Требуется Робинзон. Главы 21-30

21.

Проня, не стесняясь, обозвал Константина «старым кранцем», узнав, что тот не использовал «как надо такую шикарную возможность, а принялся клевать старое дерьмо».
– Разве это политика?! – горячился боцман. – Вот и будешь шуршать по углам, как таракан в сортире! Я бы для начала…
– Для начала отопри склад, – оборвал его старпом.
Проня отомкнул замок и распахнул дверь. Взору Константина предстали горы всевозможной рухляди, покрытой толстым слоем пыли: бочки и тросы, ящики, коробки, допотопные сундуки, мебель, барабаны с краской, оружие – деревянный примитив для массовок заднего плана. Начинать инвентаризацию можно было прямо у порога.
Зачем понадобилась Проне штука новой парусины, лежавшей в дальнем углу? Одолев баррикады, он шагнул на колченогий столик и рухнул вместе с ним, скрывшись в клубах взметнувшейся пыли. В пылевой завесе, что-то падало и трещало, а к ногам Константина съехала груда толстых книг. Это были лоции.
– Надо спасать Проню, – сказал Генка-матрос. – Откапывать этого клопа. Он же без противогаза.
Но Проня, чертыхаясь и кляня себя «за глупость», уже выбрался из-под завала и побеж–ал мыться.
Константин поднял с пола толстый многостраничный «кирпич». На коричневой обложке значилось, что в руках у него «Лоция западного побережья Гренландии и восточного побережья полуострова Лабрадор и островов Баффинова земля, Байлот, Норт-Девон и Элсмир».
– Гренландия! Ишь ты… Наверное, реквизит? – спросил он у Генки-матроса.
– Частично, – ответил матрос. – Скажите спасибо, Константин-тиныч, что во мне не угасла душа неутомимого культуртрегера и поборника истины, для которого история нашей шхуны – святая святых. Когда наша «Мэгги Мэй» была юной девственницей, в толпах руководящей киночеляди вдарил фонтан восторгов. Эти зулусы усикались от гениальной идеи, дававшей, как им казалось, возможность осуществить самые дерзкие мечты. Им захотелось познать иные миры и созвездия, недоступные прежде советскому бюрократу от киноиндустрии, а главное, застолбить при этом валютную делянку. «Отснимем полюс южный, а северный  – тем более!» – решили они и принялись собирать всю эту навигационную бумагу. В общем, забегали, засуетились, засобирались то ли в Африку, то ли к папуасам, но с обязательным посещением Сингапура и Рио-де-Жанейро. Однако догадливые московские жлобы живо подставили ножку братьям своим меньшим из здешнего филиала, и все эти талмуды осели на складе. И куда их теперь?
– Вытащить на причал и спалить! – сказал умытый и причесанный боцман.
– Тоже мне доктор Геббельс! А знаешь ли ты, что рукописи не горят? – спросил его Генка-матрос, скрипучим голосом помполита. – Тем более рукописи Министерства обороны Союза Советских Социалистических Республик, тем более мокрого и соленого насквозь Главного гидрографического управления?
– Проня, эти книги числятся за шхуной? – вмешался Константин.
– Этот хлам?! – возмутился боцман. – Да ни в коем разе!
– Тогда сделаем так… Лоции унести на шхуну, сложить на трюме и накрыть брезентом, – распорядился старпом. – А лучше в тот сундук поместите. Снасти, парусину, бидоны и барабаны с краской, словом, все годное к употреблению заактировать, деревяшки порубить на дрова для камбуза, остальное – на свалку.
Взвыли оба: здесь же на месяц работы!
– Неужели бездельничать лучше? – спросил Константин, пропуская Варвару, вышедш–ую со своей половины с помойным ведром.
Боцман тоже шагнул в сторону, но его-то она зацепила локтем: «Чо пузо выставил?»
– Как здесь работать? – заскулил Проня. – Она же нас перекусает!
– Закрой хрюкалку! – отбрила повариха. – И это работник? Сначала будет сопеть и чихать, а после ныть-ныть и ныть!
– Вы что-то предлагаете Варвара Васильевна? – спросил Константин.
– А чо тут предлагать… Если уж вам так приспичило распатронить склад, то это самое бабское дело.
– Но ведь там есть и тяжести, – усомнился Константин.
– А у меня есть муж, – нашлась повариха. – В огороде мы управились, в дом на месяц жильцов пустили. Мы с Санькой не привыкли сидеть без дела, мы не эти тараканы, – кивнула она в сторону примолкших Прони и Генки
– Что скажешь, боцман? – спросил Константин.
– Пусть ковыряется, – мигом согласился тот. – У нас на шхуне дела найдутся. Сами ж говорили, что надо проверить, что там под палубой делается, не гниют ли шпангоуты и обшивка. А сегодня я вообще собирался за штурвалом. Тянем резину, а ему ноги сделают.
– Так и порешим. Вытаскивайте сундук и лоции, а потом можешь отправляться за реку, – распорядился Константин, – а я пока дам Варваре Васильевне «ценные указания».
Через полчаса сундук с книгами, накрытый брезентом, стоял на трюме, еще минут через десять Проня отплыл за речку, а Генка-матрос, сидя на сундуке, щипал струны и напевал очередную «нескладуху», до которых стал охоч в последнее время.

Я – сенешаль с Сейшельских островов,
сошел в сераль за пуком сельдерея,
где зверски пукнул и удрал, краснея,
оставив пук в мотне своих штанов.

Константин спустился в «пенал», проглотил лекарство и задремал под треньканье гитары и колыбельный напев матроса:

Я – олдермен с Виргинских островов,
вошел в кораль с корзиной сельдерея,
запряг онагра в кеб и попросил еврея
свезти меня в страну его святых отцов.

