полутора веков – от Стрелецкой казни до убийства Петра Третьего.
Кого, собственно, анонимщик имел в виду под «великими кавалерами, командорами и рыцарями светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своем»? Да абсолютно всех вельмож, которые закрывали глаза на  прелюбодеяние своих законных жен, великосветских родовитых дам в необъятном «гареме» Романовых-императоров, куда приводили рабынями любую понравившуюся чужую жену при дворе, не спрашивая ее желания или согласия ее супруга. Всех их тот же Николай Первый использовал и презирал.
Но сексуальную власть, и презрение к женщинам и их мужьям - рогоносцам Большого света мог позволить себе только сам император! Подобное мнение от кого-то из его подданных могло расцениваться как государственная измена.  Поэтому такой тяжелый политический «бросок» в послании мог позволить себе только один человек – сам император Николай Первый. Только поэтому автор «диплома», скорее всего,  никогда и не был найден. В ином случае Бенкендорф вычислил бы его сразу. Но не искать же было ему самого императора!
А вот второе, заключительное, предложение - «Непременный секретарь: граф И.Борх» - было настоящей провокацией будущих участников дуэли – Пушкина и посла Геккерена, имеющего одним из своих имен - имя Борх. Сложный международный политический заговор, который затеял Николай Первый в связи с событиями в Европе, когда Бельгия вопреки соглашениям 1815 года отделялась от Нидерландов, управляемых его родственником  принцем Оранским, включал в себя изгнание посла этой страны Геккерена из России. К сожалению, до сих пор неизвестно, чем именно провинился Геккерен перед Оранским, есть лишь письма принца и русского императора, в которых они обмениваются какой-то информацией, недостаточной для  точных выводов. Но то, что посланник взбесил Оранского своими действиями. Очевидно даже из скупых сведений, почерпнутых их этих писем.
Но, по всей видимости, Николай Первый по каким-то серьезным причинам  не мог расправиться с Геккереном, как поступали с дипломатами в случае обнаружения  их шпионской деятельности – она каралась смертной казнью. Поэтому понадобилась дуэль. Но почему с Пушкиным? И по сей день это остается загадкой. Однако как бы там ни было, очевидно, что в это время взаимная ненависть поэта и императора дошла до предела. Действительно ли виной были  любовные притязания Николая к  Натали и ревность Пушкина?  Думается – нет, но причины были настолько серьезные и непреодолимые, что император сам лично участвовал в разработке операции по устранению и поэта, и посла Нидерландов.

17

А не мог ли императором руководить испуг? В случае с Геккереном это было опасение потерять дружбу с Оранскими и, как следствие, утратить влияние на один из ведущих европейских правящих дворов. Но что – в случае с Пушкиным? Чем поэт был опасен для государя?
     В роковой анонимке - "дипломе рогоносца", послужившей причиной смертельной дуэли Александра Сергеевича Пушкина и Дантеса, есть указание – ключевое слово «историограф». В ней поэт «назначается» историографом «светлейшего ордена рогоносцев». Для Пушкина, который, скорее всего, понял, от кого пришло к нему послание, эти мерзкие строки были предвестием конца  его творческой деятельности, которую он еще только планировал и которая сильно отличалась бы от предыдущей, полной славы, успеха и народной любви.
И эта новая творческая жизнь была крепко связана с работой его как историографа Петра Великого. Вот как пушкиноведы трактуют эту работу. Они считают, что «История Петра I» — незавершённый исторический труд, подготовительный текст А. С. Пушкина, в котором представлена хронология событий времени правления Петра I. Пушкин планировал на её основании написать «Историю Петра I» и надеялся окончить работу над ней в течение шести месяцев, или максимум — года. Однако замысел его остался неосуществлённым. После смерти Пушкина «История Петра I» была запрещена Николаем I, затем её рукопись была утеряна и найдена только в 1917 году. Начало рукописи и некоторые её отрывки публиковались П. В. Анненковым в 1855—1857 и 1880 годах. Отрывок, составлявший большую часть текста, увидел свет в 1938 году. Полностью текст был опубликован в 1950 году в «Вестнике Академии наук СССР».
Но этот текст нам ничего не дает. Во всяком случае, немногие оставшиеся тетради уже не имеют того накопленного материала, который собрал Пушкин в секретном архиве, куда был допущен по распоряжению Николая Первого, и на основе которого собирался поменять весь стиль и направление своего творчества. И новые произведения поэта наверняка дали бы и новое направление всей русской исторической литературе. Вполне возможно, не только Россия, но и Европа узнали бы истинное назначение  созданного отцом Петра – царем Алексеем Тишайшим – церковного Раскола, определившего раскол всего российского общества и рождение  российской оппозиции, осуществившей революции 1905 и 1917 годов.
Возможно,  удалось бы больше узнать о происхождении и значении для России Марты Скавронской – императрицы Екатерины Первой, бабушки убитого императора Петра Третьего.
«Возможное» стало невозможным навсегда уже в 1831 году, когда летом, едва женившись, Пушкин обратился к Николаю I с просьбой о разрешении заняться историческими исследованиями в государственных архивах и библиотеках с целью написать историю Петра I Великого и его наследников до Петра III. Из его письма П. В. Нащокину от 21 июля 1831 года известно, что разрешение царя было получено, и что следующей зимой Пушкин планировал начать работу в архивах. На следующий день поэт писал П. А. Плетнёву , что император открыл ему архивы для того, чтобы он там «рылся».
23 июля в канцелярии III Отделения было объявлено о том, что Пушкин зачислен в Коллегию иностранных дел, в котором хранились материалы о Петре . 20 августа 1831 года О. М. Сомов в письме из Петербурга сообщил М. А. Максимовичу то, что Пушкин является историографом Петра I, причислен к Коллегии иностранных дел и допущен к архивам. Там же он упомянул П. П. Свиньина — оппонента Пушкина, двенадцать лет работавшего над историей Петра Великого.
   В декабре 1831 поэт Н. М. Языков писал своему брату: «Пушкин только и говорит, что о Петре… Он много, дескать, собрал и ещё соберёт новых сведений для своей истории, открыл, сообразил, осветил и прочее...»
Но 21 декабря М. П. Погодин в письме к С. П. Шевырёву, жившему тогда в Риме, говорил о том, что Пушкин не в настроении из-за того, что проект о написании «Истории Петра I», вероятно, не утверждён. 24 декабря Пушкин уехал из Москвы. Да собирался ли вообще Николай первый утверждать этот проект совершенно нового освещения жизни императора Петра Первого?
         Однако с начала 1832 года Пушкин сочетал работу с печатными источниками и изучение архивных документов. Министр Государственного архива К. В. Нессельроде впоследствии сказал А. Х. Бенкендорфу о том, что ему была отведена специальная комната, где бы он занимался чтением и выписыванием событий до царствования Петра . Более того, 12 января он просил Николая I открыть Пушкину доступ к секретным бумагам его правления. По распоряжению царя, подобные исторические документы должны были выдаваться Пушкину под контролем Блудова, ведавшего секретными архивными делами. Затребованные источники относились к скрываемым тогда политическим событиям истории петровского и послепетровского времени.
                В марте через Бенкендорфа Пушкин обратился к императору с просьбой о разрешении рассмотреть купленную Екатериной II библиотеку Вольтера, находящуюся в Эрмитаже. В её составе находились редкие книги и рукописи, которые доставались ему в период работы над «Историей России в царствование Петра Великого» по поручению русской императрицы Елизаветы, дочери Петра.
             Несмотря на то, что доступ в библиотеку Вольтера в царствование Николая I был строго запрещён, для Пушкина было сделано исключение. После этого он получил возможность ознакомиться с собранными Вольтером историческими материалами, составляющими 5 рукописных томов (сохранились до нашего времени –Т.Щ.). 8 декабря 1832 года П. А. Плетнёв в письме к В. А. Жуковскому сообщил о том, что Пушкин ищет материалы по «Истории Петра I». Также он писал то, что он, видимо, на их основе задумал написать ещё и роман.
             Свою работу над «Историей Петра I» А. С. Пушкин начал в конце 1834 года, продолжая вместе с тем «Историю Пугачёва» и «Капитанскую дочку». В феврале 1833 года во время бала состоялся разговор Николая I с ним по поводу его труда, во время которого Пушкин просил разрешения привлечь к работе историка М. П. Погодина, так как работа будет не скоро окончена.
            А в начале апреля 1834 года из Петербурга Пушкин писал Погодину о том, что к написанию текста приступает со страхом и трепетом. Что же вызвало в нем этот страх и даже трепет?
Свою работу Пушкин строил на изучении многотомного свода исторических материалов И.И. Голикова под названием «Деяния Петра Великого», изданного в конце XVIII века. Как оказалось, они были собраны из достоверных, неопубликованных и запретных источников.
23 февраля 1835 года об этом в московскую прессу от Погодина просочилась информация. А осенью 1835 года в заочном состязании за написание «Истории Петра I» решил принять участие Н. А. Полевой. В своём письме он сообщал, что ничего не знает о работе Пушкина над «Историей Петра I». Но едва ли это было правдой.
    Важная составная "ребуса"-анонимки - нанесенное ему профессиональное оскорбление, или, лучше сказать - оскорбление его мечте. Конечно, составитель “диплома”  опорочил честь не только графа Д.Л. Нарышкина и его жены Марии, дочери прославленного героя России Антония Четвертинского,  но и  самого поэта и его жены. При этом обида усугублялась тем, что Пушкин, получивший высочайшее разрешение писать историю Петра Великого и собиравший материалы для неё, объявлялся историографом ордена рогоносцев. А между тем, оскорбление было  куда более серьезным и трагическим, чем это кажется на первый взгляд.
     Александр Сергеевич, скорее всего, хотел взойти в своей работе на новую высоту и ради этого  уже начал отказываться от сюжетов и планов, которые принесли ему мировую славу. Как известно, он передал сюжеты «Мертвых душ» и «Ревизора» Николаю Гоголю, вместе с Жуковским буквально принуждая его писать эти произведения, хотя, судя по всему, император Николай Первый хотел видеть  под ними имя знаменитого Пушкина. Отказался поэт писать и сказки, с радостью выдвигая на роль главного сказочника страны Ершова (автора «Конька-горбунка»), после встречи с ним в1836 году, незадолго до гибели.
        Работая над книгой о восстании Пугачева, А.С. Пушкин  за короткое время ознакомился с 2000 документами. Которые, в том числе и из  секретных архивов, по распоряжению императора пересылали ему даже в Оренбург, где он находился в командировке. Одновременно поэт готовился написать вслед за Вольтером историю Петра Великого. Но до сих пор  ученые гадают: почему он так и не взялся за эту работу,  что могло его остановить? Думается, работа над секретными документами и  остановила Пушкина.  В них он увидел  «сумерки» русской истории, где  все совсем по-иному, совсем не так, как у Карамзина. Но вот беда - такая история страны  не планировалась  Николаем Первым, и еще до начала  проекта он его  в 1830-1831 годах  молчаливо прикрыл. Пушкин это понял и очень грустил по этому поводу.
       Когда я думаю об огромной исследовательской работе Александра Сергеевича Пушкина – историка, о его поистине титанических возможностях за короткое время изучить и осмыслить тысячи документов, меня так и подмывает повторить известную фразу, ставшую «классикой»: «А мы университетов не кончали»! Потому что за ним в исторической науке, как и в поэзии, невозможно никому угнаться, даже применяя современные  приемы высоких технологий.
         Двенадцать лет я «хожу» по его следам, по едва заметным тропкам-дорожкам, которые старательно затоптали историки, литературоведы и политики в России за прошедшие с его трагической гибели почти что двести лет. И чем дальше я углубляюсь в эти исторические «сумерки», тем сильнее меня охватывает трепет от того, что я там вижу, от того, что видел он, а другие или не хотели или не умели увидеть…
       В этих колдовских сумерках возникает такое высокое чувство восторга  и преклонения перед Пушкиным, которое, кроме меня, вполне возможно, пока что никто и не испытал. Потому что пока что никто не захотел пройти по этим сказочным таинственным тропам русского бытия, где сегодня только я да леший бродим.
К этой работе у меня любовь, трудно передаваемая, и именно о ней я недавно написала в стихах:

Ты – словно надпись
На стекле  дождем,
Не успеваешь прочитать,
Как исчезаешь,
Есть что-то колдовское
В этом,
Но я тебя читаю
Ночью, днем,
Я понимаю все твои движенья,
Которыми меня ты убеждаешь
В том,
Чего никто другой не понимает
В письме твоем,
Написанным дождем:
Нет  никакой надежды
Перевоплощенья…

      А теперь я возвращаюсь к анонимному письму-пасквилю. Да, по-настоящему убийственным для А.С. Пушкина в нем было, возможно, даже не грязь в сторону его жены, а  оскорбительная насмешка над его желанием заниматься новым делом. Ведь из  скрытых от широкого  читателя документов впоследствии наверняка он планировал  такие романы, которые были бы сравнимы с романами  Виктора Гюго, отца и сына Дюма. В которых воплощена истинная история Франции. Вышла же из недр «Пугачевского бунта»  «Капитанская дочка», ставшая  мировой литературной классикой. Конечно, Пушкин видел, какие двери распахнулись перед ним, какие немыслимые новые возможности творчества! И тут нужно упомянуть, что убийца русского гения Дантес с успехом  помог изгнать из страны Виктора Гюго на целых 20 лет. Поистине – наш пострел везде поспел.
       Вокруг Пушкина перед его гибелью  закружился враждебный вихрь ненависти и зависти. И его недруги, и друзья, которые только притворялись друзьями,  понимали, что  поэта ждут новые высоты (он делился своими планами). Не могли они этого стерпеть. А ведь в это время поэт мучительно искал выход из своего трудного положения. Дело даже не в деньгах, он их заработал бы (ведь только что царь выделил из казны 20 тысяч рублей (20 миллионов «на наши) на издание  «Пугачевского бунта», а вышедшая после смерти поэта «Капитанская дочка» принесла доход в 40 тысяч рублей. О какой тут бедности Пушкина  говорить! Он рвался на свободу и обдумывал шаги ей навстречу. И не был он в депрессии, он был полон планов, как и Лермонтов, накануне смертельной дуэли. Но эти планы кому-то стали поперек горла. И при чем тут жена, которая и рассмотреть-то поклонников как следует не могла по слепоте своей астигматической…
       Кстати, Александр Сергеевич  желал, как говорили о нем помещики и крестьяне на допросах по его тайному делу, чтобы  коням обязательно давали свободу после того, как их распрягали. За что едва не поплатился продолжением ссылки в Михайловском в 1826 году. Хорошо следователь порядочный попался…


18

      Значит, эти документы – «виновники» такого настроения Пушкина в то время? А вот какие именно вызвали в нем страх и трепет, мы так никогда и не узнаем – все, что касается именно этого, было старательно уничтожено или нивелировано под «историю»  Карамзина после смерти поэта и в советское время, когда «учителем» российской истории петровских времен стал поддельный граф Алексей Толстой с его насквозь лживым заказным романом «Петр Первый» и еще более лживым советским фильмом «Петр Первый», поставленным по нему режиссером Владимиром Петровым.
26 октября 1835 года в Москву прибыл Николай I вместе с А. Х. Бенкендорфом. Это был завершающий этап инспекционной поездки императора  по стране, а также по Европе. Почему и Москва вызвала  в нем интерес в это время? Да еще понадобился рядом Бенкендорф, курировавший работу Пушкина над «Историей Петра Первого» и изучение им  секретных материалов, которые «уводили» писателя в Москву семнадцатого века, к событиям Стрелецкого бунта и страшной казни предка поэта Федора Пушкина, несостоявшегося убийцы Петра, мужа племянницы главной раскольницы страны  боярыни Морозовой?
Не приходится сомневаться в том, что каждый шаг в изучении секретных документов отслеживался Бенкендорфом, а сведения от него поступали к Николаю Первому. Не потому ли он, не утвердив проект по «Истории Петра Первого», все-таки разрешил Пушкину и далее исследовать материалы о времени его правления и  до  времени правления его внука Петра Третьего, что хотел пройти по «следам» потомка несостоявшегося убийцы императора и понять, чего же он на самом деле хочет? А в Москве жили и работали те, кто был привержен раскольничьей оппозиции – старообрядческой идеологии «старого» пути развития страны, а не европейского, петровского. Это был поистине иезуитский прием опытного разведчика.
Профессор Московского университета, историк Михаил Погодин, которого Пушкин выбрал  себе в напарники в работе над «Историей Петра Первого», был глашатаем «триединой формулы»: «православие, самодержавие, народность». По его убеждениям, Москва была избрана свыше и чудесным образом хранима «Русским богом». Она – колыбель русского государства, самодержавия, на котором держится вся отечественная история. «Москва была зерном, из коего произошло великое древо Российской империи… В Москве утвердилась независимость государства на двух краеугольных камнях, единодержавии и самодержавии», - писал Погодин. После основания Петербурга, Москва осталась «средоточием русской национальности», считал он.
Но что могло тут смутить Николая Первого и заставить посетить Москву и, скорее всего, тайно встретиться с теми, мнение которых было ему особенно важно и которых он хотел использовать в своих далеко идущих целях.
А цели эти были самые революционные, о которых никто пока что не мог даже подозревать. В том числе, и Пушкин, который, после изучения документов о Петре Великом, сравнивал его с  революционером Робеспьером и политическим преобразователем Франции и завоевателем Европы Наполеоном Первым. Мог ли он представить, что Николай Первый не только не отличался от них, но и собирается именно в это время пойти гораздо дальше, но бескровным путем! То есть, таким, где крови будет пролито немного, и вся она будет принадлежать  гениальным поэтам России! – Пушкину, Лермонтову и Гоголю! Никто не мог предположить, что, может быть, именно в этом, 1835 году,  когда император объездил с инспекцией весь Запад и Юг России, а также с долгим визитом  посетил Европу, он  подготовил свой тайный сговор с королевой Викторией о технической революции в России, которую планировал начать одновременно с английской промышленной революцией. «Гнездо» же этой революции предполагалось вить именно в Москве руками ее главной «национальной принадлежности» - русских раскольников.
Многие современники задаются вопросом: зачем отец Петра Первого, царь Алексей Михайлович, так рисковал, создавая сначала церковный, а затем и гражданский раскол в России? И вот только в действиях Николая Первого обнаруживается цель этого «долгосрочного проекта»: движение патриархальной, неграмотной, лапотной рабовладельческой России к европейскому прогрессу. Если бы она оставалась монолитной в своей экономике и идеологии, ее бы ни один властитель не сдвинул с места. Поэтому Алексей Тишайший и принял решение расколоть страну, зародить в ней оппозицию, на которую в определенное время можно было бы опереться его потомкам на престоле.
Поэтому расколу не дали погибнуть, в определенных местах его даже оберегали и помогали ему процветать и сотрудничать с государством (к примеру, Рогожинская и Выговская общины старообрядцев).
Но  личная ли затея царя Алексея Михайлович был этот  раскол, или существовал «долгосрочный проект» еще до него, а он был всего лишь исполнителем чьего-то экономического, политического и религиозного завещания двигаться к строительству совершенно нового государства, новой цивилизации, в чем и было предназначение России, о котором так много всегда говорилось, но никто не понимал, в чем же это великое предназначение, а строились лишь версии разными философами и писателями?
Вот это было тайной, в которую не позволено было  проникать никому из непосвященных. А если Пушкин вплотную к ней приблизился? Да еще в то время, когда Николай Первый должен был исполнить великую миссию, подобную той, которую исполнил его предок – Петр Великий? Тогда можно себе представить, в какой  смертельной опасности находился поэт все то время, пока изучал секретные документы, к которым никому до него не было доступа, и его «охватывали страх и трепет»…

19


Романовские и советские пушкиноведы сумели почти за двести лет убедить весь мир в том, что поэт накануне дуэли из-за ревности  жены к царю и Дантесу, а также из-за травли в свете находился почти в невменяемом состоянии. Да и современники Александра Сергеевича, включая его друзей, оставили подобные воспоминания в письмах и дневниках, в которых они отмечали нагнетание негативной обстановки вокруг поэта. Но так думали и злословили Карамзины, Вяземские и все завсегдатаи балов и маскарадов в Аннинском дворце. И эти их  «бабские» домыслы даже стали основанием для того, чтобы уже в советское время иные особенно прыткие «исследователи» заговорили о такой нищете, безысходности и затравленности Пушкина, от которых он  был готов покончить жизнь самоубийством, для чего и выбрал роковую дуэль, то есть, сознательно пошел на смерть.
И лишь изучение вопроса  о его работе над историей Петра Первого сегодня дает нам совершенно иное и ясное представление не только о последних месяцах, но и о последних днях и  даже часах его жизни. Да, судя по всему, Пушкин сознательно выбрал дуэль с ненавистным навязчивым Дантесом, но не как повод для смерти, а как… возможность  жить после нее заново и работать по-новому! Нащупавший «золотую жилу» для своих новых литературных произведений, окунувшись с головой в изучение ценнейших документов об эпохе Петра Великого, он хотел лишь одного – работы в уединении подальше от двора и тишины вокруг себя. Не имея возможности избавиться от царского внимания и преследования, от невыносимой слежки Бенкендорфа и его агентов, от  тупых великосветских интриг, которые, думаю, его не очень-то и трогали в силу его уже состоявшегося величия, Пушкин решил обыграть Николая и получить свободу после дуэли. За нее он рассчитывал быть снова сосланным в Михайловское, раз уж его не пускали туда мирным способом.
Осенью  1835 года, когда Николай Первый и Бенкендорф прибыли  после инспекционной поездки по России в Москву, Александр Сергеевич как раз находился в Михайловском. Может быть, тогда и пришла ему в голову мысль придумать особый способ побега из столицы? Интересно, что в то время Дантес уже почти год был знаком с Натали. Но она все это время была беременна, рожала и оправлялась от родов. Так в мае (через несколько месяцев после знакомства) 1835 года родился сын Пушкина Григорий, а в мае 1836 – дочь Наталья. И лишь к осени этого года она, окончательно освободившись от своего «интересного» положения, пришла в себя для веселости на балах. Вот в это время Дантес и проявил дьявольскую «любовную» активность. Но его письма о необыкновенной любви к жене Пушкина своему приемному отцу Геккерену были написаны в начале 1835-го! Может быть, конечно, он был извращенец еще и другого типа, кроме гомосексуализма, и ему нравились беременные женщины?
Думается, прежде всего он был аморальным циником-шпионом, и делал то, что ему приказывали, и не где - нибудь, а  в гостиной самой императрицы Александры Федоровны, супруги Николая Первого. Почему? А потому, что, видимо, уже в это время начал действовать план императора, направленный против поэта.


20

Пушкин встретился с императором впервые в Москве после ссылки в Михайловское в 1826 году и как бы заключил с ним негласный договор о покровительстве царя. Документа, как в «Фаусте» Гете, не было, и кровью с Мефистофелем его никто не подписывал. Но когда заключаешь договор с самим дьяволом, это и не требуется – слова согласия достаточно, чтобы  рабу опуститься в еще более глубокое и тяжкое рабство навсегда.
Сотрудничество поэта с царем продолжалось худо-бедно до 1834 года. В 1833-м ему была оказана очередная милость – Александра Сергеевича избрали членом Российской Академии. А через десять месяцев он решает выйти из-под опеки двора. И причиной этому – работа над «Историей  Петра Первого». А именно в это время император еще больше «закрепляет» казенное положение поэта при дворе – присваивает ему младшее придворное звание камер-юнкера. И одновременно запрещает публикацию по теме Петра – поэму «Медный всадник». Запрет – как серьезное предвестие провала всего задуманного Пушкиным. Вот почему, на самом деле, его взбесило присвоение звания младшего камер-юнкера: ему указали на его место чиновника Министерства Иностранных дел, архивариуса, а не человека, который задумал изменить всю петровскую историю, изменить всю русскую литературу и идеологию.
25 июня 1834 года титулярный советник Пушкин все-таки подаёт в отставку с просьбой сохранить право работы в архивах, необходимое для исполнения «Истории Петра». Мотивом были указаны семейные дела и невозможность постоянного присутствия в столице. Прошение было принято с отказом пользоваться архивами, поскольку Пушкин формально являлся чиновником при Архиве Министерства иностранных дел. Таким образом, поэт лишался возможности продолжать работу. Следуя совету Жуковского, он отозвал прошение.
Позднее  еще раз «попытал счастья» - попросил у царя отпуск на 3—4 года: летом 1835 года он писал тёще, что собирается со всей семьёй ехать в деревню на несколько лет. Однако в отпуске ему было отказано, взамен Николай I предложил полугодовой отпуск и 10000 рублей, как было сказано, «на вспоможение». Пушкин их не принял и попросил 30000 рублей с условием удержания из своего жалования. Отпуск ему был предоставлен на четыре месяца.
Так на несколько лет вперёд его привязали к службе в Петербурге. Эта сумма не покрывала и половины долгов, из-за отпуска, с прекращением выплаты жалования, приходилось надеяться только на литературные доходы, зависевшие от читательского спроса. В конце 1834 — начале 1835 года вышло несколько итоговых изданий произведений Пушкина: полный текст «Евгения Онегина» , собрания стихотворений, повестей, поэм, однако, все они расходились с трудом. Критика уже в полный голос говорила об измельчании таланта Пушкина, о конце его эпохи в русской литературе.
    Две осени — 1834 года (в Болдине) и 1835 года (в Михайловском) были менее плодотворны. В третий раз поэт приезжал в Болдино осенью 1834 года по запутанным делам имения и прожил там месяц, написав лишь «Сказку о золотом петушке» (как будто она одна не шедевр мировой литературы? –Т.Щ.). В Михайловском ( в то  время, как Николай Первый проверял вместе с Бенкендорфом Москву на лояльность) Пушкин продолжал работать над «Сценами из рыцарских времён», «Египетскими ночами», создал стихотворение «Вновь я посетил».
          Широкой публике, сокрушавшейся о падении пушкинского таланта, было неведомо, что лучшие его произведения не были пропущены в печать, что в те годы шёл постоянный, напряжённый труд над обширными замыслами: «Историей Петра», романом о пугачёвщине. В творчестве поэта назрели коренные изменения. Пушкин-лирик в эти годы становится преимущественно «поэтом для себя». Он настойчиво экспериментирует теперь с прозаическими жанрами, которые не удовлетворяют его вполне, остаются в замыслах, набросках, черновиках, ищет новые формы литературы.

22

В это время поэт отказывается быть придворным сатириком, передавая сюжет «Ревизора» Гоголю, а также – российским сказочником. В 1836 году он встречается с автором поэтической сказки «Конек Горбунок» Ершовым, очень высоко оценивает его труд и благославляет  занять это место вместо себя. Тогда же Пушкин создает журнал «Современник», для чего берет в казне в долг еще 40 тысяч рублей. Он сразу же задает ему направление прогрессивного издания и, понятно, что преследует главное свое намерение – печатать в собственном журнале те свои произведения, которые он планирует создать на основе попавших ему в руки документов эпохи Петра Первого и формировать общественное мнении уже в другом русле. Но в каком – этого мы уже не узнаем никогда. И не только стараниями императора-убийцы поэтов, но и стараниями прытких идеологов-марксистов в СССР.
           Еще в декабре 1831 поэт Н. М. Языков писал своему брату: «Пушкин только и говорит, что о Петре… Он много, дескать, собрал и ещё соберёт новых сведений для своей истории, открыл, сообразил, осветил и прочее…». А 21 декабря М. П. Погодин в письме к С. П. Шевырёву, жившему тогда в Риме, говорил о том, что Пушкин не в настроении из-за того, что проект о написании «Истории Петра I», вероятно, не утверждён.
          По воспоминаниям В.И. Даля,  Пушкин говорил о том, что надо освоиться с историей и постоянно ею заниматься. Эти его слова многое означали: и напряженную глубокую работу с документами, и особые методики исследования,  научный анализ текстов, особое понимание событий и того, как они трактуются современниками, а не простое переписывание исторических подлинников. Конечно, ему «помогали» его предки, служившие Петру. И несостоявшийся убийца Петра Первого Федор Пушкин, изрубленный на колесе на лобном месте рядом с Кремлем во время восстания стрельцов, и его прадед, эфиопский принц Абрам Ганнибал, соратник  Петра Великого, и прадед Ржевский, изобретатель первой  российской подводной лодки, строитель воронежского порта. Семейные истории – это ли не самый ценный архив?
            А. И. Тургенев отмечал в то время в Пушкине «сокровища таланта, наблюдений и начитанности о России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные… Никто так хорошо не судил русскую новейшую историю: он созревал для неё и знал и отыскал в известность, многое, что другие не заметили». Вот это-то и пугало Николая Первого и заставляло его принимать свои меры.
         Изначальный текст «Истории Петра Первого» был написан в период с января по  15 декабря 1835 года. Заметим: именно в это время происходит знакомство Дантеса с Натали и, видимо, начинает действовать  план императора по нейтрализации Пушкина и, вероятнее всего, использовании его  как сильной фигуры в международном заговоре. Даже двух. Первый – это тайная подготовка с сговору Николая с Германией и Францией по началу технической революции в России. Второй – по событиям отделения Бельгии от Нидерландов.
        А Пушкин продолжает напряженно работать над своим новым проектом. 6 декабря 1836 года О. С. Павлищева-Пушкина писала мужу о том, что ее брат собирается ехать в Москву на два или больше месяцев. В мае 1836 года он действительно приезжал туда с целью продолжать работу в архивах в течение следующих шести месяцев. П. Я. Чаадаев 25 мая писал А. И. Тургеневу о том, что Пушкин очень занят Петром Великим. Но ему пришлось вернуться в столицу из-за родов Натальи Николаевны.


23

Дальше мы знаем:  как только  Натали оправилась и стала появляться при дворе, Дантес возобновил свои любовные притязания с новой силой. Потом состоялось это их роковое свидание в доме грязной  провокаторши Полетики, ее двоюродной сестры, под прикрытием известного масона и агента разведки Петра Ланского. В ноябре 1836 года Пушкин получил  «диплом рогоносца» и понял окончательно: в Петербурге ему не дадут спокойно ни жить, ни работать. Многие исследователи считают, что его вялая  внешняя реакция на эти анонимные письма якобы признак того, что он чуть ли не сам их написал, чтобы  на дуэли покончить жизнь самоубийством. Но дело было в другом: скорее всего он обдумывал, как ему получить «выгоду» от этой мерзости? Ведь Пушкин тоже не был ангелом, и чего-чего, а циничного отношения к своим врагам у него всегда хватало.
         По свидетельству А. Н. Вульфа, Пушкин полагал, что за дуэль будет наказан новою ссылкой в Михайловское, где на свободе сможет работать над историей Петра. То есть, ради своей работы и свободы от преследования императора поэт был готов на крайние меры. Он настолько глубоко погрузился в этот необыкновенный творческий процесс, что уже не понимал библейской истины: против дьявола, с которым заключил союз, идти невозможно. И, как всегда в таком случае, опять же - по  библейским законам, тут же нашлись Иуды и среди ближайших друзей, и в семье.
О том, что Пушкин преследовал своим скандалом с Геккереном и вызовом его на дуэль именно эту цель, и к смерти не готовился, говорит то, что он и за несколько часов до дуэли  продолжал работать над «Историей Петра Первого». Еще в конце декабря поэт сообщил друзьям, что эта работа отнимает у него много времени. Перед самой дуэлью — 25 и 26 января - А. И. Тургенев разбирал вместе с ним европейские архивные документы и донесения французских послов при дворе императора Петра и его преемников.
             После смерти Пушкина В. А. Жуковский предпринял попытку опубликовать его рукопись (лучше бы он этого не делал, тогда ценнейший труд поэта, возможно, сохранился бы –Т.Щ.). Николай I, после ознакомления с рукописью, запретил публикацию. М. П. Романов, брат императора, утверждал еще в декабре 1836 года, что Пушкин недооценивает императора , что его точка зрения ложна и что он рассматривает Петра Первого  как сильного человека, чем как творческого гения.
И друзья поэта, стремясь, чтобы его труд увидел свет, решили убрать из него всё, что могло быть признано царём негодным для печати. Подлинная рукопись Пушкина, составившая после сшивки её листов тридцать одну тетрадь, была переписана. Колоссальная работа, по сути дела, пропала, поскольку друзья все вернули к романовским «настройкам» Карамзина.
         Копия в шести рукописных томах была передана отставному цензору К. С. Сербиновичу, который обладал некоторой исторической подготовкой и разбирался в Государственном архиве дела петровского времени. Он не ограничился изъятием из пушкинской рукописи отдельных выражений, резко характеризующих Петра I. Существует версия, будто он исказил, или исключил из неё строки, в которые вошла историческая концепция Пушкина, не принимаемая самодержавием. Отмеченные им места были переписаны в свободный реестр и против каждой выписки были помечены замечания об исключении выбракованных цензурой строк. В последнем случае Сербинович предлагал новую редакцию, которая придавала более приемлемый вид историческим суждениям Пушкина о Петре.
  После рассмотрения рукописи в 1840 году официальной цензурой, которая произвела ещё некоторые поправки, она была разрешена к печати. Тем не менее, издателя для чернового варианта не нашлось, и опека, учреждённая над детьми и имуществом Пушкина, вернула рукопись Н. Н. Пушкиной.
         В 1855—1857 годах П. В. Анненков опубликовал в собрании сочинений Пушкина начало его исторического труда под названием «Материалы для первой главы истории Петра Великого», от рождения Петра до момента начала его единоличного царствования. В Материалах для биографии Пушкина Анненков напечатал ещё два отрывка, касающиеся основания Петербурга и смерти императора. Он сопроводил их комментарием, где отметил, что отрывки представляют собой лишь наброски, программу неосуществлённого замысла.
          Впоследствии Анненков напечатал в «Вестнике Европы» статью, в которой привёл ряд мест, изъятых в 1840 году из «Истории Петра I» цензурой и скопированных по его указанию (благодаря этому они сохранились до наших дней).
         Как к материалу, не нашедшему своего издателя, интерес к рукописи был утрачен. «История Петра» вместе с книгами из библиотеки Пушкина хранилась в подвальных помещениях казарм Конно-Гвардейского полка, которым командовал П. Ланской, второй муж Натальи Николаевны. Впоследствии ящики с книгами и рукописью были перевезены в имение Ивановское Бронницкого уезда. Оттуда сын Пушкина, Александр,  1866 году часть своих вещей перевёз в усадьбу при станции Лопасня и среди них – библиотеку. Перед вывозкой оттуда ее в 1890 году (снова в Ивановское) книги стали проветривать и переупаковывать. По невнимательности ящик, в котором хранилась рукопись «Истории Петра I», был оставлен. Она была случайно обнаружена там же летом 1917 года Н. И. Гончаровой, племянницей Н. Н. Гончаровой-Пушкиной. Кроме рукописи «Истории Петра» в ящике хранились семейные документы Пушкиных. Выяснилось, что прислуга использовала бумаги из ящика для хозяйственных нужд. Находившийся тогда же в Лопасне Григорий Пушкин (внук поэта) узнал почерк деда. Из 31-й пушкинской тетради уцелело 22, а из шести томов цензурной копии — три.



ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ



ПОД ГИПНОЗОМ

1


Известно, что  рукопись  оды «Вольность»  нашли в бумагах Александра Ивановича Тургенева.  И не удивительно: в 1817 году юный Александр Сергеевич писал свои  первые и самые знаменитые стихи яркой  антимонархической окраски у него дома. И конечно, был им направляем. Видимо, под таким же влиянием создавались и злые эпиграммы  на Александра Первого, на Аракчеева и даже на Николая Карамзина, с которым Пушкин тогда же и страшно рассорился. О чем впоследствии  очень сожалел и просил прощения у историка.  Но семья Карамзина, похоже, никогда не простила этого именно Пушкину, а накануне роковой дуэли в 1837 году даже совсем «отвратила свое лицо» от него, как писал Вяземский, сводный брат жены Николая Карамзина.
В 1829 году Тургенев писал брату Николаю в Париж: «Сегодня я получил от Mrs. Н. XII т. Карамзина и Полтаву. Сию последнюю читали ходя поутру у колодца. Множество стихов совершенно  похожих на стихи Хвостова (известный поэт-графоман, истративший все свое состояние на издание своих произведений –Т.Щ.). Окончание 1-й песни, где он описывает Марию с Мазепою, только по сию пору нам понравилось. После завтрака прочел вслух несколько страниц из Истории. Плавно, но водяно. Замечание историка «о добродетелях государей и народов», в сравнении Шуйского с Годуновым, совершенно ребяческое, и не основательное, и не философическое. <... > Я начал читать К<арамзи>н а XII т., и горько, и печально, и часто гадко!»
Вот так Тургенев оценивал труды историографа Карамзина. И не одобрил поэму «Полтава», в которой Пушкин описывал предательство Мазепы, поднимавшего на Украине и в Крыму бунт против Москвы и Петра Первого.
Ну как тут не вспомнить планы Юзефа Пилсудского в 1919-м раздвинуть границы Украины до Москвы, и планы нынешних правителей Украины отгородиться от России колючей проволокой и рвами? И если русский патриотизм подобных произведений, как «Полтава»,  Тургенев называл «тамбовским патриотизмом», а саму Россию «татарщиной», то кого это напоминает нам сегодня?  На чьей стороне  сегодня был бы Пушкин, можно догадаться, своих российских патриотических интересов он не скрывал, особенно в последние дни жизни, когда  начал открытую войну против Геккерена.  Но на чьей стороне сегодня был бы масон Тургенев?..
И вот этот человек был покровителем  Пушкина с самого детства. Это он  помог устроить его в Царскосельский лицей, потому что имел в образовательных и правительственных кругах очень серьезное влияние. А дружил с отцом Пушкина, масоном. Это он был вместе с Державиным в экзаменационной комиссии, которая отметила талант юного Пушкина. И хотя, конечно, «старик Державин нас заметил и в гроб сходя,  благословил», прямо из лицея Пушкин попал в руки к Тургеневу. А еще раньше, заочно, – в масонский  «Арзамас».
Здесь нужно еще одно пояснение. «Арзамас» создал  Уваров, та самая одиозная личность, которую так не любил Пушкин в зрелом возрасте. И было за что! Именно в зрелом возрасте Пушкин, видимо, не мог не испытывать брезгливости к человеку, который лицемерно использовал его юный талант для осмеяния классиков русской литературы Крылова, Державина, Грибоедова, входивших в «Общество русской словесности». Да и все они, участники «Арзамаса», записные масоны, в своих целях использовали талант Пушкина и тем  стали причиной его высылки в Одессу. А как только Уваров посчитал свою миссию выполненной, он тут же выпал из «Арзамаса» и поспешил делать свою сногсшибательную карьеру при дворе. И став министром просвещения,  принес Пушкину столько горя своими цензурными преследованиями и нанес русской литературе непоправимый урон!
Но как бы ни было велико влияние Тургенева и масонов на юного Пушкина, спецслужбы Николая Первого сработали гораздо изощреннее им в противовес. В Михайловском за поэтом был установлен четверной надзор: полицейский, затем в лице предводителя дворянства в Пскове Пещурова, родного дяди будущего канцлера, однокашника Пушкина по лицею, Александра Горчакова, также в лице настоятеля Святогорского монастыря, а затем и со стороны отца Пушкина Сергея Львовича. При этом последний был взбешен навязанной ему миссией, которая требовала от него как раз антимасонской деятельности. Он был поставлен в двойственное и невыносимое положение между своими друзьями и правительством. И всю вину переложил на сына.
Вот что писал Александр Сергеевич Жуковскому: «Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моем положении! Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше; но скоро все переменилось. Отец, испуганный моею ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь. Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, – быть моим шпионом. Вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу моему и прошу позволения говорить откровенно... Отец осердился. Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec се monstre, ce fils denature (с этим чудовищем, выродком фр.). Жуковский, думай о моем положении и суди. Голова моя закипела, когда я узнал все это. Иду к отцу; нахожу его в спальне и высказываю все, что  меня было на сердце целых три месяца; кончаю тем, что говорю ему в последний раз...
Отец мой, воспользовавшись отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить...
Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением?.. Рудников сибирских и лишения чести? Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра. Еще раз – спаси меня.  А. П.»
Вяземский писал: чтобы вынести ссылку, надо быть «богатырём духовным», и серьёзно опасался, что Пушкин сойдет с ума или сопьётся. Друзья волновались за поэта.  Дружеское письмо от  Дельвига несколько ободрило  ссыльного поэта: 
«Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, то есть делай что хочешь; но не сердись на меры людей и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видел ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали... Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания...»
Вопреки опасениям друзей, уединение в деревне не стало губительным для Пушкина. Несмотря на тяжёлые переживания, первая Михайловская осень была плодотворной для поэта, он много читал, размышлял, работал и… часто навещал соседку по имению П. А. Осипову в Тригорском и пользовался её библиотекой. Между тем, отец Осиповой, масон, соратник Н. И. Новикова. Он оставил большое собрание книг.

2

Кто же такой Александр Иванович Тургенев? Это соверешнно необыкновенный человек, которого без преувеличния можно назвать истинным демоном русского либерализма первой половины 19 века. Его отец – Ива;;н Петро;вич Турге;нев (1752—1807) — русский дворянин, офицер, действительный тайный советник,масон. Сын богатого помещика из Симбирска. Находясь в Москве, до 1770 года учился в университетской гимназии одновременно с М. Н. Муравьёвым. Был дружен с Н. И. Новиковым и вскоре сделался ревностным членом «Дружеского общества», основанного в 1782 году, преобразованного затем в Типографическую компанию. Вступил в масонский орден и был деятельным масоном, за что был сослан на жительство в Тургенево в 1792 году.С вошествием на престол Павла I возвращён из ссылки, в 1796-м получил чин действительного статского советника и назначен директором Московского университета. М. П. Третьяков вспоминал, что «Тургенев, начальствуя над университетом семь лет, был один из самых добрых и справедливых начальников». Он способствовал развитию гуманитарных и естественных наук в университете, поощрял литературные занятия воспитанников, хлопотал о стажировке за границей наиболее талантливых. Он автор переводов мистических сочинений: Иоанна Масона «Познай самого себя»; Иоганна Арандта «О истинном христианстве»; «Апология, или Защищение ордена Вольных каменщиков».
Примечательно:  в случае с арестом и заточением в крепость Новикова, его сподвижник Иван Петрович Тургенев отделался высылкой в свою усадьбу, а затем,  как только на престол взошел Павел Петрович, стал директором Московского университета, где учились его сыновья, в частности, и Александр Иванович.  А в случае с высылкой Пушкина  его учитель, покровитель и вдохновитель  ядовитых эпиграмм и масонских стихов Александр Иванович Тургенев и рядом-то не стоял. Он в это время осуществлял духовное руководство в России, являясь директором департамента духовных дел, и писал Вяземскому, обеспокоенному ссорой Пушкина в Одессе с Воронцовым: « О Пуш<кине> ничего еще не знаю, ибо не видел ни Нессельроде, ни Сев<ерина>. Последний совершенно отказался принимать участие в его деле, да ему и делать нечего. Решит, вероятно, сам государь; Нессельроде может только надоумить. Спрошу его при первом свидании. Вчера пронесся здесь слух, что Пушкин застрелился ; но из Одессы этого с вчерашней почтой не пишут, да и ты бы от жены лучше знал".
У этого сына знаменитого масона, который уверенно подхватил  масонское знамя мартинистов в России из рук своего отца, состоялась блестящая карьера. Он служил в Министерстве юстиции, принимал участие в трудах Комиссии составления законов, сопровождал императора Александра Первого за  границу, в 1810 году назначен директором департамента Главного управления духовных дел иностранных исповеданий; одновременно с этой должностью также был помощником статс-секретаря в Государственном Совете и старшим членом Совета комиссии составления законов. Когда в 1817 году было образовано Министерство духовных дел и народного просвещения, Тургенев возглавил один из двух его департаментов - департамент духовных дел.
И на всех своих постах он и его товарищи по масонству не прекращали борьбы «за просвещение», борьбы по инструкциям  их европейских начальников от масонства, которым они подчинялись и которая на самом деле могла лишь разрушить государство. И в это время рядом с Александром Первым стоял  человек,  которого, как уверяли нас все послереволюционные годы  ученые от КПСС, ненавидела вся Россия. А он, между тем, в рамках государственных программ по приказу царя строил как раз новую Россию, это строительство чем-то напоминало масонское строительство Новикова в усадьбе Авдотьино, где он поставил восемь  четырехквартирных «коммунальных» крестьянских домов (чудо – они  целы и сейчас в Ступинском районе Московской области и в них живут люди!). Первую, так сказать, «коммуну». И такие же «коммуны», но из двухквартирных  крестьянских домов строил  Аракчеев в военных поселениях.
И то и другое закончилось в начале двадцатого века сельскими коммунами в Советской России, а затем колхозами с признаками военного коммунизма. Инициатора этого строительства Троцкого товарищи по партии большевиков тут же  обвинили в аракчеевщине.
Но возмездие все-таки настигло всю  семью Тургеневых. В то время, когда Пушкин отбывал ссылку в Михайловском, после декабрьского восстания в 1825 году, брат Александра Ивановича Николай был признан виновным и осужден к смертной казни. От виселицы его спасло только то, что еще в 1824 году он выехал за границу.
И этот факт, можно сказать, искалечил жизнь и Александру Ивановичу, который много лет затем безуспешно добивался отмены приговора брату. А, кроме того, сделал его злейшим врагом Романовых.

3

В мае 1820 года Пушкин был отправлен в первую ссылку после того, как его наставник Александр Иванович Тургенев, камергер и директор департамента духовных дел, и его товарищи по «Арзамасу», в том числе, и будущий министр народного просвещения Уваров, получили от своего ученика все, что хотели на тот момент для борьбы с российским самодержавием. Для Александра Первого наступало время прозрения: Европа запылала, подожженная со всех концов революционерами. С 1820 по 1829 годы произошли революции в Испании, Италии, Португалии, Греции. И российский сочинитель масонских гимнов Пушкин должен был оправиться в Сибирь, но высокопоставленные  учителя все-таки спасли поэта, и он  уехал на юг.
Однако запретить масонство  в России Александр решился только в 1822 году. Все масоны дали подписки и клятвенные уверения в том, что «больше не будут», и никто не выполнил обещаний.
Александр Первый в 1824 году сообщал своему брату Николаю  о плетущихся  сетях  заговора. И в том же году масон князь  А.Н. Голицын был уволен от должности министра духовных дел и народного просвещения. Также был уволен и Тургенев. А Пушкин – только по  письму об атеизме, о котором стало известно графу Воронцову, по его же заявлению в ведомство Бенкендорфа, был отправлен в следующую ссылку – в Михайловское. Скорее всего, это был лишь повод, а высылка планировалась до того. Как писал Воронцов в Петербург графу Нессельроде:  «…удалить его отсюда - значит оказать ему истинную услугу»; «прошу об этом только ради него самого; надеюсь, моя просьба не будет истолкована ему во вред, и вполне убежден, что, согласившись со мною, ему можно будет предоставить более возможностей развить его рождающийся талант, удалив его от того, что так ему вредит, - от лести и сообщения ему вредных и опасных идей».
Теперь Пушкин томится в сельском заточении, а все остальные, настоящие заговорщики, на свободе. И как это похоже на судьбу просветителя Новикова, который отправился один в заточение в Петропавловскую крепость, а его сподвижники, в том числе, и отец Александра Ивановича Тургенева,  Иван Петрович Тургенев, поехал в свое имение.
Через несколько месяцев декабристы начинают свой бунт победой над Аракчеевым. При загадочных обстоятельствах погибает его любовница и любовь всей жизни, верная помощница по управлению военным поселением в Грузино, под Петербургом, Настасья Минкина. Аракчеев раздавлен и более не откликается  на просьбы государя приехать к нему в Тамбов. Но, скорее всего, он просто  напуган и выжидает.
С Аракчеевым покончено, Александр Первый умирает в Тамбове, и через три недели – декабрьское восстание.
Пушкин же остается в Михайловском. Изолированный от своих учителей, он создает замечательные произведения, и именно во второй ссылке рождается великий поэт.
А Александр Иванович Тургенев покидает Россию вслед за осужденным к казни братом Николаем и становится опальным на одиннадцать лет. Но из-за границы  ведет свою ожесточенную борьбу против  Романовых, не менее эффективную, чем Герцен. Он ведет ее с помощью писем, которые беспрестанно шлет в Россию, а там их публикуют его сподвижники. Это «Хроники русского», в которых Тургенев описывает события в Европе, свои встречи и беседы с самыми выдающимися ее людьми. И снова он – в духовных наставниках российских  писателей, журналистов и политиков. Влияние на Пушкина со стороны Тургенева не прекращалось никогда. И даже историю Петра Первого, которую поэт взялся писать уже как официально  назначенный царем историограф императора, он не мог закончить, скорее всего потому, что Тургенев  работал над материалами о Петре, найденными в европейских архивах. И Пушкин ожидал их.
Более того, теперь он просвещает Пушкина по поводу европейской экономики и политики. И восстанавливает его  сознание против Англии! В 1829 году в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» Пушкин писал: «Прочтите жалобы английских фабричных работников: волосы станут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смид-та или об иголках г-на Джаксона»…
Но в сентябре 1836 года Тургенев уже иначе отзывается о промышленной Европе в письме к Вяземскому: « Как мое европейство обрадовалось, увидев у Симбирска пароход, плывущий из Нижнего к Саратову и Астрахань. Хотя на нем сидели татары и киргизы! Отчизна Вальтера-Скотта благодетельствует родине Карамзина и Державина. Татарщина не может долго устоять против этого угольного дыма Шотландского; он проест ей глаза, и они прояснятся».  И вернувшись в Россию, об этом же говорил с Пушкиным прямо накануне дуэли: «21 генваря. <... > Зашел к Пушкину: о Шатобриане и о Гете, о моем письме из Симбирска — о пароходе, коего дым проест глаза нашей татарщине».
Действительно,  с этого времени угольный дым Англии уже начинает  «прочищать» глаза «татарщине»: уже повсюду возникают совместные англо-русские  предприятия по  изготовлению мануфактуры. А пройдет еще каких-то четырнадцать лет, и английский  шпион-предприниматель Кноп создаст на английские деньги целую сеть купеческих предприятий в России, и хозяевами их станут раскольники и англичане. Так будут открыты шлюзы для откачивания русских доходов в казну Англии. И чисто национальные  предприятия, поддержанные в свое время царями и казной, просто рухнут. Как это произошло в конце концов с Полотняными заводами Гончаровых. Именно семья Гончаровых и стала одной из первых жертв этого « пароходного дыма Шотландии», а он сам – в большой степени – жертвой семьи.
В 1836 году сбывается мечта поэта – он приступает к изданию собственного журнала «Современник», где широко публикуется Тургенев. Но наставник недоволен своим учеником, из которого вырос большой патриот России. Александр Иванович хандрит, ругается с Пушкиным и Вяземским из-за выправленных публикаций «Хроник русского», и те  горячо извиняются. Причем, в журнале, публично…
Последний год жизни Пушкина. Безденежье, ненависть  высшего света, коллективная клевета, отчаяние. Последняя капля в переполненной чаше – «диплом рогоносца». Почти двести лет весь мир гадает: кто написал, кто поставил красную печать смерти на конверте – масонский знак как неумолимый приговор? А как его разгадаешь персонально, когда на нем можно прочитать и инициалы Пушкина, и инициалы того же Тургенева и Вяземского, и даже  «арзамасский» псевдоним Тургенева Эолова Арфа, и общую букву П как почитание масонов  Петра Первого и принятие ими  его имени как общего отчества – Петровичи?

4


Странным было поведение Пушкина накануне  дуэли с Дантесом. Находясь в окружении  самых близких друзей, он совершал странные поступки и шокировал свет. На балах злился, «скрежетал зубами», делал ужасное выражение лица, произносил громко невнятные фразы, чем возбуждал насмешки среди аристократов, которые, как свидетельствовала  Софья Карамзина (дочь историка Николая Карамзина),   ничего необычного в поведении его жены и не замечали. Такие флирты  просто даже были обязательны на балах и маскарадах. Софи Карамзина соперничала  с сестрами Гончаровыми, сама была страстно влюблена в Дантеса, до такой степени не скрывая своих чувств, что  старая княгиня Загряжская, обряжая племянницу Екатерину Гончарову  к венчанию, просто выгнала прочь  Карамзину, не позволив ей быть на свадьбе. И та убежала, рыдая. И никто при этом никого не застрелил…
И если бы Пушкин не заострял на поведении   вздыхающего по Натали Дантеса, никто бы не стал позволять себе шутить за спиной поэта. Но почему же ему было так плохо? Уже смертельно раненый он сказал осматривавшему его врачу Арендту : «Я жить не хочу…»
Интересно, что София Карамзина отметила в своих письмах к брату Андрею такой факт. Натали Пушкина совершенно равнодушна к Дантесу, когда рядом ее муж, но как только тот отходит от нее, она начинает проявлять внимание к французу, кидать ему выразительные взгляды и вздыхать.
Я думаю, на семью Пушкина была произведена настоящая психологическая атака с двух сторон. С одной стороны это были Геккерен и Дантес. С другой – самые «близкие друзья» в лице Вяземского, Карамзиных и  Александра Ивановича Тургенева. И эти атаки мели гипнотическое свойство.
Любовь, сексуальное увлечение сами по себе сильнейший гипноз, который меняет людей до неузнаваемости как в хорошую, так и в плохую сторону. А если этот природный гипноз подогревать еще специальными приемами, то можно добиться  самого решительного результата – к примеру, самоубийства.
Как Дантес и Геккерен обрабатывали  Наталью Николаевну, это известно из сохранившихся документов. Попав под это влияние, она страдала и мучилась невыносимо. Она просто, видимо, сгорала изнутри. Опытный в таких мужских проделках Пушкин видел страдания  супруги и страдал вместе с нею, не зная, как помочь. В их семье случился настоящий ад, который необходимо было скрывать от посторонних глаз и делать вид, что ничего особенного не происходит: ездить на балы, принимать гостей, воспитывать четверых детей, а Пушкину еще и заботиться о сестре и о непутевом младшем брате Льве Сергеевиче, который (тоже вот странная случайность!) через четыре года оказался рядом с Лермонтовым в доме Верзилиных.
Геккерен, Дантес, жена, ее сестры и семья Пушкина разрывают его жизнь в клочки. И в это время кто неотступно находится рядом с ним? Александр Иванович Тургенев, демоническая сила русского либерализма, наставник не только Пушкина, но и  самых талантливых поэтов России  того времени Батюшкова и Баратынского. Оба сошли с ума.
В 1830 году Пушкин посетил безнадежно больного Батюшкова, которого  перевезли в Москву из европейской психиатрической клиники. В те годы и появилось  стихотворение Александра Сергеевича «Не дай мне бог сойти с ума»:
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
    Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
   Расстаться был не рад:

Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
    Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
    Нестройных, чудных грез.

И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
    В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
    Ломающий леса.

Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
    Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
    Дразнить тебя придут.

А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
    Не шум глухой дубров -
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
    Да визг, да звон оков.
Над смыслом этого стихотворения второй век бьются исследователи и столько уже всякого написали. Но как-то не пришло им в голову проанализировать, отчего это самые лучшие  русские поэты и писатели сходили с ума. В то время, как Пушкин страдал рядом с атакованной  Геккереном и Дантесом женою, сам находясь на грани нервного срыва, а затем через четыре года Лермонтов в Пятигорске неадекватно атаковал Мартынова, в Италии начал сходить с ума Гоголь. Рядом с которым теперь часто находился Александр Иванович Тургенев.




5

Всю осень 1836 года и до самого конца  рядом с Пушкиным постоянно  в его доме находится вернувшийся из Европы Тургенев. А как иначе - по какой-то причине он теперь его сосед! И с каждым днем гнев Пушкина все сильнее и все исступленнее, в конце он уже сравним с безумием. И никто, кроме царя, в эти дни не помог поэту деньгами не то что на издание журнала, но даже на прожитье его семье. И идут в позорный заклад  женина шаль и ожерелье, чужие серебряные ложки… Все это видит Тургенев: «2 8 генваря <... > опять у Пушкина, простился с ним. Он пожал мне два раза, взглянул и махнул тихо рукою».
Но зачем он здесь – только чтобы  методично записывать агонию гения? А затем отвезти его бездыханное тело в Михайловское? Но прежде налгать всему свету, что на его отпевание в Петербурге не пришел никто из великого света? Хотя были практически все, и далеко не всем  знатным хватило места в храме. Но он писал А. И. Нефедьевой: «Одна так называемая знать наша или высшая аристократия не отдала последней почести Гению Русскому: она толкует, следуя моде, о народности и пр., а почти никто из высших чинов двора, из генерал-адъютантов > и пр , не пришел ко гробу П<ушкина>. Но она, болтая по-французски, по своей русской безграмотности, и не вправе печалиться о такой потере, которой оценить не могут».
А потом написал в своем дневнике вот такое о похоронах поэта: «5 февраля. Отправился сперва в Остров, за 56 верст, откуда за 50 верст к Осиповой - в Тригорское, где уже был в три часа пополудни. За нами прискакал и гроб в 7-м часу вечера; почталиона оставил я на последней, станции с моей кибиткой. Осипова послала, по моей просьбе, мужиков рыть могилу; вскоре и мы туда поехали с жандармом; зашли к архимандриту; он дал мне описание монастыря; рыли могилу; между тем я осмотрел, хотя и ночью, церковь, ограду, здания. Условились приехать на другой день и возвратились в Тригорское. Повстречали тело на дороге, которое скакало в монастырь. Напились чаю; я уложил спать жандарма и сам остался мыслить вслух о Пушкине с милыми хозяйками; читал альбум со стихами Пушкина, Языкова и пр. Нашел Пушкина нигде не напечатанные.  Дочь пленяла меня; мы подружились. В 11 часов я лег спать. На другой день, 6 февраля, в 6 часов утра, отправились мы — я и жандарм! — опять в монастырь, —все еще рыли могилу; мы отслужили панихиду в церкви и вынесли на плечах крестьян и дядьки гроб в могилу — немногие плакали. Я бросил горсть земли в могилу; выронил несколько слез — вспомнил о Сереже, — и возвратился в Тригорское. Там предложили мне ехать в Михайловское, и я поехал с милой дочерью, несмотря на желание и на убеждение жандарма не ездить, а спешить в обратный путь. Дорогой Мария Ивановна объяснила мне Пушкина в деревенской жизни его, показывала урочища, места … любимые сосны, два озера, покрытых снегом, и мы вошли в домик поэта, где он прожил свою ссылку и написал лучшие стихи свои. Все пусто. Дворник, жена его плакали. Я искал вещь, которую бы мог унести из дома; две крошечные вазы на печках оставил я для сирот. Спросил старого, исписанного пера: мне принесли новое, неочиненное; насмотревшись, мы опять сели в кибитку-коляску и, дружно разговаривая, возвратились в Тригорское. Отзавтракав, простились. Хозяйка дала мне немец кий > кеер-sakeна память; я обещал ей стихи Лермонтова, Онегина и мой портрет. Мы нежно прощались, особливо с Марией Ивановной, уселись в кибитку и на лошадях хозяйки по реке Великой менее нежели в три часа достигли до 1-й станции. Заплатил за упадшую под гробом лошадь — и поехал дальше».
Если в этих строках и есть сочувствие к  погибшему, то лишь как романтический флер. И даже у могилы Тургенев только выронил несколько слез, да и то в память о своем рано умершем брате... Обо всем тут есть – и о дочери Осиповой, которая его «пленяла» во время рытья могилы для  погибшего, и желание что-то унести из старого дома в Михайловском, и какие-то истинно глумливые строки о скачущем гробе, о теле, которое скакало в монастырь, и оплате за упавшую под гробом лошадь. Все это литературно и даже красочно, но очень сильно смахивает на какую-то бесовщину. И что удивительного: разве мог по-другому описать эти ужасные похороны Мефистофель русского либерализма. И как провидение этих событий в Михайловском вспоминаются строки Пушкина из  его «Бесов» за 1829 год:

…Вьюга злится, вьюга плачет,
Кони чуткие храпят,
Вот уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;
Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин...
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.

Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их? куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?

Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...

А не помогал ли Тургенев в преддуэльные дни, наверняка обладая масонским приемом  гипноза, сильнее и глубже «понять» Пушкину, каково его положение в обществе, как безвыходна его ситуация в материалном смысле? И не отсюда ли  странное, возбужденное, поведение поэта, его явное стремление смертью развязать этот затянувшийся на его шее узел тяжких проблем?
Зачем Тургенев это делал? Скандал, связанный с дуэлью Пушкина и Дантеса мог стать международным и испортить отношения России и Франции и России и Нидерландов. Именно этого ожидал в 1836-1837 годах большой круг заинтересованных людей в окружении Николая Первого. Александр Иванович Тургенев был не последним человеком, кто участвовал в большой политике этих стран.


6

Что же это за личность такая – Александр Иванович Тургенев? Как бы сейчас сказали: он – бунтующий геополитик. В России он возбуждал поэтов выступать против российских порядков, а, живя в Европе, присылал в русские издания материалы о западном мире, переживающем промышленную революцию. Вплотную столкнулся он с промышленной Европой летом 1828 года в поездке из Лондона в Абботсфорд и Эдинбург. Потом  не скупился знакомить своих друзей с картинами, столь непривычными русскому глазу.  Он понял, что в окутанных дымом фабричных корпусах, мимо которых неслась почтовая карета, рождалась Европа завтрашнего дня. Перед Пушкиным был собеседник, хорошо осведомленный о ходе промышленного перевоплощения Англии. А поэт интересовался коренной перестройкой английской экономики и социальным антагонизмом в европейском обществе, порожденным движением денег.
Но тут главное понять,  как Тургенев относился к Пушкину, сколько было искренности в его отношении и его действиях? Об этом лучше всего он рассказал сам в своих дневниках и письмах.


А. И. Тургенев — А. И. Нефедьевой в Москву.
С. П. Бург. 1837. Генваря 28. 9 час. утра.
На сих днях, 25 Генваря, был я в Невском монастыре, по сугробам прошел к двум памятникам, и возвратившись в церковь, отслужил панихиду по батюшке, брате Андрее и по брате Павле, думая и о Сереже и о Матушке . Перед отъездом еще раз побываю там и велю очистить снег с памятников, над коими буду служить панихиду. — Вчера встретил журналиста Греча; он объявил мне о кончине своего сына, прекрасного юноши, подававшего прекрасные надежды, любимого и уважаемого своими товарищами студентами. Хотя я давно разорвал все связи знакомства с Гречем, но убедительная просьба его придти сегодня на похороны сына, будет исполнена с моей стороны и я спешу туда. Вчера же, на вечеринке у кн. Алексея И.Щербатова , подходит ко мне С... и спрашивает: «Каков он и есть ли надежда?» Я не знал что отвечать, ибо не знало ком он меня спрашивает. «Разве вы не знаете, отвечал С., что Пушкин ранен и очень опасно, вряд ли жив теперь?» Я все не думал о Поэте Пушкине; ибо видел его накануне, на бале у гр. Разумовской , накануне же, т. е. третьего дня провел с ним часть утра; видел его веселого, полного жизни, без малейших признаков задумчивости: мы долго разговаривали о многом и он шутил и смеялся, 3-го и 4-го дня также я провел с ним большую часть утра; мы читали бумаги, кои готовил он для 5-ой книжки своего журнала. Каждый вечер видал я его на балах спокойного и веселого. — Пораженный словами Ск...а я сказал только слова два Карамзиной: она ничего не знала о дуэли, хотя дети Пушкина в 4 часа пополудни были у кн. Мещерской и мать за ними сама заезжала. Я приехал к к. Мещерской: она уже знала о происшествии, и я поскакал прямо к Пушкину, где нашел к. Вяземского, Жуковского, Доктора . У Пушкиной и у сестры ее сидела кн. Вяземская и фрейлина Загряжская. Мне сказали, что рана смертельная. — Вот как было дело: вы знаете, что в начале зимы Пушкин получил письма, и с ним и другие, его приятели, в коих ругались над ним и над его женою. Он сначала полагал, что барон Гекерн, побочный сын голландского министра Гекерна, служащий в Кавал. полку и называвшийся прежде усыновления Дантесом, писал сии письма , и ревнуя его к жене своей, вызвал его на дуэль; потом, узнав, что Дантес хотел жениться — а после женился — на сестре жены его; он написал к секунданту Гекерна, д’Аршияку, секретарю франц. посольства, письмо, в коем объявлял, что уже не хочет драться с Дантесом и признает его благородным человеком. (Даршияк показывал мне письмо Пушкина) . С некоторого времени, он, кажется, начал опять подозревать и беситься на Дантеса, и 3-го дня, в самый тот день как я видел его два раза веселого, он написал ругательное письмо к Гекерну, отцу, — коего выражений я не смею повторять вам. Нечего было делать отцу после такого письма. Вчера назначен был дуэль за Комендантской дачей на Черной речке между Дантесом, ныне Гекерном. Пушкин встретил на улице Данзаса, полковника, брата обер-прокурора, кот. живал прежде в Москве, повез его к себе на дачу  и только там уже показал ему письмо писанное им к отцу Гекерна; Данзас не мог отказаться быть секундантом; он и д’Аршияк, который был секундантом Гекерна, очистили снег, приготовили место и в двадцати шагах Пушкин и Гекерн стрелялись. Сперва выстрелил Гекерн и попал Пушкину прямо в живот, пуля прошла все тело; но остановилась за кожей, так что доктора могли ее ощупать. Он упал, Гекерн бросился к нему на помочь, но он привстал и сказал, что хочет стрелять. Секундант подал ему пистолет и он выстрелил в Гекерна; бросил в воздух пистолет и что-то вскричал. Гекерн ранен в руку, которую держал у пояса: это спасло его от подобной раны какая у Пушкина. Пуля пробила ему руку, но не тронула кости и рана не опасна. Отец его прислал заранее для него карету, — он и Пушкин приехали каждый в санях, и секундант Гекерна не мог отыскать ни одного хирурга  - Гекерн уступил свою карету Пушкину; надлежало разрывать снег и ломать забор, чтобы подвести ее туда, где лежал Пушкин, не чувствуя впрочем опасности и сильной болезни от раны и полагая сначала, что он ранен в ляжку; дорогой в карете шутил он с Данзасом; его привезли домой; жена и сестра жены, Александрина, были уже в беспокойстве; но только одна Александрина знала о письме его к отцу Гекерна: он закричал твердым и сильным голосом, чтобы жена не входила в кабинет его, где его положили, и ей сказали что он ранен в ногу. Послали за Арндтом; но прежде был уже у раненого приятель его, искусный доктор Спасский; нечего было оперировать; надлежало было оставить рану без операции; хотя пулю и легко вырезать: но это без пользы усилило бы течение крови. Кишки не тронуты; но внутри перерваны кровавые нервы и рану объявили смертельною. Пушкин сам сказал доктору, что он надеется прожить дня два, просил Арндта съез-дить к Государю и попросить у него прощения Секунданту Данзасу, коего подхватил он на дороге, — и себе самому; Государь прислал к нему Арндта сказать, что если он исповедуется и причастится, то ему это будет очень приятно и что он простит его. Пушкин обрадовался, послал за священником и он приобщился после исповеди. Священник уверяет, что он доволен его чувствами. Пушкин продиктовал записку о частных долгах своих Данзасу и подписал ее слабою рукою. Государь велел сказать ему, что он не оставит жены и детей его; это его обрадовало и успокоило. Когда ему сказали, что бывали случаи, что и от таких ран оживали, то он махнул рукою, в знак сомнения. Иногда, но редко подзывает к себе жену и сказал ей: «будь спокойна ты невинна в этом». Кн. Вяземская и тетка Загряжская и сестра Александра не отходят от жены; Я провел там, — до 4-го часа утра, с Жуков. гр. Велгурским и Данзасом; но к нему входит только один Данзас. Сегодня в 8-м часу Данзас велел сказать мне, что «все хуже да хуже». Вчера он мало страдал от раны; тошнило, но слегка; он забывался, но ненадолго. Теперь я иду к нему и уведомлю вас о последующем. Прошу вас дать прочесть только письмо это И. И. Дмитриеву и Свербееву.

7

Читаем далее.
 
 

А. И. Тургенев — А И.Нефедьевой в Москву.
29 Генваря. День рождения Жуковского. 1837.
С. П. Бург. 10 час. утра.
Вчера в течение вечера как казалось, что Пушкину хотя едва, едва легче; какая-то слабая надежда рождалась в сердце более нежели в уме. Арндт не надеялся и говорил, что спасенье было бы чудом; он мало страдал, ибо ему помогали маслом; сегодня в 4 часа утра послали за Арндтом спросить поставить ли пиявки еще раз; касторовое масло не действует и на низ не было. Сегодня впустили в комнату жену, но он не знает, что она близь его кушетки, и недавно спросил, при ней, у Данзаса: думает ли он, что он сегодня умрет, прибавив: «Я думаю, по крайней мере желаю. Сегодня мне спокойнее и я рад, что меня оставляют в покое; вчера мне не давали покоя». Жуков., к. Вя-зем., гр Мих. Велгурский провели здесь всю ночь и теперь здесь: (я пишу в комнатах Пушкина). Мы сбираемся обедать у гр. Велгур-го с новорожденным — Ангелом, может быть в день кончины другого великого Поэта.
1 час. Пушкин слабее и слабее. Касторовое масло не действует. Надежды нет. За час начался холод в членах. Смерть быстро приближается; но умирающий сильно не страждет; он покойнее. Жена подле него, он беспрестанно берет его (sic) за руку. Апександрина — плачет, но еще на ногах. Жена — сила любви дает ей веру — когда уже нет надежды! — Она повторяет ему: Tu vivras!!*
Я сейчас встретил отца Гекерна: он расспрашивал об умирающем с сильным участием; рассказал содержание, — выражения письма П-а. Ужасно! ужасно! Невыносимо: нечего было делать. При всем том, когда Гекерн упал от полученной контузии и Пушк. на минуту думал, что он убит, доброта сердца в Пушкине взяла верх и он сказал: «; peu pr;s: Tiens! Je croyais que sa mort me ferait plaisir; ; pr;sent je crois presque que cela me fait de la peine!»
Весь город, дамы, дипломаты, авторы, знакомые и незнакомые наполняют комнаты, справляются об умирающем. Сени наполнены несмеющими взойти далее. Приезжает сейчас Элиза Хитрова, входит в его кабинет и становится на колена.
Антонов огонь разливается; он все в памяти. Сохраните для меня сии письма и дайте прочесть И. И. Дмитриеву и Свербееву.
Щербинина 5 февр. едет отсюда; буду писать с ней.
Во многих ожесточение, злоба против Гекерна: но несчастный спасшийся — не несчастнее ли его!
Сейчас сказал он доктору и поэту Далю, автору Курганного Коза-ка, который от него не отходит: «Скажи, скоро ли это кончится? Скучно!» — Он — в последних минутах.
Забывается и начинает говорить бессмыслицу. Il a le hoquet de la mort et la femme le trouve aujourd’hui mieux qu’hier! Elle est a la porte de son cabinet; elle y entre parfois; sa figure n’annonce pas une mort si prochaine*.
«Опустите сторы, я спать хочу» сказал он сейчас. 2 часа пополудни...
На обороте: А. И. Нефедьевой.
 

