31
За ночь палуба покрылась инеем, а лужицы корочкой льда.
Боцман наладил камелек в кают-компании, а студия расщедрилась на две тонны угля. Это породило догадки: что так быстро? Рука дающая, буде принадлежит она власть предержащим, всегда вызывает подозрение в корыстных мотивах.
– Как смеете вы, сами погрязшие в корыстолюбии, пьянстве и разврате, не доверять родному начальству?! – укорял Генка-матрос сотрапезников во время обеда. – А если это не троянский конь, а дар божий? Начальство ближе к небу, вот и получило тычка.
– На Бога надейся, а дружбу води с завхозом, – буркнул Проня.
– Святые слова! Устами боцмана говорит сама сермяжная, кондовая и посконная мудрость нашего великого народа! – восхитился Генка-матрос. – Чем хороша наша неповторимая жизнь? А тем, сограждане, что она изо дня в день повторяет, совершенствуя и уточняя, казалось бы, устоявшиеся истины. Что такое «а сам не плошай» в нынешнем виде, когда мы плошаем на каждом шагу, а не плошаем лишь в том случае, если природная сметка, зоркий глаз и вороватые руки позволяют, по примеру того же завхоза, умело стричь купоны с государственной ренты. Я правильно говорю? – обратился он к Саньке-механику.
– Ты много настриг? – спросил его Санька.
– Я-то?
– Ты-то, ты-то! – вскинулась повариха.
– Отвечаю сухой прозой, – ухмыльнулся Генка-матрос. – Я купоны не стригу. Я – птичка божья, довольствуюсь малым, тем, что подбираю на дороге. – Он поглядел в лица супругов, как бы изучая их, и, ухмыльнувшись еще шире, выдал сочный «экспромт»: –
Я – серый воробей на пыльном шляхе века.
Мне сундуки, кубышки – лишь помеха.
Мне б – под застрехой щель, чтоб сверху срать на вас
И смехом отвечать на Варькин «вас ист дас?!»
Константин понял – сейчас сцепятся и поспешил вмешаться.
– Гена, мы все здесь, на шхуне, серые воробьи и скоро разлетимся из-под её застрехи в разные стороны. Так стоит ли сейчас дергать друг у дружки перья и пух? Давайте мирно доживем оставшиеся дни.
Генка-матрос и Варвара разом открыли рот, но ничего не успели сказать: на причале требовательно рявкнул клаксон. Все, как по команде, ринулись к трапу. Константин облегченно вздохнул, допил компот и тоже поднялся на палубу. Черная «Волга» задом съезжала с причала на шоссе, к сходне шла Светлана Савельевна, а Морг Казимирович, как некогда и сам Константин, стоял в стороне и глазел на мачты, задрав голову. И еще он заметил поспешность, с которой скрылись у себя в хижине повариха и механик, и ту галантность, с какой поспешил навстречу гостье Генка-матрос, вновь очевидно вообразивший себя куродо шестого разряда в пурпуровых штанах. Пока он делал реверансы и расшаркивался, Константин сошел на причал вместе с боцманом. Проня, смущенно улыбаясь, поздоровался первым, а Светлана, ответив на «добрый день» Константина своим «здравствуйте, Робинзон», тут же пояснила, что когда-то «имела счастье не подписать санпаспорт этому достойному товарищу и, значит, не выпустить его в море по той причине, что у него обнаружилась свеженькая такая язва желудка».
– Ну и как она у вас сейчас? – спросила Светлана. – Зарубцевалась?
– Давно. Тогда я и попал на эту шхуну и занялся лечением, – ответил Проня.
– Примерно, в то же время я имела возможность не только познакомиться с той особой, что скрылась в домике, но и сделать ей выговор за неряшливость и за грубость с больными, – добавила Светлана. – Кажется, ее Варварой зовут?
– Варварой, – подтвердил Константин, подумав, что с тех самых пор, как он попал на шхуну, мир стал сжиматься до размеров коммунальной квартиры, где каждый знает всякого и где отношения между жильцами осложнены всевозможными пограничными конфликтами, и уж совсем непонятно, какая роль в этой коммуналке уготовлена ему, тем более поблизости вновь замаячила физиономия Степы Зозули, которого он успел рассмотреть за опущенным стеклом «Волги», унесшей вершителя судеб многих и многих в неведомую даль.
– Каким ветром? – спросил Константин, мельком взглянув на Марка, подошедшего к ним. – Снова экскурсия?
– Приглашены к Маркелу Ермолаевичу. У старика какая-то дата. Просил заехать на шхуну и захватить вас и Геннадия, – ответила Светлана. – Да и самой хотелось узнать, почему вы, Робинзон, не появляетесь и не звоните, хотя и обещали.
– Наши парни навострились звонить от железнодорожников, а я к ним пока невхож. Да и звонить повода не было, а в город – дороги, – ответил Константин, сразу решивший отказаться от приглашения старого доктора. – Вот и сейчас – дела. Ревизия припасов, ревизия состояния шхуны. Вынужден огорчить почтенного старца своим отказом. Да и, по правде говоря, неважно себя чувствую, а после подъема на гору, боюсь просто-напросто не выдержать посиделок.
– Расстроится старик, – сказал Марк.
– Возьмите Геннадия. Он душа любой компании.
– Я на вахте, господа офицеры.
– Отправляйся, – разрешил старпом. – И Проню забирайте. Он тоже приятель Маркела Ермолаевича. А я ведь для старика никто. Мы и встречались с ним всего три раза. Причем, первый случай можно назвать «клиническим»: выслушивание, простукивание, то и сё.
Проня отказался от визита к «приятелю», тоже сославшись на «ревизию». Дескать без него старпому не обойтись. Он, Проня, знает каждую банку с краской, каждый клок парусины. Варваре его не обжулить, а Константиныча – запросто. Так как Светлана молчала и хмурила брови, Константин поспешил спросить о самочувствии Пятницы. Даже извинился, что не поинтересовался этим в первую очередь.
– Вчера сняли швы, – ответила она, глядя куда-то в сторону. – Сегодня пошел в школу, а Робинзону просил кланяться и сказать, что при первой возможности явится в гости.
– Если гора не идет к Магомету… – улыбнулся Константин
– Ну, хорошо, Магометы, идёмте к горе и – наверх, – сказала Светлана. – Не будем терять времени. Вы, Гена, с нами?
– Вы идите, а я догоню, – ответил матрос. – Мне надо переодеться и сочинить оду. Вот только что за дата у деда? Не день рождения – это точно.
– Геннадий, ты мастер экспромта, так что сварганишь на месте любое славословие, – «приободрил» его Константин, а у Светланы спросил: – А куда укатил Зозуля?
– На каменоломни, – усмехнулся Марк. – Строит два дома для итээровцев, а строить не из чего. Лично поехал ругаться.
Доложив, вопросительно взглянул на Светлану: «Идём?» Она кивнула, сказав, что негоже забывать Пятницу. Если сыну «не всегда есть дорога на шхуну», то Робинзону ведь приходится бывать в городе. Она тоже всегда рада повидаться с ним, так выручившем её с этой командировкой.
Он кивнул, развел руками, он пообещал, и они ушли. По шоссе двинулись, а Генка-матрос, выскочивший на причал в своем сером костюме, побежал напрямик, через железнодор–ожные пути, видимо, с намерением предупредить деда и еще раз расшаркаться, встречая, перед докторшей.
Константин смотрел им вслед. И Проня смотрел. Варвара и Санька вышли на крылечко и тоже глядели. И каждый думал и соображал что-то свое. Константин похвалил себя за сдержанность в присутствии Марка. Соперничества не хотелось, а доктор Маркел отчего-то воспринимался им вне компании, в единственном числе. Разве что Генка-матрос не был третьим лишним в присутствии его самого. У «этих» свои дела и свои отношения. Встревать между ними не было желания. Да, тем более – Марк. Что наша жизнь? Игра. А игра – это движение к цели противолодочным зигзагом, в то время как сам он предпочитал всегда прямой путь торпеды. Но сейчас, когда он уже не «торпеда» и взрывы ему не нужны, когда он скорее похож на тот неуклюжий спасательный плотик без весел, ему не угнаться за молодым и настойчивым Марком, бросившим ради Светланы свой Тихий океан, хотя перевестись на Черное море наверняка стоило ему больших трудов. И вообще дела сердечные должны занимать его теперь именно в «клиническом» плане.
– Ну что, боцман, пойдем проверять Варвару? – предложил он.
– Зря, Константиныч, ты не пошел с ними… – упрекнул Проня.
– Это почему же?
– А потому что докторша положила глаз на тебя. Зозулю в тот раз протабанил, а теперь и с ней крылья опустил, – сделал боцман практический вывод.
32.
Генка-матрос заночевал у деда Маркела, но явился к «подъему флага», в реалии не существующего. То бишь к восьми часам по местному времени шхуны.
– Ну, ковбой, как провел время в избранном обществе? – спросил Константин.
Генка стал в «изысканную позу» и процитировал камеристку императрицы:
– «В галерее теснилось множество придворных. Его светлость канцлер призвал служителей собственного двора императрицы и повелел им: «Принести разных закусок! Всех напоить вином!» И все упились вином. Мужчины и дамы перебрасывались шутками, и каждый был восхищен остроумием собеседника».
– Полагаю, в основном, твоим остроумием? – предположил Константин. – А по какому случаю «все упились вином»?
– В этот день… год я забыл, Маркел Ермолаевич навсегда покинул, как он сказал, «социалистический лагерь за колючей проволокой и, прибыв в славный город Кенигсберг, приобщился к мореходству и рыболовству». И эти годы, добавил он, стали счастливейшими в его жизни.
– Жаль, что мы не встретились в то время, – вздохнул Константин.
– А я, Константин-тиныч, кажется, крепко разобидел этого докторишку Марка Казими–рыча! – похвастался Генка-матрос. – Он оказался большим поклонником кривляк с нынешней эстрады. Вы, наверно, не знаете, что сейчас входят в моду всякие поп-группы? Я их назвал муз–ыкальными троглодитами, он и разволновался, заспорил. Мол, нельзя жить старыми представл–ениями. Дескать, новые времена – новые песни. Человек вышел в космос, человек нужны другие мелодии, а не дедовская балалайка. Наш дед сразу поднасупился, но промолчал, а я…
– А ты сразу пустил в ход своё остроумие? – усмехнулся Константин.
– Нет, обошлось без него, но пришлось вспомнить когдатошние лекции в универе, труды академика Конрада и сотворить коктейль, капнув в него из Брагинского, добавив Мелетинского и Ярхо. Гремучая смесь получилась, доложу я вам, Константин-тиныч.
– Я бы и сам отведал её, – сказал старпом. – Я слышал, что этих нынешних безголосых называют «попсой»?
– Я тоже слышал, – кивнул Генка-матрос. – А соль моего коктейля в том, что сейчас на эстраде зарождается шаманство, которое по-настоящему будет свирепствовать в будущем, когда мозги поклонников размякнут до состояния студня. Пока они только кликушествуют, прибегая к набору слов-заклинаний, подчиненных незамысловатому первобытному ритму там-тама и опошленной гитары. И все это в сопровождении прыжков, ужимок, развратных телодвижений при полном отсутствии мелодичности. Мелодия им не нужна. Примитивная музыка наших далеких предков неотделима от ритуальных танцев. Главное, пустить пыль в глаза, заворожить повтором нескольких слов, после чего зрители превращаются в толпу пещерных троглодитов и начинают приплясывать, завывать и раскачиваться, взвинчивая себя до состояния исступленного экстаза. Толпа неистовствует уже при виде идола в боевой раскраске, а то и вообще без всего – без штанов и рубахи. Потное тело, запахи тоже действуют на рецепторы возбуждающе, и это лишний раз доказывает, что что корни нынешнй попсы лежат в подсознании, да в ритуальной психологии пинтекантропов.
– И ты всю эту тарабарщину выдал на-гора? – восхитился старпом.
– Тарабарщину! – возмутился Генка-матрос. – Я вам конспективно излагаю, а Марку выложил, цитируя корифеев. Я, Константин-тиныч, по-научному трактовал, я распинался, я пудрил мозги самыми умными словечками из репертуара корифеев-филологов: «аутентичны», «синкретизм», «генезис», «эволюционизм», объясняя при этом, что они – это не конъектура, в том смысле, что – не догадки и предположения. Даже, едрёна вошь, конъюгацию приплел, как тип полового процесса инфузорий, суть которого временное соединение двух особей. А здесь… вы понимаете, куда я гнул? Духовное совокупление зрительного зала и обезьяны на эстраде.
– А что доктор Маркел?– засмеялся Константин, враз представив красноречие Генки-матроса, выступившего в роли культуртрегера.
– Он только посмеивался, но, и это главное, Светлана Савельевна приняла мою сторону и этим так допекла Марка Казимировича, что он под конец чуть не ревел. Эх, жаль, что вы не слышали меня, а главное, не видели. Я был потрясающе красив, импозантен и убедительно победителен в своей речи.
– Ну, все – нажил ты врага!
– Да мне плевать! Я, если по-правде, ради вас старался.
– Вы что сговорились?! – возмутился Константин. – Без меня меня женили!
– Константин-тиныч, такова правда жизни, а у нас с Проней глаза для чего? – потупился Генка-матрос. – А сочувствие, а соучастие в процессе, а живой интерес, а? Мы за вас кому хошь выцарапаем гляделки и набьём баки. Светлана Савельевна – цветок душистый прерий. Так неу–жели он достанется человеку, который потрошит покойников и умывается формалином?! Бр-р!
– Все! Цыц! Хватит! Сбрасывай свой хитиновый покров, краб несчастный, и за работу!
Генка-матрос шмыгнул за мачту, в свою щель, и прокричал оттуда, что Марка от полного разгрома спас этот, как его… а, Зозуля. Подъехал на своем авто и умыкнул гостей.
«Неужели я не владею собой и теряю в ее присутствии самообладание, что это заметно даже парням?! Да не может быть того! – говорил себе Константин, нервно перебирая на столе разбросанные шахматные фигуры. – Значит, может. Эх-ма, любви все возрасты покорны!..»