Он слышал однажды о таком явлении человеческой психики, когда на границе сна и яви возникают галлюцинации. Это еще не сон, а как бы предсон. Однажды с ним уже случалось такое на злополучном острове в заливе Батабано. Тогда он испугался, решил, что поехала крыша. И вот то же самое состояние посетило его снова. Он лежал с закрытыми глазами и вдруг увидел в дверном проеме… Светлану! Ясно увидел ее лицо, вплоть до каждого волоска прически, даже ресницы он мог бы, казалось, пересчитать, видел все складки ее платья, легкое шевеление губ, словно она хотела что-то ему сказать, шевеление газового шарфика на шее от ветерка, тянувшего с трапа. Словом, видение было таким ясным, что Константин тотчас открыл глаза, зная и понимая, что не спит, – Светлана исчезла. Он снова зажмурился, – Светлана возникла снова, медленно поворачиваясь вполоборота к нему и так же медленно, касаясь  кренделя косы на затылке правой рукой. Открыл глаза – исчезла. Так повторялось несколько раз. В конце концов Константин не выдержал и сел, потрясенный и взволнованный: что с ним?! что происходит?!
Впрочем, он уже знал, что происходит. Имел опыт, когда, отсиживаясь в пещере, почти захлестываемой волнами, увидел, пытаясь заснуть, и Юру Николаева и Педро Родригеса. Вскочить не было сил. Он к этому времени порядком обессилел, к тому же твердо знал, что они погибли. Да, тогда он был в ужасе от того, что, видимо, сходит с ума. Нынешний случай открыл глаза на другое, в чем не хотел признаться даже себе самому: это – знак, подтверждение тому, что он втюрился окончательно и бесповоротно. 
Тогда он сел и обулся, медленным взглядом обвел дверной проем – раму, в которой несколько раз возникал оживший портрет женщины. Галлюцинация. Надо же! Немыслимо, но тем не менее, это научный факт, подтвержденный личным опытом.
– Господин старший офицер! – окликнул его с палубы Генка–матрос.
Константин подошел к трапу.
– Чего тебе? Проня возвращается?
– Гребет, но еле живаху!
Проня греб, стараясь не делать лишних движений. Громадный штурвал лежал на обоих бортах небольшой шлюпки, которая была шлюпкой только по конструкции, а размерами напоминала гичку.
– Ну… што фы-ы там… – прошипел боцман, стараясь даже не дышать. – В-феревку!
Генка-матрос сбросил с нагеля ближнюю снасть и подал Проне конец. Тот застропил рогатое колесо, но прежде взобрался на борт, чтобы не оказаться в воде.
Общими усилиями штурвал подняли на палубу и прислонили к рубке.
– Солидная штуковина! – дал оценку Санька-механик, слонявшийся тут же.
«Штуковина» действительно впечетляла своими размерами, медной оковкой, которая покрывала ступицу и обе стороны колеса по всему периметру. Даже кончики шпаг имели медные колпачки. Правда, Санька уточнил, сказав, что это не медь, а латунь, на что Проня ответил, что им это до лампочки. Он кудахтал над штурвалом, словно курица, снесшая не простое яйцо – золотое, и когда наконец угомонился, забрался на трюм и взгромоздился на сундук возле Генки-матроса.
– Когда едешь за бельем? – спросил Константин.
– Через неделю.
– Заодно и подбросишь свою добычу и лоции «морскому звену», – сказал Константин и вспомнил, что не знает ни дома, ни квартиры, в котором живет Светлана. Позвоню от железно–дорожников, решил он, или в город съезжу.
После ужина Проня засобирался домой, и Константин дал ему номер её телефона. Так будет даже лучше, подумал, прикинув, что если боцману везти, то ему и слушать объяснение маршрута. Он, конечно, тоже поедет с ним, но будет как бы и ни при чём. Такое хитроумное объяснение своей «политики» уязвило его, так как она, «политика», в сущности была уступкой его слабости: ведь только-что решил «наступить на горло собственной песне» и на тебе!
А собственную песню намурлыкивал Генка-матрос, сумерничавший в кают-компании с гитарой в обнимку. И, главное, пел не о магнолиях, о вьюжной ночи в порту.

Когда исчезает причал, –
тогда остается девчонка
одна и заснеженным портом
уходит в морозную ночь,
чтоб сесть у окна электрички
и думать о том, что вернешься.
А черные ели в сугробах,
качнутся, помчатся, исчезнут,
а синие вихри на рельсах
взметнутся и кинутся прочь…

– Геннадий, это что-то новенькое в твоем репертуаре! Откуда такая меланхолия? – засмеялся Константин, выходя из «пенала» и усаживаясь напротив матроса.
– Фильм у нас намечался на лирико-морскую тематику, – ответил Генка, накрывая струны ладонью. – Я сценарий читал. Режиссер привозил, ну и выдал на-гора этот сюжет. И фильм не состоялся и сюжет не пригодился.

Бежит электричка в полях,
спешит от платформы к платформе,
туда, где ночною метелью
заносит последний перрон…
На нем побываешь, вернувшись,
на нем ты обнимешься с милой
и снова покинешь девчонку,
чтоб снова исчезнуть за морем,
когда, уезжая надолго,
ты вскочишь в зелёный вагон.

– Песенка некудышная, – сказал Генка, – да вспомнилась под настроение…
– У тебя и «настроение»? – удивился Константин. – Впрочем, у меня тоже.
Может, песня и неудышная, скорее всего так оно и есть, но ему-то она напомнила ту далекую ночь, когда трулер отвалил от заснеженного причала, куски льда, взбаламученные винтом, уходящие куда-то вбок закопченые пакгаузы порта, небольшая толпа провожающих, захлестнутая метелью, а в стороне его Азочка, пришедшая в ту ночь проводить мужа в первый и последний раз. А «настроение» было потом, когда узнал о её гибели в том же порту, на том же причале.
– Настроение, говоришь? А как же  «скачка в в прериях», а? Ты, ковбой,  стал домосед– ом. Какой день, смотрю, торчишь на шхуне. Может, решил наконец вскочить в зелёный вагон? – усмехнулся Константин и босил в рот опостылевший леденец.
– Всё еще тянет курить? – спросил Генка.
– Тянет. Кругом куряки. А ты не увиливай от ответа.
– Константин-тиныч, вопрос, как говорится, интересный, но ясного ответа я дать не могу. Однако скажу, что дама, навестившая вас внесла разлад в мою любвеобильную душу. Да, я люблю скакать на вольном просторе с дикими кобылицами, да вот беда, они давно уже не «дикие», а обычные жрицы похоти, и это становится скучным. Идея себя изжила.
– Чего же ты хочешь? Любви? Счастья семейной жизни?
– Если бы я знал. Любовь? С чем её едят? И кто её достоин? Великий король пародок–сов Оскар Уайльд сказал, что «мужчина может быть счастлив с любой женщиной, если он её не любит». Так может, мне стоит поискать такую? Чтобы она любила меня, а я её уважал.
– И наша гостья навела тебя на подобные мысли?
– Я давно шел к ним, а ваша Светлана Савельевна лишь поставила точку.
– Она не моя, Геннадий, она ничья…
– А вы добивайтесь, чтоб стала вашей. Наплюйте на парадоксы и – вперед.
Генка-матрос положил гитару на стол, сказал, что прошвырнётся в поселок навестить одного знакомого деда, и ушел. Константин набросил на плечи полушубок и поднялся на палубу. В хижине горел свет. «Чем они занимаются по вечерам? Не книжки же читают», – подумал походя, и решил, что завтра же отдаст свою матросскую ставку Саньке-механику: пусть стоит вахту, пусть отвечает за шхуну наравне со всеми.

22.