А. И. Тургенев — неизвестному.
[29-го января 1837 г., в квартире Пушкина].
11 час. утра. В квартире Пушкина, еще не умершего. В 5-м часу начались страдания; он кричал; но после утихли (sic) и он меньше страдает и тих. Государь прислал к нему вчера же Арндта с письмом, писанным карандашом, которое велено прочесть Пушкину и привезти к себе назад; вот ; peu pr;s выражения письма: « Есть ли Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть по христиански и причаститься, а о жене и о детях не беспокойся. Они будут моими детьми и я беру их на свое попечение». — Это обрадовало Пушк. и успокоило. Он часто призывает на минуту к себе жену, которая все твердила: «Il ne mourra pas, je sens qu’il ne mourra pas». Теперь она кажется видит уже близкую смерть. — Пуш.: со всеми нами прощается; жмет руку и потом дает знак выйти. Мне два раза пожал руку, взглянул, но не в силах был сказать ни слова. Жена опять сказала: «Quelque chose me dit qu’il vivra».
С Велгур. с Жук. также простился. Узнав, что К. А. Карамзина здесь же просил два раза позвать ее, и дал ей знать чтобы перекрестила его. Она зарыдала и вышла.
111/2. Опять призывал жену, но ее не пустили; ибо после того как он сказал ей: Arndt m’a condamn;, je suis bless; mortellement, она в нервическом страдании, лежит в молитве перед образами. — Он беспокоился за жену, думая, что она ничего не знает об опасности и говорит, что «люди заедят ее, думая, что она была в эти минуты равнодушною»: это решило его сказать ей об опасности.
Полдень. Арндт сейчас был. Была урина, но надежды нет, хотя и есть облегчение страданиям. Ночью он кричал ужасно; почти упал на пол в конвульсии страдания. Благое Провидение в эти самые 10 минут послало сон жене; она не слыхала криков; последний крик разбудил ее, но ей сказали, что это было на улице: после он еще не кричал. — Теперь я опять входил к нему; он страдает, повторяя: «Боже мой. Боже мой! что это!» сжимает кулаки в конвульсии.
Настоящего воспаления нет; но тем хуже. Арндт думает что это не протянется до вечера, а ему должно верить: он видел смерть в 34-х битвах.
2-й час. Пуш. тих. Арндт опять здесь; но без надежды. Пушкин сам себе пощупал пульс, махнул рукою и сказал: «смерть идет».
Прежде получения письма Государя сказал: «Жду царского слова, чтобы умереть спокойно»; и еще: «Жаль, что умираю: весь его бы был.» т. е. царев...
Приехала Е.Мих. Хитрова и хочет видеть его, плачет и пеняет всем;
но он не мог видеть ее.
Два часа. Есть тень надежды, но только тень, т. е. нет совершенной невозможности спасения. Он тих и иногда забывается.
2 часа с 1/2. Вот 22 часа ране. Ифламации еще нет, но ее и лихорадки опасаются. Письмо идет на почту, а я опять к страдальцу.

А. И. Тургенев — А. Я. Булгакову.
[29 января].
Отошли и это к сестрице.
3-й час пополудни. Четверг.
У Гекерна поутру взяли шпагу; т. е. домовый арест.
Аршияка, секунданта, посылает Барант курьером в Париж.
Пушкину хуже. Грудь поднимается. Оконечности тела холодеют; но он в памяти.
Сегодня еще не хотел он, чтобы жена видела его страдания; но после захотелось ему морошки и он сказал, чтобы дали жене подать ему морошки.
Сию минуту я входил к нему, видел его, слышал, как он кряхтит; ему надевали рукава на руки; он спросил: «Ну — что кончено?» Даль отвечал: «Кончено», но после подумав, что он о себе говорит. Даль спросил его: «Что кончено?» Пуш: отвечал: «Жизнь». Ему сказали, что его перекладывали и что кончали надевание рукава.
3 часа. За десять минут Пушкина — не стало. Он не страдал, а желал скорой смерти. — Жуковский, гр. Велгурский, Даль, Спасский, Княгиня Вяземская и я — мы стояли у канапе и видели — последний вздох его. Доктор Андриевский закрыл ему глаза.
За минуту прошлась к нему жена; ее не впустили. — Теперь она видела его умершего. Приехал Арндт; за ней ухаживают. Она рыдает, рвется, но и плачет.
Жуковский послал за художником снять с него маску.
Жена все не верит, что он умер; все не верит. — Между тем тишина уже нарушена. Мы говорим вслух — и этот шум ужасен для слуха; ибо он говорит о смерти того, для коего мы молчали.
Он умирал тихо, тихо...
На обороте: Его Превосходительству Александру Яковлевичу Булгакову в Москве.

8
Вот как описывает Тургенев первые дни после кончины поэта. Историки утверждают, что это писал «друг». Да так ли это? Посмотрим тексты.

А. И. Тургенев — А. И. Нефедьевой.
30 Генваря 1837. С. П. Бург.
«Вчера отслужили мы первую панихиду по Пушкине в 8 час. вечера. Жена рвалась в своей комнате; она иногда в тихой, безмолвной, иногда в каком-то исступлении горести. Когда обмывали его, я рассмотрел рану его, по-видимому ничтожную. Государь назначает пенсию жене его, берет двух сыновей в пажеский корпус; со временем сделается, вероятно, что-нибудь и для двух малолетних же дочерей. Я спешу на панихиду. Сегодня день Ангела Ангела Жуковского: он и для Пушкина был тем же, чем для всех друзей своих. Вчера в день его рождения, обедали мы в горестных воспоминаниях о Поэте, у гр. Велгурского; сегодня я выпью за его здоровье у гр. Велгурского. В Академии Русской, кажется сегодня же, дают ему золотую медаль первой степени, но он еще не знает о сем.
Пушкина будут отпевать в понедельник; но еще не знают здесь ли, или в Псковской деревне его предадут его земле. Лучше бы здесь, в виду многочисленной публики, друзей и почитателей его. Деревня может быть продана и кто позаботится о памятнике незабвенного поэта!
Дайте прочесть и это Дмитр. и Свербееву. Государь поручил Жуковскому разобрать бумаги П.и он запечатал кабинет его.
Полдень. Мы отслужили еще панихиду. Лицо П. изменилось сильно. Последовало Высочайшее повеление судить его, Пушкина, и антагониста Гекерна военным судом; но он уже пред судом Божиим; прочие не поименованы, но о них сказано, что — судить «и прикосновенных к делу лиц». — впрочем гр. Бенкендорф сказал князю Сергею Мих. что Данзасу ничего не будет. Предо мною и копия, рукою самого Пушкина, письма его к отцу; но — об этом письме после.
2 часа. Кажется, решено, что его повезут хоронить в деревню, а отпевать будут в церкви Адмиралтейства».

А. И. Тургенев — Н. И. Тургеневу.
С. П. Бург. 1837 г. 31 Janvier/fevrier 22.
«…Я провел почти двое суток у кровати Пушкина, — он ранен в 4 1/2 поплудни 27 генваря, а скончался 29-го в 2 3/4 пополудни в день рождения Жуковского, который теперь для его семейства Ангелом Хранителем. Он, Велгурский, Вяземский, и я не отходили от страдальца: Арндт, Спасский, друг его и доктор Даль облегчали последние минуты его. Жена, за которую дрались, в ужасном положении. Она невинна, разве одно кокетство омрачило ее душу и теперь страшит ее воспоминаниями. Дело давно началось, но успокоено было тогда же. Еще в Москве слышал я, что Пушкин и его приятели получили анонимное письмо в коем говорили, что он после Нар. первый рогоносец. На душе писавшего или писавшей его — развязка трагедии. С тех пор он не мог успокоиться, хотя я никогда, иначе как вместе с его антагонистом, не примечал чувства его волновавшего. Думали что свадьба Гекерна с его свояченицей (sic), (коей сестру: т. е. Пушкиной, вероятно он любил), должна была успокоить Пушкина; но вышло противное. Впрочем d’Archiac расскажет тебе все; но не перескажет тебе нашего горя, ибо он не понимает его. В П.лишились мы великого Поэта, который готовился быть и хорошим историком. Я видался с ним почти ежедневно; он был сосед мой, и жалею, что не записывал всего что от него слыхал. Никто не льстил так моему самолюбию; для себя, а не для других постараюсь вспомнить слова, кои он мне говаривал и все что он сказал мне о некоторых письмах моих, кои уже были переписаны для печати в 5-й книжке журнала его. В первый день Дуэля послал он к государю доктора Арндта просить за себя и за его секунданта Данзаса (полковника) прощения. Государь написал карандашом записку след. содержания а peu pr;s, и велел Арндту прочесть ему записку и возвратить себе: «Естьли Бог не приведет нам свидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет [умереть] исполнить долг Христ. исповедайся и причастись; а о жене и о детях (у него два мальчика и две дочери) не беспокойся: они будут моими детьми, и я беру их на свое попечение». — Мальчики записаны теперь же в пажеский корпус, а жене будет пенсия, если добрый Жук. не устроит чего лучшего. Сочинения Пушкина на казенный счет будут напечатаны и сумма отдается детям в рост. Завтра отпевают его и повезут, по его желанию, хоронить в Псковскую деревню отца, где он жил сосланный. Отец в Москве и я описывал каждую минуту Пушкина страдания и смерти, дабы ему доставлено было все что есть утешительного для отца в этой потере. <...>
3 часа пополудни. На записке Жуковского о П. государь отметил заплатить все частные долги за него, выкупить заложенное имение, которое вероятно перейдет к его детям, если отец и брат покойного получат вознаграждение, вдове пенсию (вероятно 5/т. кои получал муж). Двум сыновьям до службы по 1500 руб. каждому и тоже вероятно дочерям, 10/т. руб. на похороны и великолепное, издание его сочинений в пользу сирот. — Смирдин сказывал, что со дня кончины его продал он уже на 40/т. его сочинений. Толпа с утра до вечера у гроба. — Жук. говоря с государем сказал ему а peu pr;s: «Так как В.В.для написания указов о Карамзине избрали, тогда меня орудием то позвольте и мне и теперь того же надеяться». — Гос. отвечал: «Я во всем с тобою согласен, кроме сравнения твоего с Кар. Для Пушкина я все готов сделать, но я не могу сравнить его в уважении с Кар. тот умирал как Ангел». Он дал почувствовать Жук. — что и смерть и жизнь П.не могут быть для России тем, чем был для нее Кар. Случилось, что в день отпевания, т. е. завтра в театре дают его пиесу. Пойду смотреть. — Вяземский, и другие, хотят издать в пользу его Современника, каждый по одной части — всего 4 в год — в пользу семейства. Я даю все мои письма, кои хотел напечатать Пушкин в нем.
1 февраля. Вчера получила вдова указ, что ей 5/т. пенсии; да на 4 детей по 1500 на каждого до службы и до замужества. Все долги платят, частных до 70/т. если не более. Если встретишь Соболевского, то скажи ему или дай знать, что Пушк. в первый день дуэля велел написать частные долги и надписал реестр своей рукой довольно твердою. Тут и его долг кажется 6/т. р. Следовательно он верно заплачен будет. Передай ему это от меня, хотя чрез M-me Ансело, где он часто бывает. Заложенное имение выкупается, 10/т. на похороны и великолепное издание на счете Гос. в пользу детей, а друзья издают под председ. Жуковского целый год Современника: Вязем., Плетнев, К.Одуевский, Краевский.
Вчера народ так толпился, — исключая аристократов, коих не было ни у гроба, ни во время страдания, что полиция не хотела, чтобы отпевали в Исак. Соборе, а приказала вынести тело в полночь в Конюшенную церковь, что мы, немногие и сделали, других не впускали. Публика ожесточена против Гекерна и опасаются, что выбьют у него окна. Вероятно его вышлют, после суда32. Вот пригласительный билет. Иду на отпевание.
Совестно было просить д’Аршияка о чае, но может быть пошлется прежний или с ним или скоро. Он очень благородно вел себя; хочет с тобой повидаться. Пожалуйста, побывай у него и пересылай все что будет. — Я надеюсь, что [дни] через [четыре] неделю представят по моим бумагам записку, и что недели через три я буду в Москве. Теперь послать нечего, разве IV-ю часть Современника, где мои письма изуродованные также, но не так ценсурою.
Полночь. Завтра в 9 час. утра д’Аршияк едет. Я сейчас с ним простился и отдал ему письмецо от Карамзиной к сыну и новое на сих днях вышедшее издание Онегина, вместо Современника. Пожалуйста, повидайся и познакомься с Аршияком: он малый добрый и умный и возвратится сюда через два месяца или по первой навигации. Присылай с ним если я еще буду в Москве книг, да и пока он будет в Париже, то можно через него пересылать.<...>»

9

А. И. Тургенев — А. И. Нефедьевой.
С. П. Бург. 1837. Февраля 1.
«Вчера провели мы воскресенье в молитвах за покойного у гроба его. Государь прислал вдове указ о пожаловании ей 5/т. рублей пенсии и по 1500 руб. на воспитание двум пажам и до замужества двум дочерям, следов, всего 11/т. р. в год, и 10/т. р. единовременно на погребение; сверх того будет выкуплено имение и заплачены все частные долги, и сочинения Пушкина, как уже изданные, так и неизвестные доселе, будут напечатаны на казенный счет великолепно в пользу сирот. Друзья покойного — (везде где польза других) — Жуковский, кн. Вяземский, кн. Адуевский, Краевский и Плетнев, издадут 4 части Современника, также в пользу семейства. Народ во все дни до поздней ночи толпился и приходил ко гробу его; везде толки и злоба на Гекерна. Полиция, кажется, опасается, чтобы в доме Гекерна отца, где живет и сын его, не выбиты были окна или что бы чего не произошло, при выносе и отпевании; ибо вместо Исакиевского Собора, назначенного, как увидите в билете, для отпевания, ведено отпевать его в Конюшенной церкви и вчера ввечеру перестали уже пускать народ ко гробу и мы в полночь, только родные, друзья и ближние перевезли тело его из дома в эту церковь. В 11 часов будет отпевание и потом перевезут его в монастырь, за 4 версты от его деревни, где он желал покоиться — до радостного утра! Я расскажу вам слово, которое несмотря на мою привязанность к Пушкину и на мое искреннее уважение к его Гению, очень понравилось мне. — Когда Жуковский представлял государю записку о семействе Пушкина, то сказав все что у него было на сердце, он прибавил a peu pr;s так: «Для себя же, государь, я прошу той же милости, какою я воспользовался при кончине Карамзина: позвольте мне также, как и тогда написать указы о том, что Вы повелеть изволите для Пушкина (Жуковский писал докладную записку и указы о пенсии Карамзину и семейству его)». На это государь отвечал Жуковскому: «Ты видишь, что я делаю все что можно, для Пушкина, и для семейства его и на все согласен, но в одном только не могу согласиться с тобою: это в том, чтобы ты писал указы как о Карамзине. Есть разница: ты видишь, что мы насилу довели его до смерти християнской (разумея, вероятно, совет государя исповедаться и причаститься), а Карамзин умирал как Ангел». — Конечно так: государь не мог выхвалять жизнь Пушкина, умершего на поединке и отданного им под военный суд, но он отдал должное славе русской, олицетворившейся в Пушкине.
Студенты желали в мундирах [идти за гробом] быть на отпевании; их не допустят вероятно. Также и многие Департаменты: напр. Духовных дел иностр. исповеданий.
Одна так называемая знать наша или высшая аристократия не отдала последней почести Гению Русскому: она толкует, следуя моде, о народности и пр., а почти никто из высших чинов двора, из генерал-адьют. и пр. не пришел ко гробу П. Но она, болтая по-французски, по своей русской безграмотности, и не в праве печалиться о такой потере, которой оценить не могут.
Великая княгиня Анна Павловна беспрестанно присылала и письменно справлялась о страдальце-Поэте и о его семействе.
Опишу то, что через час увижу в церкви, куда теперь спешу. Пожалуйста, сберегите эти письма до моего приезда. Много подробностей перескажу вам на словах, ибо описывать их и нет времени и не ловко.
Жена в ужасном положении; но иногда плачет. С каким нежным попечением он о ней, в последние два дни, заботился, скрывая от нее свои страдания. Вскрытие нижней части показало, что у него раздроблено было ребро».
«1 час пополудни. Возвратился из церкви Конюшеной и из подвала, в здании Конюш., куда поставлен гроб до отправления. Я приехал, как возвещено было, в 11 час. но обедню начали уже в 10 1/2. Стечение было многочисленное по улицам, ведущим к церкви, и на Конюшеной площади; но народ в церковь не пускали. Едва достало места и для блестящей публики. Толпа генерал-адютантов. гр. Орлов, кн. Труб., гр. Строг., Перовский, Сухозанет, Адлерберг, Шипов и пр., Послы французский с расстроганным выражением, искренним, так что кто-то прежде, слышав, что из знати немногие о П.жалели, сказал: Барант и Геррера sont les seuls Russes dans tout cela! Австрии, посол Неапол., Сакс., Баварский, и все с женами и со свитами. Чины двора. Министры некоторые: между ними и— Уваров: смерть — примиритель. Дамы-красавицы и модниц множество; Хитрова — с дочерьми, гр Бобринский, актеры: Каратыгин и пр. Журналисты, авторы, — Крылов последний из простившихся с хладным телом. К<н>. Шаховской. Молодежи множество. Служил архим. и 6 священников. Рвались — к последнему целованию. Друзья вынесли гроб; но желавших так много, что теснотою разорвали фрак на двое у к<н>. Мещерского. Тут и Энгельгард — воспитатель его, в Царско-Сельском Лицее; он сказал мне: 18-ый из моих умирает, т. е. из первого выпуска Лицея. Все товарищи Поэта по Лицею явились. Мы на руках вынесли гроб в подвал на другой двор; едва нас не раздавили. Площадь вся покрыта народом, в домах и на набережных Мойки тоже. Жуковский везде, где может быть благодетелен другу или таланту или несчастию. — Вероятно вдова будет, благодаря Государя за милость, просить об опеке из гр. Гр. Строгонова, гр. Мих. Велгурского и Жуковского. Всею церемониею распоряжал гр. Строг, он сродни вдове, около коей жена его, кн-я Вяземская и тетка фрейлина Загряжская. Я зашел в дом, она т. е. вдова в глубокой горести; ничего не расспрашивала».


                10

А. И. Тургенев — А. И. Нефедьевой.
С. П. Бург. 1837 г. Февраля 9-го, утро.
«Я писал к вам в день моего отъезда. 3 Февр. в полночь мы отправились из Конюшенной церкви, с телом Пушкина, в путь; я с почтальоном в кибитке позади тела; жандармский капитан впереди онаго. Дядька покойного желал также проводить останки своего доброго барина к последнему его жилищу, куда недавно возил он же тело его матери57; он стал на дрогах, кои везли ящик с телом и не покидал его до самой могилы. Ночью проехали мы Софию, Гатчину, к утру 4-го февраля были уже в Луге, за 140 верст от П.бурга, а к 9-ти часам вечера того же дня уже во Пскове; (куда приехали ровно в 19 часов. Псков по новому исчислению в 285 верстах от С. -П.Бурга). Это было в четверг, когда у губернатора Ал. Никит. Пещурова бывают вечеринки. Я немедленно к нему явился, а жандарм предъявил емубумаги от своего начальства и в ту же ночь послано было к архиерею, живущему в пяти верстах от Пскова, отношение гр. Протасова о принятии и о погребении тела в Святогорском Успенском монастыре, а исправнику опочковскому (в уезде сем находится монастырь) дано предписание снабдить нас, в случае нужды, обывательскими лошадьми. Возобновив знакомство с Пещуровым, напившись чаю, я отправился в ночь, опять с гробом и с жандармом, сперва в городок Остров, где исправник и городничий нас встретили (за 54 верст от Пскова) и послали с нами чиновника далее; за 55 верст от Острова мы заехали, оставив гроб на последней станции с почтальоном и с Дядькой, к госпоже Осиповой, в три часа пополудни; она соседка Пушкина, коего деревенька в версте от ея села, и любила П.как мать; у ней-то проводил он большею частою время ссылки своей и все семейство ее оплакивает искренно поэта и доброго соседа. Она уже накануне узнала от дочерей, в П.Бурге живущих, о кончине П.и встретила меня как хорошего знакомца и друга П.  Мы у ней отобедали, а между тем она послала своих крестьян рыть могилу для П.в монастырь за 4 версты, в горах, от нея отлежащий, там-же где положена недавно мать П.После обеда мы туда поехали, скоро прибыло и тело, которое внесли в верхнюю церковь и поставили до утра там; могилу рыть было трудно в мерзлой земле и надлежало остаться до утра. Мы возвратились в Тригорское (так называется село г-жи Осиповой, воспетое Пушкиным и Языковым); напились чаю, отужинали. Товарищ мой, ехавший на перекладных, ушел спать, а я остался с хозяйкой и с двумя милыми дочерьми ея и пробеседовал с ними до полуночи о делах Пушкина, о его жизни деревенской и узнал многое что небесполезно будет для соображений по делам для оставшихся; нашел несколько стихов его в Альбуме, публике неизвестных и сдружился с теми, кои так радушно меня приняли и так хорошо умеют ценить доброго Поэта. На другой день, 5 февраля, на рассвете, поехали мы опять в Святогорский монастырь; могилу еще рыли; моим гробокопателям помогали крестьяне Пушкина, узнавшие, что гроб прибыл туда; между тем как мы пели последнюю панихиду в церкви, могила была готова для принятия ящика с гробом — и часу в 7 утра мы опустили его в землю. Я взял несколько горстей сырой земли и несколько сухих ветвей растущего близ могилы дерева для друзей и для себя, а для вдовы — просвиру, которую отдал ей вчера лично. Простившись с архимандритом, коему поручил я отправляясь все надлежащие службы (к нему заходил я накануне) и осмотрев древнюю церковь и окресности живописные монастыря, на горах или пригорках стоящего, я отправился обратно в Тригорское; оттуда с дочерью хозяйки, милою, умною и пригожею, я съездил в деревню Пушкина, за 1/4 часа по дороге от них: а прямо и ближе, осмотрел домик, сад, гульбище и две любимые сосны Поэта, кои для русских будут то же, что дерево Тасса над Ватиканом для Италии и для всей Европы; поговорил с дворником, с людьми дворовыми, кои желают достаться с деревнею на часть детям покойного, полюбовался окрестностями; они прелестны, как сказывают, летом, и два озера близ самого сада, украшают их. Здесь-то Поэт принимал впечатления природы и предавался своей богатой фантазии; здесь-то видел и описывал он сельские нравы соседей и находил краски и материалы для своих вымыслов, столь натуральных и верных и согласных с прозою и с Поэзиею сельской жизни в России. Возвратившись в Тригорское — мы позавтракали, поблагодарили хозяйку за ее радушное гостеприимство ив 12-м часу отправились в обратный путь. — 6-го февраля в воскресенье в 4-м часу утра были уже мы во Пскове; — в ночной темноте раздавался уже гул колоколов древнего Пскова, богатого ими как Московский Кремль; товарищ мой собрался прямо в П.бург, а я остался на день во Пскове; побрел в 5-м часу к заутрене в новый собор; там сказали мне, что обедню будет служить архиерей; я отправился, все еще до рассвета, в другую старинную церковь Николая Чудотворца, при коей, в часовне, ярко освещенная чудотворная икона, нашел и там молящихся, дослушал заутреню; обошел на рассвете часть города, зашел на свою почтовую квартеру, переоделся и отправился к губернатору дать знать о своем возвращении в Псков: в 10-м часу утра он приехал уже ко мне и взял меня с собою в старинный Троицкий Собор, где мы осмотрели старинные образа, высылаемые из всей Епархии для снабжения оными новой церкви в Дерпте, где учреждено Викариятство Псковской Епархии и викарием-епископом назначен мой флорентийский знакомец [игумен] монах, кажется, Иринарх; видели серебром окованную гробницу князя Гавриила, в 1137-м году преставившегося и знаменитый меч его, с коего следующая на латинском надпись: «Чести моей никому не дам» (Honorem meum nemini dabo) дана в герб защитнику Пскова графу, ныне князю Витгенштейну; — тут и мощи Гавриила, при митрополите псковском и изборском Иосифе положенные в 1705-м году. — Из старого собора прошли мы в новый, где архиерей отправлял Св. литургию: он служил просто, но хорошо; певчие не умничают, а поют также очень просто и очень хорошо. Губернатор представил меня преосвященному и мы хотели отправиться к нему на подворье; но он предпочел заехать к губернатору и там познакомиться со мною: он ученик Филарета и к нему привержен. Губернатор очень хвалил его. Мы пробеседовали с час с архиереем о многом и о многих и распрощались. <...>
В 8 часов вечера я выехал из Пскова третьего дня, и вчера в 7 часов вечера я был уже здесь, на своей квартере; нашел письмо от брата: Клара и Сашка здоровы и получили мои синбирские и московские гостинцы. Ввечеру же был вчера у вдовы, дал ей просвиру монастырскую и нашел ее ослабевшею от горя и от бессонницы; но покорною Провидению. Я перецеловал сирот-малюток и кончил вечер у Карамзиной, а Вяземский, Жуковский и Велгурский ожидали меня у Вяземского и я по сию пору не видел их еще и с почты не получал московских писем. Посылаю за ними: авось не будет ли и от вас! — Вяземский нездоров. Сердце его настрадалось от болезни и кончины Пушкина. Посылаю вам прекрасные стихи на кончину Пушкина. Дайте их и это письмо прочесть и Ив. Ив. Дмитриеву и Свербеевым и попеняйте последним, что они только одною строчкою и то давным давно меня порадовали. — После воскресенья узнаю, когда мне можно будет отсюда выехать; но вряд ли прежде 10-ти дней.
Я ехал из Пскова до Монастыря почти все по реке Великой и обратно верст 30; ибо за Псковом и несколько верст до Пскова нет снега и я иногда запрягал по 5-ти лошадей в кибитку. Хотелось взглянуть на Печорский монастырь, на древний Изборск, но спешил сюда и только в просонье и в тумане видел Феофилову пустынь, где Император Александр неожиданно и с неудовольствием встретил M-me Krudener».
Сжимается сердце от тоски, когда читаешь эти весьма откровенные и, по сути, весьма равнодушные, наполненные всего лишь самолюбованием и самоанализом, записки. И еще – мало скрытой радостью оттого, что сам – жив.

11

Говорят о масонском следе в смерти и Пушкина. Да ведь  в масонах-то ходил весь высший свет! И русские цари были в оппозиции к русскому дворянству и, увы, к русскому народу (если брать всю историю России, включая ее бытность в составе  СССР). Да, императоры тоже протестовали: Иван Грозный, Алексей Тишайший, Петр Первый, Екатерина Великая, Павел Первый, Александр Первый, Александр Второй, Николай Второй. Хрущев встал во главе пятой колонны, а уж Горбачев встал вообще против всего СССР!
А не хотела ли Екатерина, воодушевленная своими военными и дипломатическими победами, сделать Россию центром мирового масонства? Ведь именно со времени ее правления Европа стала подозревать Россию  в притязаниях на мировое господство… И не это ли желание вырваться в мировые лидеры толкало императрицу дружить с чужаками и вставать в оппозицию к собственным вельможам?
Но тогда как выглядит деятельность Новикова, который построил всю свою просветительскую и издательскую деятельность так, что она означала борьбу с Россией внутри нее? Масоны, которых хотела привлечь Екатерина для целей укрепления государства и для его просвещения ради реформ, которые могли бы  сделать Россию главной державой на мировой политической арене, с помощью типографий Новикова все делали против этой цели, развернув антироссийскую пропаганду и политическую борьбу против Романовых. Иначе как предательство это не назовешь. Екатерина справедливо посчитала это государственной изменой со стороны Новикова. А свою положительную деятельность масоны проявили совсем в другом государстве – в Америке. Которая и стала лидером на мировой арене.
Увы, протесты царей кончаются гораздо хуже, чем протесты поэтов. Грозный завалил династию рюриков, Тишайший родил Раскол, заваливший династию Романовых.  Екатерина допустила Пугачевский бунт.  Павел едва мировую войну не развязал, Александр Первый проморгал восстание декабристов. Великого реформатора  Александра Второго убили, Николай Второй своими запоздалыми протестами против Раскола прикончил и династию, и империю, и самого себя. Хрущев запретил крестьян и Православие и развалил СССР, Горбачев своими «гуманными» фантазиями о  мировом разоружении развалил мирное сосуществование во всем мире, поставив его на грань Апокалипсиса.
И хотя до 1917-го и после, до 1991-го, в России не было революций, которые сотрясали Европу, протестное движение в ней никогда не пропадало, исходя из самых верхов общества, и императоры падали.
Но, с другой стороны: не стоило рождение поэта Пушкина целой революции?
…Разве мог  двенадцатилетний мальчик - лицеист Александр Пушкин, догадываться о своем  необыкновенном и опаснейшем(!) предназначении, о том, что  именно ему Тургенев и его товарищи - масоны предоставят возможность публично, в жестких эпиграммах, высмеивать и Карамзина и самого  Александра Первого:

 Воспитанный под барабаном,
Наш царь лихим был капитаном:
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал,
Зато был фрунтовой профессор!
Но фрунт герою надоел —
Теперь коллежский он асессор
По части иностранных дел!


«Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда…»

А вот о Карамзине:

В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
    Необходимость самовластья
        И прелести кнута.


Решившись хамом стать
Пред самовластья урной,
Он нам старался доказать,
Что можно думать очень дурно
И очень хорошо писать.


И хотя, как предположительно принадлежавшие ему  стихи, были опубликованы лишь во второй половине 19 века, тогда же, в начале двадцатых, накануне декабрьского восстания, их знали в Петербурге и переписывали. Случайно ли, что авторство этих эпиграмм ставится под сомнение? Не потому ли, что написать их мог любой из тех, кто окружал юного Пушкина? А, может, и написал, да вложил этот меч в руки подростка? Ведь все, кто был рядом с юношей Пушкиным в то время,  занимали очень высокие посты в правительстве и имели значительный вес в обществе. Им было не с руки так баловаться, и они использовали талантливого мальчика.  Вывозив его, прямо скажем, в грязи на веки вечные. Но и прославив одновременно.


12


Прямо после выпуска из Лицея Пушкин становится членом театрального сообщества «Зеленая лампа», которым руководит «Союз благоденствия», а членом  масонского общества «Арзамас» он стал заочно еще в лицее.
Почти два века лучшие ученые умы бьются над загадкой двух  дуэлей, убивших двух российских гениев – Пушкина и Лермонтова. Пытаются понять, кто виноват? И делят окружение поэтов на друзей и недоброжелателей, а то и просто врагов. Но деление это не могло иметь объективности в силу политических пристрастий всего двадцатого века. В СССР не разбирали досконально масонскую деятельность этого окружения, не заглядывали дальше прямых определений – декабрист или  монархист. И Александр Пушкин в советском литературоведении выступает на авансцену истории как декабрист. Но как же тогда быть с его стихотворением «Клеветникам России», где он выступает как убежденный монархист?
И что самое главное – и в том, и в другом качестве он должен быть ненавистен Дантесу! Когда он видел его в образе юноши, приверженном идеалам французской революции и поклонником террориста Лувеля, убившего наследника французского престола из династии Бурбонов. И когда он читал его стихотворение «Клеветникам России», потрясшее либералов и России и  Европы призывами подавить восстание в Польше. Стихотворение, в котором Пушкин показал силу национального духа и мощи России, которые пугали и либералов и королей.
Конечно,  две стороны убеждений Пушкина различаются расстоянием в двадцать лет, ибо, как писал Вяземский, Пушкин в юности и Пушкин в 1837 году – это совершенно разные люди. Но в окружении и юного и зрелого Пушкина были те, которые, в основном, всегда имели несколько лиц да еще и постоянно боролись друг с другом. Вот почему так трудно уловить их истинную сущность.
Ну вот возьмем тот же «Арзамас». Этот литературный кружок объединял сторонников нового «карамзинского» направления в литературе, борясь с архаическими литературными вкусами и традициями. Однако в этом «карамзинском» кружке  присутствовали братья Тургеневы, которые терпеть не могли Карамзина и его монархических убеждений. Да и Пушкин вовсе не лукавил, когда сочинял  жесткие эпиграммы на историографа, в 1836 году он был готов  поставить всю российскую историографию совершенно на иной путь – более реалистический и объективный. Чего  не простили ему ни Вяземский, ни семья Карамзиных.
Так что же закладывало в этих людях общество «Арзамас» - единство идей или их непримиримую противоположность и будущую вражду?
А главное, в подобном  «тихом омуте» была почва для сплетен и слухов, которые в любой момент могли подогреть обитавшие там «бесы».  Такими  представали в том же «Арзамасе» и братья Тургеневы, и Уваров, и  Полетика…
Но самым главным  среди них мне видится Александр Иванович Тургенев. Тот, под чьим тщательным присмотром находились с  юности и Пушкин, и Лермонтов.
Какой-то тоже символический факт: почти одновременно оба поэта пишут  стихи о бесовской силе. В 1830 году Пушкин в Болдино создает своих «Бесов»:

…Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их? куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?

Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...


А годом ранее – в 1829-м- пятнадцатилетний Лермонтов начинает писать свою поэму «Демон»:

… Давно отверженный блуждал
В пустыне мира без приюта:
Вослед за веком век бежал,
Как за минутою минута,
Однообразной чередой.
Ничтожной властвуя землёй,
Он сеял зло без наслажденья.
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивленья -
И зло наскучило ему.


И это почти за полвека до Достоевского и Лескова, уже ясно обозначивших бесов русского либерализма!


13


Ни Пушкин, ни Лермонтов никогда не были в Европе. Но они, как и многие  ведущие писатели и журналисты в России в первой половине 19 века, были отлично осведомлены, можно сказать,  во всех подробностях и мелочах о литературной и политической жизни Парижа и Лондона. И обеспечивал их ценной и всеобъемлющей информацией ни кто иной, как Александр Иванович Тургенев. Тут он работал без устали, с завидным упорством и самоотречением накачивая лучшие российские умы  европейскими либеральными ценностями. Я бы назвала его  настоящим воспитателем и наставником этих умов. А еще лучше – неким Мефистофелем русского либерализма. И хотя  пятнадцатилетний Лермонтов едва ли мог вполне оценить деятельность Тургенева, но его стихи о Демоне очень соответствуют образу этого деятеля:

…Но, кроме зависти холодной,
Природы блеск не возбудил
В груди изгнанника бесплодной
Ни новых чувств, ни новых сил;
И всё, что пред собой он видел,
Он презирал иль ненавидел.

