Он болезненно ощутил отсутствие цепочки с крестиком. То место на шее, казалось, жгло своей пустотой. Забылся снова. Провалился в какой-то хаос. Обрывки сновидений. Тяжелые. Мрачные. Бред. Бред.
Через несколько часов ли, минут ли комната стала приобретать какие-то очертания. Появились стены. Окно. То ли вечер на улице ранний, то ли раннее утро, не разберёшь. Его лихорадило. Нущупал рукой возле дивана бутылку. Но она оказалась пустой. Сел. На столе грязные тарелки, пустые консервные банки. Возле стола и вдоль стены бутылки. Разные. Из-под водки. Из-под пива. Сколько же дней он пьет? Неделю? Две? Потянулся за сигаретами. Слава Богу, пара штук нашлась. Зажечь спичку не мог долго. Тряслись руки. Наконец закурил.
Вспомнил с отвращением женщин, с которыми был близок не то вчера, не то позавчера. Просто вмести пили. Они пришли с кем-то из его знакомых. Не молодые. У одной не было трёх верхних зубов. Женщина была полной. Грудь, видимо когда-то большая и красивая, осталась большой, но стала обвисшей и во время секса болталась из стороны в сторону. Он сказал: "У тебя, смотри, титьки в ладоши хлопают". Вторая – маленькая, худющая, волосющки реденькие, рёбра, ключицы торчат, как будто только что из концлагеря, под глазом синяк. Сексом занимались втроём. Бред.
Денег не осталось совсем. Ещё несколько дней назад он по дешёвке продал соседу телевизор. А потом, потом поменял на бутылку самогона крестик с цепочкой. Вчера? Наверное…
В дверь постучали. Открыл. Пришла та беззубая корова. Принесла самогонку. Выпили. «Хорошая ты баба, Маришка, - сказал он , смутно вспомнив имя, и похлопал женщину по толстой коленке. Выпили ещё. Провалился во что-то тёмное и тягучее.
Пришла мать. Погладила по голове. Улыбнулась ласково. Здравствуй, сынок, - сказала. Не уходи, мама, не уходи…. В темноту, в пустоту. Никто меня так по волосам не гладил, как ты. Никто после того, как ты ушла. Только, может, Иринка.
Бред продолжался. Какие-то падающие с небес, разбивающиеся самолеты. Охваченная пламенем земля. Из пламени появляется огромный танк. Танк движется прямо на него. Страшно.
"Что же крестик не носишь, ты же крещенный? Пусть тебя ангел-хранитель бережет." – говорит Иринка, надевая ему на шею крестик. «Никогда мне женщины таких подарков не делали - он целует ее руки – Ты меня любишь? Неужели же в 40 можно действительно начать жить?"
Снова появились стены. Окно. И серое утро за окном. Сел. Посмотрел на свои руки. На грязную, смятую простынь. На всё ещё не протрезвевшую женщину рядом с собой. Было противно и зябко. Вспомнил, как тряслись у него руки, когда снимал с шеи Иринкин подарок, и застежка на цепочке всё никак не расстегивалась. А руки продолжали трястись. И трясущимися же руками он передал крестик самогонщице Варьке…
Не удержался. Не получилось с началом новой жизни. Понесло. Захватило. Но погано-то как. И горишь в огне от стыда, от омерзения к себе самому. А внутри тебя тоже всё горит. Кого винить?
Закрыл лицо руками. Иринка присядет рядом, подопрет кулачком подбородок. Посмотрит
грустно так. Спросит про крестик. Что ж отвечать? Простит ли…
Я остановлюсь. Только не бросай меня, слышишь. Не везло мне в жизни и тебе тоже, но теперь мы вместе, и никто нам больше не нужен. Дочку от тебя хочу. Глаза у неё пусть будут как у тебя. Не поздно ещё. Вырастим. Иринка…
Но ведь это он уже говорил.
Женщина проснулась. Охрипшим со сна голосом спросила:
- Мы что всё выпили?
- Вроде всё.
- Есть деньги?
- Нет.
- Дерьмово.
Женщина вытряхнула на диван содержимое своей сумочки.
- Ну, вроде хватает - сказала, разглядывая скомканные бумажки - А не хватит, Варька мне в долг дает. Пошли.
Встал, подобрал разбросанную по полу одежду. Собрался. Женщина торопила:
- Ну, нет сил, горит всё.
Точно, горит. Так горит, что ни совести, ни страха, ни любви, ничего нет. Только огонь. И горит в этом огне и твоё прошлое, и твоё будущее. И идёшь опять к самогонщице Варьке.