Проня явился к чаю и спросил, где Генка-матрос. Узнав, что тот еще вечером ушел в поселок навестить «одного знакомого деда», сказал, что дед тот – доктор Маркел, который издавна приятельствует с ними, «шхунскими», и что во время съёмок артисты обращались только к нему.
– Да вот же они! – воскликнул Проня.
И действительно, Генка-матрос и доктор Маркел Ермолаевич, опиравшийся на богато инкрустированную, трость, сходили с шоссе на причал.
– Прибыл с инспекционной проверкой, – сказал доктор, – на которую вряд ли решился, если бы не внезапный визит к старику моего друга студента. Как вы чувствуете себя, почтенне–йший Константин Константиныч? Есть ли улучшение?
– Одышка исчезла, – сообщил Константин, пожимая руку доктора.
– Хороший симптом! – кивнул эскулап, доставая фонендоскоп из холщевой сумки. –Тем не менее повторим… – он хмыкнул, – доковый осмотр. Не возражаете?
Константин не возражал. Они удалились в кормовую каюту, где доктор повторил все прежние процедуры, не занявшие на сей раз много времени.
– Что ж, почтеннейший, все не так уж плохо. Я знавал капитанов, которые уходили в море с гораздо худшей формой ишемии, – резюмировал он. – Правда, последствия такой, я бы сказал, неосмотрительности, как правило, плачевны, но вы, по-моему, не собираетесь в моря, да и ваш кораблик тоже зарастает тиной.
– Утешили… В моря я, действительно, не собираюсь, док, но жизнь и на суше требует слишком больших усилий. Вот и Геннадий что-то захандрил в последнее время.
Доктор подошел к окну и некоторое время смотрел на бухту, искрившуюся в лучах не–привычно жаркого осеннего солнца.
– Гена, интересный парень, – сказал наконец, возвращаясь к столу. – Он часто заглядывает ко мне, остается ночевать, вот как нынче. Возится с книжками, хозяйством занимается пока я врачую в клинике. И знаете, Константин Константиныч, иногда я думаю о нем как о сыне.
– Значит, он у вас пропадает, а мне тут такое плетет по поводу женского полу.
– Положим, плотские утехи ему тоже не чужды, знаю, однако, почтеннейший, в пределах приемлемых для его возраста, – улыбнулся доктор и, став серьезным, сказал: – Коне–чно, я мог бы и не появляться у вас с пастырским визитом, но откроюсь: пришел, Константин Константиныч поблагодарить за спасение одного весьма шустрого огольца, вашего тезки.
– Вы знаете Коську?!
– И его маман Светлану Савельевну. Она врач, а мы давно кооперируемся с ней по роду деятельности. Я собираю для ее научных разработок кое-какой фактический материал. Собстве–нно, от меня она и направилась к вам на шхуну, а подробности о её экскурсии я узнал от Геннадия вчерашним вечером.
– Тесен мир…– пробормотал Константин и, в свою очередь, поведал эскулапу о прогу– лке на яхте и о встрече со старым знакомым Зозулей.
– Вельможа! – поморщился старик. – К счастью, я незнаком с ним, но наслышан, да-с.
Беседу прервала Варвара, пригласив отобедать.
На сей раз повариха расстаралась, добавив к скудному пайку вкусностей из своих запасов. Ели и хвалили, не кривя душой. Варвара и Санька не лебезили перед старым доктором, но были как бы умеренно-почтительны. Что ж, хороший врач всегда пригодится в жизни и уж тут не до хамства даже  с людьми, которых он навестил. Это Константин понимал, как понимал и то, что у шхуны была своя история, что команда её даже в нынешнем виде была как-то связана с людьми, жившими на горе, где доктор знал всех, а здешние кино-моряки – многих.
После обеда доктор прилег на капитанском ложе, а часом позже Константин пошел проводить старика до поворота шоссе у владений Дроботов.
– Как у вас складываются отношения с супругами Брызгаловыми? – спросил доктор, когда они удалились от шхуны. – Ядовитые особи. В их присутствии молоко скисает, а человека они могут довести до инфаркта.
– Поначалу взъелись на меня, даже в милицию грозились заявить на том основании, что не имею прописки. Стал старпомом – угомонились. Создали, так сказать, щадящий режим.
– Это немаловажно. Если вы добросовестно следуете моим рекомендациям, то сейчас ваш организм перестраивается в лучшую сторону. И постарайтесь избегать раздрожающих факторов, – посоветовал доктор. – Соблюсти это трудно, но – по мере возможностей следуйте этому правилу.
Их прощание закончилось неожиданным предложением эскулапа:
– Геннадий сказал мне, что вы на законных основаниях обосновались в общежитии здешнего Голливуда. Я видел вашу каморку на шхуне и, знаете ли мог бы предложить вам хотя бы на какое-то время свою, лучшего качества. Два, гм… холостяка, беседы, знаете ли, общение…
– Дорогой Маркел Ермолаевич, я, не совру, растроган, но пусть… пусть пока остается все, как есть. А моя каморка… «Коробка с красным померанцем – моя каморка. О, не об номера ж мараться по гроб, до морга!» – отдекламировал и рассмеялся, но доктор посмотрел на него недоуменно, пришлось объяснить: – На яхте с нами присутствовал некий патологоанатом Марк, которого все называли Моргом Казимировичем.
Теперь рассмеялся и дед.
– Знаю такого. Давний воздыхатель Светланы Савельевны. Присох сердцем с младых лет и до сих пор безутешен. Констнатин Константиныч, может зайдёте ко мне? Тут рядом.
– Стоит ли, Маркел Ермолаевич?
– Стоит. Очень даже стоит, – и доктор решительно взял его за локоть. – Во-первых, вам необходимо принять лекарство – вид ваш не обнадеживает, во-вторых, будете знать, хотя бы на всякий случай, где обитает доктор Айболит. Наконец, просто отдохнете.
И Константин послушно зашагал за стариком.
Жил дед за обычной для этих мест и для этой улицы стеной из замшелого ракушечника. В двух шагах от калитки – «летняя столовая»: стол и скамьи вокруг прикрытые навесом на четырех почерневших столбах. Корявая лоза взбиралась по ним до реек у краев навеса, переползала на подпоры и, добравшись до домика, опутывала стену, два окна которой едва проглядывали сквозь желто-лиловую узорчатую листву. Дорожка, выложенная неровными пластинами песчаника и прижатая к «столовой» зарослями инжира, огибала домик вдоль террасы и вместе с ними поворачивала за угол, где они упирались в площадку с высоким крыльцом. Вся часть участка от дома до нижней стены была накрыта деревянной решеткой, устланной бугристыми и серыми от старости побегами винограда. Его листва бросала вниз причудливые тени, а редкие черные гроздья отчего-то напомнили Константину о ежевике, горький вкус  которой он когда-то любил.
Доктор скрылся в дверях, Константин остался на веранде и опустился в кресло-качалку. На столике, в стеклянной пепельнице, лежала трубка с прямым чубуком. Здесь же стояла жестянка с табаком. Руки сами собой открыли ее, и Константин не удержался от соблазна помять в пальцах душистые волокна и даже поднести их к носу. Понюхал и убедился, что прежняя тяга к никотину почти исчезла. Он бросил табак в коробку и поднял с пола толстый журнал: дед Маркел читал роман Пастернака «Доктор Живаго», роман, который дождался наконец своего читателя и на родине автора.
– Где вы там, почтеннейший? – окликнул его доктор. – Идите в дом. У меня все готово. Сейчас вспрысну вам снадобье, а потом мы попьем чайку.
Константин нехотя поднялся.                Темноватые комнаты встретили прохладой, запахом табака, ароматом яблок и виногра–да, стеллажами книг, вид которых говорил, что они здесь находятся не для украшения.
– Обнажите корму, почтеннейший, – потребовал эскулап.
Константин послушно спустил брюки и трусы, но укола почти не почувствовал: у деда были ловкие и умелые руки старого практика.
– Прилягте пока на диван, – предложил доктор, – а я займусь чаем.
И снова Константин подчинился ему. Опустив голову на подушку, открыл журнал, который принес с веранды, и прочел первые попавшиеся строчки: «Доктор чувствовал себя разбитым событиями прошедшей недели, предотъездными волнениями, дорожными сборами и утренней посадкой на поезд. Он думал, что уснет, чуть растянется на удобном месте. Но не тут-то было. Чрезмерное переутомление нагнало на него бессоницу. Он заснул только на рассвете».
Когда Маркел Ермолаевич вошел в комнату с чашками чая, гость спал.
Проснулся Константин так же внезапно как и уснул.
С веранды доносились голоса. Прокуренному баску доктора вторил несомненно Генка-матрос. Константин улыбнулся, приподнялся на локте, но, сделав попытку встать, снова опрокинулся на спину. Было ощущение, что время если не остановилось, то обрело сейчас иное качество, что все его заботы, все треволнения последних месяцев, остались за стенами этой комнаты с выбеленным потолком, что время, собственно, начало замедлять ход с того момента, когда он увидел шхуну и сошел на причал Скалистого, чтобы обрести судьбу в лице шкипера Билли Бонса и окончательно расстаться с прошлым в этой комнате, на этом диване, неожиданно оказавшись в гостях у замечательного старика с манерами доктора Айболита и внешностью славного рыцаря Дон Кихота.
Однако  и залеживаться дальше не было возможности.
Константин поднялся, сунул ноги вбашмаки, оставленные у порога, и вышел наружу.
– Почтеннейший, у вас цветущий вид! – воскликнул Генка, подражая доктору.
– А ты, сенешаль, как я погляжу, снова прибыл к несению службы?
Генка-матрос захохотал, но от «сенешаля» открестился:

Я – менестрель и сукин сын вагант,
Забрел в Прованс с охапкой сельдерея,
Где за два су продам вам этот пук, драбант,
И удалюсь в пустынь, рыдая и краснея.

Доктор ушел в дом, а Константин поинтересовался у Генки:
– «Рыдая» – это понятно. Два су – не деньги, а почему «краснея»? Ведь на сей раз твоя мотня не обременена пуканьем?
– Скучный вы человек, товарищ старпом. Вся прелесть нескладушек в их внезапности и бессмысленности. «Пук» и «сельдерей» – это пароль и затравка для мозга. Вот когда я не смогу моментально ответить на прямо заданный вопрос четырьмя бессмысленными строчками, значит, я уже не человек разумный, не хомо, так сказать, а шмат органики на двух конечностях. Мне бы жить в Японии, эдак в веке двенадцатом. Тогда придворные стихоплеты, за определен–ное вознаграждение разумеется, сочиняли, похожие на мои, а может, и не похожие, песни-бессмыслицы. Такая, видите ли, забава существовала при императорских дворах.
Генка  пососалдокторскую трубку и, вернув ее в пепельницу, сказал:
– Кстати, Константин-тиныч, благодарю вас за чудесную книжку. Вы сами заглядывали в «Записки у изголовья»?
– Листал, пока добирался до Скалистого. Изысканная дама эта Сей-Сёнагон. Что-то вроде дневника камеристки? Сакура, изящные стихи, благовония, а как она описывает одежды императорских придворных! Видать у них даже исподнее белье не было предметом чего-то интимного. Они его не стыдились показать публике.
– Дама действительно изысканная и слог у нее таков же, – согласился Генка. – Я почему вспомнил о ней? Есть у нее примечательные слова: «Иногда донесётся странный, непривычный запах кожаного подхвостника на быке. Пусть я говорю сумасшедшую нелепицу, но, право, есть в этом запахе особая прелесть». Это я к тому, что мои нелепицы возникают так же внезапно как у мадам рядом с тонкими чувствами возникают запахи бычьего подхвостника.
– У тебя хорошая память…
– Не жалуюсь.
– Так, может, прочтешь что-нибудь своё? Лепое, из разряда изящного.
– Отчего бы и не прочесть, – согласился поклонник изящного, но хозяин пригласил их отужинать, и Константин снова оказался на диване, с которого недавно поднялся.
Генка-матрос убрал с журнального столика лампу и пепельницу, швырнул на диван журнал с романом поэта и отправился помогать старику, который принес графин домашнего вина и стаканы, а Генка доставил салат и хлеб, затем поставил перед каждым немудрящую снедь: что-то из кабачков с капустой, снабженное сосиской.
Дед извинялся за скромный ужин, Константин думал о том, что пора возвращаться на шхуну, Генка-матрос благодушествовал и, прихлебывая вино, объявил, что сейчас специально для старпома, любителя «лепого и изящного», продемонстрирует образец поэзии, способный улучшить настроение даже троглодита.

Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева
Со всею далью беспредельной,
Как парусников кузова
На глади бухты корабельной.
И это не из удальства
Или из ярости бесцельной,
А чтоб в тоске найти слова
Тебе для песни колыбельной.