Тургенев мог ненавидеть и Николая Первого, и всех вельмож, которые заседали в суде над декабристами и приговорили его брата Николая к казни, а других его братьев к безвременной кончине в изгнании. Александр Иванович без устали работал в Европе, встречаясь с самыми знаменитыми ее людьми - Стими Минье, Сисмонди, Сент-Олером, Баланшем, с ориенталистами Жомаром, Ремюза, со многими литераторами, учеными, политическими деятелями. Обширный круг был  английских знакомых: писатели Вальтер Скотт, Томас Мур, Роберт Саути. Политические деятели маркиз Лансдоун, Генри Брум, Роберт Вильсон, историк и публицист Джеймс Макинтош, филантропы Маколей и Вильберфорс и многие, многие другие давали ему свои наставления. С патриархом французской литературы Шатобрианом он много раз встречался в салоне мадам Рекамье, их беседы были живыми и увлекательными.
Когда позднее Пушкин писал статью «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая», он, конечно, знал о «первом из современных французских писателей» много больше того, что мог прочитать из книг, в импровизациях Александра Ивановича перед ним вставал живой Шатобриан. Разговоры с Мериме и Стендалем, приемы у Альбертины Бройль (дочери мадам де Сталь), посещение лекций Кювье по истории точных наук, беседы с историканых заседаниях английского парламента, посещение научных обществ – вот расписание напряженной жизни в европе Тургенева. Его подопечные писатели в Росси могли не ездить за границу – необходимого материала для иделогического либерального влияния было для них в избытке от их наставника, который «…все, что пред собой он видел, он презирал иль ненавидел».

14

После дуэли Пушкина с Дантесом Тургенев уехал за границу. Но в 1839-м снова вернулся и уже не отходил от Лермонтова. И удивительно – только что вернувшийся с Кавказа, куда был сослан за стихотворение «На смерть поэта», Лермонтов тут же попадает точно в такую же историю с французским послом Барантом, в какую попал Пушкин с голландским посланником  Геккереном, переведшим стрелки на своего премного сына-француза Дантеса. Отчего же случилась в течение двух лет эта французская «напасть» на двух великих русских поэтов?
Исключительно из-за событий на международной арене.
Именно с 1829 года события во Франции не дают покоя Николаю Первому. В 1830 году, в результате июльской революции,  здесь  изгоняют Карла Десятого Бурбонской ветви, и у власти становится «конституционный» буржуазный «король с зонтиком» Луи Филипп из Орлеанской ветви. В это время в Россию бежит сторонник Бурбонов Дантес. Которому, как принято считать, благоволил министр иностранных дел Нессельроде. Но это не могло так быть. Несельроде – австриец по происхождению и всю жизнь боролся против Франции, стараясь и на дипломатическом посту всячески способствовать сближению России с Австрией, а не с Францией.
После июльской революции 1830 года Николай Первый едва не разорвал дипломатические отношения с Францией, видя для России угрозу с ее стороны возвратом наполеновских мировых амбиций. И он не ошибался в своих предположениях – Англия и Пруссия, к которым он аппелировал, поддержали Луи Филиппа и отказали Николаю в интервенции во Францию.
Русский император попытался убедить французского посла в опасности доверия Англии, которая и разруливала всю эту ситуацию в Париже. И, как показало время, Николай был прав. Франция плохо кончила спустя четверть века. Но сейчас она праздновала первую победу над бывшими  победителями Наполеона и собиралась продвигаться в этом направлении далее.
Но в пригретом им  Дантесе Николай Первый  разглядел вовсе не того, кем тот на самом деле был – не приверженца именно имперской, наполеоновской, Франции, каким и был Дантес, а желанной Николаю монархической под управлением Бурбонов.
И вот этот последователь наполеоновских идей  имперской Франции сталкивается в России с поэтом Пушкиным, который не только воспевал убийцу французского наследника престола из  династии Бурбонов, но и пел осанну  принцу Оранскому, регенту короля Нидерландов и супругу сестры Николая Первого Анны Павловны. Правда, написал он стихотворение «Принцу Оранскому» по заказу для исполнения во время праздника в Павловске у императрицы Марии Федоровны  по случаю отъезда принца Оранского, который приезжал в Петербург в качестве жениха. Здесь состоялась его женитьба на Анне Павловне. Первоначально стихи для праздника были заказаны Нелединскому-Мелецкому, но старый поэт, не надеясь на свои силы, передал поручение, по совету Карамзина, Пушкину. Тот использовал в них следующие исторические факты. Принц Оранский командовал нидерландскими войсками, сражавшимися против Наполеона, когда тот вернулся с Эльбы в Париж (оковы свергнувший, злодей). Наполеон был разбит союзными войсками, возглавлявшимися английским герцогом Веллингтоном (героем дивным Альбиона), в битве при Ватерлоо. Принц Оранский был ранен в этом сражении (его текла младая кровь). Стихи эти, положенные на музыку, пелись на празднике, где присутствовали и лицеисты. Императрица-мать прислала поэту золотые часы. Впоследствии Пушкин так говорил о заказанных ему строфах «Принцу Оранскому»:
И даже, - каюсь я, - пустынник согрешил.
   Простите мне мой страшный грех, поэты,
   Я написал придворные куплеты,
Кадилом дерзостным я счастию кадил.


 Вот это стихотворение, в котором Александр Сергеевич поносит Наполеона:

Довольно битвы мчался гром,
Тупился меч окровавленный,
И смерть погибельным крылом
Шумела грозно над вселенной!

Свершилось... взорами царей
Европы твердый мир основан;
Оковы свергнувший злодей
Могущей бранью снова скован.

Узрел он в пламени Москву —
И был низвержен ужас мира,
Покрыла падшего главу
Благословенного порфира.

И мглой повлекся окружен;
Притек и с буйной вдруг изменой
Уж воздвигал свой шаткий трон...
И пал отторжен от вселенной.

Утихло всё.— Не мчится гром,
Не блещет меч окровавленный,
И брань погибельным крылом
Не мчится грозно над вселенной.

Хвала, о юноша герой!
С героем дивным Альбиона
Он верных вел в последний бой
И мстил за лилии Бурбона.
Пред ним мятежных гром гремел,
Текли во след щиты кровавы;
Грозой он в бранной мгле летел
И разливал блистанье славы.

Его текла младая кровь,
На нем сияет язва чести:
Венчай, венчай его, любовь!
Достойный был он воин мести.



ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ



СМЕРТЬ ПУШКИНА РАДИ СВОБОДЫ БЕЛЬГИИ ?


1

   Загадкой остается убийство А.С. Пушкина на дуэли с Дантесом. Существует много версий причин гибели поэта,  а не так давно стала обсуждаться еще одна, связанная с принцем Нидерландов Виллемом Оранским.
 Однако эту версию предложил  еще в СССР историк-пушкинист  Н.Я. Эйдельман. Правда, он привел всего лишь переписку Оранского с Николаем Первым в 30-е годы 19 века. Но за ней – вся политическая жизнь Европы и России в это время. И одна из  сложнейших проблем – пересмотр  венских международных соглашений  1815 года, достигнутых после победы над Наполеоном в 1812 году. А по ним к Нидерландам  присоединялась Бельгия и еще часть территории Франции. Но за 15 лет – до 1830 года, когда в Европе произошли  революции в Нидерландах, в Польше и других странах,  бельгийцы так и не свыклись со своим новым положением в чуждой им стране, с чуждым языком и религией.
Нарушение венских договоренностей грозили ослаблением России на внешнеполитической арене. А Нидерланды ждали  поддержки от Николая Первого. Которого с этой страной, помимо традиционного кредитования в амстердамских банках связывали и родственные узы с Оранскими.  Супругой Виллема была  сестра русского императора Анна.
Послом Нидерландов в России, как известно, был в это время барон Луи Геккерен, как раз в 30-е годы вдруг усыновивший француза Жоржа Дантеса. Известна версия об их гомосексуальной связи. Но была ли она главной причиной  сближения этих двух людей?
Если отвлечься от «любовной» интриги, то остается  политика.  И она в этом случае довольно странная:  посол Нидерландов создает семью с врагом своей страны – французом. Причем, имевшим уже немалый опыт в политических интригах в пользу династии Бурбонов во Франции. Но активным сторонником этой королевской династии был и Николай Первый. Тогда становится  понятной его благосклонность к  усыновлению  Геккереном  Дантеса.
Впрочем, будущее покажет – Жорж Дантес – политический флюгер. Вернувшись  во Францию после дуэли с Пушкиным он  скоро  перекинулся от монархистов к республиканцам, стал членом парламента, разбогател и… всю жизнь шпионил в пользу России. Однако его «помощь»  обернулась страшными потерями для страны в последние годы правления Николая Первого, который проиграл войну с Турцией в 50-е годы во многом потому, что с подачи Дантеса признал вхождение во власть Наполеона Третьего сначала как президента, а затем как императора. Новоявленный император обманул надежды Николая Первого, объединившись с Англией и Турцией против России в этой войне.

2


У француза и патриота своей страны Дантеса были весомые причины ненавидеть принца Оранского и вообще Нидерланды. Еще в конце 18 века эта страна потеряла независимость, поддавшись на уговоры Англии войти в союз с Францией. В итоге та тут же парализовала  торговлю Нидерландов, в то время как эта страна терпела экономические бедствия и территориальный ущерб. И только после победы над Наполеоном, теперь - опять уже при содействии Англии и, конечно, России, Бельгию и Голландию объединили в одно королевство, способное противостоять Франции. Кроме того, Нидерландам прирезали еще полоску территории от Франции и вернули некоторые колонии. Королем  стал отец  принца Оранского – Виллем Первый.
То, что происходило в Нидерландах далее, очень похоже на то, что сегодня происходит на Украине и в мире в вязи с этими событиями.
Обе части Нидерландов слишком давно были отделены друг от друга, и развитие их пошло по слишком различным путям. Образованное Священным союзом России, Пруссии и Австрии королевство Нидерланды не могло быть по-настоящему прочным. Между протестантскими голландскими и католическими бельгийскими провинциями несколько столетий существовала неугасимая религиозная и национальная вражда. Король Виллем I не мог рассеять общее недовольство бельгийцев, поскольку сам связан был либеральной конституцией. Явные преимущества и предпочтения, данные Голландии перед Бельгией с момента основания единого государства, введение голландского языка в государственное делопроизводство, новые тяжелые налоги – все это справедливо возмущало бельгийцев.
К концу 1820-х годов многообразные неудобства из-за унии Бельгии с Голландией стали очевидны для всех в Европе. Протестантские королевства (Великобритания и Дания) поддерживали Голландию, а католические державы (Франция, Пруссия и Австрия) – Бельгию. В самых различных областях жизни между интересами обеих народностей обнаружились глубокие противоречия, умело распаляемые врагами единого государства и короля, в котором могущественные соседи видели сильного соперника.
Так, северные провинции хотели извлекать доходы из высокого поземельного обложения и налогов на роскошь (обработка драгоценных камней); южные, жившие, главным образом, земледелием и промышленностью, хотели повышения таможенных пошлин. Большое долговое бремя Нидерландов Бельгия несла лишь по принуждению. Выгоды от колоний слишком медленно шли на пользу южным торговым городам, но и эту пользу северные провинции наблюдали с завистью и, по возможности, урезывали.
Хотя реформаторское по вероисповеданию правительство Нидерландов и заключило шестого  июня 1827 года конкордат с Римским Папой и учредило три новых епископства — в Амстердаме, Брюгге и Герцогенбуше, — оно не могло полностью устранить недоверия могущественного в Бельгии католического духовенства. С другой стороны, бельгийские либералы, большей частью валлоны, были недовольны стремлением правительства дать господство фламандскому языку, а также высказывали все большее возмущение самодержавным инициативам и действиям короля. Противники монархии склонялись на сторону республиканской Франции. Вследствие этого влияния июльская масонская революция 1830 года во Франции вызвала бельгийскую революцию.
Король Виллем I во время бунта в Бельгии сначала рассчитывал на силу своего оружия. Восьмого  августа 1831 года наследный принц Оранский Виллем победил бельгийцев при Гассельте, а 31 июля - и при Лувене и грозил покорить всю Бельгию. Однако великие державы, в Лондонском протоколе от 14  июня 1831 года, высказались за отделение Бельгии от Нидерландов. С их согласия Франция в лице короля Луи Филиппа  оттеснила голландцев, овладела 12  декабря 1832 года цитаделью Антверпена и, в соединении с Англией, блокировала нидерландские берега.
  Войне положен был конец Лондонским соглашением девятого  мая 1833 года. Виллем I долго отказывался признать независимость Бельгии, хотя так называемые 24 статьи от третьего  октября 1831 года и признали за Нидерландами право на герцогство Люксембург и часть Лимбурга, а также на уплату Бельгией ежегодно 8 400 000 гульденов, как ее доли процентов государственного долга.
(Разве не похоже все это на сегодняшние события на Украине, которую «выкраивали» Ленин и Сталин вот по такому же подобию, что  и Нидерланды – Священный Союз - и где теперь идет гражданская война за языки и веру?)

3


 В 1836 году между Николаем Первым и  принцем Оранским возник конфликт, виной которому был посол Геккерен. В это время шли напряженные международные переговоры о признании независимости отделившейся от Нидерландов Бельгии. И тут барон Геккерен передает  нидерландскому парламенту депешу о своей беседе с  русским императором, который обсуждал с ним письмо  своей сестры, жены Вллема, о том, что она скучает одна в отсутствии мужа, который постоянно  находится с войсками на бельгийской границе…
26 сентября 1836 года Оранский писал: «Я должен сделать тебе, мой друг, один упрек, так как не желаю ничего таить против тебя. Как же это случилось, мой друг, что ты мог говорить о моих домашних делах с Геккерном, как с посланником или в любом другом качестве? Он изложил все это в официальной депеше, которую я читал, и мне горько видеть, что ты находишь меня виноватым и полагаешь, будто я совсем не иду навстречу желаниям твоей сестры. До сей поры я надеялся, что мои семейные обстоятельства не осудит по крайней мере никто из близких Анны, которые знают голую правду. Я заверяю тебя, что все это задело меня за сердце, равно как и фраза Александрины, сообщенная Геккерном: спросив, сколько времени еще может продлиться бесконечное пребывание наших войск на бельгийской границе, она сказала, что известно, будто это делается теперь только для удовлетворения моих воинственных наклонностей...».
Письмо, конечно, требует расшифровки. Дело, конечно, не в семейных обстоятельствах Оранских. В самих Нидерландах не было единого мнения по поводу отделения Бельгии. И вот на фоне  парламентских дебатов у депутатов появляется подобная записка. Которая вполне может натолкнуть на мысль о том, что Россия  не является  очевидным сторонником пребывания Бельгии в составе Нидерландов – иначе сестра русского императора  с одобрением писала бы о нахождении ее супруга на границе с Бельгией с войсками. Это во-первых. Во-вторых, по тону письма Анны видно, что  она всерьез не воспринимает действия самого Оранского на границе с Бельгией. То есть, парламент мог предположить, что и Виллем Оранский готов отдать Бельгии свободу.
Конечно, это  могло вылиться в большой  европейский дипломатический скандал. И виновником его оказывался Николай Первый.
Чтобы устранить межгосударственный и семейный конфликт, оба правителя договорились, что виновный в этих событиях будет наказан. При дворе Николая Первого началась «операция» по компрометации Геккерена. В центр этих событий попал А.С. Пушкин, к трагической развязке которых вольно или невольно толкнула его жена Наталья Гончарова, а также близкие ему люди, как он считал, друзья – Александр Тургенев, Карамзины и Вяземский...


4

Вообще попал Пушкин в центр революционных событий в Европе гораздо раньше – еще в 1831 году. Когда опубликовал свое стихотворение «Клеветникам России». Вот его текст:
КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас...
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?
Вы грозны на словах — попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.


Стихотворение было написано Пушкиным в Царском Селе накануне или во время осады Варшавы. Оно возникло, прежде всего, как ответ на массовую кампанию во Франции за военное вмешательство в поддержку Польши. Эту кампанию возглавлял Ж. Лафайет, ставший председателем Польского комитета; он, Ф.Моген, генерал М. Ламарк и другие депутаты выступали во французской Палате с пламенными речами, призывая к выступлению против России.
Уже с 1829 года события во Франции не дают покоя Николаю Первому. В 1830 году, в результате июльской революции,  здесь  изгоняют Карла Десятого Бурбонской ветви, и у власти становится «конституционный» буржуазный «король с зонтиком» Луи Филипп из Орлеанской ветви. В это время в Россию бежит сторонник Бурбонов Дантес. Которому, как принято считать, благоволил министр иностранных дел Нессельроде. Но это не могло так быть. Несельроде – австриец по происхождению и всю жизнь боролся против Франции, стараясь и на дипломатическом посту всячески способствовать сближению России с Австрией, а не с Францией.
После июльской революции 1830 года Николай Первый едва не разорвал дипломатические отношения с Францией, видя для России угрозу с ее стороны возвратом наполеоновских мировых амбиций. И он не ошибался в своих предположениях – Англия и Пруссия, к которым он апеллировал, поддержали Луи Филиппа и отказали Николаю в интервенции во Францию.
Русский император попытался убедить французского посла в опасности доверия Англии, которая и разруливала всю эту ситуацию в Париже. И, как показало время, Николай был прав. Франция плохо кончила спустя четверть века. Но сейчас она праздновала первую победу над бывшими  победителями Наполеона и собиралась продвигаться в этом направлении далее.
Война с Европой казалась весьма вероятной многим; оценка Пушкина политической ситуации в дни написания стихотворения видна из его письма П. А. Вяземскому от 14 августа: «Варшава окружена, Кржнецкий сменён нетерпеливыми патриотами.Дембинский, невзначай явившийся в Варшаву из Литвы, выбран в главнокомандующие. Кржнецкого обвиняли мятежники в бездействии. Следственно, они хотят сражения; следственно, они будут разбиты, следственно, интервенция Франции опоздает, следственно, граф Паскевич удивительно счастлив… Если заварится общая, европейская война, то, право, буду сожалеть о своей женитьбе, разве жену возьму в торока». (Прикрепить к седлу – Т.Щ.) То есть, Пушкин прямо говорит о том, что готов идти драться против  европейских революционеров.

5

Спустя три недели, откликаясь на известие о взятии Варшавы, он написал стихотворение «Бородинская годовщина», немедленно после чего эти два стихотворения, а также патриотическое стихотворение Жуковского «Старая песня на новый лад» были опубликованы брошюрой под названием «На взятие Варшавы». Перед публикацией оба пушкинских стихотворения были просмотрены и одобрены лично Николаем I.  По мнению польских специалистов Я. Савицкой и М. Топоровского,  стихотворения были написаны по заказу императора, «который стремился сделать поэта идеологом догм своей эпохи — православия, самодержавия и великорусского национализма»
 Но стихотворение находилось в русле общих взглядов Пушкина на польский вопрос: Пушкин считал, что самостоятельное государственное существование Польши противоречит интересам России. Кроме того, к этому времени он в значительной степени отошёл от революционной романтики юности и стал негативно относиться к революциям и мятежам вообще. Хотя это не мешало ему восхищаться героизмом поляков: пересказывая в письме Вяземскому от 1 июня 1831 года соответствующий эпизод сражения при Остроленке, он пишет: «Все это хорошо в поэтическом отношении. Но всё-таки их надобно задушить, и наша медленность мучительна». Интересно тут вспомнить  призыв Ленина во время советско-польской войны  почти сто лет спустя – его призыв к Тухачевскому «бешено» наступать на Варшаву.
 И далее Пушкин пишет: «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить её по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей. Но для Европы нужны общие предметы внимания в пристрастия, нужны и для народов и для правительств. Конечно, выгода почти всех правительств держаться в сем случае правила non-intervention <невмешательства>, то есть избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа. Счастие ещё, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу! (Июльская революция 1830 года – Т.Щ.) А то был бы долг платежом красен».
В июле того же года Пушкин предлагал А. Х. Бенкендорфу позволить ему создать политический журнал,объясняя свою просьбу так: «Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда, долго растравляемая завистью, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной бешеной клеветою… Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападки иностранных газет».
Однако у Николая Первого были свои дипломатические соображения на этот счет. Видимо, позорного прозвища России как «жандарма Европы» ему и так хватало, чтобы еще белее  усугублять ненависть Европейской общественности к стране.
Но эта европейская революционная общественность  не на шутку испугалась яростного слова Пушкина. Особенно, конечно, Бельгия, освобождение которой напрямую зависело от успеха Польши в борьбе за свою свободу. Бельгийцы с тревогой наблюдали за схваткой между русскими и поляками. В их кровных интересах было отвлечение России на другие ее геополитические дела, кроме Бельгии. А тут Пушкин с его страстными призывами к Европе не вмешиваться в русско-польский конфликт! Да и далеко идущие планы по созданию политического антиевропейского журнала также не давали покоя. Ведь до сих пор всю мировую идеологию Европа держала в собственных руках, а, значит,  и публицистическое влияние  в оценках действий России. Но если бы  в эту нишу проник Пушкин…
Впрочем, и в России в высшем свете  едва ли кто хотел, чтобы такое издание  попало  в руки Пушкину. Двор Николая Первого был един тут во мнении с европейскими дворами и … европейскими революционерами. Между прочим, как и многие друзья  поэта. Именно от них ему и досталось больше всего критики,  которая просто изрыгала ненависть.
6

Стихотворение было опубликовано в брошюре «На взятие Варшавы», в которую были включены также «Бородинская годовщина» и патриотический стих В. А. Жуковского «Старая песня на новый лад». Брошюра была отпечатана около 10 сентября 1831 г. (цензурное разрешение от 7 сентября). Эта публикация всколыхнула русское общество, которое разделилось на восторженных поклонников и резких критиков новых стихов Пушкина. Если верноподданическая и националистически настроенная часть общества приветствовала стихотворение, то многие либерально настроенные современники возмутились им, видя в нём выражение вражды к свободолюбивым устремлениям и проявление официозного верноподданичества — «шинельную поэзию», по ехидному выражению П. А. Вяземского (Вяземский именно по отношению к стихам сборника запустил выражение «шинельная ода», сравнив Жуковского — и косвенно Пушкина — с чиновниками-виршеплётами, которые в праздники ходили по начальству с поздравительными стихами). При этом даже лица, в принципе соглашавшиеся с политической необходимостью подавления польского восстания, осуждали оду как конъюнктурную и неприлично угодливую.
Полковник А. И. Философов восторгался стихотворением: «Какое богатство мыслей самых отвлеченных, выраженных пиитическим образом. Какие возвышенные, прямо русские чувства». П. Я. Чаадаев писал Пушкину: «Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали своё призвание… Стихотворение к врагам России особенно замечательно; это я говорю вам… Не все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не сомневаетесь в этом, но пусть говорят, что хотят — а мы пойдём вперёд». С. П. Шевырёв также восхищался одой, на что Н. А. Мельгунов писал ему: «Мне досадно, что ты хвалишь Пушкина за последние его вирши. Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту». Бывший член «Союза благоденствия» Г. А. Римский-Корсаков писал, что после выхода в свет оды Пушкина он отказывается «приобретать произведения Русского Парнаса». Негативно восприняли позицию Пушкина и братья Тургеневы. Александр писал брату Николаю: «Твоё заключение о Пушкине справедливо: в нём точно есть ещё варварство», поясняя однако: «Он только варвар в отношении к Польше. Как поэт, думая, что без патриотизма, как он его понимает, нельзя быть поэтом, и для поэзии не хочет выходить из своего варварства».
П. А. Вяземский в «Записных книжках» развёрнуто критикует стихотворение: «Пушкин в стихах своих „Клеветникам России“ кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию, нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем к ней. Народные витии (…) могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим, или лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим». Вяземский издевается над «географическими фанфаронадами» Пушкина: «Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст…». Он считает «нелепостями» его угрозы Европе, так как сам Пушкин должен знать, что «нам с Европою воевать была бы смерть». При этом он не сомневается в необходимости подавления польского восстания, но считает его так же мало подходящим предметом вдохновения для поэта, как законное наказание беглого холопа. «Зачем же перекладывать в стихи то, что очень кстати в политической газете?» — пишет он и иронически предлагает Пушкину воспеть канцлера Нессельроде за заключение мира с Турцией, генерал-адъютанта А. Ф. Орлова за подавление бунта в военных поселениях и т. п.
 В  письме Е. М. Хитрово (дочери М. И. Кутузова) Вяземский писал: «Станем снова европейцами, чтобы искупить стихи, совсем не европейского свойства… Как огорчили меня эти стихи! Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности, но у Поэта, слава Богу, нет обязанности их воспевать».
 Дочь Е. М. Хитрово, Д. Ф. Фикельмон в письме Вяземскому выражает полную солидарность с этими мыслями; после выхода стихотворения она перестала здороваться с Пушкиным.
В. Г. Белинский категорически утверждал в знаменитом «Письме к Гоголю», что стоило Пушкину «написать только два -три верноподданических стихотворения (…) чтобы вдруг лишиться народной любви».
Здесь нужно уточнить – не народной любви, а любви пятой колонны, как принято  сегодня обозначать сообщество  людей, находящихся в оппозиции к власти. И эта оппозиция  в определенное время приняла свои меры против поэта. Это случилось  как раз в то время, когда шло напряженное обсуждение  подписания Николаем Первым декларации об отделении Бельгии от Нидерландов, горячо поддерживаемое Англией и Францией – в 1836-1837 году.
Сразу же после выхода оды в свет стали появляться в списках её переводы и переложения на французский и немецкий языки. В начале октября 1831 года Е. М. Хитрово послала французский перевод (возможно, сделанный ею  или кем-то из сотрудников австрийского посольства в Петербурге, где послом был ее зять, муж Долли Фикельмон) Пушкину. Пушкин подправил его, и в этом виде текст был сообщён австрийскому канцлеру Меттерниху зятем Хитрово, австрийским посланником К.-Л. Фикельмоном, как иллюстрация подъёма патриотических настроений в русском обществе: «Такая же мысль отразилась в стихах Пушкина, верный перевод которых я здесь присоединяю. Они были написаны поэтом в Царском Селе и были одобрены императором. Благодаря этому они ещё более привлекают внимание».
В ответ на «патриотические» стихи Пушкина Адам Мицкевич опубликовал стихотворение «Русским друзьям» (в ином переводе — «Друзьям-москалям»), в котором обвинил (не названного по имени) Пушкина в предательстве прежних, общих для них, свободолюбивых идеалов:
А кто поруган злей? Кого из вас горчайший
Из жребиев постиг, карая неуклонно
И срамом орденов, и лаской высочайшей,
И сластью у крыльца царёва бить поклоны?

А может, кто триумф жестокости монаршей
В холопском рвении восславить ныне тщится?
Иль топчет польский край, умывшись кровью нашей,
И, будто похвалой, проклятьями кичится?
Пушкин был задет за живое и в 1834 году начал писать ответ Мицкевичу, который, однако, так и не был опубликован при его жизни:

   Он между нами жил
Средь племени ему чужого; злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили. Мирный, благосклонный,
Он посещал беседы наши. С ним
Делились мы и чистыми мечтами
И песнями (он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь). Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Он
Ушёл на запад — и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет.[2] Издали до нас
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!.. Боже! освяти
В нём сердце правдою твоей и миром,
И возврати ему…


                7

 Журнал для Европы, о котором просил Пушкин Бенкендорфа, издавать поэту не разрешили, но в самой России он оказался втянутым в скандал, стоивший ему жизни. При дворе Николая Первого началась операция по  компрометации  нидерландского посла Луи Геккерена.
10 октября 1836 года  Николай отправил в Гаагу с курьером письмо, которое, кажется, успокоило монарха-родственника. Письмо это так и не нашли, хотя  историки позднее искали его. Но, видимо, оно успокоило Оранского, который 30 октября отвечал Николаю: « Я должен тебе признаться, что был потрясен и огорчен содержанием депеши Геккерна, не будучи в состоянии ни объяснить ситуации, ни исправить твою ошибку; но теперь ты совершенно успокоил мою душу, и я тебе благодарю от глубины сердца. Я тебе обещаю то же самое при сходных обстоятельствах».
 При дворе был разыгран своего рода спектакль мини-заговора. Его «участники» - сама императрица, ее подруга  София Бобринская, офицеры Кавалергардского полка и Жорж Дантес.
Интрига плетется в «красной гостиной», где императрица проводит время с Александром Трубецким, которому передает записки ее подруга Софи. Здесь обсуждаются великосветские сплетни о Натали Пушкиной и ее ревнивом муже. Но почему так усердствует графиня Бобринская, за что ей не любить поэта?
Может быть, из-за родства с родом Горчаковых, который пошел от славного великого князя Киевского Михаила Черниговского, сына польского князя Казимира Второго? Михаил  Черниговский принял мученическую смерть в Золотой Орде, когда не захотел поклониться горящему кусту перед входом в шатер язычника Батыя. Он был причислен к лику святых и стал первым  великомучеником за Христа в России.
И вот в этот  славный христианский род, правда, с примесью польской крови, вдруг ворвался антиклерикал князь Дмитрий Петрович Горчаков. Из небогатой семьи, поэт-сатирик, драматург. Он служил в армии, где был отмечен Суворовым, правда,  и тот был Горчаковым родня. В 1780 году Дмитрий Петрович вышел в отставку с небольшим чином и поселился в своем тульском имении. Но затем неожиданно снова ушел воевать, участвовал в штурме Измаила. В бою получил тяжелую рану. При Александре Первом служил  Таврическим губернским прокурором, затем правителем дел в молдавской армии при Кутузове. С 1807 года был членом российской академии, а в 1811-м избран членом «Беседы любителей русского слова». В 1813 году  назначен вице-губернатором в Костроме, а с 1816 года в отставке снова поселился в Москве. За свое поклонение Вольтеру и сатиру прослыл безбожником.
Сатирой он прошелся и по Екатерине Великой,  упрекая ее в фаворитизме, был настроен против Григория Потемкина.  Едва ли это могло понравиться Бобринским, породнившимся с внучкой светлейшего и получившим от него несметные богатства. Но и в эту семью пришли Горчаковы. Младший сын  Алексея Григорьевича Бобринского, внук Екатерины Второй, Василий Алексеевич Бобринский, женился на княжне Лидии Алексеевне Горчаковой. Про их свадьбу А.Я. Булгаков писал брату из Москвы: «Вчера было бракосочетание молодого Бобринского с княжной Горчаковой – здесь, в городе, в домовой церкви князя Юрия Владимировича (Долгорукова –  деда княжны – Т. Щ.). Я видел процессию, конца которой не видно было на улице. Невеста вся сверкала бриллиантами. Ей их надарили на миллион. За один только камень старик уплатил 80 тыс. рублей…»
Граф Василий Алексеевич был младшим сыном графа Алексея Бобринского и баронессы Анны Владимировны Унгерн-Штернберг. С 1823 года — корнет лейб-гвардии Гусарского полка. В  1824 году стал членом Южного общества. Во время восстания и арестов декабристов находился в Париже, куда сопровождал больную жену. Во время следствия декабрист Сабуров показал, что Бобринский был принял в общество Борятинским. Декабрист Толстой сообщил, что «ему было поручение от Борятинского иметь надзор за графом Бобринским, дабы не охладило горячее участие, им в обществе принимаемое, и, что, по словам Борятинского, граф Бобринский предлагал ему завести тайную типографию на его с братом счёт». Однако Барятинский их показания не подтвердил, сообщив, что «не утверждает, что он был принят», хотя «граф Бобринский уже знал о существовании общества»; а насчёт надзора говорил Толстому «единственно для успокоения его самолюбия, когда он жаловался, что ему ничего не открывают». 13 июля 1826 года по делу графа Бобринского высочайше повелено «по нахождению его в чужих краях, учредить за ним секретный надзор».



8


Вернулся в Россию граф Василий без жены: Лидия Алексеевна Горчакова умерла при  родах в мае 1826 года. Декабристские страсти на его родине поутихли, и он жил в в Туль¬ской губернии, выйдя в отставку в чине гвардии поручика. В 1838—1840 избирался епифанским уездным, а в 1862 году - тульским губернским предводителем дворянства. В своём имении Бобрики в 1834 году основал суконную фабрику, а в 1854 году по примеру брата Алексея - свёклосахарный завод. Занимался разведением редких пород деревьев таких, как бархат амурский и пробковое дерево. Состоял членом Московского общества испытателей природы.14 января 1857 года на заседании Совета Московского художественного общества граф Бобринский начал ругать некоторые русские порядки. Поэт Шевырёв увидел в этом стремление опозорить Россию. Начался спор, перешедший на личную почву и окончившийся дракой. Оба её участника были высланы из Москвы с запретом на проживание в обеих столицах.
Граф Бобринский активно занимался благотворительной деятельностью. Он пожертвовал тысячу рублей на открытие публичной библиотеки и 25 тысяч рублей на открытие пансиона при классической гимназии в Туле. Скончался в 1874 году в Москве и был похоронен в родовой усыпальнице в селе Бобри¬ки.
Ну как Софии Бобринской было не испытывать неприязненные чувства к Пушкину, который на допросах по делу о поэме «Гавриилиада» в 1828 году потянул за собой князя-безбожника Горчакова, а за ним тень недоверия могла пасть и на всю родню – Горчаковых, Толстых, Бобринских? И хотя она принимала у себя в доме Александра Сергеевича, но неприязнь ее была готова вылиться  в любой момент – был бы удобный повод. И он нашелся в «красной» гостиной императрицы Александры Федоровны. Хотя Петр Вяземский охарактеризовал ее в своих письмах домоседкой, жившей «какой-то отдельной жизнью, домашнею, келейною», но сам же и замечал, что она издали и заочно следила с участием и проницательностью за окружающими ее людьми. И салон ее, меж тем, был ежедневно открыт по вечерам, в нем находились «немногие, но избранные». К таким относился и Пушкин.
10 октября 1831 года Софья Александровна пишет своему супругу: «Я тебе говорила, что мадам Хитрово с дочерью Долли оказали мне честь, пригласив на литературный вечер. Был разговор только о Пушкине, о литературе и о новых произведениях». «Новые произведения» - это наверняка опубликованные в это время стихотворения Пушкина « Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Этот литературный вечер – можно сказать, «тайная вечеря» ( в отсутствии главного лица) ненавистников поэта, среди которых  большинство – высокопоставленные враги Пушкина: и порвавшая с ним отношения хозяйка дома Долли Фикельмон, и граф Нессельроде с супругой, а также  барон Геккерен. Такой «литературный вечер» - это как совещание у инквизитора, где главные вопросы: когда и как? А, главное – кто? Но палача еще пока нет в Петербурге,  Дантес появится в столице только в 1833 году, подобранный Геккереном «случайно» где-то по дороге в Россию. В то время, когда Пушкин был уже два года женат на первой красавице России и счастлив в семейной жизни.