А Генка-матрос всё ещё копошился в своём логове и пел:
В стране золотой, объятой весной,
Мечтая о чудесном кладе,
Я женщину встретил, как цвет зари,
Прекр-ррр-расную Р-роз-Мари-и!
– Геннадий, ты хочешь окончательно меня разозлить? – крикнул Константин.
– Ничего подобного, – ответил Генка, появляясь из-за мачты. – Душа поёт, и…
Твои глаза, как небо голубое
Родных морей отважного-ооо-о ка-авбой-яя-я,
Твой смех зовёт и манит,
В твоих глазах и в холод зной!
– О себе поёт, Константин-тиныч, и я, как говорил Эпикур, ликую от радости телесной.
Он плюхнулся на скамью и расставил фигуры на доске.
– Давайте, Константин-тиныч, сгоняем партию до чая?
Они «сгоняли» две, а когда все собрались за утренним чаепитием, Генка-матрос сказал:
– Между прочим, пока вы отсутствовали на шхуне, Проня заключил с Дрыном «брестский мир», закончившийся за этим столом блиц-турниром и полным разгромом боцмана. Все-таки этот прохвост Васька очень даже недурственно соображает за шахматной доской.
– Мир так мир… – рассеянно ответил старпом. – Мне всё равно. Лишь бы Дрын больше не пакостил на палубе.
– Ему не до плубы! – хохотнул Генка. – Сейчас великий гроссмейстер сидит на школь–ной скамье и зубрит таблицу умножения, а не теорию шахматной игры.
– Какие там шахматы! Его вытурили из школы, – сообщил боцман.
– Васька сам ушел, – буркнула Варвара, зло поглядев на Проню. – Так сложилось.
– Всенепременно сам! – поддержал её Генка-матрос. – Просто этой дубине наскучили букварь и ковыряние в носу. И какое же поприще избрал несостоявшийся вундеркинд? Наверное приглашен в президенты академии наук? Или решил оздоровить торговлю или, тем паче, министерство финансов?
– Именно торговлю, – заявил Санька-механик. – Сторожем в пищеторг воткнулся.
– Тебя не спрашивают, ты и не сплясывай! – взъярилась вдруг Варвара. – Язык чешется? Так я тебе его почешу!
Никто не понял причины её гнева, но Санька-механик сразу сник под разъяренным взглядом супруги, а Генка-матрос не удержался от дружеского замечания:
– Мадам, когда нам дадут по шапке, а наша «Мэгги» окажется в лапах пищеторга, наш вундеркинд может стать капитаном новоявленного кабака. В конце концов не место красит человека, а человек украшает место своим неповторимым духовным миром, а такоже интеллектуальной красотой, а этого добра в избытке у нашей великовозрастной оглобли. И если доблестный Дрын заступил стражем к кормушке, то будьте уверены, даже его предсмертный хрип будет вторить бессмертной Пассионарии и повторять, умирая: «Но пасаран!» Челюсти Дрына сомкнутся в мертвой хватке на глотке расхитителя социалистической собственности, которой становится всё меньше по мере того, как надвигается эпоха собственности кооперативной.
– Глотка не пересохла? – спросила Варвара. – Допивай чай. Я посуду собираю.
– А знаете, господа, – оживился Генка, торопливо глотая остатки чая, – недавно я видел замечательный лозунг на стене полусгоревшей развалюхи. Красным по желтой стене было начертано: «Наш дом подожгли Минин и уголовник Ивачёв. Требуем суда над ними! Требуем запретить мафиозный кооператив!» А если это Дрын скрывается под псевдо Ивачёва?
– Типун тебе на язык! – Варвара даже плюнула в таз, куда сгребала кружки и ложки. – Вот уже действительно, что язык без костей.
– С косточкой он был бы не языком, а свиной отбивной, – парировал Генка и, обращаясь к старпому, спросил: – А что за работёнку предложите вы на сегодня нашему дружному коллективу? Надеюсь, не шибко пыльную?
– Именно пыльную, – объявил старпом. – Посуду ты сбагрил – молодец! А сегодня будем избавляться от мусора и хлама, чистить все рундуки, пройдёмся по всем углам.
– А зачем это нужно? – спросил Санька-механик, вернувшийся с тазиком, чтобы забрать со стола остатки завтрака. – Ведь последние дни доживаем на шхуне!
– Видишь ли, Александр, служба есть служба при любых обстоятельствах. Коли мы получаем какую-то зарплату и какой-то кормёж, то наше дело содержать судно в надлежащем порядке, а до продажи нам нет никакого дела, – ответил Константин. – Спустился бы ты к движку и навёл там шик и блеск.
– Так всё равно же всё поломают, а движок выбросят!
– Обязательно поломают и обязательно всё выбросят, – согласился старпом, – но мне не хотелось бы, чтобы до того нас назвали свиньями, обросшими грязью. Мы всего лишь киношн–ые моряки, но всё-таки моряки, а шхуна, как и всякое судно, для моряка – святая святых. Не уважать его, значит, не уважать себя и тех, с кем служишь общему делу.
Возражений на этот манифест не последовало. Смирился даже Санька-механик, самый строптивый, если приказание шло от Константина, и вскоре немногочисленная команда, зашуршала, завозилась во всех закоулках кубрика и кают-компании.
День был уж больно хорош. Пыль глотать никому не хотелось, поэтому управились быстро. Контейнер забили доверху, а всякую мелочь сожгли за «хижиной дяди Тома».
Когда скатили и пролопатили палубу, Генка-матрос вынес наверх гитару и замурлыкал очередной куплетик из нескончаемого «шхунского цикла»:
Люблю, май брудер, кино-шхуну.
С утра до ночи – шум и плеск!
Прогон, премьера – Генка в кадре!
Я всюду – шик, я шик унд блеск!
– Гена, Гена… – не выдержал Константин. – Мечтаешь о кино-кадре, а валяешь дурака.
– Вам, Константин-тиныч, как многочлену большевиков, должно знать настоящую технику дуракаваляния и её диалектику, устремленную в счастливое будущее. Я, увы, одночлен и пафос моего оптимизма увяз в прозе жизни. Забуксовал я, Константин-тиныч, хотя широта мысли, присущая мне, позволяет сделать некоторые исторические обобщения путём сравнения своего нынешнего бытия с общим генезисом страны. И в этом аспекте показательна судьба небезызвестного Илюшки Муромцева, который тридцать лет и три года валял дурака на печи, размышляя о своём жизненном призвании, генезисе и преодолении извечной российской лени. Зато когда слез с печи и надел лапти... О, тогда «он всюду – шик, он шик унд блеск»!
– Надеюсь, тебе хватит трёх лет, чтобы слезть с печки и обуть лапти для похода в Мос– кву, но, боюсь, даже в этом случае «шик унд блеск» уже не получится, – сказал Константин. – Время будет упущено, и ты, мил друг, вернёшься на печь.
Люблю камрады, нашу шхуну,
Люблю, как верную шинель,
Люблю не так, как Дину Дурбин –
Шинель, поверьте, не «шанель»!
– Болтун ты, – сказал Проня, выслушав Генкин куплет. – Не быть тебе артистом. Дворником будешь или, как Дрын, сторожем при магазине.
А зане воспеваю Проню.
Наш боцман сущий Аполлон.
Эх, если б он не раздувался,
Как отработанный гондон!
– Та-ак… Значит, опять за старое? – сказал Проня зловещим голосом. – Пусть я… этот самый, а «отработанный», Генка, это ты.
– Брэк! – поспешно скомандовал старпом. – Разошлись по углам и сняли перчатки!
Генка-матрос засмеялся и снова ущипнул струны:
А зане… воспеваю Проню,
Евойный клифт и кирзачи.
Прости мя, Проня, умоляю!
Вот выя – бей, но не руби!
– Эй, Шаляпины! – крикнула Варвара, выплёскивая за борт помои. – Примайте гостёв, к вам сопливые пожаловали!
Пожаловали не «сопливые», а очень даже чисто и аккуратно обмундированные Коська и Рэмик-каптенармус. Генка-матрос, с пониманием взглянув на Константина, приветствовал их, опередив всех, в своей обычной манере:
– Здравствуй, племя младое незнакомое! Здравствуйте, юные ленинцы! А почему мы прогуливаем школу?
Рэмик ответил ему пионерским салютом и сказал, что они ничего не прогуливают, потому что сегодня воскресенье.
– Как воскресенье?! – подскочил Генка. – Товарищ старший помощник капитана, а почему, в таком случае, мы вкалывали, как рабы на галере?
Не ожидая ответа, он тут же завёл с ребятами шутливый разговор со ссылками на своё «боевое школьное прошлое», а Константин, успевший отметить, что Коська хотя и не хромает, но ступает осторожно на пораненную ногу, вдруг подумал о нём как о сыне, и от этой мысли ощутил нестерпимое желание обнять мальчика и прижать его к себе. И ещё ему пришло в голову, что думает о Коське даже чаще, чем о Светлане и что желание отцовства, а не любовь к ней (а может то и другое?), есть настоящая причина его привязанности к женщине, что именно поэтому не хочется ему добиться её расположения «любыми средствами», всё отдав на волю естественного хода событий.
Генка-матрос болтал всякую чепуху, рассказывал мальчишкам, как он изображал людоеда в фильме про Робинзона, а Константин продолжал думать о том же. Да, он хитрил и обманывал себя, прекрасно понимая, что «обманываться рад» по многим причинам. Одна из них – фото на рояле и вопрошающий взгляд Коськиного отца, тяжесть которого он ощущал даже сейчас. Тот спрашивал, а ответа не было. Да и что мог он ответить? Завтра, положим, он свяжет жизнь свою со Светланой и Коськой, а послезавтра его долбанёт инфаркт. И если парни правы, если Светлана, действительно неравнодушна к нему, не стоит искать сближения, тем более идти… на абордаж. Надо вовремя отработать задним и лечь на другой галс, чтобы не вносить сложностей ни в их устоявшийся быт, ни в собственное небокопчение, к которому успел притерпеться за последние годы.
– Ну, друзья путешественники, и все-таки что привело вас на шхуну? – спросил наконец Константин, прерывая Генкины смешки и шуточки. – Повидаться захотелось или есть какие-то важные дела?
– Я вам книжку привез, – ответил Коська, доставая из пакета томик Паустовского.
– Зачем? Я её тебе насовсем отдал
Генка-матрос забрал книжку и, полистав, сказал, что город описан наш, но от того города остались рожки да ножки. И дело не в том, что война его перекурочила, а в том, что иным стал дух, и дух этот порой невыносим, а потому бронзовый орёл на колонне в бухте скоро опустит крылья, а может, вообще улетит.
– Пока здесь флот, не опустит и не улетит, – возразил Проня. – А куда деваться флоту? В Новороссийск? И зачем? Если такое случится, тогда и колонну надо забирать..
– Нашли о чём… – проворчал Константин и спросил путешественников: – А почему вы вдвоём? Где ваше «морское звено»?
Коська пожал плечами, а Каптенармус отрапортовал, что у звена нашлась срочная сух–опутная работа, Коську выпроводили по состоянию здоровья, а его отправили сопровождающим – мало ли! Уже на катере к ним приставали какие-то пацаны – чуть ли не до шхуны их преследовали.
Константин с сомнением осмотрел «сопровождающего»: проку от него, в случае чего, никакого. Вот если бы Никитос поехал с другом, а еще лучше – те два брата крепыша, Олег и Юра, было бы надёжнее.
– Никитос, остался за старшего, – пояснил Коська, – а Олег и Юра там нужнее. Они штурвал в школу понесли. Нам место дали в подвале. Нет, там хорошо! – заторопился он, увидев, что при слове «подвал» Робинзон поморщился. – Там сухо, там два окна с решеткой, там…
– Всё это прекрасно, – перебил его Константин, – но могли бы приехать в другой раз, всей компанией. Сколько их было? Ну, этих, что приставали к вам.
– Трое…
– Эх, вы, Аники-воины! Ехать из-за какой-то книжки! Хорошо, что обошлось.
– Не из-за книжки! – возразил Коська. – Я вам записку привёз от мамы.
Мальчик подал ему «фронтовой» треугольничек.
Светлана писала, что сегодня у Коськи день рождения, что в нынешней вечер она пригласила «морское звено», а завтра намерена отметить эту дату в своём кругу, поэтому присутстствие Робинзона, хотя бы как спасителя Пятницы, к тому же выручившего и её, было бы желательным вдвойне.
– С этого и надо было начинать! – воскликнул Константин, обрадованный вниманием к своей особе. – И сколько же тебе стукнуло, Пятница?
– Одиннадцать, – отчего-то шепотом ответил Коська.
– Да ты, брат, совсем старик! – усмехнулся Константин. – Разменял второй десяток. По этому случаю…
Он сходил в свой «пенал» и вернулся, держа в руках великолепную раковину, покинувшую чемодан, наверное, впервые за последние полтора десятка лет.
– Держи, тёзка, – сказал Константин. – Это тот самый Кассис, иначе Большой шлем.
Коська пискнул и осторожно водрузил раковину на середине стола. Проня прошептал что-то, похожее на «вот это да-а!» А Генка-матрос аж клацнул зубами и сказал, что у него «отвисла челюсть» и что он тоже хочет быть именинником ради такого подарка.
– У нас сегодня, кроме меня, еще три именинника, – сказал Коська, не отрывая глаз от подарка. – Рэмику тоже одиннадцать, а ещё братьям, Олегу и Юре.
– Близнецы, значит?.. Что ж, юнги, раковин у меня больше нет, но отпустить без подарка Рэма я тоже не могу. – Он снова посетил «пенал» и вручил Каптенармусу двадцатиса–нтиметровый резец кашалота. – Держи, пионерский оратор, авось он тебе пригодится как большой зуб мудрости на все времена школьной жизни.
У Рэмика от удовольствия аж уши запунцовели. Он принял зуб как должное и, будто взвешивая подарок, побросил его на ладони, что-то уже прикидывая и соображая. Константин подумал со вздохом, что именинник имениннику рознь и что этот, видимо, найдёт резцу «достойное» применение. Генка-матрос очевидно думал так же.