– Ну, как? – спросил Генка. – Как я вам, Константин-тиныч?
– Ты? Ты – никак, а если ещё из «Евгения Онегина» отдекламируешь или, на худой конец, вспомнишь «Буря мглою небо кроет», то будет очень изящно и лепо, – усмехнулся Константин, радуясь в душе, что Генкина хитрость не удалась и он не попал впросак.
Генка потряс журналом. Он был разочарован.
– Значит, вы читали «Живагу»?!
– Гена, вся моя библиотека помещается в чемодане, но среди нескольких любимых книг есть и этот, на мой взгляд, довольно посредственный роман. Пастернак хороший поэт, но прозу он писать не умел.
– Так зачем же, почтеннейший, вы его таскаете за собой? – спросил доктор.
– Раритет. Я купил его в Сент-Джонсе во времена оны, как запретный плод. Французское издание на русском языке. Я был капитаном и мог позволить себе такую роскошь, – усмехнулся Константин. – Кстати, доктор, могу пополнить им ваше книжное собрание.
– И не будете жалеть?
– Нисколько.
– Интересно, из-за чего разгорелся  сыр-бор с романом? – удивился Генка-матрос. – Вся эта обструкция с нобелевской премией, газетная шумиха, письма трудящихся… да и коллеги-писатели его вон как раздолбали!
– Политическая подоплека сказалась, – ответил Константин. – Роман-то, в сущности, антиреволюционный, и это когда-то меня, как сугубо советского человека, тоже возмутило. Читал и плевался. А писатели… Да ведь большинство из них, как и я, вышли из сталинской шинели. Прошло время, с меня слетела вся эта идеологическая шелуха – разобрался, но большой художественной ценности романа я так и не признал.
– Интересно… А что вы еще возите в вашем сундуке?
– Сейчас, Гена, ты меня окончательно заклеймишь, – ответил, помедлив, Константин. – Однако назову, что ж… Я своих пристрастий скрывать не намерен. Это «Черное море» Паустовского, «Буря» Эренбурга, «Хождение по мукам» Алексея Толстого, «Два капитана» Каверина, «Алые паруса» Александра Грина, да плюс к ним поэмы Гомера и томик стихов Исикавы Такубоку. На шхуне добавились еще две: «Остров сокровищ» и «Робинзон Крузо». Раньше их как-то не удавалось приобрести.
– Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты… – вздохнул доктор. – И во всех один стержень – любовь и несбывшееся.
– Не сбывшаяся любовь, – поправил Константин.
Генка-матрос покрутил головой – мол, ну и ну! И залпом влил в себя стакан кислячка. Он хотел что-то сказать, судя по роже, нечто язвительное, но в это время зазвонил телефон,  доктор поднял трубку, призвав матроса к молчанию.
– Здравствуй, Светлана, здравствуй, дорогая. Как себя чувствую? Прекрасно себя чувствую, великолепно чувствую себя! – Он подмигнул гостям. – Чем занимаюсь? Ужинаю в обществе двух почтеннейших представителей шхуны «Мэгги Мэй», ужинаю и собеседую с ними о литературе. Да, дискутируем поманеньку. Что-что? Константин Константинович тоже здесь. Дать ему трубку? Передаю.
Константин подошел к аппарату, недоумевая и замирая от какого-то предчувствия.
– Да, Светлана, слушаю. Что-нибудь случилось с Коськой?
Он угадал – случилось. Именно с Коськой. Босиком бегал с ребятами и так распорол ногу о кусок  стекла, что рану пришлось зашивать. Но дело даже не в этом. С этим она если не смирилась, то уже принимает как данность. Проблема в другом. Ей нужно лететь в Ригу на важный симпозиум по её тематике. Да-да, профессиональные заболевания рыбаков. Она готовилась, её доклад открывает обсуждение и, главное, оппонировать ей собирается некая московская знаменитость. Нужно лететь, уже заказан билет. Что требуется от меня, спросил Константин. Побыть с мальчиком, ответила Светлана. А почему не поручить Коську одной из подруг, спросил Константин. У каждой семья, у каждой свои дети и свои заботы, а вы, Робинзон, простите, вольный казак, ответила она. И потом ей важно, чтобы мальчик побыл эти несколько дней в обществе мужчины, ведь придется и ночевать, кормить и делать перевязку.
– Суду все ясно, – ответил Константин. – Прости, Светлана, за уточнения, которые, быть может, показались тебе неуместными, но я действительно хотел полной ясности. Робинзон не оставит Пятницу и берет соцобязательство встретить родительницу со здоровой ногой. Когда мне явиться? Завтра? Буду. Да, Маркел Ермолаевич, конечно, объяснит мне, как найти вашу квартиру, тем паче примерное ее местонахождение мне известно. Итак, завтра в семнадцать ноль-ноль буду, как штык. Привет раненому и до свидания.
Он положил трубку и, вернувшись к столу, впервые за время ужина налил себе полный стакан вина.
– Ну, что там? – спросил доктор.
– Странная вещь сердце человеческое, женское, в особенности, – ответил Константин. – Мы знакомы шапочно, без году неделя, и вот уже я призван в дядьки по месту жительства: она улетает в Ригу на симпозиум, а Коська крепко поранил ногу.
– Думаю, Константин Константиныч, что это называется судьбой, – покачал головой старик и наполнил свой и Генкин стаканы. – Выпьем за то, чтобы несбывшееся сбывалось, иначе, как поет Окуджава, зачем на этой земле мы живем?

23.

Он стоял посреди кухни и соображал насчет завтрака: что приготовить, чем угостить малолетнего тезку? Наверно, у мальчика есть любимые блюда, однаконужно исходить из собственных возможностей, а не из пожеланий Коськи.
За окном, на соседней крыше, горланили воробьи, а чёрный кот с белыми подпалинами на мордочке и брюхе таращился из-за трубы на расшумевшихся птах и строил каннибальские планы. Распластавшись на животе, он шевелил хвостом и задом. Готовился, подлец, к последнему прыжку, но воробьи вспорхнули, а кот разочарованно ударил хвостом по черепице и горестно уставился им вслед, положив мордочку на лапы.
Константин засмеялся и, сев над ведром с картошкой, снял стружку с первого клубня.

Она поет на кухне поутру.
Любовь? Да нет! Откуда?! Вряд ли это!
А просто так:
        уйдёт – и я умру..