9


Осенью 1836 года, уже во время открытой интриги против Пушкина, «прелестнейшая из графинь на свете», как о ней отзывался и Жуковский, в свое время подумывавший о женитьбе на графине,   она активно обсуждала ситуацию с императрицей Александрой Фёдоровной  и мужем. 23 ноября императрица сообщает подруге: «Со вчерашнего дня для меня всё ясно с женитьбой Дантеса, но это секрет». 25 ноября Бобринская пишет Алексею Алексеевичу: «Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, чёрной и бедной сестре белолицей, поэтичной красавицы, жены Пушкина. Если ты будешь меня расспрашивать, я тебе отвечу, что ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь и чем больше мне рассказывают об этой непостижимой истории, тем меньше я что-либо в ней понимаю. Это какая-то тайна любви, героического самопожертвования, это Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго. Это литература наших дней. Это возвышенно и смехотворно». В этом же письма она сообщает: «Анонимные письма самого гнусного характера обрушились на Пушкина».
Волнение графини Бобринской по поводу женитьбы Дантеса, которое дошло до такой степени, что она целую неделю ничем другим не занимается, кроме как  обсуждением  этой новости, можно понять и как волнение за судьбу дуэли поэта и сына  голландского посла. Сколько было сделано в «красной» гостиной императрицы и в салоне Софии Бобринской ради того, чтобы событие свершилось, а тут такая незадача! Дуэль откладывается из-за неожиданной женитьбы Дантеса.  Но тут появляется новая надежда – гнусные письма, «обрушившиеся» на Пушкина. Неужели и это он выдержит?..
Нет, не выдержал. И может быть, не столько убийственным для Пушкина было само содержание «диплома рогоносца» - такие рассылали многим в то время некие великосветские шутники, сколько один особенно разочаровавший его факт. Письмо  для Долли Фикельмон было прислано из провинции!  В связи с этим, как писал сменивший на посту посла Геккерена Геверс, на слова Жуковского, что свет убежден в невиновности его жены, Пушкин ответил: «Ах, какое мне дело до мнения графини такой-то или княгини такой-то о невиновности или виновности моей жены! Единственное мнение, с которым я считаюсь, — это мнение среднего сословия, которое ныне — одно только истинно русское, а оно обвиняет жену Пушкина».
Значит, самую сильную рану перед дуэлью нанесла Пушкину графиня Фикельмон, которая , как мы помним, перестала с ним здороваться после  публикации  стихотворения «Клеветникам России», посвященном  польскому восстанию 1830 года и сообщила, что «Диплом рогоносца» ей прислали из провинции. Пять лет прошло со времени публикации, и вот месть пятой колонны настигла поэта. Получается, что Пушкин пошел на роковую дуэль не ради оправдания своей жены перед придворными, а ради доказательства ее невиновности перед народом России! Народ, увы, не принял этой страшной жертвы.
Между прочим, Долли Фикельмон – внучка  фельдмаршала Кутузова, патриота России. Но она вышла замуж за австрийского военного и дипломата К. Фикельмона. Может быть, это заставило ее иначе относиться к России? Да и кончилась карьера самого Фикельмона как-то плохо – дипломатическая служба его оборвалась. Они с женой навсегда покинули Россию.
Вот и размышляй  после этого: почему любимец народа маршал Жуков помог посадить на советский трон полное ничтожество и предателя поляка Хрущева,  почему дочь Сталина Светлана Аллилуева написала клеветническую книгу о великом отце? И почему сегодня на Украине объявили охоту на журналистов и  писателей, особенно, как говорил Мицкевич, «друзей-москалей»,  и скольких уже убили!



10



Среди множества фамилий людей, которые были рядом с Александром Пушкиным накануне его гибели и которых до сих пор подозревают в причастности к трагическим событиям  конца января 1837 года, никогда не звучала фамилия Занфтлебен. Она мелькнула только в связи с «Дипломом рогоносца», присланным поэту 4 ноября 1836 года. А ведь ровно через 40 лет, 13 октября 1877 года, именно с этой фамилией будет связана гибель зятя Пушкина - генерала Гартунга, мужа его старшей дочери Марии – с фамилией тульского ростовщика  Занфтлебена.
 Но вернемся к «Диплому рогоносца». В 9-м часу утра 4 ноября 1836 года в дом княгини Волконской на имя А.С. Пушкина доставлено отосланное по городской почте анонимное письмо. Несколько часов спустя -  еще два экземпляра таких же писем: одно передала с посыльным Е.М. Хитрово, другое принес В.А. Соллогуб. К вечеру поэт уже знал, что письма были посланы по семи адресам.
Есть свидетельство Клементия Россета, что, получив анонимное письмо, он не передал Пушкину ни его, ни своего подозрения, что, возможно, оно написано князьями Гагариным и Долгоруковым, вхожими в круг знакомых геев дипломата Геккерена, которые жили на одной квартире, и иногда посещали братьев Россет.
Подозрение усиливал адрес на письме, полученном К.О. Россетом: на нем подробно описан был не только дом его жительства, куда повернуть, взойдя во двор, по какой лестнице и какая дверь его квартиры: «Клементию Осиповичу Россети. В доме Зонтфлебена, на левую руку, в третий этаж».
Но здесь  указана фамилия Зонтфлебен, а не Занфтлебен, по которой нам известны, к примеру, петербургский архитектор и виновный в смерти зятя Пушкина генерала Гартунга тульский ростовщик. Имеет ли отношение указанная фамилия к тульскому Занфтлебену?  Может быть, это ошибка? Такая же, какая была допущена при написании имени адресата на обратной стороне «диплома»? Там значилось: «Александри Сергеичу Пушкину». Затем буква «и» исправлена на букву «у».
Какое же отношение имя домовладельца Занфтлебена могло иметь к имени Пушкина осенью 1837 года?  Занфтлебены – тульские предприниматели, которые  работали, дружили и роднились с тульскими предпринимателями Баташевыми. Один из них даже попросил разререшения сменить фамилию  после женитьбы на дочери одного из Баташевых. Правда, произошло это уже полвека спустя.
Именно с  домовладельцем Баташевым у Пушкина возник конфликт перед переездом его семьи на последнюю квартиру на Мойке, где он и скончался после дуэли, причиной которой стал «Диплом рогоносца».
Неприятности с домовладельцами, у которых снимали квартиры Пушкины, начались почти сразу после их  переезда в столицу и рождения первенца, старшей дочери Марии. Один из серьезных скандалов разгорелся с владельцем дома на углу Морской и Гороховой улиц, богатым купцом Жадимировским, где проживала семья поэта с 1 декабря 1832 года по 1 декабря 1833-го. Сохранились три расписки о получении денег от Пушкина приказчиком Жадимировского И. Ананьиным: 2 декабря 1832 года Пушкин внес 1000 рублей, 10 декабря -1000 рублей (за период с 1 декабря 1832-го до 1 апреля 1833 года). Из третьей расписки (недатированной) следует, что Пушкин внес 1100 рублей, оплатив квартиру до 1 августа 1833 года.
Но в мае 1833-го  он с семьей переехал на дачу на Каменный остров и больше на квартиру в доме Жадимировского не возвращался. 1 сентября 1833 года, в его отсутствие, Н. Н. Пушкина заключила новый контракт на наем квартиры в доме А. К. Оливио (или Оливье – вот еще пример разного написания нерусских фамилий в то время) на Пантелеймоновской улице. Жадимировский обратился в суд, требуя возместить ему убытки из-за нарушенного контракта.
 Дело было передано в 4-й департамент Санкт-Петербургского надворного суда, где решено 15 апреля 1835 года в пользу Жадимировского. Пушкин обжаловал решение, и дело 26 августа 1835 года перешло для ревизии в 1-й департамент Санкт-Петербургской палаты гражданского суда. Решение надворного суда было оставлено в силе, а из дела была составлена «записка» для прочтения обеими сторонами. 6 марта 1836 года Пушкин отказался читать «записку» и «чинить» по ней «рукоприкладство», то есть, утвердить подписью свое согласие с ее содержанием, и 10 июня 1836 года на него был наложен штраф в 53 рубля 17 копеек за неправильную подачу иска.


11

Теперь были необходимы еще деньги для уплаты по суду Жадимировскому. Их у поэта не было. Но в имении Кистенево Сергачского уезда за Пушкиным числилось 200 душ. Правда, они были заложены еще в 1831 году. Но объявилось семь свободных душ - прирост населения, зафиксированный 8-й ревизией в 1833 году. Одновременно с первым решением надворный суд предписал Лукояновскому земскому суду описать и оценить семь свободных душ в Кистеневе для продажи их и выплаты Жадимировскому 1063 рубля 331/2 копейки и процентов, а также уплаты 106 рублей 30 копеек штрафных.
На этом квартирные драмы Пушкина не закончились. И это был едва ли не самый больной вопрос, потому что дело шло о проживании его семьи в приличных для высшего света условиях. А это стоило очень и очень дорого, как ни старался он увильнуть от непосильных затрат.
 Вскоре после женитьбы Пушкин писал П. В. Нащокину: «Женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро». Однако тогда он еще не предвидел в полной мере всех своих расходов. По подсчету самого Пушкина, сделанному в июне - июле 1835 года, годовые расходы на квартиру, лошадей, кухню, платья и театр составляли 30 тысяч рублей.
Это не исчерпывало всех возможных затрат, так как в мае 1836 года Александр Сергеевич говорил Наталье Николаевне о необходимости иметь 80 тысяч рублей дохода. Его помещичьи доходы  шли главным образом на содержание родных и на уплату процентов в Опекунский совет. Царское жалованье (поэт получал его с 14 ноября 1831 года) составляло 5000 рублей ассигнациями в год. Поэтому основным источником  были литературные заработки. Известно, что в 1830 году  он продал Смирдину право переиздания всех ранее вышедших сочинений на четыре или три с половиной года из расчета по 600 рублей в месяц. За «Бориса Годунова» в 1831 году получил от Смирдина 10 тысяч рублей и  за «Повести Белкина» еще столько же. Были поступления от продажи сборника «Стихотворения Александра Пушкина», «Повестей» (1834 год).  Большие гонорары платила «Библиотека для чтения» (известно, что за стихотворение «Гусар», напечатанное в № 1 за 1834 год, Пушкин получил 1000 рублей серебром). Однако эти гонорары не могли даже в малой степени покрыть расходы семьи. Большой урон наносила цензура. В 1833 году был запрещен «Медный всадник». «Это мне убыток», — писал Пушкин Нащокину. Не оправдались надежды на доход от «Истории Пугачева».
Опека выплатила Жадимировскому взысканную им сумму  уже после смерти поэта, 24 мая 1837 года.
Во время тяжбы с ним у Пушкина возник конфликт и с домовладельцем Баташевым.  Наталья Николаевна хотела взять сестер в Петербург, чтобы извлечь их из деревенского заточения, избавить от деспотизма матери и ввести в свет. Пушкин поначалу отнесся к проекту жены неодобрительно, но в конце концов не возражал, представляя себе тяжелую семейную обстановку Гончаровых. Перед приездом своячениц он и снял квартиру на Гагаринской набережной в доме Баташева после отъезда из этой квартиры Вяземских. 
Сюда Пушкины переехали в середине августа 1834 года и жили там до сентября 1836 года, сначала в бельэтаже, потом этажом выше. Сохранилось два контракта на наем квартиры в этом доме: от 1 мая 1835 года и 1 мая 1836 года. Второй контракт был расторгнут Пушкиным досрочно после ссоры с управляющим. После чего семья, как и в случае с Жадимировским, выехала на дачу на Каменный остров и на прежнее место жительства не возвратилась.
       Вернувшись с дачи, Пушкины и сестры Гончаровы поселились в доме княгини С. Г. Волконской по набережной реки Мойки, во 2-й Адмиралтейской части. Контракт на наем  заключен 1 сентября 1836 года. Квартира, стоимостью 4300 рублей ассигнациями в год, была снята на два года. Она занимала «от одних ворот до других, нижний этаж, из одиннадцати комнат состоящий, со службами: кухнею и при ней комнатою в подвальном этаже, взойдя на двор направо; конюшнею на шесть стойлов, сараем-сеновалом, местом в леднике и на чердаке и сухим для вин погребом».
Но еще в августе 1836 года Пушкин писал петербургскому обер-полицейскому Кокошину о расторжении контракта с Баташевым и просил его сообщить, как он должен поступить, чтобы иметь право нарушить контракт с домовладельцем. Кокошкин ответил Пушкину, что «для уничтожения сего акта нужно формальное прошение, в коем следует описать причины, нарушающие условие со стороны владельца дома и поставляющие Вас в необходимость отказаться от дальнейшего проживания в оном, без чего Вы от ответственности за квартиру освободиться не можете». Но Пушкин нарушил контракт. А до этого он писал отцу 20 октября 1836 года: «Дорогой отец, вот мой адрес: на Мойке, близ Конюшенного мосту в доме Кн. Волконской. Я вынужден был покинуть дом Баташева, управляющий которого — негодяй».

12

Через две недели Пушкин и его близкие знакомые получили «Диплом рогоносца». В нем были сделаны ошибки в имени Пушкина и фамилии домовладельца Занфтлебена, в доме которого проживал Россет,  которого поразил точный адрес квартиры, указанный на конверте – то есть, маршрут передвижения к ней. С такой точностью мог его описать и потомок знаменитых тульских Баташевых, друживших и роднившихся с Занфтлебенами.
О петербургском домовладельце Силе Андреевиче Баташеве известно, что он был отставным полковником лейб-гвардии Гусарского полка. Это внук  знаменитого Андрея Родионовича Баташева, вошедшего в историю своим неукротимым нравом, построившего подземные ходы под своей усадьбой в Гусе-Железном и печатавшего  золотые фальшивые монеты. Старообрядца и масона одновременно.  Был ли масоном его внук, сдавший квартиру семье Пушкина? И  имеет ли это значение для раскрытия тайны написания «Диплома рогоносца»?
Но вот какая печать  была приложена к конверту злосчастного рокового письма.
На ней слева изображен циркуль (масонский знак) в виде большой буквы «А». Рядом, по  мнению некоторых исследователей - хижина с крышей. Они даже считали, что она – намек на африканское происхождение Пушкина.  Может быть. Под нею перо птицы, а крышу «хижины» клюет птица с хохолком на голове. Некоторые предполагают, что она клюет плющ - символ верности и семейного благополучия. Сверху  крыши хижины, похожей на букву «П», две слезы.
Но как печать могла попасть на конверты «диплома? Неужели сам Баташев решил так отомстить  Пушкину?  Но это уж слишком  необычное решение для богача, хотя и очень высокого ранга. Известно, что подобные «печати» для анонимок изготавливали с оригиналов на заказ их авторы. Тогда к кому могла попасть в руки эта печать? А не к его ли управляющему, злому недругу Пушкина,  который, выполняя чье-то поручение подписать и отослать «дипломы», из какого-то озорства или с намеком «заклеймил»  похищенной печатью  роковые конверты? Но чье задание выполнял управляющий?
Вероятнее всего, сделал он все сам без стороннего участия. Дело в том, что до Пушкина в квартире проживали Вяземские. А, как известно, сам Петр Вяземский был любитель писать сатирические  заметки. И по стилю «Диплом рогоносца» очень напоминает злые обличительные заметки Вяземского.
Вот образец одного подобного его творения. « И. И. ДМИТРИЕВУ {*} {* Тоже мое на этом маскараде.- Прим. Вяземского.}
 Именем Лафонтена и всей шайки избранных писателей, отпущенных на упокой, делаю вам строгие укоризны за то, что вы покинули наше ремесло, которое поддерживалось вами в России. Когда важнейшие занятия оспоривали право на ваше время и отечество требовало от вас иных услуг - мы молчали. Но теперь, когда отдых заменил деятельную и полезную жизнь, с горем и негодованием видим в вас неверного брата. Удовлетворите скорее справедливому требованию нашему и примите жезл владычества, похищенный в междуцарствии лжецарями.
   По старшинству лет ваш учитель, а по старшинству дарований ученик
  Хемницер».
Кто знает, не был ли «диплом» всего лишь шуточным творением самого Вяземского или кого-то из его гостей? И завалявшийся где-то в столе листок  мог найти  тот самый злодей - управляющий и передать его кому-то в руки. А уж  затем он мог попасть к Геккерену или Дантесу, которые перевели его на французский язык.
Вы скажете, это слишком запутанная версия – зачем такие сложные ходы по составлению и рассылке «диплома»? Но ведь если бы  путь  этого пасквиля к Пушкину был  простым, то и  авторы и рассыльные нашлись бы уже давным-давно. Да не такова была задача.
Таким образом,  написал «диплом», скорее всего, не Геккерен и не Дантес. Они могли получить готовый текст на русском  языке и просто перевести его. Дальше он пошел по рукам в великосветской гоп-компании, ну а рассылка – дело техники. Так что кто писал  эту гадость, хотя бы предположить можно, а вот какой убогий рассылал ее, так и осталось  тайной навеки.
Домовладельцу Баташеву если и пришлось вести тяжбу с Пушкиным, то лишь после его смерти. Но и сам он прожил недолго – умер летом 1838 года в возрасте 44 лет.


13

Откуда шла интрига «заговора», когда кавалергарды носили во время прогулки  императрицу на руках, подражая, видимо, событиям 1762 года, стало понятно, когда после дуэли Николай сразу же разогнал теплую компанию своей супруги из «красной» гостиной и взял под контроль ее аудиенции. Дело было сделано,  участники  интриги выполнили свои роли.
Да, дело сделано – теперь у России есть повод обижаться на Францию из-за  убийства ее подданным национального достояния русских - поэта Пушкина. Есть повод упрекать и воздействовать. Но уже через год вопрос отделения Бельгии решается с помощью все тех же семейных интриг. 13 октября 1837 года скончалась королева Нидерландов Вильгельмина. Стареющий король увлекся ее придворной дамой, графиней Генриеттой, которая была не только католичкой, но и бельгийкой! Это роковое увлечение короля и давление Пруссии и Франции заставило Виллема подписать мир с Бельгией и отречься от престола.
В этих обстоятельствах, когда решался вопрос не только отделения Бельгии от Нидерландов и ослабления этой страны, но и ослабления мирового влияния России, впервые после победы над Наполеоном, Дантес конечно сделал меткий выстрел в самое сердце России. Следом за ним  пришли другие политические интриганы, которые стрелой Эроса   пронзили сердце старого короля Нидерландов. Заметим, что в обоих случаях , и с Дантесом, и с Виллемом Первым, была использована любовная интрига. В первом случае ее жертвой стал великий русский поэт, в другом жертвой стала целая страна – Нидерланды.
19 апреля 1839 года император Николай I ратифицировал Лондонский договор, урегулировавший отделение Бельгии. Она получила свободу. И не за не ли заплатил своей жизнью  русский поэт Пушкин, которому Европа и великий свет России не простили убийственно справедливого патриотического стихотворения «Клеветникам России»?
И вот какая странная вещь-то получается. Англия, Франция и русские дворяне рядом с престолом  в 30-е годы 19 века были на стороне революционных событий в Европе. Они радели за свободу Польши и Бельгии. Их не волновал факт, что Россия в таком случае ослабеет и экономически и политически. Почему? Да потому, что за  спиной этих яростных сторонников  революционной Европы  в России стояли миллионы крепостных крестьян, и эта была стена, за которую всегда можно было спрятаться. Это был рог изобилия, который выдавал сокровища  от ударов кнутом по нему.
Давайте вспомним, как безудержно и вдохновенно душил, травил, стрелял  обладатель несметных богатств Юсупов несчастного старца Распутина. У которого абсолютно ничего не было кроме веры в любовь. За что он его убил? Да за то, что натворил сам лично,  бесконечно наживаясь на непосильном труде русского народа. А вот когда этот народ взял в руки палку и начал долбить ею своих мучителей, которые либеральничали по поводу европейских революций, желая, по словам того же Вяземского,  быть цивилизованными европейцами, как им всем это не понравилось! Больно, знаете ли… Орут до сих пор – и из Европы, и изнутри России. Так -

О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.

Выжил бы Пушкин сегодня, опубликовав подобные стихи? Пусть каждый себе ответит сам.


ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ


СЛАВА И ДЕНЬГИ

1



Чем же  Пушкин был хуже Воронцова и Бенкендорфа, что были подстрелен на взлете к своей мечте издавать собственные книги самому и зарабатывать на своей собственной славе капитал? Именно факт их оплаты народными деньгами был опаснее их собственных произведений. Потому что это и мог бы быть факт революции массового общественного сознания в России. Это было  неожиданно для царя и его двора и этого он допустить не мог хотя бы до полного анализа ситуации и ее последствий.
Давайте разберемся. Вельможи царского двора работали  на деньги из казны, зарабатывая на них еще большие деньги и отправляя их в казну. Они действовали в русле государственной политики и царских установок. Из этих средств на задуманный ими издательский бизнес  ни Пушкин, ни Лермонтов брать  ничего не могли, за исключением  небольшой зарплаты. А на доходы от частных издательств вполне могли рассчитывать, исходя из высокого спроса на их произведения в обществе. В том числе, в народной среде.
Что же получалось: из оставшихся после всех налогов средств народ был готов отдать  еще долю Пушкину? И  он уже отдавал, если учесть, что годовой доход Пушкина накануне смерти составлял 40 тысяч рублей (сорок миллионов «на наши» -Т.Щ.)
Весь цинизм ситуации после смерти Пушкина, а затем и после смерти Лермонтова, заключался в том, что с 1837 года, когда  издание книг Пушкина сразу же было поставлено под  контроль государства, и до наших дней в доход казны идут колоссальные средства от изданий книг поэта.
Это народ  уже почти два века платит государству  своей любовью к нему, любовью, которая воплощается во вполне конкретные деньги.
Оказалось, государству куда как выгоднее (и, главное, безопаснее) иметь бизнес на мертвых поэтах, чья слава выше царской, чем на живых. А вот француз Беранже, выйдя из тюрьмы, отказался от всех должностей и материальных выгод, и остался жив до самой своей естественной смерти. Прозябая, правда, в кромешной нищете. Чего не могли позволить себе наши гении, в первую очередь, по семейным обстоятельствам. Причем эти обстоятельства  у Пушкина и Лермонтова радикально отличались, но привели, увы, к одинаковому результату…
Может даже возникнуть подозрение, при нашей, ныне  капитализированной, жизни, что все злые  эпиграммы Пушкина против вельмож и  Александра Первого не были уничтожены и благополучно дошли до современников исключительно в целях вечной рекламы издательского бизнеса на костях поэта.
А тот, кто толкал юного Пушкина на подобное  смертельное озорство, едва ли искренне горевал у его смертного одра. Дневники и письма Александра Ивановича Тургенева – тому свидетели.
«…Сегодня впустили в комнату жену, но он не знает, что она близь его кушетки, и недавно спросил, при ней, у Данзаса: думает ли он, что он сегодня умрет, прибавив: «Я думаю, по крайней мере желаю. Сегодня мне спокойнее и я рад, что меня оставляют в покое; вчера мне не давали покоя». Жуков., к. Вя-зем., гр Мих. Велгурский провели здесь всю ночь и теперь здесь: (я пишу в комнатах Пушкина). Мы сбираемся обедать у гр. Велгур-го с новорожденным — Ангелом, может быть в день кончины другого великого Поэта».
«Вчера отслужили мы первую панихиду по Пушкине в 8 час. вечера. Жена рвалась в своей комнате; она иногда в тихой, безмолвной, иногда в каком-то исступлении горести. Когда обмывали его, я рассмотрел рану его, по-видимому ничтожную. Государь назначает пенсию жене его, берет двух сыновей в пажеский корпус; со временем сделается, вероятно, что-нибудь и для двух малолетних же дочерей. Я спешу на панихиду. Сегодня день Ангела Ангела Жуковского: он и для Пушкина был тем же, чем для всех друзей своих. Вчера в день его рождения, обедали мы в горестных воспоминаниях о Поэте, у гр. Велгурского; сегодня я выпью за его здоровье у гр. Велгурского. В Академии Русской, кажется сегодня же, дают ему золотую медаль первой степени, но он еще не знает о сем.
«…лишились мы великого Поэта, который готовился быть и хорошим историком. Я видался с ним почти ежедневно; он был сосед мой, и жалею, что не записывал всего что от него слыхал. Никто не льстил так моему самолюбию…»
«Вчера, входя в комнату где стоял гроб, первые слова, кои поразили меня при слушании Псалтыря, который читали над усопшим, были следующие: «Правду твою не скрыть в сердце твоем». - Эти слова заключают в себе загадку и причину его смерти: то есть то, что он почитал правдою, что для него, для сердца его казалось обидою, он не скрыл в себе, не укротил в себе, — а высказал, в ужасных и грозных выражениях своему противнику — и погиб!
Верный словам Поэта, который некогда воспевал меня:
«О ты который с похорон
На свадьбу часто поспеваешь»  —
я еду сегодня же на свадебный обед к Щербинину, который празднует замужество к. Дадьян., — а с кем не помню.
Смирдин сказывал, что он продал, после дуэля П. на 40 т. его сочинений, особливо Онегина».
Одна так называемая знать наша или высшая аристократия не отдала последней почести Гению Русскому: она толкует, следуя моде, о народности и пр., а почти никто из высших чинов двора, из генерал-адьют. и пр. не пришел ко гробу П.Но она, болтая по-французски, по своей русской безграмотности, и не в праве печалиться о такой потере, которой оценить не могут».
И тут же пишет обратное: «1 час пополудни. Возвратился из церкви Конюшеной и из подвала, в здании Конюш., куда поставлен гроб до отправления. Я приехал, как возвещено было, в 11 час. но обедню начали уже в 10 1/2. Стечение было многочисленное по улицам, ведущим к церкви, и на Конюшеной площади; но народ в церковь не пускали. Едва достало места и для блестящей публики. Толпа генерал-адютантов. гр. Орлов, кн. Труб., гр. Строг., Перовский, Сухозане, Адлерберг, Шипов и пр., Послы французский с расстроганным выражением, искренним, так что кто-то прежде, слышав, что из знати немногие о П.жалели, сказал: Барант и Геррера sont les seuls Russes dans tout cela!* Австрии, посол Неапол., Сакс., Баварский, и все с женами и со свитами. Чины двора. Министры некоторые: между ними и— Уваров: смерть — примиритель. Дамы-красавицы и модниц множество; Хитрова — с дочерьми, гр Бобринский, актеры: Каратыгин и пр. Журналисты, авторы, — Крылов последний из простившихся с хладным телом. К<н>. Шаховской. Молодежи множество. Служил архим. и 6 священников. Рвались — к последнему целованию. Друзья вынесли гроб; но желавших так много, что теснотою разорвали фрак на двое у к<н>. Мещерского. Тут и Энгельгард — воспитатель его, в Царско-Сельском Лицее; он сказал мне: 18-ый из моих умирает, т. е. из первого выпуска Лицея. Все товарищи Поэта по Лицею явились. Мы на руках вынесли гроб в подвал на другой двор; едва нас не раздавили. Площадь вся покрыта народом, в домах и на набережных Мойки тоже. Жуковский везде, где может быть благодетелен другу или таланту или несчастию. — Вероятно вдова будет, благодаря Государя за милость, просить об опеке из гр. Гр. Строгонова, гр. Мих. Велгурского и Жуковского. Всею церемониею распоряжал гр. Строг, он сродни вдове, около коей жена его, кн-я Вяземская и тетка фрейлина Загряжская. Я зашел в дом, она т. е. вдова в глубокой горести; ничего не расспрашивала».
Да, невыносимо «правдив» был Александр Иванович Тургенев. Много уже написано о том, как танцевал и веселился высший свет в дни смерти и похорон Пушкина. Как обедали и были заняты своими интимными делишками вельможи крупные и помельче. Из дневников Александра Ивановича Тургенева – «лучшего друга» поэта,  легко можно понять, что одним из них и был он сам.


2


С тех пор, как Гнедич  помог Пушкину в 1822 году издать за деньги его поэмы «Руслан и Людмила» и «Кавказский пленник», и  Александр Сергеевич стал получать по тысяче (миллиону «на наши») рублей за стихотворение, поэт задумался о проблеме денежного вознаграждения писателей в России, котрое было пока еще в ту пору не принято. Хорошо известно его высказывание о 36  буквах российского алфавита, с которых он хотел бы зарабатывать, как и  предисловие к «Евгению Онегину» - «Разговор поэта с книгопродавцом»:
Книгопродавец.

…Внемлите истинне полезной:
Наш век - торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Что Слава? - Яркая заплата
На ветхом рубище певца.
Нам нужно злата, злата, злата:
Копите злато до конца!
Предвижу ваше возраженье;
Но вас я знаю, господа:
Вам ваше дорого творенье,
Пока на пламени Труда
Кипит, бурлит воображенье;
Оно застынет, и тогда
Постыло вам и сочиненье.
Позвольте просто вам сказать:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.



А также известно его письмо  начальнику канцелярии Воронцова А.И. Казначееву, написанное 22 мая 1824 года В Одессе:
«Почтенный Александр Иванович! Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, не знаю, вправе ли отозваться на предписание его сиятельства. Как бы то ни было, надеюсь на вашу снисходительность и приемлю смелость объясниться откровенно насчет моего положения.
Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти семь лет, как вам известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Я сам заградил себе путь и выбрал другую цель. Ради бога не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость. Думаю, что граф Воронцов не захочет лишить меня ни того, ни другого.
Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или Петербурге можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы; я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2000 верст от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалование чиновника, но как паек ссылочного невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в моем времени и занятиях. Вхожу в эти подробности, потому что дорожу мнением графа Воронцова, так же как и вашим, как и мнением всякого честного человека.
Повторяю здесь то, что уже известно графу Михаилу Семеновичу: если бы я хотел служить, то никогда бы не выбрал себе другого начальника, кроме его сиятельства; но, чувствуя свою совершенную неспособность, я уже отказался от всех выгод службы и от всякой надежды на дальнейшие успехи в оной.
Знаю, что довольно этого письма, чтоб меня, как говорится, уничтожить. Если граф прикажет подать в отставку, я готов; но чувствую, что, переменив мою зависимость, я много потеряю, а ничего выиграть не надеюсь.
Еще одно слово: Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уж 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство которого угодно доктора. Ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая, верно, не продлится.
Свидетельствую вам глубокое почтение и сердечную преданность».
Что такое были эти 700 рублей в год ( 700 тысяч «на наши» -Т.Щ.) от казны, если одно стихотворение давало ему тысячу рублей! Отставка и работа на литературном поприще с целью заработать хорошие деньги, как уже показали первые гонорары, - вот мечта Пушкина.
Но каковы были возможные доходы от литературы в то время? Именно постоянством литературного заработка начал отличаться Пушкин от своих российских предшественников. Сумароков и Тредиаковский, Херасков и Державин, Жуковский и Шишков, Карамзин и Рылеев — все они получали гонорары (не всегда деньгами — порой и ценными предметами). Но жили они отнюдь не сочинительством: до 20-х годов XIX века литература рассматривалась в российском обществе как забава, как барская прихоть. Лишь после войны с Наполеоном в Россию пришли западные представления о том, что литература и журналистика - это профессия, способ прокормиться. На смену литературному аристократу начал приходить «литературный работник». Гонорары поэтов и прозаиков стали стремительно расти.
Уже в 1815 году издатель и книготорговец Селивановский заплатил Карамзину неслыханную сумму в 6 тысяч рублей (шесть миллионов – «на наши» деньги –Т.Щ.)) за собрание его сочинений. А через 10 лет А.Ф.Смирдин купил у Крылова его сочинения за 40 тысяч рублей (40 миллионов «на наши»- Т.Щ).
До "Руслана и Людмилы" Пушкин печатался 47 раз - и не получил за это ни копейки. Первый настоящий гонорар принес Пушкину только "Бахчисарайский фонтан", изданный Вяземским в 1824 году. Обрадованный поэт писал ему: "Уплачу старые долги и засяду за новую поэму. Благо я не принадлежу к нашим писателям 18-го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола".
 Пушкин стал первым русским профессиональным литератором: "Я богат через мою торговлю стишистую, а не прадедовскими вотчинами". По подсчетам исследователей, среднегодовой доход Пушкина в последние годы его жизни составлял уже не менее 40 тысяч рублей (40 миллионов «на наши» –Т.Щ.)
 Но поэт нес большие потери от книжного пиратства. Еще в 1824 году петербургский почтовый цензор Евстафий Ольдекоп сумел получить разрешение на выпуск "Кавказского пленника" в переводе на немецкий. Однако выпустил он эту книгу с параллельным текстом русского оригинала, ничего не заплатив автору.  Отец поэта, тогда находившегося в ссылке, теперь был занят уже не перехватом его писем и нравоучениями по поводу истинной веры, а тяжбами за возмещение убытков сыну. Сергей Львович подал прошение в Санкт-Петербургский цензурный комитет с просьбой защитить законные права сына, потерявшего не менее 3 тысяч рублей на срыве переговоров о переиздании поэмы другими издателями. Но тут выяснилось: Ольдекоп никаких законов не нарушал, поскольку таковые в России отсутствовали. Авторские привилегии, защищавшие от пиратских перепечаток, практиковались в России как разовые, а не как система. Поэтому в июле 1827 года поэт обратился к Бенкендорфу с пространной запиской о необходимости ввести в стране «закон противу перепечатывания книг» и «оградить литературную собственность от покушений хищников». Такой закон, подготовленный приятелем поэта В.Ф. Одоевским, был одобрен и принят в 1828 году под названием "Положение о правах сочинителя" и утвержден как приложение к новому цензурному уставу.