– Не вздумай, май бой, мудрить с ним, – напутствовал он. – Мол, зуб на тебя или кого-то имею. Помни, вернётся сторицей, но уже – око за око, зуб за зуб. – Константин-тиныч, а двум оставшимся молодцам, которые сейчас трудятся на сухопутном фронте, не будет обидно остаться без вашего подарка? – спросил Генка, всё еще разглядывая раковину и прикладывая её к уху.
– Ты прав, – согласился Константин, – ты прав, но что я могу предложить? Разве что по монете с изображением парусников. Олегу, допустим, польскую, а Юре новозеландскую.
Он принёс монеты и подал их Коське: сам и вручишь вечером от нашей команды.
По лицу Каптенармуса скользнула алчная тень. Кажется, такой подарок устроил бы его гораздо больше, чем желтовато-грязный в продольных полосках зуб морского исполина. И Константин пожалел его: принёс крохотную монетку – канадский цент со шхуной на реверсе.
– Держи, Рэмик. Другой у меня нет.
– Мал золотник да дорог! – проворчал Генка-матрос. – И нечего губу воротить! Я, быть может, и сам бы не против заполучить такую крохотульку, чтобы подвесить к уху или в ноздре, но, к сожаленью, день рожденья только раз в году.
– Константиныч, а когда у вас день рождения? – спросил боцман.
– Об этом история умалчивает, – улыбнулся Константин.
Ребята засобирались домой. «Черноморец» уже приближался к причалу. Раковину Коська не взял. Попросил привезти её завтра и вручить «при маме, честь по чести». Константин согласился, сказав, что в этом есть свой резон, и пошел проводить ребят до катера. Генка-матрос и Проня отправились с ним.
Трамвайчик отвалил, а на причал примчался Серый. Он стукнул себя кулаком по колену и крикнул в отчаянии: «Уехали?!»
– Что, пацан, отстал от стаи? – спросил вездесущий Генка-матрос. – Неужто соскучился по Дрыну? Или по его кулакам?
Мальчишка не ответил. Зыркнул зло и умчался в посёлок.
33.
Дня рождения у Коськи не получилось.
Как только Константин появился в дверях, Светлана бросилась к нему и, сдерживая слёзы, сказала, что вчера, когда Коська вернулся со шхуны, на него в нижнем дворе напали какие-то мальчишки и сильно избили.
– Ну, что за напасть такая?! Еще нога окончательно не зажила, так новая беда свалилась! И, главное, когда? В день рождения! – всхлипнула она.
– Где Коська? У себя? Ты не ходи, Светлана. Я сам с ним поговорю, – и, бережно отстранив её, прошел к мальчику.
Коська, в ссадинах и синяках, сидел на кровати и листал «Атлас мира».
– Что, Пятница, выдержал бой с дикарями? – спросил без улыбки, потом, присёв у него в ногах, высвободил из газеты раковину и положил на одеяло.
– Бой… я не успел. Они меня палкой оглоушили, – насупился мальчик. – Свалили и начали пинать. Меня дядя Марк выручил. Выскочил из подъезда, они и убежали.
– Ладно, главное – жив. Не переживай. Жизнь Пятница, так устроена, что всякие подлецы и подонки нападают только из-за угла, а бьют только лежачих. Убедился на собственном горьком опыте, а его у тебя, друг мой Пятница, кот наплакал. Вернее, нету совсем. – Он помолчал и спросил: – Кстати, а куда подевался сопровождающий? Тоже поколотили?
– Не-е… Ему дали пинка и велели исчезнуть.
– И он, конечно, исчез?
– Бегом. А когда дядя Марк выбежал во двор, эти… Кто-то из них крикнул: «Чепрак, антанта!» Тогда и они убежали.
– Занятно… А может, не Чепрак, а Черпак? И не антанта, а атанда?
– Может, и так. Только мне послышалось…
– Что не так услышалось? Поня-ятно… – кивнул Константин, окончательно убеждаясь в том, что били мальца шестёрки Дрына и что Серый, оттого и расстроился, что опоздал на катер, который увозил «стаю», имевшую свои виды на его гостей, и которая успела погрузиться на «Черноморец» до их появления на причале. – Ладно, Пятница, с дикарями мы ещё разберёмся, а маме ты пока ничего не говори. Давай, приходи в себя, и выше нос, именинник!
Константин тронул легонько Коськины вихры и шагнул за ширму в большую комнату, откуда доносились знакомые голоса.
Марк Казимирович сидел на диване с журналом в руках, Маркел Ермолаевич наигрывал на рояле, что-то знакомое, но почти забытое. Константин опустился рядом с Марком и вслушался в мелодию: «Ну, конечно, Вертинский!» Даже название вспомнилось – «Палестинское танго», а следом, сами собой, всплыли из глубин памяти строчки знаменитого, как нынче говорят, шлягера:
Манит, звенит, зовёт, поёт дорога,
Ещё томит, ещё пьянит весна,
А жить уже осталось так немного,
И на висках белеет седина.
Идут, бегут, летят, спешат заботы,
И в даль туманную текут года.
И так настойчиво и нежно кто-то
От жизни нас уводит навсегда.
Дед захлопнул крышу рояля и повернулся к Константину.
– Ну-с, как там наш именинник? – спросил он и поднялся, не дожидаясь ответа. – Пойду проведаю крестника.
– А вам не кажется, Константин, что Коська попадает в переделку всякий раз, когда по– сещает шхуну? – Марк смотрел перед собой и это разозлило Константина. – Какое-то фатальн–ое совпадение.
– Не кажется! – ответил он и грубо добавил: – Если кажется, обычно крестятся, но не бросают таких «фатальных» обвинений.
– Я же вас не обвиняю. Просто Коське, действительно, фатально не везёт всякий раз…
– Когда он встречается со мной?
– Я этого не утверждаю, но шхуна для него – что-то вроде западни.
– Как и любое другое место в городе или в Скалистом. Не будем об этом, Марк. А вам спасибо за то, что подоспели вовремя. Тут мальчику фатально повезло. Эти подонки могли запросто изувечить Коську.
– Похоже, к тому и шло. Хотел бы я знать, кто эти юные мерзавцы!
Константин промолчал, оставив пока что свои догадки при себе, а Марк ушел на кухню помогать Светлане. Ужин, несмотря на случившееся, не отменялся и должен был состояться даже с присутствием виновника торжества, а он, думал Константин, сейчас, отложив путешествие по странам и континентам, беседует с дедом, который лучше многих знает, что такое настоящие «неприятности» и, возможно, с этих позиций лечит теперь душу мальчика.
При мысли о старом докторе, сердце обдало теплом. Как хорошо, что на этом «этапе» жизнь свела его с ним, со Светланой и Коськой. Есть провидение, есть! Пусть он останется для них только Робинзоном, приехавшим повидаться с необитаемого острова, пусть будет даже так и только так, всё равно окружающее приняло для него другую окраску. Он и к Марку не испытывал неприязни, не говоря уже о враждебности. Марк тоже органично вписывался в новый и довольно неожиданный круг его знакомств. Что это – возраст, а с ним и некая умудренность? Понимание простоты сложностей, из которых складывается, по крайней мере, его личный опыт и короткое, в сущности, пребывание на этой земле? Не зря, видно, дед наигрывал сегодня душещипательное танго Вертинского, он-то лучше всех присутствующих понимал, как кто-то «настойчиво и нежно» уводит его из этой жизни. Вот и он, Константин, стал толстовцем и непротивленцем, а когда-то всё было иначе…
Да, когда-то всё было иначе.
Если в прежнюю бытность он сталкивался лоб в лоб, скажем… с неприятными, коли говорить попросту, людьми, то одно уже это сразу разводило их по разные стороны баррикад, воздвигнутых Костей, потом Константином и Константином Константиновичем. Противостоя–ние приводило к тому, что бытовые противники лишались в его глазах привлекательных красок и оттенков, которыми они, в большей или меньшей степени, обладали и превращались в плоские одномерные плакаты. Он их не воспринимал иначе то ли в силу непримиримости позиций, то ли из-за обоюдной предвзятости. Вот и Алевтина, а их как никак связывала близость в течение нескольких лет, когда с их отношений слетела непрочная шелуха семейственности, сразу утратила объёмность и, превратившись в плоское изображение, стала ничем, всего лишь призраком прошлого, которое не состоялось и уж, конечно, не продолжилось в настоящем. Не могло состояться и продолжиться, потому-что соединила их не любовь, а влечение полов, страсть-страстишка, остывшая у Алевтины гораздо быстрее под воздействием расчёта и меркантильных соображений. Жаль, что он понял это слишком поздно, когда увидел свои вещички, выставленные на лестничную площадку перед запертой дверью.
За столом, пока Коську не отправили спать, Константин, в некотором смысле, отсутст–вовал, сохраняя при этом видимость присутствия, общался с мальчиком и остальными, но Коська ушёл, и Константин, что называется, целиком погрузился в себя. Марку было не до него, Светлана, занятая разговором, но больше своими мыслями, лишь изредка обращалась к нему, и ещё слава богу, что он ухитрялся отвечать довольно удачно, в попад. Зато дед Маркел, следивший за Константином, весьма успешно поддерживал беседу и, «вызывая огонь на себя», давал возможность своему соседу пребывать в избранном состоянии. Константин жевал, пил чай и поглядывал на портрет, что стоял на сей раз подле свежего букета, и думал о том, что и Марк, и он, – оба они находятся по одну сторону «баррикад», а вот Светлана, видимо, всё ещё по другую, вместе с погибшим мужем, и если вывод его правилен, то, может, для них, соискателей руки Пенелопы, это будет наилучшим выходом из стандартного «треугольника».
Они засиделись в гостях, а когда спохватились и начали прощаться, время перевалило за полночь. Светлана вызвала такси. В нижнем дворе Константин и Маркел Ермолаевич расстались с прозектором, а на Морской, за аркой, подмигнул им, точно из засады, кошачьим глазом огонёк подъехавшего авто.
Они молчали пока не выехали за город.
В салоне было тепло, попахивало бензином. Маркел Ермолаевич тихо посапывал, откинувшись в угол салона. Первым стряхнул дремоту Константин.
– Марк Казимирович за весь вечер ни разу не зашёл к мальчику, а меня упрекнул и, кажется, справедливо, – нарушил тишину Константин, когда они подъезжали к посёлку. – Сказал, что все несчастья с Коськой случаются на шхуне и, значит, это как-то связано со мной. Это не было сказано, но имелось в виду. А я подумал о Ваське Дроботе, о злополучном Дрыне. И тали у шлюпки он перерезал, и мальчонку избил, чтобы нагадить мне. И, думаю, хорошо, что Проня с ним помирился. Пусть будет на глазах, а я буду бдительным, и если что приму меры. Но избиение Коськи, коли будут доказательства, я ему не прощу.
Дед зевнул, но ответил тотчас. Короткий сон взбодрил его, а желания поболтать при любой возможности ему было не занимать.
– Есть пословица «яблочко от яблони недалеко падает», и есть юридическая аксиома, похожая на пословицу «сын за отца не отвечает». Обе они применимы к Ваське. Видишь ли, почтеннейший, Дроботы – та ещё семейка! Папаша в своё время выселял из Крыма татар и «разных прочих шведов» – несчастное национальное меньшинство. Папа Дробот – выкормыш Берии и сталинист, каких свет не видывал. Уж не знаю, сильно ли он зверствовал, но, по рассказам моих пациентов, обязанности свои выполнял весьма рьяно, не ограничиваясь только выполнением приказов. Что до Васьки, то он, видимо, плод соответствующего воспитания, а может, гены сказались.
Дед замолчал. Шофер газанул и подал голос:
– А как Сталин должен был поступать с «разными шведами», если они – сплошь предатели, а?! Что у нас здесь, что на Кавказе! Вот и давил, как клопов, а не гладил по головке!
– По головке, товарищ водитель, Иосиф Виссарионыч никого не гладил. Против шерсти – сколько угодно. И не только «шведов», но и русских. Однако нужно отделять злаки от плевел, не стричь всех под одну гребёнку. А он бойцов наших, военнопленных, из немецких концлагерей переправлял в советские. За что? Или, возьмите, «дело врачей»? Я сам врач и встречался ТАМ с ними. Знаю из первых уст, какую напраслину возводили на людей и как жестоко они наказвались за неё.
– А что пленные? Власовцы и всякая шушера, – стоял на своём водила. – И ты, дед, язык-то не распускай! У наших никто за зря баланду не хлебал!
– А ты, шеф, случайно не из «наших»? – спросил Константин.
– Во всяком случае, не из «ваших»! – рявкнул тот, резко сворачивая в переулок и тормозя у калитки доктора.
Они заплатили и вышли, но водила не успокоился. Распахнул дверцу и, высунувшись, крикнул:
– Вам бы, сморчки, не врачей этих защищать, а всю эту жидовню ущучить! Это они нам, русским, устроили «весёлую жизнь»! Поздно Сталин спохватился – не успел извести иудейское племя. Ну-у, нич-чё, время ещё есть, НАШЕ время, мы ещё сыпанём сионистам дусту под хвост – побегут из Расеи как наскипидаренные!
Константин нагнулся, сделав вид, что нашаривает камень.
– А это не видел?! – Шофер высунул монтировку и, захлопнув дверцу, газанул прочь.
– С чего он взбеленился? – удивился Константин. – Мы ж о евреях ни слова не сказали.
– Черносотенец в нынешнем воплощении, – хмыкнул дед. – Видел у него на ветровом портретик генералиссимуса? Вот и ответ. Решение национального вопроса в стиле ваффенэсэс.
– Маркел Ермолаевич, а ведь Васька Дрын носит на курточке блямбу с эсэсовской символикой! Сам видел.
– Константин Константиныч, есть смысл остаток ночи, как и в прошлый раз провести у меня, – сказал доктор, пропуская его в калитку.