Он не знал, чьи это стихи. Даже Генка-матрос с его хваленой памятью, напутствуя Константин-тиныча этими строчками, не мог вспомнить, где он их прочитал.
Картофельная кожура ползла из-под ножа. Можно подумать, что он снова курсант и, получив наряд, чистит бульбу у камбуза «Эклиптики». Мысли походили на ломкую кожуру, срезаемую лезвием, и были такими же короткими, как их вчерашняя встреча .Светлана, так бесшабашно попросившая его по телефону понянькаться с Коськой, теперь смущалась и, видимо, злилась на себя. Он держался невозмутимо, строил из себя эдакого Сфинкса, только что загадок не задавал. Загадкой было все свалившееся на него, и он сам жаждал ответа, который мог быть каким угодно. Даже самым банальным: он действительно оказался самым подходящим кандидатом на роль дядьки в данной ситуации. И если быть совсем честным, он почувствовал  облегчение, когда у подъезда гугукнуло авто, и Светлана, подхватив сумку и чмокнув его внезапно в щеку, выскочила за дверь.
Поболтав с Коськой, Константин обошел квартиру, чтобы освоить «плацдарм» и, если получится, проникнуться духом его обитателей.
Одна большая комната легко делилась на две разновеликие половины при помощи стеклянной матовой ширмы, катавшейся на роликах по направляющему жёлобу. Толстое стекло из трех секций при желании задергивалось тяжелой портьерой, что окончательно обособляло меньшую половину, имевшую некий выступ, напоминавший застекленный балкон и даже ходовую рубку судна: капитальные стены достигали высоты подоконника, а выше и почти до потолка шло сплошное стекло, обрамлявшее не только фасадную часть, но и торцы. Имелись шторы, но Коська их не задергивал, чтобы, как он объяснил, днем смотреть на облака, а ночью на звезды.
Вчерашний вечер вообще прошел наилучшим образом.
Константин окончательно превратился в Робинзона, а Коська – в Пятницу. Это, понятно, было игрой, но игрой необременительной, безобидной и, пожалуй, приятной. А что до «пожалуй», то была в этой игре доля неприятности – напоминание о давней робинзонаде, которая и по сей день давала знать о себе мучительными мозговыми спазмами. Впрочем, рядом с Коськой давние события как бы потеряли свою остроту. Обстановка располагала совсем к другим чувствам и ощущениям, и Константин легко отдавался им, действуя как настоящий Робинзон, делавший первые шаги на острове, куда был заброшен жизненным штормом.
Коська, кажется, не испытывал больших огорчений из-за больной ноги. Он рисовал в тетради парусник, расспрашивал Константина о снастях, тут же добавляя их к рисунку, а когда облака на закате поплыли над соседними крышами, с раскрытым ртом выслушал «вводную лекцию» своего опекуна о том, что облака располагаются по ярусам, что нижние, стратусы, делятся на слоистые, слоисто-кучевые и слоисто-дождевые, средние бывают высоко-кучевыми, альтокумулусами, и высокослоистыми, альтостратусами, а самые верхние, циррусы, делятся на перистые, перисто-кучевые и перисто-слоистые.
– Робинзон, и это все облака? – спросил Коська. – А других нет?
– Еще есть, так называемые, вертикального развития. Кучевые, их синоптики называют кумулусами, и кучево-дождевые – кумулонимбусы.
– Это… это вообще, а на море, наверно, свои облака.?
– На море те же самые, – улыбнулся Константин и взъерошил волосы мальчугана. – Над океаном, Пятница, если брать их по международной классификации, встречаются все десять основных форм облаков. Моряк должен знать их. Метеосводки хорошая вещь, но судоводитель может… ну, в каком-то конкретном случае делать свои прогнозы, относительно ближайшей погоды. Вот два тебе простеньких примера. Допустим, вода в океане теплая, а над поверхнос–тью движется холодный воздух. Какими будут облака? Кучевыми. Знаешь, что такое инверсия?
– Н-нет…
– В данном случае это возрастание с высотой температуры воздуха в атмосфере. Если при образовании кучевых облаков есть место инверсии, то эти простенькие облака превращают–ся в мощные кучево-дождевые нагромождения.
– А если вода холодная, а воздух над ней теплый? – спросил Коська.
– Тогда, и на большой площади, появляются низкие слоистые или слоисто-кучевые облака. Причем, заметь, Пятница, если ветер слабенький, то они могут опускаться до самой воды. Зная все это, капитан может строить какие-то свои  умозаключения. Словом, руководств–оваться в плавании своими знаниями и практическими навыками. Ведь капитан тем и отличает–ся от других своих соплавателей, что знает и умеет больше и лучше их.
– Ой, сколько нужно зна-ать всего-о… – вздохнул Коська.
– А ты как думал? Ты, конечно, видел фильм «Остров сокровищ» и книжку читал? Там есть одно место, где пираты обсуждают на «Испаньоле» свои планы. Некий Дик говорит, что надо поскорее убить капитана и остальных. Дескать, обойдемся, – «мы и сами неплохие моряки». На что Сильвер ответил: «Неплохие матросы, ты хочешь сказать. Мы умеем ворочать рулем. Но кто вычислит курс?» Даже пират понимал, что быть капитаном, это, Пятница, не фунт изюма.
Он поднялся со стула, поправил на мальчике сползшее одеяло, включил ночник и выключил верхний свет.
– Спи. Утро вечера мудренее. Я привезу тебе книгу Паустовского «Черное море», – пообещал Константин. – Замечательная повесть. Прочтешь ее и поймешь, что настоящий синоптик – это не просто большой знаток облаков и всего, что касается климата и погоды, он еще в душе поэт и романтик. В сущности, капитан тоже должен обладать теми же качествами.
Это было вчера. Сегодня утром, когда Пятница еще спал, позвонил боцман и сказал, чтобы завтра ждали его со штурвалом и лоциями, что постарается подъехать еще до обеда. Константин попросил Проню найти в его чемодане книгу Паустовского и захватить с собой.  Известие наилучшим образом  сказалось на настроениии, поэтому Константин с удовольствием занялся приготовлением завтрака.
На двух сковородах потрескивало масло. На одной жарилась картошка, на другой камбала. Повязавшись фартуком и вооружившись ножом и сковородником, Константин орудовал у плиты как заправский кок, чувствуя как нисходит на него великое умиротворение, которого он по-настоящему не испытывал уже множество лет. Он сейчас упивался им. Поворошив картошку и перевернув рыбины, покрывавшиеся золотистой корочкой, отходил к окну, за которым продолжалась южная осень, казавшаяся ему, северянину, вечным летом. Голубело небо, на деревьях еще держалась крепкая листва, с акаций все еще свисали  зеленые, но уже заметно побуревшшие, стручки, и все еще падали на асфальт коричневые бобы каштанов, разбрасывая колючую склорлупу; по-прежнему синела бухта, пригретая солнцем, а голубые тени пятнали город, делали его веселым и сказочным, словно бы созданным людьми для счастья и радости, но никак не для горя и обид. И хотя он понимал, что без горя не бывает даже сказок, что город живет по своим законам, далеким от идеальных и что пейзаж за окном окрашен его состоянием, слишком розовым для любого, кого ни возьми, человека, погруженно–го в повседневность проблем и забот, эйфория и ожидание сбывшегося взбулькивала в нем совсем как масло по краям раскаленной сковороды, и запах счастья был ощутим и видим, как парок, струящийся над зарумявшимися ломтями картошки.
Завтракали в Коськином отсеке.
Узнав, что завтра привезут штурвал, Коська мигом расправился с рыбой и сделал попытку покинуть кровать, но Константин сказал, что Пятница слишком прыток, и он, на правах сидельца, будет пресекать всякую самодеятельность подобного рода. Штурвал однако настолько завладел воображением  мальчика, что Константину пришлось, оставив современные системы рулевых устройств, чертить схемы проводки громоздких штуртросов, рисовать сектор руля и кормовую оконечность судна с простым рулем, но со всеми сопутствующими терминами, среди которых были такие как рудерпост, рудерпис и старнпост. Коська схватывал на лету, а Константин разошелся и хотя заведомо знал, что мальчику рано знать о рыскливости судна, увальчивости его, в зависимости от конструкции и загрузки трюмов, увлекся и продолжал объяснять ему о действии водяных потоков, идущих от винта, на поворотливость судна и прочих всячинах технического толка. Он просто не мог остановиться. Не потому что нашел благодарного слушателя. Хотелось отвлечься от ненужных мыслей, которые в этой квартире стекались к нему со всех сторон в виде вопросов без ответов.
Коськиной любознательности, казалось, не было предела. Он задавал самые неожиданные вопросы, и Константину приходилось напрягать память, чтобы припомнить многое из почти забытого и не ударить при этом в грязь лицом.
За этим занятием и застал их белоголовый Никитос, забежавший к другу до школьных занятий. Их класс учился во вторую смену, поэтому Константин попросил мальчика привести сюда все «морское звено», чтобы помочь боцману втащить на третий этаж штурвал или хотя бы груду лоций. Если машина с боцманом запоздает, он не станет задерживать ребят. Как-нибудь справятся сами.
Белоголовый, конечно же, тоже уткнулся в схемы и рисунки. Коська начал ему объяснять то, что понял сам, но Константин шуганул Никитоса: «Опоздаешь в школу!» И тот, крутанувшись на пятке и взмахнув ранцем, умчался, выкрикивая: «Рудерпост! Старнпост! Рудерпис – все вниз!» А в стеклянном скворечнике, залитом солнцем Константин начал объяснять Коське, как устроен корабль, у которого кроме кормы и руля есть нос и бак с брашпилем и якорями, имееется множество других устройств не менее важных в деле мореплавания. На судне, сказал он, нет лишних, тем более случайных, желез и деталей, а потому всякая мелочь, будь то скоба-чекель, любой блок или, допустим, гак, именуется «дельной вещью».