3
Известно, что Пушкин женился на бесприданнице. Конечно, ко времени замужества Натальи Гончаровой дела ее семьи так сильно пошатнулись, что за красавицей и дать-то особо было нечего. Но странно, что, выдавая замуж за Дантеса Екатерину,  ее братья изыскали возможность подписать в конце 1836 года, когда Пушкины особенно нуждались в средствах, обязательство выплатить ей приданое в размере 30 тысяч рублей ( 30 миллионов «на наши» -Т.Щ.). Правда, не выплатили, и Дантес всю жизнь судился с Гончаровыми за приданое жены. Хотя был несметно богатым человеком, одним из самых богатых во Франции…
И в это же время Пушкин писал отцу: «Дорогой отец, прежде всего - вот мой адрес: на Мойке, близ Конюшенного мосту в доме Кн. Волконской. Я вынужден был покинуть дом Баташева, управляющий которого — негодяй.
Вы спрашиваете у меня про Натали и про малышей. Слава богу, все здоровы. Не знаю ничего про сестру, которая из деревни уехала больною. Муж ее, выводивший меня сначала из терпения совершенно бесполезными письмами, не подает более признаков жизни теперь, когда речь идет об устройстве его дел. Пошлите ему, пожалуйста, доверенность на часть, которую Вы дали Ольге: это необходимо. Леон вступил в службу и просит у меня денег; но я не в состоянии содержать всех; я сам в очень расстроенных обстоятельствах, обремененный многочисленным семейством, содержа его трудами и не смея заглядывать в будущее. Павлищев попрекает меня за расходы, которые я делаю, хотя я и не сижу ни на чьей шее и хотя не обязан давать отчета никому, кроме моих детей. Он утверждает, будто они всё равно будут богаче его сына, — об этом я ничего не знаю, но не могу, и не хочу быть великодушным за их счет.
Я рассчитывал съездить в Михайловское и не мог. Это расстраивает меня по крайней мере еще на год. В деревне я бы много работал, — здесь я ничего не делаю, как только раздражаюсь до желчи.
Прощайте, дорогой отец, целую Ваши руки и обнимаю Вас от всего моего сердца».
Отчаяние поэта можно понять: эта последняя квартира, которую он снял перед дуэлью на Мойке, обходилась ему в четыре с лишним тысячи рублей в год ( четыре миллиона «на наши», то есть, четыреста тысяч в месяц!) А в квартире живут еще две женины сестры-вековухи, которые должны блистать в свете, чтобы хотя бы как-то устроить свою судьбу, но этот блеск братья Гончаровы  не всегда вовремя оплачивают и раскошеливается Пушкин,  живут няньки и слуги,  приходят и гости, которых надо кормить, в том числе, и мерзавец Дантес, которого бы лучше было сразу отравить…
Но, вполне возможно, как-то  сорока миллионов («на наши»-Т.Щ.) дохода в год Пушкину и хватило бы на семью, если бы он не ввязался в заведомо убыточное дело – издание собственного журнала «Современник». Даже дешевая бумага с гончаровских Полотняных заводов не окупала это предприятие. Конечно, наступает разочарование, так ярко отраженное в том же диалоге книгопродавца с поэтом:

Книгопродавец.
Итак, любовью утомленный,
Наскуча лепетом молвы,
Заране отказались вы
От вашей лиры вдохновенной.
Теперь, оставя шумный свет,
И Муз, и ветреную моду,
Что ж изберете вы?
Поэт.
                Свободу.
Книгопродавец.
Прекрасно. Вот же вам совет;
Внемлите истинне полезной:
Наш век — торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Что Слава? — Яркая заплата
На ветхом рубище певца.
Нам нужно злата, злата, злата:
Копите злато до конца!
Предвижу ваше возраженье;
Но вас я знаю, господа:
Вам ваше дорого творенье,
Пока на пламени Труда
Кипит, бурлит воображенье;
Оно застынет, и тогда

Постыло вам и сочиненье.
Позвольте просто вам сказать:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Что ж медлить? уж ко мне заходят
Нетерпеливые чтецы;
Вкруг лавки журналисты бродят,
За ними тощие певцы:
Кто просит пищи для сатиры,
Кто для души, кто для пера;
И признаюсь — от вашей лиры
Предвижу много я добра.

4

Теперь, в 1836 году, Пушкин может поиронизировать и над собой – издателем, который хочет получить много «злата, злата, злата» и материального «добра», чтобы обрести свободу. Но без денег ее нет. А денег нет…
И вот в такое тяжелейшее время Пушкина мучает его бывший наставник по «Арзамасу», ныне  министр  народного просвещения, Уваров. Вымарывая из текстов Пушкина многие места, он технически сокращает его заработки. Оружием Уваров избирает не что иное, как повесть «Капитанская дочка». Это приводит Пушкина в такое неистовство, что он пишет ужасную эпиграмму на Уварова, обличая его в  жадности к деньгам и непорядочности. В это время  родственник жены Уварова,  богатейший и бездетный граф Шереметев, тяжело заболел. Уваров поспешил отдать распоряжение опечатать его квартиру как умершего. Но граф выжил, и огромное наследство, на которое рассчитывал  министр, уплыло от него. И в этот момент Пушкин сделал свой «выстрел» стихотворением «На смерть Лукулла»:
Ты угасал, богач младой!
Ты слышал плач друзей печальных.
Уж смерть являлась за тобой
В дверях сеней твоих хрустальных.
Она, как втершийся с утра
Заимодавец терпеливый,
Торча в передней молчаливой,
    Не трогалась с ковра.
В померкшей комнате твоей
Врачи угрюмые шептались.
Твоих нахлебников, цирцей
Смущеньем лица омрачались;
Вздыхали верные рабы
И за тебя богов молили,
Не зная в страхе, что сулили
    Им тайные судьбы.
А между тем наследник твой,
Как ворон к мертвечине падкий,
Бледнел и трясся над тобой,
Знобим стяжанья лихорадкой.
Уже скупой его сургуч
Пятнал замки твоей конторы;
И мнил загресть он злата горы
    В пыли бумажных куч.
Он мнил: «Теперь уж у вельмож
Не стану няньчить ребятишек;
Я сам вельможа буду тож;
В подвалах, благо, есть излишек.
Теперь мне честность — трын-трава!
Жену обсчитывать не буду,
И воровать уже забуду
    Казенные дрова!»

5

В советских школах, когда учителя приводили это убийственное стихотворение Пушкина, они сильно упирались в эти  самые «казенные дрова» и уверяли, что николаевский министр-миллиардер («на наши»-Т.Щ.) взаправду воровал дровишки. На самом деле он «воровал» путем цензурных сокращений текстов заработки Пушкина, которые исчислялись миллионами. Об этом в советском литературоведении было не принято рассуждать. Великий поэт доложен был представать перед советскими школьниками как бессребреник, отдающий  последнюю женину шаль в заклад. А шаль эта стоила тысяч пять рублей («на наши» – пять миллионов). А в другой при царском дворе ходить было невозможно. Ну, как говорится, все познается в сравнении. Вот пора и нам познать что-то, чтобы расширить рамки понимания причин если и не гибели, то  отчаяния обоих поэтов. А тут отчаяние последних месяцев жизни  Пушкина очень  похоже на отчаяние последних месяцев жизни Лермонтова.
Этот поэтический «выстрел» в Уварова, конечно, не прошел Пушкину даром.  В России было мало искуснейших интриганов, подобных  «арзамасцам» Тургеневу, Уварову, Полетике. И все  они так или иначе внесли свой «посильный» вклад в травлю поэта. Мастером особого вида интриги в виде всевозможных провокаций был Уваров. Своими выпадами против Пушкина он, как свидетельствуют  очевидцы и историки,  уничтожал и его и  русскую литературу. Пока в конце концов Пушкин был не уничтожен окончательно физически. А на историческую сцену промышленного предпринимательства российского издательского дела и журналистики вышел  выученик Уварова Краевский, ставший монополистом в этом деле и зарабатывавший большие деньги, о которых только мечтал Пушкин ( о 60 тысячах (миллионах «на наши» - Т.Щ.)  годового дохода от  выпуска «Современника».
Искусные провокации Уварова против Пушкина стоили тому жизни, ибо вселили в поэта безумное отчаяние и вогнали в тяжелую депрессию, в состоянии которой он и совершил практически самоубийство на Черной речке.
Но после смерти поэта Уваров пошел еще далее – ему стукнуло в голову «родить» новую идею для России – русские без славян!  Этот голубой любитель и знаток  древнегреческого искусства (ну как геям без него!) провозгласил: все, чего достигли русские в своем развитии, они достигли сами без  всяких там славян…
Подобными провокациями это старый масон-гомосексуалист мог обмануть кого угодно, но только не Николая Первого и русских вельмож, возглавлявших русскую науку и литературу. Одним из них был граф Сергей Строганов, попечитель Московского университета. Богатейший человек в России (80 тысяч крепостных), он на собственные средства развивал археологию, это он организовал раскопки в Керчи скифского золота. И вот его втянул в провокационные споры Уваров. И организовал все так, что университеты России получили известие о скорой реорганизации и даже закрытии. Профессора пришли в ужас и, естественно, начали публиковать протестные  статьи. Которые, по сути, были протестом в адрес правительства Николая.
Строганову пришлось покинуть свой пост. Он уволился из Московского университета и переехал в Петербург. Но только для того, чтобы разоблачить зарвавшегося министра и снять с него все покровы его продажной масонской сути. Строганов повел дело так, что Уваров совершенно запутался в своих собственных провокациях, а последняя стоила ему отставки. Он организовал публикацию статьи, в которой автор оспаривал решения императора по  переустройству работы университетов. Интересно, что сами профессора не вмешивались и молчали, а Уваров решил высказаться. Тут же на него было донесено, что он ратует за усиление цензуры в целях возбуждения недовольства литераторов. А в это время в Европе шли революции (1848-1849 годы). Николай был в бешенстве от провокаций Уварова. У того случился инсульт. После чего министр подал в отставку.
Кто же так жестоко расправился с обидчиком и гонителем Пушкина, посягавшим на  миллионные гонорары поэта? Граф Сергей Строганов был троюродным братом Натальи Гончаровой по линии князей Загряжских, сыном графа  Григория Строганова, который был назначен опекуном семьи Пушкина после его гибели.

6

Тут надо понимать, что речь идет о больших деньгах, которые мог бы получать Пушкин. Но которые по чьей-то злой воле он не получил, а был вогнан в тяжелую депрессию и отправился на тот свет в расцвете лет.
 Через три года после гибели Александра Сергеевича, в 1840 году, за год до смерти Лермонтова, издатель Александр Дмитриевич Киреев, за спиной которого стоял Краевский ( а за его спиной – Уваров), попытался  вложить большие средства в издание полного собрания сочинений Пушкина. Но получил отказ. От кого?
Здесь надо вспомнить решение  Николая Первого облагодетельствовать семью погибшего поэта.  Обратимся к дневнику Тургенева: «3 часа пополудни. На записке Жуковского о П. государь отметил заплатить все частные долги за него, выкупить заложенное имение, которое вероятно перейдет к его детям, если отец и брат покойного получат вознаграждение, вдове пенсию (вероятно 5/т. кои получал муж). Двум сыновьям до службы по 1500 руб. каждому и тоже вероятно дочерям, 10/т. руб. на похороны и великолепное, издание его сочинений в пользу сирот. — Смирдин сказывал, что со дня кончины его продал он уже на 40/т. его сочинений. Толпа с утра до вечера у гроба. — Жук. говоря с государем сказал ему а peu pr;s: «Так как В.В.для написания указов о Карамзине избрали, тогда меня орудием то позвольте и мне и теперь того же надеяться». — Гос. отвечал: «Я во всем с тобою согласен, кроме сравнения твоего с Кар. Для Пушкина я все готов сделать, но я не могу сравнить его в уважении с Кар. тот умирал как Ангел». Он дал почувствовать Жук. — что и смерть и жизнь П.не могут быть для России тем, чем был для нее Кар. Случилось, что в день отпевания, т. е. завтра в театре дают его пиесу. Пойду смотреть. — Вяземский, и другие, хотят издать в пользу его Современника, каждый по одной части — всего 4 в год — в пользу семейства. Я даю все мои письма, кои хотел напечатать Пушкин в нем.
1 февраля. Вчера получила вдова указ, что ей 5/т. пенсии; да на 4 детей по 1500 на каждого до службы и до замужества. Все долги платят, частных до 70/т. если не более. Если встретишь Соболевского, то скажи ему или дай знать, что Пушк. в первый день дуэля велел написать частные долги и надписал реестр своей рукой довольно твердою. Тут и его долг кажется 6/т. р. Следовательно он верно заплачен будет. Передай ему это от меня, хотя чрез M-me Ансело, где он часто бывает. Заложенное имение выкупается, 10/т. на похороны и великолепное издание на счете Гос. в пользу детей, а друзья издают под председ. Жуковского целый год Современника: Вязем., Плетнев, К.Одуевский, Краевский».
Деньги государь выделил из казны, конечно, немалые. Но вот только один факт: издатель Смирдин, по тексту дневника Тургенева,   за сутки после смерти поэта продал его книг на 40 тысяч рублей ( 40 миллионов «на наши» -Т.Щ.) Забирая в опеку издание пушкинских творений, Николай Первый не мог не  предполагать,  какие это будут
деньги! Конечно, не те сто тысяч, которыми он покрыл долги Пушкина и не пять тысяч пенсии его вдове…
Нажиться на издании книг поэта царь не разрешил никому, кроме,  государства, естественно. Так что можно сказать, народ России любовью своей оплатил долги Александра Сергеевича и весьма скромное  государственное содержание его семьи. Россия же взамен получила такие доходы за прошедшие – заметьте – не пятьдесят лет, а все последующие два века – что  едва ли их кто-то взялся бы сегодня подсчитать.


7

У главных банкиров мира есть основополагающие правила, которые они хранят  еще с незапамятных времен, переняв их от тайных орденов. Эти правила сейчас известны каждому любознательному ребенку, но в 19 веке они для народа были тайной за семью печатями, а души поэтов потрясали своим цинизмом и законом поклонения власти сатаны. Об этом  и писал в своих последних стихах Баратынский:
И по-прежнему блистает
Век шествует путём своим железным;[1]
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчётливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы…
…Хладной роскошию свет:
Серебрит и позлащает
Свой безжизненный скелет;
Но в смущение приводит
Человека вал морской,
И от шумных вод отходит
Он с тоскующей душой!
(«Последний поэт»)

Эти стихи посвящены Вяземскому и были сильно раскритикованы Белинским, который приветствовал «век железный» и его революционность. А вот Шевырев писал в журнале «Московский наблюдатель» за 1835 год: «Не голодом материальным общество уморило поэта; нет, оно уморило его изобилием… и он умолк от упоения и сытости; он продал себя обществу, как Фауст Мефистофелю, и заградил себе путь в тот мир, для которого призван… Ответ на вопрос века о деле поэта в общем деле человечества гораздо глубже разрешён одним из наших отечественных поэтов в стихотворении «Последний Поэт»…». Цитируя последние строки стихотворения, Шевырев заключал: «Среди этого всеобщего позлащения скелета человечества, которым превосходно выражено промышленное стремление эпохи, и лучшая возвышенность на его черепе, где сияла обыкновенно звезда поэтического гения, покрылась самою твёрдою пластинкою благородного металла. К нам возвратился золотой век уже в настоящем смысле, без метафоры, и поэт, вместо рубища Омиров, облёкся в злато».
Мысли о «злате» мучили Пушкина и Лермонтова. Поэту нужна чистая душа, а тут –искушение. Но мучили их  самые «близкие друзья». Чего они хотели от поэтов, на какую борьбу направляли их  талант, подавляя их волю?
Российская оппозиция, которой служили лучшие писатели страны, была настолько неоднородной и разновекторной, что до сих пор  ее направления не выяснены. Коротко  охарактеризовал ее Ленин в статье «Памяти Герцена»: «Чествуя Герцена, мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала - дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.
Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями “Народной воли” Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. “Молодые штурманы будущей бури” - звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.
Буря, это - движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах.
Чествуя Герцена, пролетариат учится на его примере великому значению революционной теории; - учится понимать, что беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадает даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы; - учится определению роли разных классов в русской и международной революции. Обогащенный этими уроками, пролетариат пробьет себе дорогу к свободному союзу с социалистическими рабочими всех стран, раздавив ту гадину, царскую монархию, против которой Герцен первый поднял великое знамя борьбы путем обращения к массам с вольным русским словом».
Но все они – и дворяне, и помещики, и декабристы, и Герцен – имели разные цели в своей борьбе и разные пути. К сожалению. Мудрый Ильич так и не рассказал человечеству об этой разнице. Ему ведь было важно двинуть в необразованные массы само понятие революции.
И через  двести лет русский пролетариат так ничего и не понял про Вяземского, Сперанского, тем более, про Александра Ивановича Тургенева, о котором и русские интеллигенты-то ничего не знают. А между тем революционное движение присутствовало всегда  в высших эшелонах, как сейчас бы сказали, русской власти. В оппозиции  к собственному двору был Иван Грозный, Петр Первый, Елизавета и Екатерина совершили  дворцовые перевороты,  Александр Первый разрешил порешить собственного отца. И, начиная с Екатерины Великой, все пускали к себе на службу масонство как иезуитскую науку сопротивления.
Александр Первый и Сперанский собирались крупно выступить против дворянства, применив конституционную монархию. Они развели в России такую подпольную сеть сопротивления, которая собиралась  вообще смести династию Романовых. Николай Первый все это усмирил, пятерых повесил, сотни сослал в Сибирь, но масонство не устранил, хотя формально и запретил. Более того, он его финансировал! Арестовав  имущество и деньги Герцена в России, Николай первый  передал их в управление  банкиру Ротшильду. Но тот, открывая кредитную линию царю, попросил освободить  деньги Герцена от  ареста. И император сделал это. Ну а уж Герцен на них, как сказал Ленин, развел активную пропаганду  во всем мире против своей родины и разбудил-таки террористов, убивших сына Николая, Александра Второго.
Кто же был запевалой в этом подпольном хоре сопротивления? Рюриковичи! Именно самая высокая аристократия старинных родов выступала оппозицией к правящей династии. И Лермонтов очень хорошо подметил это в стихотворении «На смерть поэта», в пьесе «Маскарад». Да и как ему было не знать эту оппозицию, если его бабка дружила со Сперанским, а  дед Столыпина-Монго Мордвинов был одним из главных масонов России, ратующий за пожизненные привилегии  аристократам древних родов?
Отвезя на погост Пушкина,  Тургенев взялся за воспитание Лермонтова. А рядом были Карамзины и Вяземский – потомок Владимира Мономаха, главного рюрика-крестителя России. Вот кто стоял за масонами этой аристократической линии, вот кто правил бал на сходках у самого сатаны. Вот кому были нужны поэты железного века, который мог поменять картину российской власти. С европейской помощью, конечно же. И сновал туда-сюда через границы России обиженный до смерти Николаем Первым Александр Иванович Тургенев, истово служа международному масонству, выполняя его инструкции с помощью изощренных приемов. И один из них, конечно, эзотерика и гипноз.
В квартире Александра Сергеевича Пушкина осенью и зимой 1836 года схлестнулись две нечистые силы – Геккерена и Тургенева (читай – Вяземского). Если Геккерен и Дантес  сводили с ума Наталью Николаевну, то Пушкина, возможно, «утешал» Тургенев. И это «утешение» плохо действовало на поэта. Как? Мне вспоминаются  сеансы массового масонского гипноза Кашпировского на российском телевидении в конце восьмидесятых.
И если гипноз Тургенева был именно таким, то Пушкин яснее ясного видел то, чего ему было бы не надо видеть -  козни Геккерена и Дантеса против его несчастной жены, которая билась в их сетях, как пойманная птичка. И это лишь усугубляло его тяжелое душевное состояние, доведшее его до ужасного конфликта с Геккереном и дуэли.
А вот что писала Софья Карамзина сразу после гибели Пушкина своему брату: «Теперь я расскажу об одной забавной мелочи среди всех горестей: Данзас просил разрешить ему сопровождать тело, но государь ответил, что это невозможно, потому что он должен быть отдан под суд (впрочем, говорят, это будет только для соблюдения формы), и назначил для того, чтобы отдать этот последний долг Пушкину, господина Тургенева как единственного из его друзей, который ничем не занят.  Тургенев уезжает с телом сегодня вечером, он немного раздосадован этим и не может этого скрыть. Вяз<емский> хотел тоже поехать, и я сказала Тургеневу: «Почему бы ему не поехать с вами?» — «Помилуйте, со мною! — он не умер!
Тут уж нескрываемая чертовщина рвется на волю и вспоминается «Гробовщик» Пушкина. Вяземский же сообщает в одном из писем в январе 1840 года:  «У Тургенева есть прекрасная миссия, это — говорить». И затем в это же время  пишет о себе родным: «Письма мои в самом деле чертовски умны, так что самому страшно. Уж не нечистая ли сила пишет за меня?»


8

           В геополитическую «молотилку» попали и  Пушкин и Лермонтов.  Александр Иванович Тургенев во время дуэли  Лермонтова и Мартынова был в Европе.  Вместе с Иваном Гагариным (которого подозревали в распространении «диплома рогоносца»)  читал стихи Лермонтова о Наполеоне.
               Со смертью поэта все концы об организации  его дуэли с сыном  французского посланника Баранта будут спрятаны. И можно было просто наслаждаться творчеством великого поэта.
              Теперь Александр Иванович  часто встречается с Гоголем. Тот чувствует, что с ним что-то неладно. Он  кидается в православие, бросает «Мертвые души», хотя получил аванс от Николая Первого, и  садится за религиозную «Переписку с друзьями». Он призывает русское общество обратиться к Богу. В России его не понимают и даже осуждают. Гоголь разочарован. Он постоянно переезжает с места на место, потом бежит в Иерусалим, но и там, у гроба Господня, не находит покоя. Он понимает, что его одолевает нечистая сила. Гоголь – еще одна жертва  масонского зомбирования?
             Не первая и не последняя. Ходивший под масонами Александр Первый «своевременно» скончался в Тамбове от опухоли мозга в Тамбове накануне масонского декабрьского восстания, а «несгибаемый» Аракчеев в это  время кидался в могилу  убитой Минкиной и не поехал к царю в Тамбов. Бенкендорф отправил  жандармов предотвратить дуэль Пушкина и Дантеса в другую сторону от Черной речки. Вспомним, как вдруг заболел эпилепсией Достоевский, работавший на деньги  купцов-староверов,  друживших с масонами и иностранной разведкой. Как удавился Есенин, едва возмечтавший издавать православный журнал «Поляне». Как неадекватно вел себя Маяковский, разрешивший свои проблемы с помощью пистолета. А как неожиданно заболел Ленин, убивавший православных попов и кончивший свою жизнь в ненависти к христианству и в таких же эпилептических припадках…
         Да и поведение последнего Романова на российском престоле  накануне  уже революции 1905 года было мало понятно.  А уж накануне февральской, зимой 1917-го, бесовство полностью захватило российское общество во главе с Николаем Вторым. Чего стоит хотя бы «сверхъестественное» лечение наследника Распутиным.
Есть мнение среди историков, что атеистическое письмо Пушкина не было главной причиной его отзыва из Одессы и высылки в Михайловское, а что  причиной была  просто месть Воронцова.  Но давайте вспомним, что Пушкин был посвящен в масоны в одесской ложе Овидий и наверняка прошел там психологическую обработку, которая позволяла воздействовать на его сознание. Хотя, конечно,  еще ранее,  в пору его обучения в лицее, сам Тургенев мог проводить с ним сеансы гипноза. Воронцов, являясь внуком  главного масона России  18 века – Романа Илларионовича Воронцова, родного брата канцлера, сам искушенный масон, понимал, что  делают с сознанием молодого Пушкина его «друзья». Вот об этом дурном влиянии и писал Воронцов Нессельроде. И тема отхода от православия к атеизму – к сатане – была, конечно, главной. Вот почему в Михайловском  поэт был отдан под надзор  священников Святогорского монастыря. Вот почему так  убивался его отец,  Сергей Львович Пушкин, о безбожии сына, которое могло сделать его изгоем в обществе. Так что мудрый и  посвященный Воронцов действительно спасал Пушкина от одесских бесов. За что они и отплатили ему весьма жестоко – эпиграммой, которая вошла в историю, как главная –омерзительная – характеристика замечательного правителя Новороссии.
           Известно, что Жорж Дантес очаровал высший свет Николаевского Двора. И кто в него только не был влюблен - и первые красавицы Санкт-Петербурга, и первые его красавцы. А что такое дурман любви? Это инструмент подчинения себе людей, которым политический интриган ловко пользовался.  Напомню: Жорж Дантес был сыном крупного французского дельца-промышленника из Сульца, владевшего замком, который ранее принадлежал Ордену тамплиеров (храмовников). Замок достался семье не случайно. Дядя Дантеса был командором Ордена тамплиеров. Семья Дантесов, исповедуя храмовничество, находилась на особом положении среди "братьев". После смерти дяди состояние Дантесов не пошатнулось, а, напротив, благодаря "секретным друзьям" значительно увеличилось. Сведения о том, что Дантес, приехав в Россию, был беден, всего лишь миф. Тот же досужий Тургенев узнал, находясь во Франции, что  Дантес наследовал за отцом 200 тысяч франков ( примерно 200 миллионов «на наши» -Т.Щ.)
            Напомним: тайный план храмовников высших степеней, по мнению большинства историков, заключался в том, чтобы завладеть властью в различных королевствах и установить свое всемирное "тысячелетнее царство". Храмовники и в самом деле навели страх на многие королевства, добились для себя в ряде государств льготных статей, вынудили состоятельных вельмож даровать ордену целые графства. "Рыцари храма" слишком увлеклись. В ночь на 13 октября 1307 года вожаки тамплиеров были схвачены и преданы в руки инквизиции. Но орден не исчез, а продолжал тайно существовать.
Если Николай Первый и хотел принести в жертву  Жоржа Дантеса ради высокой политики, чтобы выслать из России посла Геккерена и помочь своему зятю, голландскому принцу Оранскому, не потерять Бельгию, то судьба в лице сатаны распорядилась иначе. Погиб Пушкин. А Бельгия в 1839 году  стала независимой страной, усилив Францию. И Николай сам подписал ратификацию закона об отделении Бельгии от Нидерландов, чего эта страна так и не простила, по всей видимости, России.
            Освободившись навсегда от двух пугавших его русских «демонов», Пушкина и Лермонтова, Николай Первый не опасался  общаться с одним из главных демонов Европы –Дантесом. И тот в очередной раз попытался накинуть покрывало на глаза русского царя, когда приехал в 1852 году в Потсдам и  на неформальной встрече представлял  нового императора Франции – Наполеона Третьего. Не только Россия, вся Европа волновалась – не повторит ли Наполеон Третий события 1812 года, объявив себя императором, не начнет ли мстить и отвоевывать  прежние  позиции? Но сенатор Дантес, встретившись с Францем-Иосифом и с канцлером Буолем, заверил их, что  Франция хочет всего лишь выйти из дипломатической изоляции. Однако, добившись аудиенции у Николая Первого, который также прибыл в Берлин, Дантес не сумел убедить и его в мирных намерениях нового императора Франции. Миссия Дантеса в Берлине у Николая Первого провалилась, и уже позже, будучи тайным осведомителем русской разведки во Франции, он передал  послу Киселеву, что Наполеон Третий,  объявивиший себя императором , скорее всего, кончит созданием империи, как и Наполеон Бонопарт, чего больше всего опасалась Россия. Но так и случилось. Тут Дантес не обманул русских. Однако в другой раз он подставил Киселева гнуснейшей дезинформацией, передав ему в воскресенье 1 марта 1881 года, что слышал в Женеве от  террористов – покушение на Александра Второго состоится в понедельник!  А оно состоялось как раз в это время – после двух часов дня 1 марта, в воскресенье! Царь погиб. Вот он, Дантес, во всей своей двуличной и опасной «красе». Но об этом факте современные историки почему-то  не пишут, не говорят правду о дезинформации, упоминая лишь, что Дантес был осведомителем русской разведки в Париже. А он был не осведомителем, а дезинформатором, который не уставал вредить ненавистной ему России.

           Через несколько месяцев началась Крымская война, объявленная России коалицией в составе Британии, Франции, османской империи и Сардинского королевства. Она была проиграна Россией.
          За год до ее окончания, в 1855 году, Николай Первый умер от простуды. Очевидцы же говорили, что это больше было похоже на самоубийство императора, который, будучи простуженным, продолжал гулять по Петербургу легко одетым.


9

1848 год. Франция. «Король под зонтиком», ненавидимый Николаем Первым, Луи-Филипп свергнут. Дантес поспешил в Кальмар, где самолично включил себя в список кандидатов на должности в республиканской администрации. И выдал его за специально утвержденный! И хотя избирательная комиссия замечает фальсификацию, но она сходит ему с рук и он становится депутатом по округу Верхний Рейн-Кальмар. Дантес даже отбрасывает на время титул барона и дворянскую частицу «де» перед фамилией Геккерен, показывает себя простым землевладельцем и даже «виноградарем». А при обсуждении кандидатур будущих крупных чиновников государства заявляет : «Я плебей, я предан новым институтам. Если бы на выборах 1846 года мой мандат позвал меня в Париж, я бы помог совершить революцию!» При этом он жертвует 500 франков в фонд готовившейся в поддержку республике рабочей забастовки.
Через год он уже переизбран в Учредительное собрание, где трудится в комитете по иностранным делам. Он все вернул на круги своя через десять лет после того, как разделался с великим поэтом России. Но с ней у него еще не окончено…
Странные дела – как только во Франции революция, русская знать тут как тут. В 1789 году  на балах  под взрывы бомб санкюлотов в Версале порхала в танце графиня Строганова, меняя своих кавалеров по мазурке –  Ивана Загряжского и Афанасия Гончарова. Теперь, в 1848,  в Парижских салонах крутится в вихре вальса на балах  Аврора Шернваль, бывшая Демидова, ныне Карамзина. И вот уже на весь Париж разлетелась сплетня -  мадам  Карамзина потеряла на балу свой знаменитый алмаз «Санси». Оказывается, он сорвался у нее с платиновой цепочки, и она отдала на сохранение его какому-то графу… А он сунул его в кармашек жилетки и забыл,  жилетку потом отдал в прачечную. Графиня же  постеснялась напомнить  графу о возврате  драгоценности, цена которой – не меньше трети бюджета разоренной войнами России. К тому же бриллиант по-прежнему – национальное достояние Франции. И вдруг через неделю «Санси» находится. Граф сбегал в прачечную и увидел, как мальчишки пинают ногами по земле ограненное, окаймленное  в три ряда диадемой бесценное сокровище. Граф сдул уличную пыль с алмаза и отнес его благодарной Авроре Карамзиной… Какая чудная история! Но кто в нее верит?
Во дворцах Парижа - балы, в стране – нищета. Директор национальных мастерских писал: « Я наталкиваюсь на страдания, которые меня пугают и приводят в отчаяние… Нищета усиливается с каждым днем и грозит все затопить. Необходимо возвдигнуть какую-нибудь плотину и сделать это, не теряя ни минуты, если вы не хотите, чтобы общество  очутилось на краю гибели…» Учредительное собрание, где заседал Дантес, мало озабочено народными бедствиями и избрало правительство для проведения жесткой политики. Оно распустило национальные мастерские. Был принят закон, грозивший тюремным заключением за устройство на улицах вооруженных сходок. Военным министром стал генерал Кавиньяк, жестоко подавивший освободительное движение в Алжире. А все рабочие должны были срочно  вступить в армию. Революционные клубы были закрыты, их лидеры арестованы. Генерал Кавиньяк стягивал в Париж войска. И он победил, разрушив рабочие кварталы во время  июньского восстания 1848 года, где рабочие сражались под лозунгами: «Жить  работая или умереть сражаясь!»  В декабре Учредительное собрание, в котором было большинство монархистов, как и Жорж Дантес, избрало президента Франции – Луи Наполеона Бонапарта, племянника Наполеона I. Не признавая «президента», не считая его «легитимным», поскольку династия Бонапартов была исключена из французского престолонаследия Венским конгрессом после войны 1812 года, Николай Первый сразу же вступил с ним в конфликт, обратившись к нему в поздравительной телеграмме : «Мон шер монами» - «Мой дорогой друг» - вместо положенного по протоколу - «Наш дорогой брат».
Однако  через два года он изменил свое мнение – когда Луи Наполеон произвел государственный переворот, распустив законодательное собрание, передав всю власть в руки президента, а потом объявил себя императором Наполеоном III. Предчувствуя этот возврат к монархии, Виктор Гюго четыре часа произносил свою речь в Национальном собрании. Он даже прочел с трибуны стихотворение: «Все эти господа, кому лежать в гробах, толпа, тупая грязь, что превратится в прах…» Дантес принимает это и на свой счет, но барон Клод говорит ему: «Он просто завидует 30 000 франкам жалованья, которое  вы теперь получаете, бывший кавалергард в качестве сенатора…»
Дантес, вернув все свои дворянские титулы, вновь стал  преданным роялистом, как тогда, когда собирался сделать государственный переворот с герцогиней Беррийской, а после неудачи с воцарением на престоле ее сына Генриха, последнего из династии Бурбонов,   ускакал в Россию «на ловлю счастья и чинов».
Но должность сенатора он получил от Луи Наполеона Бонапарта за особую услугу.  В 1852 году Дантес едет в Потсдам, где в это время находится Николай Первый, и просит у него аудиенции. Русский царь, получивший еще 28 мая 1852 года тайную депешу от посла в Париже Киселева о том, что «Господин Дантес думает, и я разделяю мнение, что Президент кончит тем, что провозгласит империю»,  встречается с Дантесом, осведомителем  графа Нессельроде, шутливо называя его «господин посол». Миссия барона заключается в том, чтобы заручиться  благоприятным мнением Николая о воцарении Луи Наполеона Бонапарта на Французском престоле. Вероятно, для подхода к царю у Дантеса есть маленький «золотой» ключик – давняя история с алмазом «Санси». Ведь он единственный свидетель тому,  находился ли бриллиант на самом деле в 1830 году в собственности у герцогини  Беррийской. А он, Дантес, был тогда при герцогине неотступно… Луи Наполеон трепетно относится к сокровищам, национальному достоянию Франции, тем более, такой высокой стоимости, он  приложит все силы, чтобы разыскать все, что пропало в 1789 году…
 Дантес с таким же поручением и также успешно отправляется еще к двум европейским монархам – австрийскому и прусскому. По возвращении он получает должность несменяемого сенатора от самого Луи Наполеона. Кроме того, он входит теперь в управление  газовыми, нефтяными и железнодорожными компаниями.  Но его тревожит дочь Леони Шарлотта. Она обожает  Александра Пушкина, держит его портрет в своей спальне и называет родного отца убийцей!  Дантес часто выходит из себя, обозленный выходками Леони и кричит : «Не строй из себя казака!» Наконец, он решается на крайнюю меру – вызывает  доктора и объявляет ему, что его дочь сошла с ума, испытывая ненормальную любовь к своему дядьке.
Однако после Леони у Дантеса осталась еще проблема – это писатель Виктор Гюго. Он не признает  его постулатов, наподобие  следующему: «Из всех лестниц, ведущих из мрака к свету, самая достойнейшая и самая трудная для восхождения – это следующая: родиться аристократом и роялистом и стать демократом. Подняться из лавочки во дворец – это редко и прекрасно. Подняться от заблуждения к истине – это еще реже и еще прекрасней». Его многочасовые речи в собрании слишком оскорбительны и опасны, правда, Дантес дает им серьезный отпор и срывает горячие аплодисменты. Но у Гюго слишком много сторонников и почитателей. 17 июня 1851 года он с трибуны Законодательного собрания заявил  протест против второго срока президентства, сказав: «Как! Разве после Наполеона Великого нам нужен Наполеон Малый?» А Наполеон в это время готовится к перевороту и ему надо это сделать до переизбрания в 1852 году. И тут  этот поэт со своей речью!
Не знал Гюго Дантеса! Арестован его сын  Шарль. Затем второй сын Франсуа Виктор. Сам Гюго переходит на нелегальное положение. Его голова оценивается в 25 000 франков. Или  при поимке – расстрел на месте! С паспортом на имя рабочего Ланвена  Гюго покидает Париж и уезжает в Брюссель. С января  1852 года он объявляется в изгнании. Его жене в Париже едва удается добиться сохранения авторских прав и жалования академика, имущество Гюго идет с молотка. В изгнание к отцу вскоре возвращаются сыновья. А вот дочь пропадает без вести. Наконец, к отцу приводят грязную оборванную нищенку – это и есть его дочь, потерявшая рассудок.