– Я, в общем, непрочь. – А что до Васьки… Говорят, история повторяется в виде фарса, но когда фарс разыгр–ывают «наши», то вместо смеха раздаётся плач, а слезы-то оказываются с кровью. Россия ещё хлебнёт горя с таким вот «нашими», для которых погром – святое дело, а изгнание иноверных и самых умных – смысл жизни. Снова готовы идти по трупам, лишь бы добиться своего.
Они вошли в дом и больше ни о чём не говорили. Были выпотрошены словесной стычкой с «нашим» водилой. Дед постелил Константину на том же диване, повозился на кухне, улёгся в соседней комнатушке и затих. Константин минут десять разглядывал какой-то дрожащий бличок, упавший на стену из окна, и тоже уснул.
34.
Он брился, когда появился боцман, вернувшийся из дома. Сказал, что вчера ему было аж два звонка от Петра Петровича. Сначала кеп пообещал быть на шхуне через неделю, а вторым звонком отменил свой визит. У него что-то стряслось, но что именно, объяснять не стал. Велел ждать к Новому году.
Повздыхали, да что поделаешь? И отвыкли, если на то пошло, от своего капитана. С ним ли, без него ли, но если и произойдёт какая-то подвижка, сообщат незамедлительно. Генка-матрос предположил, что скорее всего им придётся куковать на шхуне до весны. На зиму глядя, Интуристу нет смысла заниматься шхуной. Деньги кончились, а в первой декаде новогодья с ними всегда проблема. Нет, товарищи сторожа, до майских календ будем сидеть здесь, заверил он.
– Скорее всего так и будет, – подтвердил боцман. – В феврале бюджет накалякают и сообразят, покупать ли им кочан свежей капусты или проживут на квашеной.
– Выходит, не вспоминают о нас и то хлеб?
– Так оно и выходит, – хихикнул боцман. – А Петру Петровичу тоже не до нас. Я так понял, что с пароходством у него выгорело, теперь дело за пароходом.
– Значит, ему действительно ворожат добрые феи, – вздохнул Константин и, смочив щеки «тройным», убрал бритву в футляр.
– Нам бы кто поворожил, – сказал Генка-матрос и уполз в свою щель.
– Ты что объявил голодовку? – окликнул его Проня. – Варвара уже сготовила харч! Смотри, мы тут быстро управимся!
– Не подавись! Сейчас прибуду.
Повариха спустилась с чайником. Поздоровалась первой. Нынче, да и все последние дни, с тех пор как ей был доверен склад, она не куксилась и не орала. И, что говорить, все успели привыкнуть к благостной тишине. Санька-механик, когда вылезал из машинного капа тоже вел себя соответственно, но, проходя мимо старпома, двигался по какой-то своей орбите, далёкой от других, на что, впрочем, никто не обращал внимания.
День прошёл буднично. А вечером, когда задул холодный норд-вест, неожидано появился Маркел Ермолаевич. Не ожидая вопросов, объяснил, что, во-первых, пришёл за обещанной книгой (хочется сравнить наш журнальный вариант «Доктора Живаго» с французским текстом, наверняка более соответствующем авторскому оригиналу), а во-вторых, соскучился по камельку. Он тут же подсел к нему, поворошил кочерёжкой угли и, оживив пламя, погрузился в молчаливое созерцание бликов и всполохов, что обдавали его теплом из распахнутой дверцы.
Константин принёс ему книжку. Дед сунул её в карман, а Константин поднялся на камбуз вскипятить чайник и проверить есть ли заварка. Угощение – только галеты. Жестковаты для стариковских зубов, но ничего, размочит. Да и сколько надо ему? На вечер – штуку. Будет сосать и мусолить, ведь не за этим пришёл.
Пока грелся чайник, Константин стоял у раскрытой двери на границе света и ночи, смотрел на домик, в тёмном окне которого горел багровый рубец. Супруги бодрствовали, и Константин снова ощутил прежнее любопытство: вот и они как-то проводят вечера, но как? Не мог представить их за книжками или с газетой, даже беседующими не мог представить! О чём они могли разговаривать? О деньгах, о своей «латифундии» и об урожае? А может, строят планы на будущее, чем займутся, когда шхуна будет продана? Очень даже возможно, что и тогда сыщется для них место в новоявленном кабаке. Он пристроится, допустим, вышибалой, а она, предположим, поварихой или посудомойкой.
Чайник уже попискивал, но мысли вернулись ко вчерашнему вечеру, к Коське. Вот если бы стал он ему приёмным сыном хотя бы! «А ведь ты, почтеннейший, – обратился он к себе, – абсолютнейший Чичиков! Пал Иваныч сильно мечтал о потомстве, боялся пропасть «как волдырь на воде», и ты о том же хлопочешь. Но вряд ли Коська когда-либо захочет поменять фамилию родного отца на какого-то пришлого дяди».
Чайник пустил струю пара. Константин прихватил его полотенцем, взял хлебницу с галетами и спустился в кают-компанию.
Дед Маркел и Генка-матрос сидели рядышком и мило беседовали. Константин принёс сахар и кружки, разлил чай и, предложив «деду и внуку» отведать горяченького, сел за их спинами, облокотившись на стол. О чём они говорили, он не слушал, но ворчание старика и Генкин смех служили фоном к его размышлениям.
– О чём грезите, почтеннейший? – спросил доктор, возвращая на стол пустую кружку.
– Просто задумался.
– Значит, о сокровенном, – сделал вывод дед Маркел.
– О Коське думал и о дрыновых приспешниках, – признался Константин. – Соображаю, вот, как их найти и взять за жабры, чтобы прояснили ситуацию.
– Сами проявятся, – сказал Генка-матрос. – Они всё время где-то рядом и обязательно затеют новую каверзу, чтобы насолить вам.
– Мне – ладно. Переживу. Но если это поможет провести следственный эксперимент, то я бы много дал, чтобы…
– Я вам помогу, – перебил его Генка-матрос. – Да и Проня не будет в стороне. Возьмём этих цуциков на абордаж, притащим на шхуну и вздёрнем на ноке фока-рея: и сколько весит ихний зад, узнают скоро шеи.
Доктор достал трубку и, разминая табак, обатился к Константину:
– Вчера, почтеннейший, когда я беседовал с Коськой и любовался вашим подарком, я, зная вашу историю, по иному воспринял её через эту красоту и понял уже по-настоящему, каково вам пришлось в роди Робинзона.
– Он был Робинзоном?! Во! А нам ни слова! – возмутился Генка-матрос.
– Ни слова, о друг мой, ни вздоха, – улыбнулся Константин. – Коське и доктору рассказал, потому что был веский повод. Я не люблю вспоминать эту историю, тем более повторять слишком часто. Но мы ж, надеюсь, не расстаёмся завтра? Когда-нибудь, Гена, когда-нибудь услышишь и ты, что случается при излишней самонадеянности.
– Меня не забудьте позвать, – сказал Проня, всё это время переставлявший фигуры на шахматной доске. – Я тоже до ужасти любопытный.
Константин кивнул – обязательно пригласим! Генка-матрос промолчал. Отозвался ветер. Сначала тонко присвистнул, потом тяжело вздохнул и дунул. Ворвавшись в распахнутую дверь капа, обдал сидевших холодом и качнул шхуну. Заскрежетала, ёрзая, сходня, надраились и ослабли швартовые. И тогда дрогнули мачты, качнулись туда и сюда, заваливая шхуну с борта на борт. А когда она снова замерла, вздрагивая порой, как вздрагивает иногда дремлющая в стойле лошадь, дед засобирался восвояси.
– Валкая… – сказал боцман. – Она и в море так. Чуть что не по ей, начинает прихрамывать.
– И крен сохраняет, – добавил Генка-матрос.
– Балласт не отцентрован, – поставил диагноз старпом. – Я это давно заметил.
Он тоже надел плащ, решив проводить старика. Засобирался и Генка-матрос, но доктор попросил его остаться: у них-де с почтеннейшим будет приватный разговор, так-что лишние уши сегодня им не нужны.
Они вышли на шоссе, но доктор молчал, шёл сгорбившись и постукивая Генкиной тростью. Константин сосал леденец и ждал.
– Знаете, почтеннейший, – прервал наконец молчание старик, – давайте не будем вокруг да около… У меня создалось впечатление, что Светлане Савельевне… требуется Робинзон. Вы не находите?
Константин опешил от такого начала.
– Не нахожу, – буркнул он, пребывая в смятении.
– Я старый человек, – продолжал доктор, – и многие движения чужой души для меня не секрет, а Светлана для меня не чужая. Она для меня вроде дочери, так что её душа для меня не потёмки. И есть, я бы сказал, «косвенные улики».
– Сколько ей лет? – спросил Константин.
– Скоро будет тридцать восемь. Это для вас имеет какое-то значение?
– Да нет, собственно… – промямлил Константин.
– У вас, почтеннейший, ещё есть время завести собственного ребёнка, однако надо поторопиться с выводами из сказанного мной, – добродушно заметил дед.
– Вы прямо как Геннадий и Проня. Эти тоже успели меня сосватать.
– А что вы думаете, почтеннейший Константин Константиныч?! Эта бездарная афганская компания не только калечит и убивает. Самым достойнейшим из уцелевших она добавляет если не ума, то прозрений, учит их зреть в корень.
– Но есть же Марк! – воскликнул Константин.
– Он только добрый школьный товарищ, – отрезал старик. – И очень печально, что Марк Казимирович до сих пор не возьмёт в толк, что им и остался.
– Сколько лет прошло, как погиб муж Светланы?
– Скоро шесть лет. Кажется, шесть, – помедлив ответил старик. – Я ведь не здешний. Когда приехал в эти края, они, по-моему, уже прожили пять лет. Меня и Светлану свела общая работа, от которой я вскоре отошёл и стал практиковать только в посёлке, что, впрочем, не прекратило ни знакомство, ни моей помощи в её научной работе.
Они остановились. Рядом, за высокой стеной, мрачной Бастилией высился «замок» Дроботов. Чёрные ветви деревьев наложили на освещенные окна замысловатый узор. Ветер рвал над трубой клочья дыма.
– Почтеннейший Маркел Ермолаевич, мне, конечно приятны ваши сопереживания и ваша обеспокоенность моим будущим, но… – Константин замялся. – Но есть ещё и этическая сторона вопроса. Допустим, я и Светлана найдём, гм… общий язык, но это обрадует одну лишь мамашу Марка. А как буду выглядеть я? Та же Павлина Тарасовна будет злословить, рассказывать встречному и поперечному, что я польстился на квартиру. Ведь у меня, по её словам, нет ничего кроме драных кальсон.
– Давайте не будем заглядывать так далеко, давайте будем реалистами, – и доктор, взявши трость левой рукой, правой коснулся плеча своего спутника. – Не знаю, сколько мне осталось, но свой домишко я завещал Коське в качестве летней резиденции. Думаю дождаться его совершеннолетия, а может, доживу до его возвращения из армии. Что вас ждёт вближайшем будущем? Шхуну продадут в любом случае, а вас, почтеннейший, выкинут из общежития.
– Я там не живу.
– Какая разница? Попросят выписаться, и куда вы тогда? Если до того у вас ничего не сложится со Светланой, милости прошу к моему шалашу. Прописку обеспечу в одночасье, а там… там будем смотреть, как нам, вам и мне, жить дальше. Я люблю поболтать, а одиночество угнетает. Временами мне нужен собеседник, но я не надоедлив, уверяю вас, хотя в мои годы такое общение для меня дороже хлеба. Я не избалован, но, Константин Константиныч, вечерами меня, бывает, гложет тоска, так что делаю своё предложение не в виде благотворительности, а чисто из корыстных побуждений.
– Это меня утешает, – засмеялся Константин, радуясь, что ночь скрывает предателский блеск отсыревших глаз. – Значит, корысть на корысть? Ведь «неотложка» всегда будет в моём распоряжении. Словом, принимаю к сведению, а дальше, действительно будем посмотреть как нам быть и жить.
Возвращаясь на шхуну, он думал, что вряд ли сможет отплатить деду за душевное тепло и чуткость, за доброту и желание помочь собрату, за редкую нынче мужскую солидарность.
35.
Светлана появилась на шхуне снова неожиданно. Сказала, что была у «нашего старичка», а к Робинзону заглянула, чтобы передать ему приглашение Пятницы и, конечно, её, быть их гостем тридцать первого декабря.
– В качестве деда Мороза? – улыбнулся Константин.
– Эту роль взял на себя дед Маркел, – улыбнулась и она, – тем более она для него не внове.
Константин обещал приехать. Светлана заторопилась, сказав, что времени у неё в обрез, и они отправились на причал.
«Черноморец» еще только отвалил от Греческого мыса. Константин предложил подождать его прибытия на шоссе. Он не хотел спешить туда, куда направлялись, гогоча и пиная консервную банку, Дрын и его команда.
Одетые легко, несмотря на пронизывающий ветер, мальчишки скакали и прыгали, молотили друг друга кулаками, а на причале устроили соревнование на дальность плевка. Дрын, образец для подражания, сделал рекордный плевок, который послужил ориентиром для вассалов, пожелавших переплюнуть суверена.
– Маленькие, жалкие бандерлоги… – поморщилась Светлана. – И всё-таки это мальчишки. Жалко их – глупейшее времяпровождение.
Он не стал объяснять, кто это такие и как они поступили с её сыном только из-за того, что Коська, как говорят дети, «водился» с Константином. Теперь у него не было сомнений по этому поводу.
Подошёл катер. Светлана прошла на корму, туда же шмыгнули Черпак и Серый. Константин встал на краю бетонной плиты, чтобы видеть отплывавшую. Рядом соперничали «бандер-логи», стремившиеся поразить слюной прибитый к тростнику кусок пенопласта. Это им не удавалось, и Дрын насмехался над ними, ругал беззлобно но грязно и как-то особенно мерзко.
– Попридержал бы язык! – не выдержал Константин. – Если язык свой поганишь, так делай это в другом месте. Женщину пожалей – не оскорбляй её слух, скотина!
– Посмотрите, пацаны, на этого козла! Я его задевал? Нет. А он залупается!
Васька, предвкушая лёгкую победу, шагнул к нему и занёс кулак.