Первым спохватился все-таки Коська. Вспомнил о «домзаде» и принялся листать учебники. Константин сошел в большую половину, порылся на книжной полке и устроился на диване с книгой Джорджа Льюиса «Исследование морского курорта». Сей труд явно входил в круг интересов хозяйки. Многие фразы были помечены галочкой. Константина привлек такой абзац: «Действительно, море является страстью. Его обаяние, подобно любому истинному обаянию, делает нас отважными. Море подобно женщине: оно соблазняет нас и мы без ума от него; оно жестоко обходится с нами и мы поклоняемся ему; прекрасное, капризное, нежное, ужасное! Нет пресыщения в его любви; никогда не пресыщаешься в истинной привязанности к нему».
Дочитав абзац, закрыл книгу.
Этот Льюис был романтиком, а Константин подходил к морю с практической стороны. Ближе ему был взгляд точного и жесткого в оценках писателя и капитана Виктора Конецкого. Если когда-нибудь у Константина появится свое «жизненное пространство», где он сможет раскурочить чемодан и поставить на полку те несколько любимых книг, то обязательно добавит к ним Конецкого, сурового бытописателя капитанских будней.
Вспомнились слова Светланы, сказанные на катере. Ответ его тоже вспомнился.
Конечно, она по-своему права, упрекая море в жестокости. Именно, по-своему, по-женски. Море не жестоко. Оно – море, стихия, не знающая ни любви, ни жалости, ни сочувствия, ни доброты. Если не брать возможных форсмажорных обстоятельств, при которых погиб ее муж, то гибель человека в солёных волнах означает лишь то, что человек сам сплоховал. Оплошал от самонадеянности или оказался слаб. Море не та стихия, которую можно обмануть или перехитрить. Стихия признает только уважение к себе и равное партнерство, но не партнерство равных. Стихия моря или океана всегда сильнее человека, а тот… Тот должен быть просто умным. Считать себя умнее стихии, значит, быть величайшим глупцом.
Светлана, а он исходил из её слов, из того, как они были сказаны, была потрясена гибелью мужа. Он помнил также и её лицо там, на Приморском бульваре, когда медь духового оркестра исторгала из труб печальнейший вальс военных лет, вальс без сомнения связанный с этим городом, с большой любовью, с разлукой, потерями и надеждами, но как она, обернувши–сь, посмотрела на него! В её глазах надежды не было. Ни капелюшечки, ни даже намека на неё. Его она безусловно узнала, а почему исчезла? Наверно, потому что явное страдание, выплесну–вшееся в ту минуту, не было предназначено для посторонних глаз. Для его глаз, видевших её у Греческого мыса уверенной в себе, женщиной, владеющей собой, способной насмешкой ответить на каприз незнакомого мужика, видите ли, раскровянившего пальчик.
«Такой вот получается психологический этюд», – сказал  он себе, пытаясь сжечь до пепла внезапную мозговую сумятицу. Не получилось. Мысли об этом преследовали его весь день, а вечером Константин понял, что вряд ли сегодня уснет. Такое уже случалось с ним в иные часы тяжких раздумий, благо поводов для этого всегда хватало.
Чтобы отвлечься, он долго и тщательно мыл посуду, потом заварил крепкий чай и, вернувшись в комнату, прошел к мальчику. Коська спал. Спал город, спали порт и бухта и только сторожевик, несший на мачте синий огонь, уходил в море от старого равелина.
Константин вернулся в комнату, сдвинув за собой ширму, и погасил верхний свет. При свете торшера занялся статьей «Как здоровье, моряк?!» Журнал «Морской флот» лежал на полу возле светильника и был перегнут внутрь обложкой как раз на этой статье. Та же специфика! Нуте-с…
Читал он только отчёркнутое Светланой: «Растёт число сердечно-сосудистых и желудочно-кишечных заболеваний, а также нервно-психических расстройств. На протяжении ряда лет ежегодно с флота списывается на берег до 6% плавсостава. Если же говорить о судоводителях, то большинство из них не дорабатывает на судах до пенсионного возраста».
Смотри-ка, в точку! И кто ж это пишет? Гм, представители соцстраха и профсоюза моряков. Благодетели!
«Особенное беспокойство вызывают капитаны – золотой фонд флота. Каждый десятый из них – ограниченно годен для работы на мостике, более 5% списываются на берег по медицинским показаниям, около 3% умирает, не дотянув до пенсии. А сколько капитанов, независимо от возраста, всеми правдами и неправдами скрывают свои недуги, чтобы не оказаться «за бортом»! И опять всё те же причины: сердце, желудок да ещё онкологические заболевания».
А вот ему не удалось удержаться ни правдами, ни неправдами, а всё «внешние факторы, которые сопутствуют жизни моряка на судне: ограниченное пространство, оторванность от берега и семьи, качка, вибрация, смена часовых и климатических поясов». Да еще оказывается старение флота! И, значит, ухудшение санитарного состояния. Вместо этой статьи нужно бы издать памятку для поступающих в мореходные училище, а в ней всё  это расписать по пунктам для остерёгу, где указать прямо, что «в Балтийском пароходстве уровень заболеваемости плавсостава – один из самых высоких, а средний возраст судов перевалил за 15 лет». И обязате–льно упомянуть, о скрытых опасностях, что «таят в себе различные полимеры, синтетические материалы, используемые для отделки судовых помещений». И о концентрации вредных веществ, которая «на многих судах превышает предельно допустимые нормы», и…
Уф, всё! Это теперь не его. Теперь это заботы Светланы. Но как же она, зная о «3%», якшается с ним?! Ведь не собирается же она изучать его как подопытного кролика? Наверняка питает к нему, гм… не чувства исследователя и экспериментатора, а женские или просто человеческие чувства!
Он отшвырнул журнал и погасил торшер.
Голубой клинок лунного света сразу проник в щель, оставленную им в стеклянной ширме, и, тускнея, уперся в рояль, высветив пышные формы увядшего букета и портрет моряка в бамбуковой рамке. До этой минуты Константин старательно обходил рояль, да и садиться старался спиной к нему. Сейчас дымный луч, словно перстом, указывал на портрет и говорил: «Всмотрись!» И Константин подчинился. Снова зажег торшер и поправил снимок, повернув его к свету. Чуть сдвинув вазу с цветами, пахнувшими осенней сыростью и прелью, сел на диван. Кавторанг встретил его взгляд своим пристальным и вопрошающим взглядом: «Что делаешь ты, незнакомец, в квартире, где живут моя жена и сын?» «Вдова и сын, – поправил Константин человека в пилотке и распахнутой канадке, стоявшего у трапа субмарины. – Спрашиваешь, что делаю? А то и делаю, что приходится делать в данной ситуации, и чем это кончится, я не знаю. И ты прости, капитан, уж ты прости, капитан, у нас у каждого свой талисман. И жребий. Кому что написано на роду».                Коська походил на отца. Полного сходства не было. Рановато – возраст. Но годы довершат и завершат сходство с этим портретом: за легкой усмешкой – скорбный холодок отчуждения, свойственный тем, чья жизнь творит незримую службу среди металла и грозного оружия в толще океанических вод. В жизни подводника, хочет он того или нет, всегда есть место толике обреченности, эдакие моменты при выполнении приказа. Если приказ хорош – до первого шага. До него она все равно будет гвоздырить душу, а потом – черта, за которой идешь до конца не с песней, конечно, но с пониманием правоты. Если приказ глуп, обреченность будет будет висеть над головой, запрограммированная внутренним состоянием. Это, как говорится, в чистом поле, на просторе, то бишь на палубе. А в толще вод?! Там наверняка постоянно висит дамоклов меч – кувалда, готовая в любой миг обрушиться на лодку миллионами тонн немыслимой тяжести!
Что чувствовал, уходя в свой последний поход этот кавторанг? Был ли он уверен в себе, покидая жену и сына? Да, уверен, если судить по фотографии, но… кувалда. Думать не хочется, что испытал он, о чем успел подумать в те распоследние мгновенья страшной минуты, когда души сотни моряков были обращены к нему, к командному посту подлодки! Впрочем, сказал себе Константин, думай не думай, а этого никому не дано знать-испытать до собственного подобного часа и мига.
Он сидел, прижавшись спиной к подушкам дивана. Что-то уже давило и стискивало грудь, и мерк свет в глазах и сгущалась тьма.
Константин приподнялся и выдернул из розетки шнур торшера. Портрет исчез, а дымно-голубой луч, сместившийся правее, окутал поникший букет каким-то мертвым светом. Константин нашарил в кармане склянку с нитроглицерином, сунул под язык белую крошку и закрыл глаза, пережидая тупую боль за грудиной. Когда боль утихла, он подошел к окну и долго смотрел в небо, на котором, таком бездонном и таком чёрно-синем, скапливались и клубились, выбеленные луной облака. Их больше никогда не увидит командир погибшей субмарины и тот матрос с автоматом, стоявший у трапа за его спиной. Другие подводники, скрытые в её чреве тоже не увидят. Никогда.
Родные земные облака в бездонном небе…
– Стратусы, – сказал Константин, обращаясь к ним. – Альтостратусы… Вот и Коська стремится в море-океан, над которым возникают все виды облаков, обозначенные в междунаро–дном реестре. А что я? В каком я числюсь реестре? И в чьем? Кто я? Не только в этой квартире или на шхуне? Кто я вообще на белом свете? Кем буду, когда продадут шхуну, когда исчезнут Проня, Генка-матрос и даже эти архаровцы – супруги Брызгаловы?
Луна скользнула за тучку, уходя от ответа.
   