10


1849 год. Май. Венгрия. Русские войска вторглись в Венгрию, где началась  революция, которая  не давала покоя Габсбургам. За год до этого поэт Шандор Петефи распространил среди восставшей венгерской молодежи свои стихи: «Встань, мадьяр! Зовет отчизна! Выбирай, пока не поздно: примириться с рабской долей или быть на вольной воле?» Эти стихи стали гимном  восставших венгров. Весной 1849 года они изгнали австрийские войска. Габсбурги обратились за помощью к России. Стотысячная армия русского генерала Ивана Паскевича двинулась в Венгрию. Командиры венгерской армии были повешены. В венгерских деревнях орудовали карательные экспедиции. В сражении с русскими погиб Шандор Петефи.
Вскоре сопротивление венгерского войска было сломлено. Во имя торжества монархического принципа Николай Первый продлил существование империи Габсбургов, которые спустя всего три года нанесли тяжелый удар в спину  своему спасителю, и Николай тогда воскликнул: «Коварство Австрии превзошло все, что адская иезуитская школа когда-либо изобретала!» Австриец душой и телом граф Нессельроде  все еще оставался на посту министра иностранных дел России и принимал  решения, касающиеся уже новой проблемы.
Теперь, когда отгремели европейские революции, Николай решил упрочить стратегическое положение своей империи. Он посчитал это законным вознаграждением за те услуги, которые он оказал европейским правителям во время недавних революций. В первую очередь нужно было решить проблему черноморских проливов.
Поводом стал спор из-за палестинских святынь в Иерусалиме и Вифлиеме, где произошел конфликт между  православным и католическим духовенством. Речь шла о том, кто будет блюстителем особо чтимых храмов. Решение должен был принять турецкий султан, владевший Палестиной. Но на него давил Луи-Наполеон Бонопарт, который пришел к власти с помощью Ватикана и не забыл нанесенного ему  оскорбления со стороны русского царя, назвавшего его «милым другом». Он тоже рвался в бой, желая, к тому же, взять реванш за поражение своего дяди Наполеона I в 1812 году. Султан решил отдать ключи от храмов католикам. Это вызвало недовольство в Петербурге. На переговоры с султаном отправился светлейший князь Меншиков, потомок петровского любимца. Он служил в ведомстве Нессельроде и был уверен в успехе переговоров, поскольку Австрия должна была, по мнению  министра иностранных дел, поддержать их.  В министерстве иностранных дел служил тогда и Михаил Тютчев, который вслед российской делегации послов отправил свое, наполненное боевым духом, стихотворение: «Еще молчат колокола, а уж восток заря румянит, ночь бесконечная прошла, и  скоро светлый день настанет. Вставай же, Русь! Уж близок час! Вставай Христовой службы ради! Уж не пора ль, перекрестясь, ударить в  колокол в Царьграде?»  Это стихотворение звучало в унисон настроениям, царившим в министерстве иностранных дел у Нессельроде – Россия готовилась к войне.
 Меншиков при дворе султана повел себя надменно. Он не отвешивал необходимого по этикету поклона, однако не учел, что будет побит всего лишь восточной  хитростью. В очередной раз явившись на заседание дивана, он вдруг не смог войти в дверь – проем был за ночь укорочен. Да так, что пройти в него возможно было, лишь низко наклонив голову. Что сделал Меншиков? Он повернулся спиной к совету и прошел  через дверь спиной, на полусогнутых коленях! Это было оскорблением. Меншиков  ничего существенного так и  не добился в этих переговорах, что не очень-то обеспокоило Нессельроде. Ведь  Николаю нужно было раздуть конфликт, а не гасить его. Заранее он обратился за поддержкой к правительству Англии, предлагая помощь в овладении Египтом и островом Критом. И это, казалось, был тонкий дипломатический ход. Но англичане имели достаточно сил и сами овладели этими территориями. Ободренная Турция объявила России в 1853 году войну. С помощью войск Шамиля она предполагала нанести решающий удар в Закавказье. Но русские войска нанесли поражение и туркам, и отбросили войско Шамиля в горы. Но вот далее события разворачивались драматично.
Спасая Турцию от неминуемого поражения, в январе 1854 года англо-французская эскадра вошла в Черное море. Граф Нессельроде предложил Николаю радикальную меру, которая могла бы, по его убежденному мнению, заставить противников задуматься: он предложил отозвать своих послов из Парижа и Лондона. Царь согласился, и послы были отозваны. А в марте 1854 года русские войска перешли через Дунай, и Россия получила ультиматум Англии и Франции оставить Молдавию и Валахию.  Тут же английская королева Виктория объявила России войну. Днем позже это сделал  Луи Наполеон Бонапарт, который к этому времени уже  огласил себя  императором Наполеоном Ш.
Однако Россию и это не испугало - она была уверена в помощи Австрии. Но та вдруг, формально оставаясь нейтральной, сосредоточила свою армию на границе дунайских княжеств, за которые сражались теперь Англия и Франция. Русская армия  вынуждена была отступить сначала за Дунай, а потом за Прут. Раздосадованный Николай  обвинил в неблагодарности австрийского императора Франца Иосифа. Граф Нессельроде все еще надеялся, что «недоразумение» как-нибудь разрешится. Но не разрешилось. Формально в войне  участвовали Турция, Франция, Сардиния. Но Австрия, Пруссия и Швеция готовы были напасть на Россию, чем сковали крупные военные силы русских на большом протяжении западной границы.
Теперь, сорок лет спустя после составления тайного заговора против России в 1814 году,  Англия, Франция, Австрия, наконец, смогли осуществить свои глобальные замыслы по ее расчленению. Во исполнение их Англия атаковала Россию по периметру морских границ. Были посланы корабли к Аландским островам, к Петербургу, Соловкам, Петропавловску-на-Камчатке и к Одессе. Но везде англичанам был дан отпор. Позорнее всего их поразили монахи на Соловках – одной пушечкой нанесли серьезные разрушения двум кораблям. Десант на Соловки уже не высадился. На Камчатке он решился выйти на берег, но небольшой штыковой атакой был отброшен обратно в океан. Вот когда у союзников возник план осаждения Севастополя - когда России удалось локализовать войну в Крыму.
 В это время светлейший князь Меншиков командовал  там войсками. Он только высокомерно посмеивался, когда  разведка доносила, что вражеская эскадра готовится высадиться у Евпатории, а  затем взять Севастополь, и не принимал никаких мер, не учитывая  всей важности стратегического объекта рядом с Евпаторией, вокруг которого  веками разворачивались  войны с древнейших времен. И эскадры подошли к пустынным берегам Евпатории, к черному холму Кара Тобе.
Эта крепость была построена еще в четвертом веке до нашей эры. Тогда для защиты от скифов в Крым по просьбе херсонеситов прибыли войска понтийского царя Митридата VI Евпатора под командованием Диофанта. Здесь и была построена понтийская крепость Евпаторий и размещен гарнизон. Но после смерти Митридата VI Евпатора греко-понтийские войска покинули Крым. Здесь возродился скифский поселок, но в двадцатые годы нашей эры он погиб от набега войск Аспуга – боспорского царя, наиболее могущественного тогда в Крыму и на Тамани.
Потом Кара Тобе заняли римляне, прогнав оттуда скифов, но и сами вскоре ушли отсюда, тогда снова вернулись скифы. Крепость Евпаторий на века стала контрольным пунктом трех  магистральных дорог Крыма, ведущих на Херсонес, Керкинитиду и Неаполь Скифский – Симферополь. Кроме того, отсюда постоянно велись стратегические наблюдения за двумя песчаными пересыпями – Сакской и Евпаторийской, а также обозревался морской путь вдоль берегов  Каламитского залива. Местоположение стратегического объекта в свое время оценила Екатерина Вторая, побывавшая в этих местах во время своего путешествия в Крым с  князем Потемкиным.
Подошедшие эскадры успешно высадили у  неохраняемого Кара Тобе свой десант, и он стремительным маршем направился к Севастополю.  Меншиков бежал к Бахчисараю, нисколько не заботясь о судьбе города.
Петербуржцы с конца 1854 года все чаще замечали по ночам высокую фигуру императора, который в полном одиночестве  ходил по Дворцовой набережной. Война в Крыму приобрела затяжной характер. Если бы не проигранное сражение под Инкерманом… Осада Севастополя продолжалась, и стали явно прорисовываться перспективы поражения России в этой войне. Николай не мог представить себя подписывающим унизительные условия мира. Он заболел, однако старался не обращать на это внимания. В начале февраля 1855 года он простудился. Но, к удивлению придворных, надел легкий плащ, сел в открытые сани и поехал на смотр войск. То же самое он проделал и на следующий день. Возмущенный доктор заявил, что это – самоубийство. В тот же вечер царь слег. Последним его распоряжением было отстранение от командования Меншикова.  Нессельроде понимал, что недолго  и ему оставаться  канцлером, министром иностранных дел.
Севастополь пал, войска были обескровлены, казна пуста, внешний долг России значительно превышал тот, что оставил после себя Александр Первый, выигравший страшную войну с Наполеоном.  В конце 1855 года любимая австрийцем  Нессельроде  Австрия предъявила России ряд жестких требований, угрожая вступить в войну. Только что коронованный  на престол Александр Второй собрал совещание, на котором виднейшие сановники сошлись во мнении, что война неизбежно ведет Россию  к банкротству.
Вскоре в Париже открылся мирный конгресс. Вопреки ожиданиям союзники не стали выдвигать заведомо неприемлемые  требования. Русские дипломаты, которых представлял новый министр иностранных дел Александр Михайлович  Горчаков, ставили своей целью свести до минимума территориальные потери, и это им удалось. Россия потеряла только острова в дельте Дуная и прилегающую часть Южной Бесарабии. Самым тяжелым условием было запрещение держать военный флот на Черном море.


11


1859 год. Санкт-Петербург. Россия тяжело переживала последствия Крымской войны. Дефицит бюджета составлял  797 миллионов рублей. Снова на помощь пришел барон Штиглиц. Теперь уже Александр – сын. При его посредничестве были взяты  кредиты в банках Вены и Гамбурга. Но вскоре министр финансов А.М. Княжевич отказался от его посредничества, поскольку обнаружил, что банкирский дом Штиглица занимается крупными спекуляциями. Вскоре тот навсегда прекратил свое существование. И он, несмотря на изобилие денег, оказался также не вечен, как и  промышленная империя Гончаровых. Вскоре разорилась и «Нарвская мануфактурная компания», что стало еще одним ударом для теперь уже бывшего министра иностранных дел графа Нессельроде.  Компанией  теперь владели англичане. Как и многими другими.
В начале сороковых годов в Россию приехал молодой агент манчестерской фирмы «Ди Джерси и Ко» Людвиг Кноп. Еще тогда он начал разорять предприятия дворян и крупных чиновников, создавая сверхблагоприятные условия для старообрядческих общин. Его фаворитом стал, как говорили, второстепенный русский купец-старообрядец Савва Васильевич Морозов. В это можно было бы поверить, если бы не известная фамилия раскольников-Морозовых, претендовавших в семнадцатом веке на российский престол. В 1846 году Кноп оборудует ему первоклассный прядильный завод, дав своего управляющего и войдя в долю.  Всего же Кноп имел долю в 122 фабриках. На этих фабриках были хорошие условия и даже появились первые футбольные команды, в которых игроков обучал Брюс Локкарт, резидент английской разведки. Тогда же начали сколачивать свое состояние подобным же образом  староверы Гучковы, Третьяковы, Коноваловы, Рябушкинские. Все они принадлежали к религиозной секте, представлявшей всего три процента населения России и ненавидевшей ее вековой ненавистью. Старообрядцы любили Австро-Венгрию, на территории которой главный раскольничий центр – монастырь в Белой Кринице. Оттуда шел шпионаж на территорию России. И в Австрии служил послом в это время – до 1875 года -  барон Луи Геккерен,  из Австрии родом был  граф Нессельроде. Во время Крымской войны в Вене был послом России граф Александр Михайлович Горчаков, внук писателя-антиклерикала Дмитрия Петровича Горчакова, Он  многое сделал, чтобы удержать Австрию от прямого участия в этой войне. Вторым «раскольничьим» государством была Великобритания, которая  разорила зарождающуюся текстильную промышленность Российской империи, а потом открыла кредитную линию русским раскольникам. Вот эти три процента  сектантского населения России вскоре стали контролировать половину всей промышленности страны. И как тут не сделаешь иного вывода о судьбе промышленников Гончаровых как о заведомо  горькой? Их разорение было неизбежным. В этот адов круг и попал  Пушкин, войдя в их семью и испив вместе с ними сию горькую чашу до дна.
А опыт Александра Штиглица, как выяснилось, был еще необходим России, и вскоре он назначен  первым управляющим  Государственного банка. И теперь уже в этом качестве выступает посредником при  оформлении займов России в Амстердаме, Вене, Берлине.
В 1863 году Жорж Дантес получил звание офицера Почетного Легиона, но революция 14 сентября 1870 года, упразднившая Вторую империю, вынудила его вернуться к частной жизни. Однако теперь он – один из самых богатых людей Франции. Которая  вскоре падет в войне с Пруссией, развязанной его покровителем  Наполеоном III, которому он  и Николай Первый  так помогали взойти на престол в 1852 году!
Потерпев жестокое поражение от  Наполеона III, Пруссия  очень ослабела. Вместо бывшей «Священной Римской империи» был организован Германский союз из 38 государств. Но это был такой бессильный союз,  не имевший ни денег, ни армии, с которым не считались в Европе.  Он стал настоящим посмешищем в ее глазах. Но уже к воцарению Луи Наполеона Бонапарта на французском престоле, в связи с быстрым промышленным развитием, она опять усилилась и начала готовиться к войне. Прусские помещики мечтали подчинить себе другие  германские государства и встать во главе объединенной Германии. Первым министром при короле Вильгельме Втором в 1861 году стал Отто Бисмарк.
В июне 1870 года началась франко-прусская война. 2 сентября того же года Наполеон III был окружен под Седаном и сдался в плен вместе со стотысячной французской армией. Воспользовавшись моментом, Горчаков, будучи уже министром иностранных дел, уведомил европейские державы, что Россия более не считает себя связанной обязательством по Парижскому соглашению не держать военный флот на Черном море и восстанавливает там свои суверенные права. Протесты Англии не встретили поддержки других держав, Германии, в том числе. Она была озабочена  объединением  своих разрозненных государств в империю. Александр Второй был потрясен: это не входило в планы России, но на ее западных рубежах уже возникла мощная держава  - «мать» Третьего рейха. Она терзала Францию,  отрывая от нее Эльзас и Лотарингию. А та, ослабленная поражением, сделала очередную революцию и в 1870 году прогнала Наполеона III. Тогда же закончилась и политическая карьера Жоржа Дантеса. Он отправился на жительство в свое поместье Сульц, которое теперь называлось Зульцем и считалось землей Германской империи, а Дантес – ее гражданином. Вскоре к нему присоединился его приемный отец Луи Геккерен, вышедший на пенсию. Жорж Дантес умер гражданином Германской империи.
Во время второй мировой войны его потомки  вынуждены были бежать из Эльзаса, захваченного фашистами. И вернулись туда только после его освобождения, которое  даровала всему миру  Россия.
 А еще в 1888 году, отказавшись от союза с ней и создав в противовес ее международному влиянию австро-германское соглашение,  Бисмарк написал: «Даже самый благоприятный исход войны никогда не имел бы следствием разрушение главных сил России… Эта нерушимая империя, которая сильна своим климатом, своими пустынными просторами и своей непритязательностью, а также тем, что имеет только одну границу, которую необходимо защищать, после поражения осталась бы нашим заклятым врагом, жаждущим реванша, точно таким же, каким является сегодня Франция на Западе… В случае с гораздо более слабой Польшей уничтожить нацию не удалось трем великим державам в течение 100 лет. Жизнеспособность русской нации будет не менее упорной… Лучшее, что мы, по моему мнению, можем сделать – это обращаться с ней как с изначально существующей опасностью, против которой у нас наготове защитные валы, но которую мы не в состоянии стереть с лица земли».
В 1899 году российский император Николай Второй вышел с инициативой создать международный суд в  столице  Южной Голландии Гааге. Но за всю его историю так и не удалось достигнуть единого международного соглашения по главному вопросу - разоружению.
 Высокопоставленные потомки  эфиопских князей  смогли не раз полюбоваться волшебным белым камнем  на торжественных приемах во дворцах Санкт-Петербурга. Он так и не вернулся на берега Голубого Нила, но  один из амхара передал  великой стране древние песни на  новом, но понятном ей языке, и они ведут ее за собой и поныне и утешают народ всегда, когда стелется по земле горький дым от пушек и  льются потоки  соленой человеческой
крови.




ЭПИЛОГ


1




Еще одну долговую тяжбу после смерти поэта вел с ним  ростовщик с очень знакомой  Пушкиным фамилией, обладательница которой Устинья Толстая-Шишкина принесла столько горя  Марии Алексеевны Ганнибал и матери Пушкина Надежде Осиповне, -  отставной подполквник, известный в свете человек и ростовщик А.П. Шишкин. Ему Пушкин перед смерью заложил шали жены и столовое серебро Соболевского, уехавшего за границу. Дельцу, которого  высмеял в своей сатире на высший свет и которого вместе с подобным ему окружением называл «орангутанами, среди которых вынужден жить». Из этих денег Александр Сергеевич купил  дуэльный пистолет, из которого на Черной Речке ранил Дантеса.

          «Полно, полно.
          Ты требуешь заклада? что за вздор!
          Что дам тебе в заклад? свиную кожу?
          Когда б я мог что заложить, давно
          Уж продал бы. Иль рыцарского слова
          Тебе, собака, мало?
Жид

          Ваше слово,
          Пока вы живы, много, много значит.
          Все сундуки фламандских богачей
          Как талисман оно вам отопрет.
          Но если вы его передадите
          Мне, бедному еврею, а меж тем
          Умрете (боже сохрани), тогда
          В моих руках оно подобно
Ключу от брошенной шкатулки в море».


Фамилия Шишкиных, как и фамилия Горчаковых  приводит нас от Пушкина к семье Толстых, в  усадьбы Ясная Поляна и Пирогово. Почти через сто лет после  незаконного брака Устиньи Толстой-Шишкиной и Осипа Ганнибала эта фамилия вновь появляется на ветвях родового дерева Толстых. Причем появлялась она там также мучительно, каким мучительным было  незаконное замужество Устиньи Ермолаевны. Сергей Николевич Толстой, брат писателя Льва Николаевича Толстого, сожительствовал с  «государственной крестьянкой из цыган» Марией Михайловной Шишкиной, но женился на ней официально лишь через 17 лет – в 1867 году. И, как и Осип Абрамович Ганнибал, в свое время блестящий аристократ, веселый и общительный, к старости почувствовал себя несчастным и раздражительным и жил уединенно в своем имении Пирогово до самой кончины.
Но откуда же взялась Мария Михайловна Шишкина? В 70-е годы XIX века в Санкт-Петербурге, в ресторане «Самарканд», начинал работать хор Николая Ивановича Шишкина. Его репертуар, помимо цыганских народных песен, включал и полюбившиеся слушателям классические романсы русских композиторов: «Не искушай» и «Я вас любил» М. Глинки, «Соловей» А. Алябьева, «На заре ты ее не буди» А Варламова, «Вот на пути село большое» П. Булахова. Каждое выступление хора проходило с аншлагом. А в 1878 году состоялась его триумфальная поездка в Париж, на Всемирную выставку. Памяти Н. И. Шишкина- «любимца судьбы» - Александр Куприн посвятил свой очерк «Фараоново племя».
Сегодня мы представляем себе Марию Михайловну Шишкину бедной женщиной в цветастых юбках, которую облагодетельствовал блестящий светский лев Сергей Толстой, заплатив за нее  цыганскому хору выкуп. Но это вовсе не так. Цыганские хоры в России появились еще в восемнадцатом веке при Екатерине Великой. Этих цыган вывез из Румынии, где они были рабами,  князь Потемкин. Здесь он дал им вольную и сделал их привилегированным сословием среди «государственных крестьян». Впрочем, позже они  вообще стали приписываться к мещанам. Эти хоры были таким же  развлечением для большого света, как и лучшие театры Москвы и Санкт-Петербурга. А доходы они получали куда большие. Достаточно сказать, что  когда первая железная дорога в России начала терпеть убытки, то ее хозяева пригласили цыганский хор, и он быстро  пополнил их доходы, которые даже превышали доходы от  железной дороги. Если говорить современным языком, то  цыганский хор стал инвестором в железнодорожную отрасль России девятнадцатого века.   И попасть в такой хор значило стать обеспеченным человеком.  Артистки же его были неприступны и становились  любовницами очень знатных людей. Мария Михайловна, хотя и после семнадцати лет сожительства с Толстым, стала его венчанной женой. Существует такое, весьма грубое, выражение – Сергей Николаевич выкупил  Шишкину из хора. Отсюда  впечатление о ее бедности и  бесправности. На самом деле, Толстой просто уплатил большую неустойку за разорванный ею контракт в хоре. Что должно быть соразмерным огромным доходам хора.
Если дворянин, петербургский ростовщик, отставной полковник А.П. Шишкин мог состоять в родстве с Устиньей Толстой-Шишкиной, то могла ли быть ей родней Мария Михайловна Шишкина, цыганка? И тут надо знать, были ли у Устиньи дети? От первого мужа – капитана  Ивана Толстого – их не было. А от Осипа Абрамовича Ганнибала? Ведь, несмотря на  церковный и императорский запрет, они сожительствовали долгие годы. Неужели от этой страстной любви двух  молодых людей не произошло потомство? Увы, если оно и было – то не могло узакониться. А бастарды отдавались на воспитание и  имели другие фамилии. Им даже можно было купить дворянство. Но стоило это очень дорого, и под силу было лишь очень влиятельным и богатыми людям. Например,  наместнику  Александра Первого, графу Аракчееву, который за 50 тысяч рублей купил дворянство своему «воспитаннику», сыну своей обожаемой любовницы Настасьи Минкиной. Что же касается Устиньи и Осипа, то их несчастная любовь должна была после запрета держаться в тайне, а уж сожительство – и тем более.  И какие могли быть в таком случае дети? Если они и были, то это также хранилось  в глубокой тайне.
Так не была ли «цыганка» Мария Михайловна Шишкина на самом деле потомком Осипа Ганнибала, и не потому ли забрали ее к себе Толстые и приняли этот брак Сергея Николаевича, что  всегда были на стороне Устиньи Толстой-Шишкиной, справедливо сострадая горячо любящей, но  коварно обманутой и опозоренной родственнице? Как бы там ни было, но на родовом древе Толстых, спустя почти сто лет, снова появилась  фамилия: Толстая, урожденная Шишкина.
Лев Толстой не любил Пушкина, впрочем,  не любил он и Шекспира, хотя, не стесняясь, говорил о многословии своего романа «Война и мир» и заверял, что впредь не будет писать таких романов, а больше ему нравится писать «Анну Каренину». Уже сто тридцать лет существует миф о том, что образ героини романа списан с дочери Александра Сергеевича Марии Александровны. И когда-нибудь кто-нибудь  мог бы задуматься о том, что  такое утверждение, ставшее «классикой» вместе с романом «Анна Каренина», более чем на век опорочило имя дочери Пушкина? Более того, навязанная Марии  Толстым судьба  Анны в чем-то стала злым пророчеством для дочери Пушкина. И не этого ли добивались Толстые?

2


В 1868 году в Туле в доме генерала Тулубьева Мария Александровна познакомилась со Львом Толстым. Свояченица Толстого Т. А. Кузьминская в своей книге «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» писала: « … Когда представили Льва Николаевича Марии Александровне, он сел за чайный столик подле неё; разговора я их не знаю, но знаю, что она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, не жизнью, а наружностью, Он сам признавал это».
Писатель сам настоял на знакомстве, когда увидел ее на приеме в доме известного тульского генерала: «...дверь передней отворилась, и вошла незнакомая дама в черном кружевном платье. Ее легкая походка легко несла ее довольно полную, но прямую и изящную фигуру». «Это дочь Пушкина? – спросил Толстой. – Теперь понятно, откуда у нее такие арабские завитки на затылке. Удивительно породистые».
 В экспозиции Государственного музея Л. Н. Толстого в разделе, посвященном «Анне Карениной», помещен портрет Марии, выполненный И. К. Макаровым в 1860 году. На портрете кисти И.К. Макарова  Мария Александровна изображена с жемчужным ожерельем и гирляндой анютиных глазок в волосах. Но это жемчужное ожерелье и анютины глазки в волосах – единственное сходство   с внешностью Анны, стоит лишь взглянуть на портрет Макарова. Даже  отдаленно в нем ничего не напоминает портрет Карениной, написанный в романе Толстым. Однако  все Толстые утверждают это до сих пор и даже «закрепили» свое утверждение этим портретом, приобретя его в усадьбу.
В 1937 году Эйхенбаум в статье «Пушкин и Толстой» пишет: «Известно, что работа над «Анной Карениной» связана с Пушкиным еще тем, что некоторые черты наружности Анны взяты Толстым с дочери Пушкина, Марии Александровны Гартунг, с которой Толстой познакомился в Туле.
…В черновом наброске указанной выше главы вместо фамилии Карениной мелькает даже фамилия Пушкиной; Аня или Анастасья Аркадьевна Пушкина - так названа Анна Каренина».
То есть, Толстой хотел максимально приблизить созданный им образ распутной женщины к фамилии Пушкиных. И ведь не случайно!
У Анны действительно есть прототип. Есть мнение, что эту судьбу  Лев Толстой списал с судьбы  одной из тульских женщин,  уличенной в двоемужестве. На нее было  заведено уголовное дело, с которым ознакомился писатель. Но на самом деле  Толстой мог писать  образ своей несчастной героини с Устиньи Ермолаевны Толстой-Шишкиной, незаконно обвенчавшейся с Осипом Ганнибалом. Их многолетняя тяжба за развод и имущество, борьба за свою любовь, за возможность жить вместе и полное фиаско, которое они потерпели в этой борьбе, даже участие Ганнибала в новоржевских выборах и  стремление занять почетную долность в уезде, - все это отчетливо напоминает чету Карениных и Вронского.
Но самая неприятная ассоциация в романе – это судьба ребенка Анны, отобранного у нее супругом.  Даже современные школьники, которые изучают роман «Анна Каренина» и биографию Александра Пушкина, не могут знать досконально историю  семей Толстых и Пушкиных, и у них сбившаяся с пути Анна ассоциируется с дочерью Пушкина, которая не имела детей, но бабушка которой, Надежда Осиповна Пушкина, была  похищена от  родной матери,  бабушки Александра Сергеевича, несчастной Марии Алексеевны, распутным ее мужем Осипом Ганнибалом. Так он шантажировал мать своей грудной дочери, чтобы получить развод и жениться на Устинье Толстой-Шишкиной. А в романе Льва Толстого все происходит наоборот – по этому сюжету Мария Алексеевна ( точнее – ее правнучка Мария Александровна, коль уж она служит прообразом Анны) должна быть виноватой в страданиях Осипа Ганнибала  (Каренина) из-за своего распутства и не иметь поэтому права растить  собственного ребенка.
А  малограмотные современные посетители музея «Ясная Поляна» верят на слово экскурсоводам о  прообразе Анны Карениной в лице дочери Александра Сергеевича Пушкина. Через сто тридцать лет  Толстые, можно сказать, добились своего, довольно жестоко отплатив роду Пушкиных за позор Устиньи Толстой-Шишкиной, который в свое время лег на весь их род.
Это современники не придают значения далекому прошлому и не знают подробностей жизни великих, талантам которых поклоняются ныне. Они не представляют себе даже, что такое была дворянская честь, за которую Александр Пушкин пошел под пулю. Большинство населения России вообще не имеет представления о  своих родовых корнях, обрубленных в 1917 году. Что уж говорить о хотя и великих, но  посторонних родах!
  Роман «Анна Каренина» был закончен в 1877 году, и в тот же год в семью Гартунгов пришла беда.
Брак Марии Александровны и Леонида Николаевича был счастливым, хотя они не имели детей. К 20 годам из девочки, которую в детстве считали дурнушкой, Мария превратилась в эффектную девушку. В ее внешности причудливо соединились красота матери и экзотические черты отца. Многие мужчины влюблялись в нее, но Маша не торопилась создавать семью. Она всегда помнила слова матери: «Замужество – это главное женское предназначение, величайшее счастье на земле и очень серьезная обязанность, поэтому свой выбор надо делать в высшей степени рассудительно». Мария вышла замуж довольно поздно, в 28 лет, за генерал-майора Гартунга, управляющего императорскими конными заводами в Туле и Москве, человека глубоко порядочного и благородного. Наталья Николаевна была очень рада за дочь и всей душой желала ей счастливой семейной жизни. У Леонида Николаевича было имение под Тулой, туда и уехали жить Гартунги. Их дом, где часто устраивались музыкальные вечера и «чайные балы», славился гостеприимством и щедростью. Чета Гартунгов была окружена всеобщим вниманием и уважением.
Супруги проживали в Туле в доме на Дворянской улице. Все шло хорошо. В 1870 году Гартунг производится в генерал-майоры. Он назначается членом совета главного управления коннозаводства, занимающегося поставкой лошадей в армию. Гартунги имели широкий круг друзей и знакомых, главным образом среди интеллигентной части местного общества. Но в 1877 году грянула беда. По неосмотрительности он согласился стать душеприказчиком  ростовщика Занфтлебена и после его смерти  был втянут родственниками в судебный процесс по обвинению  в  краже вексельной книги, долговых расписок и других бумаг. Несмотря на надуманность обвинения и абсолютную его недоказанность, суд присяжных признал генерала Гартунга, кавалера пяти орденов, виновным. Дело слушалось в Московском окружном суде 13 октября 1877 года. Через 15 минут в помещении суда Гартунг выстрелил себе в грудь. Дело это имело тогда большой общественный резонанс. О нем писали газеты, обсуждали и спорили по его поводу в гостиных. Ф.М. Достоевский записал об услышанном в своем дневнике. Говорили, трагедия произвела большое впечатление на Л.Н.Толстого. Гартунг избрал страшный, крайний способ защитить свою генеральскую честь. Впоследствии выяснилась полная невиновность Гартунга, в чем его сослуживцы, друзья и знакомые никогда не сомневались. Жена его заявила: «Я была с самого начала процесса убеждена в невиновности в тех ужасах, в которых обвиняли моего мужа. Я прожила с ним 17 лет и знала все его недостатки, у него их было много, но он всегда был безупречной честности и с добрейшим сердцем. Умирая, он простил своих врагов, но я им не прощаю…»
И тут нашелся прообраз  Протасова в толстовской драме «Живой труп», как уверяют и сегодня Толстые и их приверженцы, а также люди несведущие. Неграмотное население России  нынче запросто ассоциирует  генерала Гартунга с алкоголиком и любителем цыганщины Протасовым, ничтожным человеком, который не хотел дать развода жене и она оказалась двоемужницей.
Пьесу обнаружили после смерти Льва Толстого, который, как известно, покинул жену и дом перед смертью. И то, что происходило на станции Козлова засека, лучше  не видеть в кинохроники тех лет: убитую горем и стыдом Софью Андреевну, которую не пускают к умирающему Толстому, потому что такова была его воля.
Собственную аморальность Толстой «подарил» семейству Пушкиных, взяв  его ни в чем перед ним не виноватых членов в прообразы своих сугубо отрицательных героев.
Но в деле генерала Гартунга  всплывает и вполне реальная фамилия – Занфтлебен. Ровно через сорок лет после гибели Александра Сергеевича Пушкина она появилась снова рядом с именем Пушкиных, опорочив его вперед более чем на  130 лет, по нынешнее время, когда практически никто уже не знает  подробностей этого дела. И только стреляющийся без конца Феденька Протасов на сценах всех театров России не дает забыть о несчастной чете  Гартунг-Пушкиной, которую погубил в  ростовщик  Занфтлебен.
Образы Анны Карениной и Федора Протасова, якобы списанные с Марии Александровны Пушкиной и ее супруга генерала Гартунга, – это самая настоящая не просто литературная, а историческая подмена  Толстым реальных событий на нереальные, которые заставляют современников  получать неправильную оценку членов семьи Александра Сергеевича Пушкина.
Другую подмену осуществили уже  официальные власти в СССР, объявив наставницей поэта его крепостную крестьянку, «великую сказочницу» Арину Родионовну. Более ста лет в России  ничего не говорили о бабушке  Александра Пушкина  по матери Марии Алексеевне Ганнибал, которая и явилась настоящим дрбрым ангелом русской поэзии, научив  внука - маленького «француза» -  хорошему русскому языку.
Мария Алексеевна  Пушкина-Ганнибал происходила из знатной семьи бывшего тамбовского воеводы. Но брак с третьим сыном арапа Петра Великого сломал жизнь ей и едва не погубил ее дочь, будущую мать поэта. Однако  она проявила такую твердость в своей борьбе за дочь, похищенную супругом, и ее будущее, какая едва ли оказалась бы по силам и иному мужчине. Брошенная, без средств к существованию, она выстояла и вырастила дочь, обеспечив ее, получив  часть  денег, оставленных Абрамом Ганнибалом,  село Кобрино и впоследствии село Михайловское, на которое  после кончины Осипа Ганнибала, как говорили, посягала Устинья Толстая-Шишкина.
Если бы не ее стойкость и долготерпение, великая материнская любовь, неизвестно, появился бы вообще на свет наш великий поэт. Но  Надежда Осиповна вышла замуж, в отличие от матери, рано, и родила восьмерых детей. Всех их крестила Мария Алексеевна. Но тут  на нее свалилось много нового горя – пятеро детей Надежды Осиповны умерли в младенчестве. Не потому ли, что брак был родственным, а другого Мария Алексеевна для дочери ждать по своему скромному достатку побоялась?
Но она перенесла и эти удары судьбы и жила неотлучно с семьей дочери, терпя ее тяжелый характер и бесконечное «кочевье» по квартирам. Мария Алексеевна, получив наследство от отца в Липецке,  купила дом  в Петербурге. Затем, получив  через множество судов село Кобрино от Осипа Ганнибала, которое так выпрашивала у государыни Устинья Толстая-Шишкина в счет погашения перед ней долгов Осипа, Пушкины переезжают в Москву и снимают там большой дам. А вскоре  Мария Алексеевна продает Кобрино и покупает под Москвой сельцо Захарьево, где проводят лето ее внуки. Перед поступлением в лицей там отдыхал и Александр Пушкин, который потом написал:

« Мне видится мое селенье,
 Мое Захарово; оно
 С заборами в реке волнистой,
 С мостом и рощею тенистой
 Зерцалом вод отражено,
 На холме домик мой; с балкона
 Могу сойти в веселый сад,
 Где вместе Флора и Помона
 Цветы с плодами мне дарят,
 Где старых кленов темный ряд
 Возносится до небосклона
 И глухо тополи шумят.
 Туда зарею поспешаю
 С смиренным заступом в руках,
 В лугах тропинку извиваю
 Тюльпан и розу поливаю -
 И счастлив в утренних трудах...»

О том,  кто дал ему волшебную свирель поэзии, Пушкин сам написал в 1822 году:

«Наперсница волшебной старины,
 Друг вымыслов, игривых и печальных,
 Тебя я знал во дни моей весны,
 Во дни утех и снов первоначальных.
 Ты, детскую качая колыбель,
 Мой слух напевами пленила
 И меж пелен оставила свирель,
 Которую сама заворожила».