Констсатантин не стал гадать, ударит тот его или не ударит. И ждать не стал: есть только миг, ты его и держись! Он не упустил мгновенья, и когда Дрын, запнувшись за кнехт, качнулся в его сторону, нанёс удар в левую скулу, вложив в короткий замах всю ненависть к этому мордатому хаму и наглецу. Дрын качнулся на закраинах каблуков, всплеснул руками и рухнул с причала в студёную зимнюю речку.
Уходя, он видел, как Васька вылезает на берег, хватаясь за скользкие валуны. Мальчишки хотели помочь предводителю, но остерегались попасть под… мокрую руку, которая ломала и дёргала тростник в каком-то исступлённом остервенении.
Константин и Генка-матрос с боцманом, что прибежали ему на подмогу, вернулись на свой причал одновременно с подъехавшим таксмотором, из которого вышел… Петр Петрович, капитан Старыкин собственной персоной! Вышел, поприветствовал рукой, спешащих к нему повариху и механика, а потом, и тоже ручкой, дал отмашку палубной команде, которая прибавила шагу, дабы предстать перед шкипером и сказать, что заждались его, что все очи проглядели, что, и это главное, ждут от него самых свежих известий о своей судьбе и дальнейших распоряжений.
– С причала? – спросил Билли Бонс. – Провожали кого?
– Черпака и Серого, – ответил Константин.
– С ринга! – поправил старпома боцман.
– Как это… с ринга? – не понял Билли Бонс.
– Старпом наш, Константиныч, нокаутировал Ваську Дрына! – радостно возвестил Проня. – Надавал по мордасам!
– За себя и за того парня, который зовётся Проней, – добавил Генка-матрос. – А заодно выкупал его в речке
– Весело проводите время, не скучаете без меня! – хохотнул шкипер, настроение которого, судя по физиономии, было великолепным. – А вы, мои милые, отчего такие мрачные? – повернулся он к супругам.
– У их нонче постный день, – сообщил Генка-матрос. – Ставку на Дрына делали в битве за урожай, а тот – мордой в грязь речную. Словом, лопнула… она – пропали денежки. Вот и скорбят.
Варвару трясло от бешенства, Санька-механик тоже походил на перезревший помидор, готовый лопнуть, и Петр Петрович, знавший всех, как облупленных, и кто чего стоит в данной ситуации, поспешил плеснуть ведро воды в костёр назревавшей ссоры-скандала.
– Друзья, не будем цапаться из-за какого-то Дрына! – бодро заявил он. – Ты, Варя, взогрей водички и подай, п-жалста, ко мне в кормовую. Я за кофейком кое-что со старпомом обговорю, а потом – милости прошу всех в кают-компанию на общешхунское собрание для обнародования некоторых моих вердиктов.
Когда они сели друг против друга, держа в руках чашки, шкипер сразу взял быка за рога:
– Я, Константин Константиныч, приехал, чтобы сдать тебе нашу «Мэгги Мэй» и сегодня же объявить тебя её капитаном.
Константин поперхнулся, услышав такое заявление.
– Карьера как у Бонопарта. Что за срочность?
– То-то и оно, что срочность! – подпрыгнул Билли Бонс. – Понимаешь, в Новоросси–йске начали волынить, а коли начали канителить, хорошего ждать не приходится. Ведь меня в тамошних коридорах прозвали «артистом» и всё из-за фильма «Тайна пиратской карты». Знае–шь, какое прозвище приклеили? Тебе откроюсь: Дон-Мудидополу, а иные – Дон-Мудипополу. Ну, это ещё не велика беда, если б не волокита. И вдруг я встречаю старого друга. Он и пригласил меня в Северное пароходство. Вот и спешу в Архангельск к белым медведям.
– Я, между прочим, недавно посмотрел этот фильм с твоим, гм… участием. Ничего, смотришься вполне и вполне в испанском костюме. Шляпа с перьями, жабо и шпага. Действительно, Дон… хе-хе!
Они посмеялись, и тут Билли Бонс вспомнил о коньяке, сунутом под кровать.
– Употребил?
– Да я забыл про него, и если Варвара не наткнулась…
Шкипер нагнулся, пошарил и с кряхтением достал запыленный пузырь, скатившийся к переборке.
– Выпьем за твоё согласие, Костя! – провозгласил шкипер.
– Допустим, Петя, я соглашусь, а каковы прогнозы относительно шхуны?
Петя уже и рот открыл, но в дверь просунулась повариха, и он, проглотив ответ, предложил ей свою рюмку.
– Варвара, прими нектара за встречу.
Та не стала жеманиться. Сказала «С возвращеньицем, Петр Петрович!» и, проглотив «нектар», сообщила, что их заждались, что с нетерпением ждут обоих.
– Сейчас будем! Ты иди, а мы сей момент, – кивнул ей Билли Бонс и задним числом удивился: – Ты что, совсем не бываешь в конторе?! Век нынче чиновничий, а некоммуникабе–льность выходит боком. Я даже в отъезде регулярно названивал кому следует. Поприветствуешь издалека – тебя обласкают и сообщат всё, и всё пообещают. Так вот, Костя, шхуну продадут весной, когда-а раста-ает снег, – пропел он.
– Вот и Проня с Генкой говорят то же самое.
– Тёртые калачи! Провидцы! Так соглашаешься?
– А куда мне деваться?
– Тогда стенд ап и – форвертс! Обрадуем одних и огорчим других.
– Боюсь, огорчатся все.
– А я так не думаю, Костя. Мне кажется, что Проню и Генку ты уже покорил, а Варьку и Саньку огорчил. Ведь огорчил же, признайся?
– Скорее она меня огорчала. И не раз.
Их действительно ждали с нетерпением.
Варвара встретила чуть ли не с хлебом-солью. Домашняя снедь украшала стол. И как только шкипер и старпом водворились за ним, Генка-матрос жеманно, двумя пальчиками, ухватил пирожок, шмякнул на него ломоть ветчины и, отставив мизинец, принялся жевать, урча, точно кот:
– Хорошо сидим! А ведь давно не собирались полным коллективом.
– Потому и расстаралась Варвара, что сидим ПОЛНЫМ, – заметил Проня, игнорируя угощения и принимаясь за хлеб с маслом и чай.
Санька-механик бросил на него мрачный взгляд, повариха окатила презрением, и Билли Бонс, которому хотелось как можно скорее покончить с обнародованием «вердикта» в атмосфере назревающей ссоры, поднялся, как на собрании.
– Да, товарищи, хорошо сидим, – подтвердил он, – но таким коллективом в последний раз. Я приехал, чтобы передать бразды правления в руки Константина Константиновича, вашего нового капитана, и сообщить, что уезжаю в Архангельск, капитанствовать в тамошнем пароход–стве. Вы должны меня понять. Рыба ищет, где глубже, а человек, где может получать за свои труды по возможности своих потребностей. У меня семья, и я должен удовлетворять их потреб–ности своими возможностями, которые, и вы должны это понимать, на шхуне отсутствуют.
Константин прихлебывал чай, никак не реагируя на «вердикт». Генка-матрос и боцман только в первый миг приподняли брови, но, в общем и целом, восприняли новость как должное, зато супруги оказались не готовыми к такому повороту событий и пребывали в состоянии некоторой очумелости. Они пытались сосредоточиться и что-то сообразить, применительное к новой ситуации, но лицо поварихи стало плаксивым и жалобным, а её супруга – ещё более мрачным.
– Могли бы, Петр Петрович, заранее предупредить нас, – очнулась наконец Варвара, – а то угощаете коньяком, а о главном – ни слова.
– Ну, сказал бы, а что бы изменилось, Варенька? – залебезил Билли Бонс, льстиво заглядывая ей в глаза и ёрзая от нестерпимого желания поскорее одеться и бежать, сломя голову, прочь со шхуны.
– Кое-что бы изменилось, Петр Петрович, – ответил Генка-матрос, дожёвывая последний кус и доставая из-за спины гитару. – Воструби вы заранее о своём отречении, и не видать бы нам этих вкусностей, а жевать бы нам плесневелую корку, запивая её неэстетичными помоями.
Сменилась власть. Скорбя, ликует шхуна.
Старыкин был, теперь Старыгин стал.
И пирожков мы бо-ольше не уви-ии-идим –
Увянут чресла – весь мой капитал!
– Наше жрёшь, и нас же поносишь! – заорал механик. Глаза у него сделались какими-то дурными, и он вдруг, опершись о стол левой рукой и перегнувшись через него, врезал Генке-матросу по физиономии.
Увы, бессмысленность неожиданного приступа ярости хладнокровно поддержал и Генка-матрос: гитара обрушилась на голову Саньки-механика, которая выскочила из хрупкого музыкального инструмента, как из жабо, охватившего шею разлохмаченным фанерным кружевом, и опутав Саньку струнами.
Механик был контужен бескровным ударом, который привёл его в состояние, известное среди боксёров как «грогги». Варвара тоже сидела с открытым ртом, ибо пребывала в шоке.
– Музыкальный момент Шульберта, – голосом скучающего конферансье объявил Генка-матрос, швырнул на стол обломившийся гриф и ушёл на палубу.
– Убили! Убили! – завопила Варвара с запоздалой реакцией.
– Молчи, дура! – гаркнул Санька-механик. Очнувшись, он начал грозить милицией, обещанием засадить Генку и призывать всех в свидетели, но свидетели, в полном соответствии с романом знаменитых сатириков, поспешно покинули поле битвы и отправились провожать шкипера, который, и тоже поспешно, покидал шхуну, чтобы уже никогда не ступить на её палубу.
Он уехал, получив от Генки-матроса «общешхунский подарок» – «Великий северный морской путь» Боднарского и взяв с Константина обещание завтра утром явиться в контору для оформления последних формальностей, а Константин, подумав о предстоящем вечере, весьма неприятном после внезапного скандала, сказал, что выедет нынче же, следом за ним, добавив при этом, что «вопрос о его некоммуникабельности не снят с повестки»
«КОМИК В ЖИЗНИ, ЗЛОДЕЙ НА СЦЕНЕ»
36.
Вернулся он вечером следующего дня. Махнув с Южного берега на автобусе, в городе задержался лишь для того, чтобы купить гитару. Стоила не слишком дорого, но пришлось обшарить карманы, чтобы наскрести нужную сумму. Да что делать, коли он не представлял Генку-матроса без гитары.
Ещё с причала Константин увидел его, сидевшего в сотне метров от шхуны на валуне, которым и сам пользовался для отдыха после утренних пробежек. Подарок он унёс в кормовую каюту, подивился тишине, – даже Прони не было видно, – и, не спускаясь в кубрик, новоявлен–ный капитан направился к «барону Гринвальдусу».
– Проводили нашего Билли Бонса? – спросил матрос.
– Ты его тоже так называешь?! – удивился Константин. – Для меня он, как только я его увидел, сразу стал сподвижником кровожадного Флинта.
– Вот и для меня.
– Проводил, Гена, проводил… Прощаясь, Билли сказал, что издал вздох облегчения, покинув этот сумасшедший дом, но навсегда сохранит в памяти те дни, когда он был родильным домом киночудес, свидетелем которых ему довелось стать. И ещё он сказал, что будучи шкипером шхуны, познал многие тонкости человеческих взаимоотношений и в этом познании ему помогли ты и Проня.
– Что ж, спасибо и на том.
– А ты, дорогой, чем это здесь занимаешься? – спросил Константин, ибо ему ещё не доводилось видеть Генку на лоне природы.
– Я, Константин-тиныч, уже приступил к занятиям в киноинституте. Теоретически, – ответил Генка и, присев на корточки, скадрировал пейзаж сквозь рамку из пальцев. – Если бы я затеял снять фильм по роману Грина «Бегущая по волнам», то непременно здесь поместил бы саму «Бегущую» в заключительных кадрах. Снял бы сквозь эти голые сучья и охристые будылья тростника. И потом, эти скалы, небо наконец… Такая вдруг тоска! И эти ржавые остовы на том берегу тоже обязательно бы использовал соответствующим образом. Маскировочные сети здесь были бы уместны. Лиан бы понавешал, поставил пальмы в кадушках, а вместо обезьян нанял бы Варьку и Саньку. За деньги они б согласились скакать и прыгать даже голыми.
– В тебе говорит вчерашнее неудавшееся застолье, – усмехнулся Константин. – Послушай, а тебе не жалко гитары?
– Жалко. Но истина дороже её и Санькиной башки.
Он снова соорудил из пальцев «видоискатель» и направил его на мост. Константин последовал его примеру и увидел мчавшийся к повороту тяжелый грузовик. Дальше всё произошло в мгновенье ока.
Ринувшись на мост, машина не вписалась в крутую дугу на въезде, сбила правым колесом хлипкие перила и рухнула в речку. Шофер, каким-то чудом успел в последний момент распахнуть дверь кабины и вывалиться наружу. Когда они подбежали к нему, он всё еще стоял, пребывая в столбнячном оцепенении, и тупо смотрел на последнюю агонию колёс, обращённых к небу. Сам водила не пострадал. Содрал при падении кожу на лбу и щеке, да, видно, ушиб руку, так как всё время придерживал правой рукой локоть левой. И несло от него такой застарелой кислятиной, словно неделю он ничем не закусывал кроме прошлогодней капусты.
Ни утешать, ни предлагать помощи этому типу они не стали. Повернулись и пошли на шхуну, увидев, что водила спустился к реке и, запустив руку в кабину, что-то пытался нашарить в «бардачке.
– Выходит, не скадрировали, а сглазили, – сказал Константин.
– Он сам себя сглазил, – не согласился Генка-матрос. – Думаешь, что ему в кабине понадобилось? У него там бутылка припрятана. И до города этот мужичок все равно бы не добрался без приключений.
– Ладно, чего уж там, – согласился Константин. – Жив остался – уже хорошо. А ты, как я погляжу, метишь уже не в актёры, а в режиссёры? Но прощание со шкипером ты срежиссиро–вал неудачно.
– Это не я, это жизнь расставила по своим местам всех марионеток нашего водевиля, – не согласился Генка. – Вы вот ещё не знаете, что Варька и Санька уходят со шхуны. Уже ушли, собственно говоря. Исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман. Укатили. Куда, не знаю. Возможно, к себе в латифундию, чтобы обмозговать дальнейшие шаги.
– А вы с Проней как намерены поступить? – спросил Константин, ошеломленный таким поворотом событий.
– Мы – до конца с вами и с красоткой «Мэгги».
Константин почувствовал облегчение: если б ушли и эти, что бы он делал один?! Но «три богатыря» – это уже кое-что, это уже не «витязь на распутье», хотя ему, как и витязю придётся прямо сейчас шевелить извилинами, чтобы поставить службу и быт на рельсы новых обстоятельств.
– Что ж, Гена, будем, как и прежде втроём нести вахту. Суточную. Проня здесь? В посёлке? Завтра же откомандирую его в контору, и если Брызгаловы увольняются на самом деле, то пусть бухгалтерия разделит между вами их ставки. Готовить пищу придётся самим, электроприборы, все эти розетки-штепсели тоже требуют глаз.
– Стоит ли связываться из-за копеек? – спросил Генка, направляясь к сходне. – Стоит. Иногда этих копеек нет даже на катер до города.
Матрос Геннадий Прахов спрыгнул с планширя на на палубу и…
– Гитара! – сказал он. – Новая.
– Это тебе, – сказал капитан Старыгин. – Премия.
– За что?
– За гитароприкладство. В конце концов, Гена, нет худа без добра. Остаться втроём без раздражающего элемента – тоже не худший вариант.
Генка взял гитару и тронул струны, – они задребезжали. Он прикрыл их ладонью и засмеялся:
– Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят! Трое, конечно, ещё не смерть, но, думаю, Брызгаловы поступили не по-божески.
– А как по-божески? Неужто веришь в Бога? Хотя бы мало-мальски, не как дед Маркел? – спросил Константин, сходя на палубу и останавливаясь на каждой ступеньке трапика.– Для деда вера – опора бытия и оправдание собственной жизни.
– Для меня оправдание – это моё существование, – ответил Генка-матрос, настраивая гитару. – Афган, Константин-тиныч, меня многому научил и со многим разлучил. Только на шхуне, среди актёров, я немного ожил и по крупицам собрал себя. Проне было не в пример легче. Он – цельная натура. Советский монолит без уклонов и качаний. Для него главное – это приказ.
– Я что-то не заметил…
– А вы отбросьте нашу специфику! Отсюда и брюзжание. Актёры и на него повлияли, слегка нарушили цельность. Но получи он приказ: «Поверить в Бога!», тут же расшиб бы лобешник о палубу. Я кто? Комик в жизни, злодей на сцене, а он не таков.
Неделя в дороге весёлая жизнь!
А горы круты, но дорога – в долину.
Глотну из горла, рукавом закушу,
А после курну и куфаечку скину.
– Экспромт! – и, отложив гитару, Генка-матрос уверенно заявил: – А Бога нет! Бог – в нас. Должен быть, по крайней мере. И если он есмь в грудях наших, то, покуда мы его ощущаем, мы и живём по-божески.
– Теософ! – усмехнулся Константин, присаживаясь на трюм. – А как увязать твои родео, тёлок и скачки с Богом в груди?
– И этот вопрос решается с ним и решается индивидуально. Если мы не созданы им для продолжения рода человеческого, то для для чего оснащены чувствами-эмоциями и соответств–ующими механизмом воспроизводства? – Старикан Саваоф и сам знал толк в подобных «скачках». – Генка-матрос прищурился хитро и выложил свой аргумент: – «Ибо ласки твои лучше вина, округление бёдер твоих как ожерелье, живот твой – круглая чаша, чрево твоё – ворох пшеницы, обставленный лилиями, а два сосца твои, как два козлёнка», – говорил он устами Соломона. Ведь Песнь песней – это гимн божественному соитию на библейском уровне, а Библия, – что она такое? Это книга Бога. Она вся целиком говорит его устами, пусть и через пророков. А то, что болтают мои уста, когда я распинаюсь про тёлок, это пена, на которой я пытался утвердить себя в ваших глазах, опять же как злодей и комик на сцене жизни.
– Да, брат, палец в рот тебе не клади!
– Не в этом дело, Константин-тиныч! – воскликнул Генка-матрос, обнимая гитару. – Просто я удивлён, что вы затеяли сей божественный диспут. Или вы не согласны с моей версией?
– Почему? Согласен. И тоже верю, что Бог – это вера в нашу ч е л о в е ч е с к у ю суть, а суть её в том, что ты человек, а не скотина. Чем больше в тебе от Человека с большой буквы, тем ближе ты к Богу. Ну, а что до диспута, он же возник спонтанно. И, как нынче говорят, из спортивного интереса. Вот дед Маркел, к примеру, верующий, я – нет, но я – среднее поколение, а ты – племя младое и не слишком мне знакомое, – выложил Константин свою незамысловатую доктрину.
– Я не племя, я индивидуалист, которому до феньки толпа. Ух, ненавижу! Не-на-вижу, даже если она выступает с Богом на хоругви. У толпы нет души, тем более божественной сути. Внутри толпы – дерьмо, дьявольщина, внутри себя она безбожна и страшна, а если у неё есть оружие…
– Толпа и племя, Гена, разные вещи, – не согласился Константин, но желание продолжать «диспут» пропало. Дневная усталость как-то сразу навалилась на плечи. Он поднялся с трюма и спросил: – Ужин готовим вместе?
– Я его уже приготовил, – ответил Генка. – Не без участия Прони. Ревизию припасов мы сделали еще при Варваре. Неожиданно, но вовремя.
– Не обиделась?
– Ещё чего? Пришлось кое-что выгрузить из их кошелей, – доложил Генка и спросил: – Будем ужинать или подождём Проню?
– Подождём, пожалуй. Что-то устал я – набегался за день. Полежу, – ответил Константин и ушёл в «пенал». – Ты, Гена, подбрось в камелёк и пошуруй, – попросил с кровати. – Что-то стало холодать.
– Да, не мешало бы поддать, – ответил Генка-матрос и отправился за углем. Пока он гремел совком и кочергой, Константин размяк и забылся, но голова продолжала перекатывать Генкины слова «толпа», «индивидуалист» и прочие, о чём только-что говорили.
Он тоже ненавидит толпу за то, что она всегда «слепая», думал Константин, он тоже индивидуалист и, может, ещё в большей степени индивидуалист, чем матрос-расстрига. Он остро почувствовал свою «индивидуальность», своё стремление упрятать себя в скорлупу и уединиться, когда увидел, что Алевтина уходит от него всё дальше, когда от неё повеяло уже не холодком, а настоящим холодом отчуждения. В те дни, будучи свободным от дневных лекций в институте, он часто уходил в город, бродил без цели петляя по улицам, и ловил себя на том, что примечает старые дома, обособившиеся в таких же старых садах за облупившимися заборами. Ему казалось, что за ними – тайна, тайна чужой и минувшей жизни, которая тем не менее продолжается в настоящем, течёт, как река течёт от истоков к далёкому и неведомому устью. За тем забором, за чёрными стволами лип и берёз стояло не просто бревенчатое строение, стоял ДОМ, имевший историю, вобравшую биографии людей, полные событий, преданий и судеб одной семьи; дом-патриарх, судя по крыше и венцам из кондовых брёвен.
Константин приходил к нему множество раз, влекомый ни больше ни меньше как непонятной тоской по чужой жизни, которую хотелось представить в деталях, понять взаимосвязь предметов и людей, влияние обжитого родного угла на их характеры и, само-собой, на отношение этих людей друг к другу. В таком доме старая Библия, или медный самовар, подсвечники с оплывшими огарками были бы органичны. Ведь их невозможно (почти невозможно) представить в четырёх стенах нынешней городской квартиры, если она не имеет такой же долгой истории, как этот ДОМ. Глядя на кружевную вязь наличников, на лестницу ведущую к чердаку с крохотным и покосившимся балкончиком, он представлял чердак как пыльную летопись ушедших поколений. Та летопись, запечатлевшая всех, кто рождался и умирал в этом доме, могла бы по первой вызвать недоумение, вернувшегося после долгой отлучки, путешественника, но следом – узнавание и грустную радость и опять – печаль и грусть по ушедшему, которое, в отличие отчеловека, уже никогда не вернётся и не вдохнёт жизнь в предметы и вещи, умершие и похороненные на чердаке. А может, они все-таки живые?! Они должны быть живыми, пока жив Дом и живы люди, что помнят летопись и возвращаются к ней, возвращаются, намыкавшись в чужих краях.
Ах, если бы такой дом был у Старыгиных! Дом и сад, заваленный палой листвой, лежащей золотым ковром на крыше покосившейся беседки, видимой ему даже с улицы… Но дома не было. Была тоска. Тоска Робинзона, который знает, что никогда-никогда не вернётся под милый домашний кров. Так может, отсюда и зависть? Зависть к тем, кто имеет возможность вернуться К СЕБЕ и преклонить голову, не думая больше о долгом и утомительном пути, что, слава Богу, уже позади? Но не бывать настоящему празднику возвращения и не быть настоящей радости, если в доме не ждёт ОНА, та, что вскрикнет и бросится навстречу, уронив слезу, а после улыбнётся и обнимет, плача от счастья. Да, она, и только она…
Но Варвара права: он бездомный, а потому преклонил голову на казенной подушке, набитой свалявшейся ватой, и потому лежит он в «пенале» со скособоченной дверью, на шхуне, которая не сегодня-завтра превратится в кабак без «летописи», которая, впрочем, никому не нужна. Даже Билли Бонсу. Разве что Генке-матросу, который обрёл на ней самого себя, и Проне, и, пожалуй, ему, перекати-поле, нужному только себе самому…
А может быть, все-таки Светлане и Коське?
37.
Верный решению, Константин отправил Проню в контору.
– Причепи свою медаль «За отвагу», – посоветовал Генка-матрос. – Она, отвага, понадобится тебе в волчьем логове, где давно осуществили заветную мечту великого советского поэта и перо приравняли к штыку
– Тогда сам и поезжай, – огрызнулся боцман. – У тебя же «Красная звезда». – Махнём, не глядя, как на фронте говорят? – предложил Генка-матрос. – Не заглядывая вдаль – на Южный Берег с его инстанциями – я скажу, что я не гордый, я согласен на медаль.
– А иди ты!..
Они еще поперепирались, тыча друг друга руками, как Паниковский и Шура Балаганов, но Константин прекратил «прения», сказав, что коли у боцмана чековая книжка и связи в бухгалтерии, то и спорить не о чем. Проня вздохнул и уехал, прихватив на всякий случай записку капитана: то ли заявление, то ли просьбу о воспомоществовании малочисленному экипажу, вынужденному кормиться своими силами, нести службу и следить за сохранностью социалистической собственности.
После отъезда Прони, Константин не знал чем заняться и не находил себе места. Возможный вполне отказ бухгалтерии его не волновал. Ну, не дадут парням обработку за исчезнувшую парочку, беда не велика. В конце концов, действительно, копейки. Смущала, вдруг ставшая явной бессмысленность их пребывания на этой забытой людьми кино-посудине. Вроде бы осталось немного ждать. Два-три месяца можно пересидеть тихой мышью, так зачем метаться? Бери пример с Генки-матроса, говороил он себе. «Собрался по кусочкам» парень и в ус не дует. Читает японцев, делает вылазки в «прерии», навещает доктора, с которым отводит душу за умными разговорами, строит планы на будущее, которые вряд ли осуществит, и не расстаётся с гитарой. Вот и сейчас что-то намурлыкивает у камелька…
Генка-матрос будто подслушал его мысли.
– Константин-тиныч, нас трое. Надо бы нам обрести собственный гимн. Сочинять лень, и я подумал, а нет ли готового? «Три танкиста, три весёлых друга – экипаж машины боевой», – это не про нас. Нам надо что-то морское. «Дрались по-геройски, по-русски два друга в пехоте морской. Один паренёк был калуцкий, другой паренёк костромской»? Хорошая песня, но о двоих, – рассуждал он, глядя в горячее жерло камелька. – У вас ничего нет на примете?
– Ну, Гена, какой из меня песенник!..
– А что если… Слышал когда-то одну. Автора не знаю. Если переработать тво–рчески… А-а, сойдёт и так! Главное, она о трёх матросах из наших мест. Исполнить?
– Давай. Всё равно делать нам нечего.
Д-а шли три матроса с буржуйсковова плена,
С буржуйсковова плена да домо-ооо-ой,
Д-и только вступили в Севастопольскую бухту,
Как их споразило да грозой.
Сказал первый матросик, ведь мы же ж проиграли,
Ведь мы же ж проиграли да войну,
Д-а красное знамя варвАры растоптали,
Сам Махай-Борода уже в плену-у…
– Заметили, Константин-тиныч? «ВарвАры растоптали»! Намёк поняли?
Сказал второй матросик, д-а нету больше мочи,
Д-а нету больше мочи нам так жить!
Д-запла-акали горько д-их каррррие очи, –
Кадеты ж с нас верёвки будут вить!
Сказал третий матросик, а мы ес-чё вернемся,
А мы ес-чё вернемся, хлоп вам в лоб!
Останутся от суши у них свинячьи уши,
Наскрозь перррекопаем Перекоп!
– И где ж ты, «матросик» такого нахватался? – улыбнулся Константин.
– Вы забыли, что я в душе историк? «Нахватался» – это не про меня. Это значит скользить по поверхности, а я пахал, я копал и поднимал пласты. У стихотворцев той эпохи много любопытных свидетельств. Узнать бы, вот, кто был такой «сам Махай-Борода» и был ли он? – вопрошал Генка, намереваясь, кажется, затеять целую лекцию.
– Зачем тебе этот Борода? – перебил Константин. – Ты даже автора этого опуса не знаешь.
– Да, каюсь. Возможно, Сельвинский, но утверждать не буду.
– Гена, я, знаешь, что думаю… Да, «ВарвАры» растоптали наше славное знамя, и мы, три матроса с разбитого корабля, оказались вплену у обстоятельств. А что если попробовать вырваться из плена?