Это стихотворение он посвятил бабушке Марии Алексеевне. Однако нигде в России мы не найдем памятника доброму ангелу русской поэзии. Зато в 1974 году в доме Арины Родионовны в селе Кобрино открыт музей «Домик няни А. С. Пушкина». Памятники ей установлены во Пскове, в Болдино, в Калужской области, в селе Воскресенское (Гатчинский район Ленинградской области). Так угодно было советско-романовской политике. Истина же уходит от нас все дальше и дальше…
Горы бумаги исписаны и напечатаны в издательствах в советское время об этом великом поэте, и как много лжи! Совсем маленький эпизод – предисловие Ивана Новикова к изданию сказок Пушкина в 1974 году издательством «Детская литература»: «Из Одессы Пушкин был выслан на север – в село Михайловское Псковской губернии, в имение своих родителей. Еще два с лишним года прожил он безвыездно в этом глухом селении. Только одна старушка няня Арина Родионовна, которая воспитывала поэта в его младенческие годы и преданно любила его, была с ним все время в Михайловском. Ее заботы и любовь скрашивали поэту ссылку в деревне. Пушкин по-настоящему крепко любил свою няню и написал несколько трогательных стихотворений, к ней обращенных… Арина Родионовна не только пела Пушкину песни – она была еще и сказочницей. Пушкин с ее слов записывал сказки, которые потом переложил в стихи».
Теперь читаем в биографии Арины Родионовны,  достаточно исследованной. Арина Родионовна Яковлева родилась в 1758 году в деревне Суйда под Санкт-Петербургом. Настоящее имя  Иринья. По происхождению ижорка или чухонка. Ребенком числилась крепостной графа Апраксина. В 1759 году Суйду купил Ганнибал. В 1871 году Иринья вышла замуж за крестьянина Федора Матвеева и переехала в село Кобрино, неподалеку от Гатчины. В 1792 году была взята бабкой Пушкина Марией Алексеевной Ганнибал нянькой для сына ее брата Михаила. В 1795 году она подарила Арине Родионовне избу в Кобрино. Детей Пушкиных нянчила ее однофамилица и родственница Ульяна Яковлева. После смерти Марии Алексеевны в 1818 году  Арина Родионовна проживает у Пушкиных в Петербурге, на лето вместе с ними переезжает в Михайловское. В 1824-1826 годах была послана служанкой  с Пушкиным в Михайловское.
Не нянчила во младенчестве Арина Родионовна Пушкина. Она выхаживала его дядю. В детские годы огромное влияние на воспитание и развитие  будущего поэта имела именно его родная бабушка, много настрадавшаяся Мария Алексеевна Ганнибал.
С двенадцати лет русский язык и поэтику развивал в Пушкине  профессор  Царскосельского лицея  Николай Федорович Кошанский. Он приучал  студентов к древней литературе, древнерусскому и славянскому языкам. Именно Кошанский явился создателем того нового стиля русского языка эпохи Александра Первого, который Россия впоследствии  узнала в полной мере от Пушкина. Вступил он в должность в Царскосельском лицее с речью «О преимуществах российского слова» на его открытии 19 октября 1811 года. Главная тема этой речи: «…слово российское ближе и удобнее к совершенству, нежели все языки иноплеменных». Он выделял шесть свойств превосходства русского языка над иными: «…язык предков наших - славянский был зерцалом греческого», «…свобода в расположении слов была в древних языках и перешла  через славянский в русский», «…благородство и важность в сочетании с быстротой, тоже от древних», «…выразительность и гибкость слов – это свойство отличное российского слова», «…гармония и подражание природе (живопись в звуке) -  язык российский есть самая музыка, он способен передавать самые разные звуки природы». По мнению Кошанского, Россия обладает  преимуществом: «…если другие народы формировали свою литературу веками и продолжительною опытностью, то Россия единым столетием, как единым шагом их достигла». Он считал, что древняя культура едина с русской словесностью. Когда  Кошанский издал свой учебник для гимназий «Общая риторика», то  там рассматривались  произведения Карамзина, Жуковского, Батюшкова и Пушкина. Было это в 1830 году. То есть, к тому времени известный Пушкин вполне соответствовал воззрениям Кошанского на  роль художника слова в литературе, которой сам же он обучал лицеистов. Учебник был утвержден как учебное пособие.


3


Имя Александра Сергеевича Пушкина никогда не связывали с Тулой. И напрасно. Именно этот город мог бы стать символом несчастий семьи поэта. Несчастий, доведших до смерти не только его самого, но и других членов  семьи. А, кроме того, из Тулы разнеслись по России и  миру злые слухи, порочившие его родных.
Но вернемся к злосчастной  «Гавриилиаде», поистине знаковому событию в судьбе поэта. Чем дальше от эпохи Пушкина, тем увереннее становятся публикации о неоспоримом авторстве Александра Сергеевича. Да ведь еще в СССР началось «застолбление» за Пушкиным этого анонимного произведения. Кто это сделал? Символист Валерий Брюсов, выходец из купеческой семьи народников, убежденных атеистов, воспитавших в том же духе сына. В Советском Союзе очень хотели  видеть Пушкина декабристом и атеистом. Так гений лучше вписывался в советскую идеологию.  А сколько инсинуаций было  изобретено  на эти темы – вплоть до  мифического разговора Пушкина с Николаем Первым, когда он якобы заявил государю, что если бы  был свободен 25 декабря 1814 года, то был бы с декабристами. Неужто никому за 70 лет власти КПСС не пришло в голову, что такого просто быть не могло! Как бы осмелился  заточенный на шесть лет в ссылку Пушкин, умолявший царя выпустить его на свободу,  едва получив ее, произносить антигосударственные речи перед лицом самодержца?
Но Брюсову, как и всем верноподданным новой власти литераторам, очень хотелось  закрепиться на ниве официозного литературоведения. И вот нашелся повод - клевета  на Пушкина, которая не давала ему покоя при жизни и едва не довела до виселицы. Именно Брюсов без зазрения совести выпустил в 1918 году полное российское издание поэмы, приписав ее авторство Александру Сергеевичу, от которого тот при жизни категорически отрекся.
Из воспоминаний Авраама Сергеевича Норова, члена  Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, а в 1819 году – Общества любителей российской словесности. На заседаниях Вольного общества он познакомился с Пушкиным, общение с которым продолжалось в течение всей  жизни Александра Сергеевича. С 1827 года Норов служил в Министерстве внутренних дел, в 1830 занял место правителя и члена Комиссии принятия прошений на  Высочайшее имя. В 1849 году был назначен сенатором, помощником главного попечи теля Человкеолюбивого общества. В 1850 году – товарищем министра народного просвещения.
Дело было года за два до женитьбы Пушкина на Наталье Николаевне. Встретившись с ним, Пушкин дружески его обнял. Присутствовавший при этом В. И. Туманский сказал: «А знаешь ли, Александр Сергеевич, кого ты обнимаешь? Ведь это твой противник. В бытность свою в Одессе он при мне сжег твою рукописную поэму». «Нет, — возразил Пушкин, - я этого не знал, а узнав теперь, вижу, что Авраам Сергеевич не противник мне, а друг. А вот ты, восхищающийся такою гадостью, как моя неизданная поэма, настоящий мой враг».
А. H. Голицын рассказывал о деталях следствия своему сотруднику Ю. H. Бартеневу, который записал 30 декабря 1837 года: «Управление князя Кочубея и Толстого во время отсутствия князя. Гаврильяда Пушкина. Отпирательство Пушкина. Признание. Обращение с ним государя. Важный отзыв князя, что не надобно осуждать умерших».
Но в чем признался Пушкин?  Это остается загадкой  по сей день, ибо  документов не осталось, а обнаруженная спустя век копия его «признания» наверняка грубая подделка.  «Найденная» литературоведами брюсовского толка для укрепления своих позиций по авторсту Гариилиады. В угорду советским властям, разумеется. Чтобы утвердить в учебниках литературы характеристику Пушкина – антеклирикала и революционера. Подлейшее занятие политиков и литературоведов тех времен.
А ведь даже в этой краткой записке, в которой Голицын  называет для конспирации отсутствующего в Петербурге  царя «князем», сказано, что Николай Первый заявил: «не надобно осуждать умерших». Умершим был  Горчаков. И никому не пришло в голову, что Пушкин мог «признаться» только в одном – в том, что он, переписывая чужую поэму, вставил в нее несколько строк от себя. Это было юношеской проделкой – дело-то происходило в 1817 году! И не об этой ли проделке говорил  Тургеневу Вяземский, посылая 10 декабря 1822 года А. И. Тургеневу значительный отрывок из «Гавриилиады»: «Пушкин прислал мне одну свою прекрасную шалость».
И вот эти несколько строк позволили дотошному Брюсову, утюжевшему текст, заявить, что стиль поэмы - типичный ранний пушкинский, и многие стихи «Гавриилиады» близки к другим его стихотворениям. Например, строки 329-355 чрезвычайно сходны со стихотворением «Платоническая любовь» (1819), а строки 113-116 - со стихотворением «Любовь одна - веселье жизни хладной» (1816).
Еще дальше пошел Б.В. Томашевский, который в 1922 году подготовил «научно установленное» авторство поэмы. Кто же он такой? Из-за участия в гимназических сходках по окончании гимназии в 1908 году не смог поступить в Политехнический институт. Окончил Льежский университет  с дипломом инженера-электрика. Слушал лекции в Сорбонне. По возвращении в Россию выступил в 1915 году с первыми публикациями по инженерным вопросам и на темы литературы. Сблизился с кругом журнала «Аполлон». Участвовал в Первой мировой войне, воевал на австрийском фронте (1915-1918). По окончании войны служил в Москве чиновником статистических отделов различных хозяйственных учреждений. Сблизился с членами Московского лингвистического кружка и вступил в «Общество изучения теории поэтического языка» (ОПОЯЗ).  Переехав в Петроград в 1921 году, стал сотрудником Института русской литературы (Пушкинский дом) и начал читать лекции по текстологии, теории литературы и творчеству А. С. Пушкина в Государственном институте истории искусств. С 1924 года преподавал на кафедре русской литературы Ленинградского университета (профессор с 1942-го). Во время кампании против формальной школы был уволен из филологических учебных и научных учреждений в 1931 году. Работал преподавателем прикладной математики в Институте путей сообщения. В связи со столетием со дня смерти А. С. Пушкина в 1937 году получил возможность вернуться к филологической деятельности.
Поистине : « Жалкий век! Жалкий народ!» - хочется воскликнуть вслед за Пушкиным, который написал эту фразу, заканчивая свой памфлет «Последний из свойственников Иоанны д-Арк». Он был написан перед дуэлью поэта и Жоржа Дантеса и стал последним произведением поэта.
Этот электрик не остановился на шельмовании Пушкина, а пошел еще дальше. Он принялся шельмовать автора «Тихого Дона». По свидетельству З. Б. Томашевской, дочери Б. В. Томашевского и филолога И. Н. Медведевой-Томашевской, её родители неоднократно говорили применительно к роману «Тихий Дон» и проблеме его авторства «о возможности отслоения подлинного текста, к этому времени уже буквально утопающего в несметных и противоречивых переделках. Только с чужим текстом можно было так обращаться»]. Через много лет вдова Б. В. Томашевского И. Н. Медведева-Томашевская начала работу над книгой «Стремя «Тихого Дона» (загадки романа)», посвящённой авторству романа, которая осталась незавершённой и была издана после её смерти. Так родилась инсинуация в отноршении Шолохова, которую подхватили и понесли враги национальной русской литературы как черное знамя борьбы с нею.
Но самая большая угроза Пушкину из-за разразившегося скандала в 1828 году шла именно из Тулы. И было это связано с одной фамилией, на которую он указал Николаю Первому, открывая авторство «Гавриилиады»,- Горчаковы.
Врагами Александра Сергеевича оказались не только Горчаковы и  Толстые, находящиеся в тесном родстве с ними, но и, к несчастью поэта, сами Бобринские. Потомки вынебрачного сына Екатерины Второй и графа Григория Орлова, из родового имения Бобринское Тульской губернии. И они также были близкой родней Горчаковых.
Но сначала зададимся вопросом: кто же мог принести в лицей злосчатную поэму «Гавриилиада»? Сам Пушкин на следствии утверждал, что получил ее от кого-то из  офицеров Гусарского полка. Но, может быть, он не захотел выдать того, кто действительно имел доступ к  поэме и принес ее своим товарищам?  Это  Александр Горчаков, будущий министр иностарнных дел России, канцлер, родственник писателя-антеклерикала  князя Горчакова.
В истории сохранилось мнение, что Александр Горчаков дружил с Александром Пушкиным, ведь тот  посвятил ему известное стихотворение. На самом деле, после  лицея никакой дружбы у однокашников не было. Более того, в ссылке в Михайловском Пушкин, встретившийся с Горчаковым в отдаленном поместье, весьма сухо отозвался о нем. И после этого встреч больше не было. Но у кого у первого возникла неприязнь? Давайте вчитаемся в последние строки стихотворения 1819 года «Послание к кн. Горчакову»:

И ты на миг оставь своих вельмож
 И тесный круг друзей моих умножь,
О ты, харит любовник своевольный,
Приятный льстец, язвительный болтун,
По-прежнему остряк небогомольный,
По-прежнему философ и шалун.

Здесь Пушкин прямо говорит об антиклерикализме своего приятеля. Да еще такими словами: «остряк небогомольный»! Но это же можно сказать и об авторе «Гавриилиады»… Между тем,  Александр Горчаков выделялся среди   воспитанников лицея своими  высокими способностями к  литературе, отличным слогом письма, что, как отметили историки, очень помогло ему на его дипломатическом поприще. Но юные «остряки, философы и шалуны» пошутили в 1816-1817 году вместе, а отвечать пришлось только Пушкину. И не этой ли поэмы опасался  Александр Горчаков, вступив на успешный путь дипломатической карьеры? И не потому ли, что его престарелый родственник был раскрыт Пушкиным как автор «Гавриилиады», бывший однокашник поэта всю жизнь не любил его и даже не скрывал этого? Вот доказательства неприязни канцлера.
В 1855 году 82 чиновника Министерства иностранных дел, в списках которого когда-то числился Пушкин, обратились к своему министру А.М.Горчакову с прошением об открытии всенародной подписки на сооружение памятника. Однако сиятельный чиновник, хоть и был однокашником Пушкина, уклонился от решения этого вопроса. В 1860 году ходатайство возбудили лицеисты пушкинского и позднейших выпусков. Правительство уже не могло открыто препятствовать идее создания монумента, и, наконец, «высочайшее позволение» было получено с оговоркой: средства из госказны не выделять! В 1870 году инициативу подхватил выпускник лицея академик Я.К.Грот. Россия хотела увековечить Пушкинскую славу. Деньги собирали всем миром – в списках жертвователей – имена знаменитых и простых людей. Постепенно, с набежавшими процентами, накопилось 106 575 рублей 10 копеек. И вот наступило 6 июня 1880 года. Торжественная церемония открытия памятника превратилась в подлинно всенародный праздник, по существу первое общенародное чествование великого русского поэта. Все газеты и журналы поместили подробные отчеты своих корреспондентов об этом событии. Но не было на празднике князя Горчакова. Он не приехал. И денег на памятник не давал, и  чествовать поэта отказался.
Почему же историки и литературоведы обошли в СССР, да и сегодня обходят эти факты? Почему князь Александр Горчаков до сих пор «ходит» в друзьях Александра Пушкина? Наверное, потому же, почему некоторые исследователи  жизни поэта утверждают, что  графиня Софья Александровна Бобринская не принимала участие в его травле при дворе Николая Первого. Потому что не хотят связывать фамилию Горчаковых с фактами преследования Пушкина из-за поэмы «Гавриилиада». Потому что  в атеистическом СССР, как я уже говорила, очень хотели видеть Александра  Сергеевича безбожником.
Императрица сразу после свершившегося убийства была лишена возможности встречаться, с кем захочет, Геккерены высланы, за Александром Трубецким  негласно наблюдало ведомство Бенкендорфа. Трубецкой  стал проситься  за границу, но получил отказ. Он лишился карьеры и состояния. Выехать же  смог только через десять лет, но ненадолго. Николай Первый, а затем Александр Второй ( этот – несмотря на юношескую дружбу с Трубецким) всю оставшуюся жизнь князя не выпускали его из-под наблюдения жандармов. Он  влачил жалкое существование, даже пустился в мошенничество.
Но  печальнее всего  то, что  именно версия записного злодея Александра Трубецкого о ситуации вокруг дуэли Пушкина была принята русскими и советскими историками и литературоведами. Это ведь он рассказывал всем о любовном «четырехугольнике» - Пушкин- Гончарова- царь –Дантес. И по сей день эта пошлая байка лежит в основе всех исследований жизни семьи поэта.


ЕЩЕ РАЗ О ПУШКИНЕ И «ГАВРИИЛИАДЕ»

1

Чем  дальше мы уходим от эпохи Пушкина, тем все увереннее укрепляется в литературоведении  убеждение в том, что антиклерикальную   поэму  «Гавриилиада» написал Пушкин. Как  и в том, что поэт признался в своем авторстве Николаю Первому.
Давно известны имена литературоведов, пушкиноведов, журналистов, которые занимались исследованиями этих вопросов и написали и опубликовали целые трактаты. Это Эйдельман, Томашевский, Гурьянов, Яшин и множество других.
Теперь уже «Гавриилиаду» включили в собрание сочинений Александра Сергеевича, в Сети поэма публикуется только под его именем. И это очень странно, потому что за 187 лет, прошедших со времени следствия по делу «Гавриилиады», так и не нашлось бесспорных фактов и доказательных документов по поводу авторства Пушкина. Приходится делать  очень печальный вывод: похоже, великому русскому поэту верил только царь, резко прекративший это следствие и освободивший Пушкина от ответственности и от подозрений.
И это можно понять, зная, под каким тщательным царским надзором  постоянно находился поэт. Безусловно, Николаю было виднее.
Известно и отвращение самого Пушкина к этому произведению, одно упоминание о котором доставляло ему невыносимую боль. Ни при его жизни, ни после его смерти оно не было нигде опубликовано. И лишь в 1861 году  это сделал Н.П. Огарев в Лондоне. Затем в 1876 году на страницах журнала «Русский архив» «отрывки из поэмы» опубликовал редактор этого журнала П.И. Бартенев. И уже в 1918 году поэт Брюсов выпустил поэму полностью. Но этот текст вообще было трудно назвать  чьим-нибудь, поскольку он и при жизни Пушкина ходил в списках и переписывался кем попало, а уж век спустя  просто превратился, образно говоря, в лохмотья. Что не помешало  Брюсову хорошо  заработать на издании, сразу ставшим редким.
Но в 1922 году поэму  напечатал некий Б.В. Томашевский, электрик по профессии, в СССР ставший большим литературным докой, который «обнаучил» не только «Гавриилиаду», но и  позднее - «Тихий Дон» Шолохова, заподозрив  автора в плагиате. Чем  в шестидесятые годы воспользовался Солженицын, открывший настоящую клеветническую компанию против великого советского писателя. В общем, одна грязь вполне стоила другой.

2

Что касается обливания грязью Пушкина литературоведами всех мастей в СССР, то дело усугубилось тем, что в 1951 году  при разборе в Государственном историческом архиве Московской области фонда Бахметевых студентом Московского архивного института В. И. Савиным был обнаружен документ, подписанный Пушкиным, содержавший его признание Николаю I в авторстве «Гавриилиады». Ныне в определенных кругах считается, что это - копия автографа поэта, сделанная А. Н. Бахметевым, вследствие близости его к члену Временной верховной комиссии П. А. Толстому, через которого признание Пушкина было передано императору.
Вот известный текст этого «автографа»: «Будучи вопрошаем Правительством, я не почитал себя обязанным признаться в шалости, столь же постыдной, как и преступной. — Но теперь, вопрошаемый прямо от лица моего Государя, объявляю, что Гаврилиада сочинена мною в 1817 году.
  Повергая себя милосердию и великодушию царскому есмь Вашего Императорского Величества верноподанный
  Александр Пушкин.
  2 октября 1828. С. Петербург».
 Спустя двадцать лет после этой «находки»,  литературовед  Яшин сделал важный вывод, который почему-то абсолютно никого из пушкиноведов не заинтересовал.  Копия с «признания» Пушкина – это подлог, состряпанный Бахметевым с использованием показаний Пушкина на следствии. Вот что он писал  военному губернатору Санкт-Петербурга Петру Александровичу Толстому, ведшему следствие, 19 августа 1828 года: «Рукопись «Гавриилиады» ходила между офицерами гусарского полка, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список я сжег, вероятно, в 20-м году. Осмелюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение жалкое и постыдное».
А  оказалась эта «копия» в архиве Бахметева потому, что кому-то было очень нужно доказать авторство именно Александра Сергеевича. Кому же?
По мнению М. И. Яшина, поэт на самом деле не признавался в своем авторстве, а приписал его поэту Дмитрию Петровичу Горчакову, умершему еще в 1824 году. Это вызвало гнев Бахметева, родственника генерала М. Д. Горчакова, сына князя, поэта Д. П. Горчакова. Защищая родню от «клеветы», Бахметев «подделал» письмо, где Пушкин будто бы признается царю в авторстве «Гавриилиады».
Кто же была эта родня? Самые близкие ко Двору люди. Бахметев - брат статс-дамы при Дворе Николая Первого Аграфене Алексеевне Бахметевой. Которая была замужем за старшим сыном Дмитрия Петровича Горчакова, генералом  от армии, Михаилом Горчаковым, участником русско-персидской войны 1804-1813 годов, войны с Наполеоном 1812 года, заграничных походов 1813-1814 годов. В этот момент, когда велось следствие, он был  рядом с государем на турецкой войне. Как и сын Петра Александровича Толстого, Александр Петрович.
Сам же Бахметев сватался к дочери  генерал-губернатора Санкт-Петербурга Анне Толстой. Двоюродная сестра князя Дмитрия Горчакова Пелагея Николаевна Горчакова была замужем за Ильей Толстым, двоюродным братом петербургского генерал-губернатора Петра Александровича Толстого.
Да и член Временной комиссии по  данному расследованию князь Александр Николаевич Голицын приходился близким родственником Горчаковым.

3

Можно себе представить весьма трагическую ситуацию, когда в этом опасном  политическом деле вдруг всплыло имя их родственника князя Дмитрия Горчакова.
Как же до них дошла весть о том, что Пушкин открыл  авторство  скандальной поэмы, принадлежащее князю-поэту-сатирику-антиклерикалу? Скорее всего, из письма поэта, отправленного им Вяземскому 1 сентября 1828 года. Он писал: «Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее.
Прямо, прямо на восток.
Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконецЉ«Гавриилиада»; приписывают ее мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность. Это да будет между нами. Всё это не весело…»
Конечно, письма Пушкина читали в Третьем отделении, но тут уж слишком быстро дошло это письмо прямо в руки Временной верховной комиссии. Не удивительно – почтой России тогда командовал как раз князь Александр Голицын, отставленный от министерства народного просвещения.
Дальше мне  удалось обнаружить самое важное – даты под найденным в архиве Бахметева «признания» Пушкина царю  и заседания Временной верховной  комиссии, на котором он писал это признание, не совпадают! Не понимаю, как могли не заметить этого  многочисленные исследователи дела Пушкина о «Гавриилиаде»?
Вернемся к «признанию», скопированному Бахметевым:
«Будучи вопрошаемПравительством, я не почитал себя обязанным признаться в шалости, столь же постыдной, как и преступной. — Но теперь, вопрошаемый прямо от лица моего Государя, объявляю, что Гаврилиада сочинена мною в 1817 году.
  Повергая себя милосердию и великодушию царскому есмь Вашего Императорского Величества верноподанный
  Александр Пушкин.
  2 октября 1828. С. Петербург».
 Под письмом дата – 2 октября 1828 года. Но это заседание Временной верховной комиссии проходило 7 октября 1828 года. Есть протокол, помеченный этим числом, в котором записано: “Главнокомандующий в С.-Петербурге и Кронштадте, исполнив выше помянутую собственноручную его величества отметку, требовал от Пушкина, чтобы он, видя такое к себе благоснисхождение его величества, не отговаривался от объявления истины, и что Пушкин по довольном молчании и размышлении спрашивал, позволено ли ему будет написать прямо государю императору, и, получив на сие удовлетворительный ответ, тут же написал к его величеству письмо и, запечатав оное, вручил его графу Толстому. Комиссия положила, не раскрывая письма сего, представить оное его величеству”.
Как  мог Пушкин,  написав «признание» царю в присутствии членов комиссии 7 октября, поставить под ним  дату 2 октября? И если комиссия, получив это письмо от Пушкина в запечатанном виде, тут же отправила его царю, который его с нетерпением ждал, то откуда стало известно ей о содержании послания?
У некоторых литературоведов есть только одно объяснение, точнее - предположение – прочитав   письмо Пушкина, Николай Первый вернул его Толстому. Тогда куда тот его дел, если  в деле оно так и не обнаружено, и вообще – нигде? Ах да, он отдал его почитать своему будущему зятю Бахметеву, чтобы тот для истории снял с него копию… очень задним числом. Ну хорошо, не побоялся Толстой царя, передал секретный документ будущему родственнику, а потом куда его дел?

4

16 октября 1828 года Пушкин сделал запись: « гр. Т… от государя». В этот день Толстой сам приехал к Пушкину, чтобы передать ему известие от царя – дело кончено. Но авторы исследований  следствия по делу «Гавриилиады»  называют эту дату  датой «прощения» Пушкина царем. Хотя  никакого послания из дворца не было, Толстой передал его устно. Что он говорил, осталось неизвестным. Но «исследователи»  даже предполагают, что было еще и нравоучение – не то от царя, не то от Голицына. Конечно, от садомита и известного безбожника Голицына, над которым потешался весь Двор, -  только нравоучения и получать. Однако большой любитель поэзии Пушкина Бартенев в 1837 году имел беседу с Голицыным и записал с его слов:“Управление князя Кочубея и Толстого во время отсутствия князя (царя –Т.Щ.). Гаврильяда Пушкина. Отпирательство Пушкина. Признание. Обращение с ним государя. - Важный отзыв князя, что не надобно осуждать умерших”.
И какой же вывод делает  Натан Эйдельман? «Возможно, что “умерший” - это А. С. Пушкин (запись сделана 30 декабря 1837 года); но не исключено, что задним числом осуждается попытка поэта в 1828 году - произвести в авторы “Гавриилиады” покойного к тому времени князя Дмитрия Горчакова». (Н. Эйдельман «Снова тучи…» Пушкин и самодержавие в 1828 году».
Я вообще не понимаю, как могли в советских  толстых журналах публиковать такой, простите, бред. Ну как Николай Первый в 1828 году мог говорить об «умершем» Пушкине? Конечно, если он и произнес эту фразу, то она касалась князя Дмитрия Горчакова, скончавшегося в 1824 году.
Как же события развивались дальше? Только 31 декабря 1828 года на докладную записку статс-секретаря Н. Н. Муравьева о новых распоряжениях к отысканию автора “Гавриилиады” царь наложил вполне самодержавную резолюцию: “Мне это дело подробно известно и совершенно кончено”.
В это же время  Бахметев вдруг срочно выезжает за границу – якобы для изучения производства хрусталя (его отец был в Пензе российским «хрустальным королем», изготавливавшим  хрустальные изделия для дворца). Это похоже на бегство. Но от кого он бежит? Как раз в тот момент, когда дело о «Гавриилиаде» кончено и сделанный им подлог «признания» Пушкина спрятан далеко в пензенском поместье его отца. Да так, что обнаружится лишь через сто с лишним лет! Отгадка, кажется, читается в послании его будущего тестя П.А. Толстого, который 13 января 1829 года извещал его из Москвы: «Пушкин здесь – я его не видел». И Бахметев продолжает «изучать»  зарубежное хрустальное дело, хотя в России  уже готовится его свадьба с Анной Толстой.
А вот у Пушкина со свадьбой с Натальей Гончаровой не сложилось. И у него сильная депрессия. В начале марта 1829 года он просит у петербургской городской полиции подорожную в Тифлис и 9 марта, без уведомления Бенкендорфа, выезжает туда, остановившись на время в Москве, откуда он 1 мая выезжает на Кавказ. Бенкендорф узнает о поездке только 21 марта. В конце мая Пушкин уже в Тифлисе и в письме Ф.И.Толстому-Американцу оттуда (где-то 27 мая-10 июня) рассказывает о своем путешествии: “поехав на Орел, а не на Воронеж, сделал я около 200 верст лишних, зато видел Ермолова…»
Как только  Толстой-Американец получает это известие от поэта, в Россию тут же возвращается Бахметев. В июле состоялась его бракосочетание с Анной Толстой.
Так не от Пушкина ли бежал Бахметев по совету будущего тестя Толстого так далеко? Не страх ли разоблачения делишек этой шайки гнал копировальщика «признательного автографа» Пушкина? И вернулся он лишь тогда, когда известный дуэлянт , от которого он мог запросто получить пулю за свои проделки , был очень далеко от Москвы и Петербурга.

5

Но на этом история с «Гавриилиадой», как видим, не закончилась. В 19 веке «нашлись» еще «доказательства» якобы авторства Пушкина. И одно из них, увы, принадлежит Петру Вяземскому. Этот «друг» поэта много вредил ему вместе  с другим «другом» Пушкина Александром Тургеневым. Так много, что часть вины за гибель гения лежит и на них.
Неизвестно, когда было обнародовано письмо Вяземского Тургеневу за 1822 год, в котором, в частности, он пишет 10 декабря из Остафьева: «…Пушкинъ прислалъ мне одну свою прекрасную шалость:
 
   Шестнадцать летъ, невинное смиренье,
   Бровь темная, двухъ девственныхъ холмовъ,
   Подъ полотномъ упругое движенье,
   Нога любви, жемчужный рядъ зубовъ...
   Зачемъ же ты, еврейка, улыбнулась,
   И по лицу румянецъ пробежалъ?
   Седой старикъ, плохой столяръ и плотникъ,
   Въ селеньи былъ единственный работникъ.
   И день, и ночь, имея много делъ
   То съ уровнемъ, то съ верною пилою,
   То съ топоромъ, немного онъ смотрелъ
   На прелести, которыми владелъ.
   И тайный цветъ, которому судьбою
   Назначена была иная честь,
   На стебельке не смелъ еще процвесть.
   Ленивый мужъ своею старой лейкой,
   Въ часъ утренній не орошалъ его;
   Онъ, какъ отецъ...
   Ее кормилъ -- и больше ничего».

Мы же сегодня читаем этот отрывок в ином виде:

Шестнадцать лет, невинное смиренье,
Бровь тёмная, двух девственных холмов
Под полотном упругое движенье,
Нога любви, жемчужный ряд зубов...
Зачем же ты, еврейка, улыбнулась,
И по лицу румянец пробежал?

Пропуск у Вяземского:
«Нет, милая, ты право обманулась:
Я не тебя, - Марию описал».

Пропуск у Вяземского:
«В глуши полей, вдали Ерусалима,
Вдали забав и юных волокит
(Которых бес для гибели хранит),
Красавица, никем ещё не зрима,
Без прихотей вела спокойный век.
Её супруг, почтенный человек,»

Седой старик, плохой столяр и плотник,
В селенье был единственный работник.
И день и ночь, имея много дел
То с уровнем, то с верною пилою,
То с топором, не много он смотрел
На прелести, которыми владел,
И тайный цвет, которому судьбою
Назначена была иная честь,
На стебельке не смел ещё процвесть.
Ленивый муж своею старой лейкой
В час утренний не орошал его;
Он как отец с невинной жил еврейкой,
Её кормил - и больше ничего.
Это письмо с отрывком из «Гавриилиады» самого начала поэмы я нашла в опубликованном « Издании графа С.Д. Шереметева под редакцией и с примечаниями В.И. Саитова в типографии М.М. Стасюлевича в С-Петербурге в 1899 году».
В 1822 году князь Дмитрий Горчаков был еще жив. Но в чем заключалась «милая шалость» Пушкина? В том, что он начал писать «Гавриилиаду» - и так красиво, или в том, что переписал этот отрывок и послал его Вяземскому? Но кто потом правил этот отрывок и делал в него вставки? История темная. Но я бы сказала, что она как раз заставляет сомневаться в авторстве Пушкина в отношении всей поэмы, потому что только эти начальные строки ее красивы и напоминают пушкинский стиль. Весь остальной текст неказист и слаб. Как "Гавриилиада" могла появиться  в таком виде, когда уже были созданы гениальные «Руслан и Людмила» , «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан» (1818-1820 годы).
А ведь прислал отрывок Вяземскому Александр Сергеевич в 1822 году, а потом «дописывал» поэму. Он что, к этому времени уже сочинять шедевры разучился?
Кстати, и это письмо  Вяземского Тургеневу было найдено в его архиве в Остафьеве.
Но еще хуже и даже безобразнее то, что нашли в архиве у потомков  князя  Александра Горчакова, учившегося в Царскосельском лицее вместе с Пушкиным. Поэму «Монах», о которой Горчаков всегда говорил, что сжег или разорвал ее. И вот в начале двадцатого столетия она оказалась целехонькой в семейном архиве Горчаковых. Исследователи уверяют нас, что это – едва ли не детское произведение Пушкина. О котором сам он никогда и никому не рассказывал.
Получился как бы слоеный исторически-литературный «пирог».  «Гавриилиада» - сверху, а снизу засохшим «коржом» еще одно безбожное сочинение,  грязнящее память поэта.
К месту тут будет закончить текст отрывком из замечательного сатирического произведения князя Дмитрия  Горчакова «БЕСПРИСТРАСТНЫЙ ЗРИТЕЛЬ НЫНЕШНЕГО ВЕКА»:

                Куда ни погляжу, везде я вздор встречаю!
                Хотя не много примечаю,
                Но вздор повсюду так велик,
                Что сам является собою.
                Дурачество свой кажет лик
                И громко всем гласит трубою:
                Я здесь!
                Добро с дурачеством ты свесь,
                На крошечку добра найдешь ты вздору
                Большую гору!
                Против прямых путей
                Безумно всяк шагает,
                И глупости сетей
                Никто не избегает.
                Портной век пакостно одет,
                Сапожник босиком, уроды щеголяют!
                Монах таращится на свет,
                Судьи душой кривят, работники гуляют,
                Дурак собой как черт надут,
                Честным себя зовет и плут,
                Скрывая всяк личину,
                Все кажут ныне спину,
                У всех фальшивые умы,
                Чертям подобны стали мы.



А Тула, откуда  шли злобные нападки Борбринских - Горчаковых - Толстых на семейство Пушкиных,  не успокоилась до тех пор, пока здесь были не совершены гнуснейшие поступки. Уже в советское время, в отношении сына Александра Сергеевича, Александра Александровича Пушкина. Чье тело было  выкопано из склепа в деревне Малое Останино Веневского района и захоронено прямо на дороге. Много позже  его родственники за границей добились разрешения и перезахоронили  тело на семейном кладбище Ланских в подмосковном Чехове.
Но тогда же из  родового склепа  Бобринских были выкинуты кости всех внебрачных потомков Екатерины Второй и рассеяны по округе, так что и перезахоранивать было нечего. Могилы Бобринских больше нет. Склеп пуст. Жизнь сама поставила свою точку в этой темной истории.