– Что вы имеете в виду?
– Понимаешь, у меня одна идейка проклюнулась, – ответил Константин, пытаясь собрать воедино разрозненные мысли, которые регулярно появлялись у него в последние дни. – Всякое думал я о нашем нынешнем бытии, прикидывал так и эдак, а когда возвращался из конторы, она, идейка эта, приняла довольно конкретные формы.
– Любопытствую! – и Генка-матрос даже отложил гитару. – Излагайте.
Константин изложил, но Генка сразу отверг её, сославшись на полную бесперспектив–ность. И добавил грубее, назвав «идейку» маниловщиной.
Константин не обиделся, но, увы, он уже находился во власти «идейки», которая лишила его сна и, ворочаясь в койке и глядя на полоску света, что падала из щели поперёк его груди, словно узкий клинок, раз за разом перебирал все pro и contra.
…Бесперспективность затеи сомнений не вызывала и у него, но, может, стоит хотя бы попытаться воплотить её в жизнь? Сколько раз говорил он себе и другим, что попытка – не пытка, то же и теперь. Не будет же Зозуля пытать его, когда он попросит Степана Петровича выкупить шхуну и отдать её детям рыбаков, а значит, и «морскому звену», в котором состоит его внук, он же и внук бывшего «короля танго», а ныне депутата Эрезсарцева! Пытать не будет, верно, но… Нет, бесполезно. Так может, сразу пойти к Яшке? Яшка вряд ли помнит его. Их пути после училищных танцулек никогда не пересекались, а с тех прошла целая вечность. Да и пойдёт ли депутат супротив влиятельного свата? Конечно, не пойдёт. Они хотя и повязаны родственными узами, но кастовые интересы выше их – камарилья! Вот если бы согласился сам Зозуля, тогда… Тогда – да. И он, Константин, пойдёт к нему, несмотря на неприятности, которыми наверняка будет обставлена их встреча.
Ах, если б Стёпа согласился, какой бы славный подарок получила ребетня!
Конечно, управляющий реффлотом поставил бы шхуну в бухте Дальней. Там порт Югрыбы, там Стёпкина резиденция, там строятся дома для плавсостава, туда ходит троллейбус. Чтобы ошвартовать «Мэгги» в Пушечной у Дома пионеров, нужно переименовать шхуну, назвать её «Степан Зозуля» или даже «Великий человек Степан Зозуля». На меньшее эта пиявка не согласится. И ещё повесить на корме флаг Югрыбы. Флаг – запросто. Югрыба – контора ничем не хуже других, ей подобных. Пойти прямо в управление, «причепив» к тужурке все свои цацки, заработанные честным трудом. Нет, лучше без них. Награды подействуют на Зозулю, как красная тряпка на быка посреди арены. А может, за эти годы он тоже нацепил на грудь, всё положенное номенклатуре за выслугу лет? Впрочем, это детали, о которых лучше не думать. А о чём следует думать? Он заворочался и саданул кулаком о переборку, чувствуя бессилие и ярость.
Ладно, идейка его мертва, но какие рычаги воздействия всё-таки возможны? Попробовать… через Марка? Начать с консультации. Так, мол, и так… Вдруг прозектор, действительно, лицо приближенное к императору? И если это так, даст хотя бы совет, с какой стороны швартоваться к властительному боссу, какие понадобятся кранцы, чтобы не помять борта и не побить надстройки. Эх-ма, попридержать бы ему, тогда на яхте, свой язык! А он разворошил старые угли и, кажись, из искры возродилось пламя новой враждебности.
Он наконец уснул, решив завтра ещё посоветоваться с дедом Маркелом, а в случае чего, воспользоваться его телефоном и…
38.
Утро не принесло ни новых мыслей, ни новых идей, но старые остались.
После чая Константин ушёл в «пенал» и снова залёг в койку, сунув руки за голову и уставившись в дощатый подволок.
Генка-матрос не лез к капитану, однако появился около полудня.
– Константин-тиныч, всё ещё находитесь в плену приятных заблуждений? – спросил, оставаясь в дверях.
– Не трави душу… – ответил, не повернув головы.
– Следуя мудрым заветам несравненного директора пробирной палаты, довожу до вашего сведения, что три дела, однажды начавши, трудно кончить: вкушать хорошую пищу, а она, кстати, уже на столе. Далее, беседовать с возратившимся из похода другом, а друг наш Проня уже движется с катера. А третье дело – чесать, где чешется. Его тоже невозможно прекратить в одночасье. Простите, капитан, но вы чешетесь со вчерашнего вечера и, по-моему, совершенно зря.
– Наскрозь пер-рекопаю Перекоп! Эх, Гена, Гена…
– Чесать без конца, значит, расчёсывать бессмертную душу и без конца огорчаться, – продолжал упорствовать сподвижник Пруткова.
– Куда подевался боцман? – спросил Константин. – Тут ходу одна минута.
В это время кудрявая голова купидона нырнула под руку Генки-матроса и вынырнула в «пенале».
– Господин боцман, ты где шляешься?! – рявкнул Генка-матрос.
– У моста был. Там Дрын и его команда грузовик курочат, – доложил «господин боцман». – Кабина всмятку, фары вздребезги, так они начали колёса снимать. Пообещал их заложить, если не прекратят – перестали.
– Бесхозная техника. Отбросила колёса и уже никому не нужна, окромя проходимцев, вздохнул Генка-матрос. – А теперь доложи нам о разгроме вражеской эскадры.
– Отстрелялся нормально, – ухмыльнулся Проня. – И медали не понадобилось.
В бухгалтерии пересрались с испуга, – как бы и мы не свалили со шхуны! Варвару уж так уговаривали остаться, а те – ну ни в какую! Так-что главбух не стал рыпаться. Бац-бац на счётах – и мы в дамках.
– А если бы ты медаль показал, то он бы нам премию выдал! – упрекнул его Генка-матрос.
– Вот если б ты с орденом сунулся, то мы бы наверняка огребли её, а так обработке радуйся, – осадил его Проня. – Ну, а вы чем занимались?
– Мы, Проня, мечтали, – ответил Генка, когда они перебрались в кают-компанию и принялись за обед. – Грезили о несбыточном и строили воздушные замки.
– Эт-то как же? – не понял боцман.
– Товарищ капитан, изложите этому обалдую основные пункты вашей концепсии. Проня, как всякий боцман, прагматик, и если узрит в «идейке» хотя бы крупицу возможного и осуществимого, тогда я посыплю главу свою пеплом и уйду в монастырь.
Константин изложил «концепсию» в общих чертах. Не для того, чтобы проверить её на Проне, а для того, чтобы ещё раз убедить себя в возможности достижения «несбыточного», и боцман, к изумлению Генка-матроса, его поддержал. Нет, он, действительно, оказался «прагматиком» и не поверил, что Зозуля окажет помощь, но высказался в духе самого Константина: попытка – не пытка. А вдруг?!
Это утешило автора задумки, и вечером того же дня Константин отправился к Маркелу Ермолаевичу, расчитывая, что и дед выскажется в пользу «идейки».
Доктор выслушал его внимательно и заинтересованно, но высказался в духе «здорового скептицизма».
– Попробуйте, почтеннейший, однако мой диагноз вас не обрадует. Зная эту публику, думаю, что она не способна на широкий жест, так как не склонна к благотворительности в таких масштабах, – резюмировал он, попыхивая трубкой. – Вы и сами знаете, что чиновник может угостить бубликом или одарить кроху петушком на палочке – соси и благодари дядю. Если вы работаете в его ведомстве, он может отметить вас в приказе, сунуть грамоту или, расщедривш–ись, выдать премию, а то и снабдить путёвкой в санаторий, но чтобы вот так, за здорово живёшь, купить шхуну, пусть даже из самых благих намерений – это, почтеннейший, рэдукцио ад абсурдум: доведение до нелепости его жизненных принципов!
Константин сидел, стиснув руки в коленях и уставившись в пол.
– Значит, не стоит и пробовать? – выдавил он наконец.
– Нет, почему же! – возразил доктор. – Если вы решили… В конце концов надежда умирает последней, не так ли? Звоните Марку. Что он скажет?
Константин поднял трубку и набрал номер… Светланы.
Судя по голосу, она обрадовалась его звонку. Он коротко рассказал ей о событиях последних дней, о своём неожиданном капитанстве, а потом спросил, не знает ли она, что связывает Марка Казимировича и Степана Петровича Зозулю, коли Марк удостоился личного приглашения на «Пантикапею» по случаю назначения Стёпы на высокую должность. Она не спросила, зачем это ему понадобилось. Сказала, что Зозули и Бандурки («Бандурки?! Вот тебе раз, а я и не знал!») родственники по линии Павлины Тарасовны. Не дальние и не близкие, но степень их родства обязывает к поздравлениям по случаю праздников и семейных торжеств, а то и к визитам, но это с тех пор лишь, когда те и другие оказались в одном городе.
– Светлана, завтра я тоже нанесу визит Марку Казимировочу и если он примет меня, то от него сразу же забегу к вам, – сказал Константин. – Сейчас ничего объяснять не буду. Как там Пятница?
– Он тоже ждёт Робинзона, – ответила она, и это «тоже» грело его весь вечер и даже следующий день до тех самых пор, когда, сговорившись с Марком, он отправился на квартиру, в которой провёл минувшее лето.
39.
Проникнув сквозь арку в нижний двор и даже поднявшись на уступ, служивший основанием знакомому дому, Константин не решился сразу войти в подъезд. Что-то смущало его. Правильно ли он поступает? И то ли он затеял вообще? Томимый неясным беспокойством, опустился на скамью под акациями и, оказавшись в обществе двух старушек, вязавших что-то мелькающими спицами, не сразу посмотрел на балкон-бонбоньерку, откуда прежде наблюдал за жизнью двора. Он поднял голову, когда миновало назначенное время, и сразу увидел за двойными зимними рамами белое пятно лица. Марк, понял он, и поднялся наверх.
В прихожей, поздоровавшись с хозяином, увидел добротное флотское пальто с погонами полковника медицинской службы. «Ого, старшенький, о существовании которого я совершенно забыл, тоже здесь и, видимо, будет присутствовать на «совещании», а если встрянет и Павлина Тарасовна?!» – тоскливо подумал он, и бабуля (у, едрёна вошь!) тотчас выплыла из комнат, приветствуя бывшего жильца уксусной улыбкой.
– Наконец изволил появиться! – произнесла она скрипучим голосом завуча, вызвавшего на распекон нерадивого ученика. – Забыл дорогу?
– Всё недосуг, Павлина Тарасовна, – вежливо улыбнулся Константин. – Знаете небось, что пираты народ непоседливый и занятой. Только-что вернулся с необитаемого острова, где зарыл сундук с бриллиантами. Естественно, пришлось ухлопать сообщников. В схвате получил кровавые раны, зализывал их всю осень, да и шхуна дала течь. В такой обстановке мне было не до дружеских визитов.
– Знаем мы ваши раны! – Она оглядела его с ног до головы, ибо впервые видела жильца в форме с шевронами и значком капитана дальнего плаванья на тужурке. – Сердечные, поди, а Константин?
Он пожал плечами.
– Хватит вам любезничать! – Марк, с раздражением в голосе, прервал их и, ухватив Константина за рукав, повлёк в свою комнату.
В ней ничего не изменилось, но… со стены исчезла фотография молодой Светланы. Это говорило о многом или ни о чём не говорило. Марк мог убрать,снимок, ожидая его прихода, а мог… Что он мог и чего не мог – об этом не хотелось думать. Да и было не до того: навстречу поднялся старшенький, как его бишь? Имя не вспоминалось, хотя бабка когда-то называла его.
– Григорий Казимирович, – назвался доктор-академик.
– Константин Константинович, – представился и он, пожимая протянутую ладонь. – Квартировал у вашей матушки целое лето.
– Знаю, – кивнул старшенький, возвращаясь в кресло. – Это ничего, если я поприсутст–ствую при вашей беседе?
– Ради бога! – воскликнул Константин. – Это даже необходимо. Наша беседа имеет не личную подоплёку. У неё скорее общественный характер.
Старшенький нравился ему. Если у младшенького имелось явное сходство с матерью и намечался круглый животик, делавший его похожим на колобок, то военврач первого ранга был спортивен на вид, а ранняя седина, осенявшая голову с внимательными глазами под акуратной щёточкой бровей, действительно придавали его лицу некую академическую респектабельность. «Джентльмен», – сделал вывод Константин.
В комнату вплыла Павлина Тарасовна. Поднос с кофейником, чашками и печеньем она несла как мину, которая могла бабахнуть в любую минуту. Константин посторонился, пропуская её к столу, и тут же, как укол, пришло ощущение бессмысленности предстоящего разговора, который, если при нём будет присутствовать старуха, будет бессмысленным вдвойне. Больше всего ему хотелось сейчас повернуться и уйти. А та, зловредная, заняла позицию в мягких объятиях другого кресла, стоявшего напротив телевизора, с видом решительным и бескопромиссным, говорившим, что покинуть его не заставят никакие силы.
Кофе был разлит по чашкам, но никто к ним не притронулся.
Константин, что называется, в сжатой форме познакомил братьев со своей идеей, сразу же предупредив, что хотя она занимает его весьма и весьма, но высказана всё же «в порядке бреда».
– Знаешь… Робинзон, Степан Петрович кое-что рассказал мне о ваших давних взаимоотношениях после той – помнишь? – прогулки на яхте, – качнулся к нему Марк, сделав движение рукой, словно собрался ободрить его и утешить. – Их мало назвать сложными. Не знаю, кто из вас прав. Возможно, правы оба, имея для этого свою точку зрения, но я-то думаю, зная нынешнего Зозулю, что идея твоя… не проханже. А ты, Гриша, что думаешь?
Старшенький нахмурился и пожал плечами.
– Сама идея выглядит стоющей и заманчивой, но вряд ли Интурист сдастся без боя, и вряд ли в этом бою, Степан, если пожелает принять участие, добьётся победы, – предположил Григорий Казимирович. – И потом… Я тоже знаю его и думаю, что он, формально согласивши–сь с вами, Константин Константинович, одобрив идею, сначала будет тянуть, найдёт множество причин и отговорок, а потом скажет, что сделал всё, что мог, но обстоятельства оказались выше его возможностей. И выразит сожаление. По поводу того, что детишки не получили такую замечательную игрушку, которая, скажет он, всё-таки не бумажный кораблик, а корабль, который должен приносить государству доход. Вы представляете, скажет он, сколько нужно средств на содержание шхуны, на зарплату инструкторам, на вашу, капитан, зарплату.
– Я не претендую на капитанство, – возразил Константин. – Он может пригласить того же Пепика…Пеку, даже его жену привлечь.
– Согласен, – кивнул военврач. – Не вы, так другой. Но я же просто рассуждаю. Моделирую ход мысли нашего сановного родственника.
– Вы, Константин, вообще не годитесь в педагоги, – подала голос Павлина Тарасовна. – Когда я была завучем, я не давала поблажек этим огольцам, а вы, Константин, слишком мягкотелы.
– Когда я служил под знаменами герцога Кумберлендского, я тоже не давал спуску завучу и учителям, – неловко пошутил Константин.
– Я это сразу поняла! – противореча самой себе, заявила старушенция.
– Мамочка! – Старшенький обернулся к ней и, сделав ладони лодочкой, прижал лодочку к груди. – Кораблик даже в такой ипостаси, это не школа, которую ты отлицетворяешь. Здесь всё так и не так. Здесь не столько учёба, сколько творчество, а к ребятам нужен подход не завуча, а друга.
– Ещё чего! – вспылила мамаша. – Что вы оба, вы все понимаете в работе школьного коллектива? Ты, Гриша, врач, а с больными какой разговор? Лечись, если хочешь жить. То же и с учениками: учись, иначе…
– Иначе попадёшь Марку под нож, – засмеялся старшенький. – Нет, мамочка, ты, даже говоря о моей работе, всё равно имеешь в виду свои прежние жёсткие установки, а школа сейчас другая, и дети другие.
– Лучше или хуже? – кажется, сдалась она.
– Ни то, ни другое. Они те же, но они иные. Нынешние. И потом, шхуна в новом качестве должна быть приспособлена к занятиям по интересам. На неё не пойдут ребята равнодушные к морю и морской профессии Им завуч не нужен, не нужен и деспот-руководитель.
– По-моему, мы, несколько, гм… уклонились в сторону, – вмешался Константин. – Чего я хочу от вас? Можете ли вы похлопотать за меня перед Зозулей? Можете ему передать, что прошлое похерено, а кто его вспомнит, тому глаз вон.
– Он не таков, – усмехнулся Григорий. – Боюсь, он сделает «вон» обоим вашим глазам, если сочтёт это необходимым.
– Ты, сын, вообще выставляешь Степана каким-то злодеем! – обиделась Павлина Тарасовна, – А он твой родственник.
– Мама, мы говорим не о родственнике, а о чиновнике, а чиновники все злодеи, когда речь заходит о их благополучии, престиже и тэ дэ. Он прежде всего подумает о том, что о нём подумают ТАМ. Могут не понять расходов государственных на бог весть что. Ему не до ребят, когда у него флот, план, рыба, обязательства перед главком и министерством.
– Да, заморочек у Зозули хватает, и он, конечно, мог бы перекупить шхуну при условии, что дела его конторы настолько хороши, что впереди светит ему Золотая звезда, благодарность цэка, мелькание в телевизорах и всенародная любовь, – подержал Марк брата. – Однако, сколько мне известно, дела в Югрыбе далеко не блестящи, наград и благодарностей не предвидится, поэтому, Константин, я и сказал, что ваша идея, как бы хороша она ни была, не проханже.
– И ты говоришь, что идея хороша? – снова встряла Павлина Тарасовна. – Чем это она хороша? Сам же говорил, что сын… этой свалился с мачты именно на шхуне Константина и чуть не утонул.
– Не с мачты, Павлина Тарасовна, – пояснил Константин. – Коська сорвался вместе со шлюпкой, у которой местная шпана надрезала тали.
– Какая разница?! – фыркнула она. – И ещё десять раз надрежут, чьёй бы она ни была. Да смотреть за этой оравой никаких глаз не хватит! Если на суше не знаешь как сладить с этой вольницей, так на воде и подавно.
– Волков бояться – в лес не ходить, – осторожно заявил Константин.
– Вот! Все так говорят, пока – уж простите старую – в задницу не клюнул жареный петух. Хотите знать моё мнение? Не ходите к Степану, не отвлекайте занятого человека от государственных дел.
– Нет, мама, почему же? Я схожу. Вместе сходим, да, Гриша? Я обещал, значит, нужно довести дело до какого-либо конца, – вроде как обнадёжил Марк. – Не обещаю, что завтра. Надо созвониться с ним, договориться о встрече.
Константин поднялся. Понял, что беседа исчерпала себя.
– А почему никто не пил кофе? – спохватилась Павлина Тарасовна. – Остыл!
– В другой раз, – ответил Константин и, обратившись к братьям, сказал: – За содействие благодарю. Будут новости, звоните Маркелу Ермолаевичу.
Он попрощался и вышел с ощущением удушья.
Кофе он пил у Светланы, посвятив её и Коську в свои неосуществимые замыслы.
– Бедный Робинзон… – вздохнула она. – Ты, действительно, не от мира сего, которому не нужны робинзоны. Но как я понимаю тебя!
– А мне нужен Робинзон, – заявил Коська.
– Потому что ты Пятница, – усмехнулся Константин.
– Костя, мне – тоже, и я уже говорила тебе об этом. Подумай об этом.
– Обязательно, – ответил он серьёзно, без улыбки. – Когда Робинзон нужен кому-то, это значит, что однажды он покинет свой необитаемый остров и прибьётся к обитаемому берегу, где нет зозуль и дикарей-людоедов.
Часы прогукали полночь. Прощаясь, он решился обнять мальчика и, прижав к себе, поцеловать в макушку. Потом коснулся губами её рук
– Робинзон, оставайся у нас, – попросил Коська, ухвативши его ладони.
– Действительно, – подхватилаСветлана. – Край не ближний и на ночь глядя!.. Постав–им раскладушку в Коськиной комнате – спите. Я еще в тот раз хотела предложить этот вариант, но ты предпочёл умчаться с дедом.
– Мы же договорились с ним! Но хорошо, останусь… – пробормотал Константин, чувствуя, как тяжело бухает сердце.
И вдруг, только теперь он заметил, что фотография её мужа исчезла с рояля и перебралась в нишу старенького буфета, тут же напомнившего ему о таких же старых, но живых вещах в ДОМЕ, куда мог бы вернуться Робинзон, завершивший странствия.
– Хорошо, остаюсь, – снова повторил он, – вот только позвоню Маркелу Ермолаевичу. Он ждёт известий.
Дед Маркел ждал, но ждал и Генка-матрос, специально пришедший к старику.
– Пока ничего нового, – должил Константин. – А вообще… Ты, Гена, был прав: я – Манилов, в чём меня окончательно убедили братья Бандурки.
40.
Он возвращался с нежностью в сердце и спокойствием на душе – отгорела «идейка», оставив только горстку пепла. И прав Генка-матрос – маниловщина! А она неуместна, когда в стране всё слышнее шорохи каких-то непонятных подвижек. Что-то происходит. Или ещё произойдёт? Скорее всего. Давно не заглядывал в газеты, не слушал радио. Совсем отстал от жизни. Ну и пёс с ним! А перемены будут. Можно судить по опустевшим полкам продуктовых. Оголодавший народ захочет узнать, что стало с обещанным коммунистическим завтра. Потому и торопится местный «голливуд» расстаться со шхуной, и осторожничает Интурист, не спешит взять на баланс посудину, с которой не оберёшься возни и расходов. Но сам Константин смотрел на шхуну, которая становилась всё ближе и ближе к поспешающему «Черноморцу», с благодарностью и любовью. Ведь благодаря ей завязался узелок, который, теперь он верил, избавит Робинзона от душевных терзаний и мысли об одинокой старости.
Когда катер ошвартовался, Константин вынул из кармана баночку с остатками леденцов и оставил её на лавке. Теперь они не нужны – избавился от заразы, про которую некое медицинское светило сказало, что курить – всё равно что забивать гвозди в сердце. Физически он чувствовал себя достаточно хорошо. Не потому только, что избавился от пагубной привычки. Сказывался режим, предписанный дедом Маркелом, его же фармакопея, а ещё и отсутствие стрессов. Ведь нелады с Варварой и Санькой – это семечки. Даже Дрын с его малолетней шайкой – что-то вроде вспышки на солнце, вызывающей помехи в атмосфере, но не влияющий на людской уклад жизни. Вот и война в Афгане погасла, выбросив последние языки пламени, за которыми последовал обратный марш-бросок наших войск через Пяндж. Пишут о нем всё меньше и неохотно. Генка-матрос и Проня угодили в самую мясорубку. Им повезло. Уцелели и обошлись без душеспасительных бесед с психологом. А то, что не вспоминают тяжкие будни тех дней, так это и есть психозащита собственными средствами.
Он сошёл на причал и зябко поёжился: ветер над рекой, дующий в теснине между скал, был ледяным. Шхуна вздрагивала под его напором. Даже стрела автокрана, что стоял у моста, покачивалась тоже. Но там, пожалуй, не от ветра: «Ох, не лёгкая это работа из болота тащить бегемота!»,
Проня, нахохлившись, сидел у камелька и ворочал кочергой в алом зёве.
– А Геннадий куда подевался? – спросил Константин, протягивая руки к огню.
– Хотел бы я знать, где его черти носят! – Проня пересел к столу и поправил на плечах сползший бушлат. – Вчера же была его очередь сторожить, а он под вечер меня упросил. Сам к деду подался. Ему, вишь ты, не терпелось узнать, чем кончилась ваша дипломатия на высшем уровне. Вернусь, грит, жди, а сам – хрен на ны! Скоро обед, а его до сих пор нету.
– Нет желания размять ноги? – спросил Константин. – Сгонял бы на гору и выяснил у деда, куда подевался любимец публики.
– Константиныч, я с харчем возню затеял. Давай, поснидаем и сбегаю.
– Ладно, куховарь пока, а я к мосту прогуляюсь.
– Там ночью какой-то мужик разбился. Наверное, алкаш свалился с моста, вот работягам и приказали убрать эту каракатицу. Он, говорят, об неё и расшибся. Его матросы подобрали и увезли в город. Они откуда-то возвращались в грузовике и, кажись, вовремя подоспели. Шоферюга успел высветить фарами. Там и второй был, но он смылся, вот и пришлось матросне этого забрать с собой.
– Надо взглянуть на всякий случай
– Долго не гуляйте! У меня всё на мази.
– Я только взгляну и – назад, – ответил, а с трапа обернулся: – А ты почему не спрашиваешь о моей «дипломатии»?
– А чё там… За обедом расскажите.
Он так и не ушёл со шхуны. Посмотрел с палубы на возню у моста и вернулся в кубрик
– Дрын поблизости не крутился? – спросил, принявшись за Пронино варево.
– Утречком видел, – ответил Проня, кроша хлеб в жиденький супешник. – Вместе с шестёрками от моста шли. Ещё до этих, до работяг.
– Интересно… Этот облом вечно крутится там, где что-то происходит. Может, это он хотел пошарить в карманах у прохожего, да и спустил ненароком с моста?
– Если это и так, разве теперь докажешь? – возразил Проня. Обед закончили в молчании.
– Значит, поступим так, боцман, – сказал Константин. – Я тут всё соберу и приберу а ты дуй к деду. Там и о Геннадии узнаешь, и о «дипломатии» он тебе доложит. Но это, по-моему уже всё не то. Попроси его позвонить в травмоталогию. Ему все врачи знакомы. Если ночью кого-то привезли, обязательно скажут.
Вернулся Проня через три с лишним часа. Константин за это время совсем извёлся и, усадив его на трюм, потребовал обстоятельного отчёта.
– Значит, так… – Проня не знал с чего начать и начал с другого конца. – Когда спускался с горы, видел Варьку с мужем и Дрына. От Дроботов вышли и, между прочим, с мешками. У Брызгаловых, Константиныч, в посёлке есть укромный сарайчик. Они в нём держат всякое железо. Ну, с той стороны. Потом переправляют к себе в латифундию. Надо бы пошарить у них, посмотреть, что в мешках.
– Это потом! Успеем. И не мы пошарим – милиция. Да и ты, боцман, сначала к себе на склад загляни. А сейчас давай, выкладывай!
– Значит, так… Я почему задержался? Когда дед сказал, что Генка ушёл на шхуну сразу после разговора с вами, а я ему обсказал всё как есть, он, Константиныч, ну прямо запаниковал. Он всех своих обзвонил – никого не привозили от нас. Тогда он звякнул этой… ну, вашей знакомой.
– Светлане Савельевне. Дальше!
– Он ей сказал о матросах и попросил связаться с их госпиталем. У него и у неё, будто, есть общий знакомый.
– Есть, есть там Григорий Казимирович. Ну?
– В общем, доставили туда ночью какого-то парня. Те матросы сказали, что привезли как раз из-под Скалистого. Его вызвали, – он оперировал. Руку сломанную к тому времени уже в гипс сунули, на рёбра поломатые повязку наложили, а он головой занимался. Эта ваша Светлана сейчас отправилась в госпиталь, а вас просила быть у деда Маркела, – она позвонит.
– Боюсь, Проня, что это наш Генка-матрос…
– А Дрын?! Выходит, он?! Убью… – скрипнул зубами боцман.
– Пока ничего не выходит, но, похоже, Дрын, – кивнул Константин. – Но почему на мосту? Ведь не назначили же они свидание друг другу?!
Константин поднялся и надел плащ.
– Ну, я пошёл.
– А я щас на складе пошукаю.
– Обязательно! Если что пропало, тогда – в сарай. Что у них было в мешках? Но без меня, боцман, никакой самостоятельности! – приказал капитан и торопливо покинул шхуну.