24.

Проня подоспел вовремя. Собственно, он подъехал одновременно с «морским звеном», собравшимся войти в подъезд, поэтому выгрузка штурвала и книг (сундук так и остался в кузове), а после доставка в квартиру прошла в надлежащем темпе. Не обошлось без галдежа и прочих изъявлений «организованного восторга», как сказал Ремик, доложивший Константину о «выполнении ответственного задания».
Штурвал был внесен в Коськин отсек и поставлен так, чтобы до него можно было дотронуться. Лоции тоже сложили поблизости. Коська полистал одну из них с описанием Норвежских шхер, спросил у Робинзона, бывал ли он в них и, узнав, что бывал, решительно отложил книгу, чтобы разом «прикончить домзад». Константин отправился на кухню готовить обед, но его перехватил задребезжавший звонок. Он шагнул в прихожую и отпер дверь: за порогом стоял патологоанатом Марк.
Встреча была неожиданной для обоих. До того неожиданной, что, наверное, минута прошла в молчаливом созерцании друг друга. Наконец Константин посторонился и жестом предложил войти прозектору. Тот заколебался, не зная в какой ипостаси пребывает здесь Константин, но желание все выяснить и все понять прогнало с лица мимолетную, но заметную, судорогу, тем более встретивший его, как он думал, соперник был приветлив.
– Марк Казимирович, вы появились очень своевременно, – сказал Константин, протяги–вая руку для рукопожатия. – Светлана Савельевна в Риге, Коська распорол ногу, я нахожусь здесь в роли сидельца, но санитар из меня никакой, а мальчику нужно наложить свежую повязку. Не могли бы вы…
– О чем разговор! Ведите к больному, – по лицу доктора наконец скользнула улыбка. – Бинты, мази… Все есть?
– Всё есть, и всё в достаточном количестве.
– Но вы-то… как оказались здесь? – внезапно обернулся Марк.
– Просто я оказался в нужное время, в нужном месте. У доктора Маркела Ермолаевича, – сухо ответил Константин. – Светлана Савельевна должна была лететь на симпозиум, а с Коськой случилось это. Меня попросили – не мог отказать. Я ж вольная птица. Лечу когда и куда хочу. Вот и оказался прикомандирован к больному.
Выругав себя за многословие, Константин выдал Марку коробку со всем необходимым и ушел на кухню готовить обед. Суп он почти сварил еще утром. Осталось поджарить лук и морковь для заправки. О втором блюде думать тоже не пришлось. Марк как-то разом напомнил о Зозуле, а где Степа, там макороны по-флотски. Так сказать, дёшево и сердито. Приготовит большую кастрюлю. Вечером нагрянет из школы голодное «морское звено», – все подметут. Попутно вскипятил воду. Еще вчера углядел в шкафу банку растворимого кофе. Если Марк примет приглашение, угостит. Дуться друг на друга им не к лицу.
У Коськи зазвонил телефон. Днём аппарат, имевший длинный шнур, всегда стоял у мальчика. В этот раз его не позвали, значит, звонили не ему, а ему бы мог только дед Маркел или Генка-матрос, которому боцман наверняка успел рассказать о визите к «откомандирован-ному» старпому. Да и не позвонит Генка без неотложного дела или сообщения.
– Светлана звонила, – сообщил Марк, входя на кухню.
– Кофе будешь? – спросил Константин. – Кипяток только с огня.
– От чашки не откажусь, – кивнул Марк. – Тебе огромный привет, приносятся извинения за беспокойство и хлопоты, но, сказала, придется тебе еще два-три дня терпеть невзгоды отцовства. Завтра они перебираются в Таллин, оттуда – в Литву, а уж только потом летят к родным пенатам. Если хочешь, Костя, я могу тебя подменить на ночь. Ну, как ты?
– Может быть. Потом, – ответил уклончиво. – Сегодня не получится. Видел у Коськи? Штурвал, лоции. Сегодня боцман доставил со шхуны. – Он взглянул на часы. – Скоро появится орава юных мореходов. Я обещал ребятне рассказать и показать, как довести штурвал до конд-иции. Его ошкурить надо легонько и слегка подскоблить. А заодно и о лоциях потолковать.
– Лектор-надомник? – необидно усмехнулся Марк.
– Вроде этого, – кивнул Константин. – Занятные пацаны. Главное, интерес имеют: «морское звено», как они себя называют. А ты звони. Лучше ближе к вечеру. Если что, с удовольствием приму твою услугу.
– Обязательно позвоню, – ответил Марк. – Да, нога заживает нормально, хотя недели полторы Коське придется отваляться. Сам к перевязке не суйся, но ходить мальцу не позволяй. Строгий постельный режим. Эк его угораздило так располосовать ступню!
Он перевернул чашку и поднялся.
– Ну, я пошел.
– Кланяйся Павлине Тарасовне                – Обязательно. Скажу, что встретились на улице.
Визит Морга Казимировича как бы вернул Константина к реалиям дня, а они были таковы, что ростки нежных чувств, пророставшие в сердце, нужно было не поливать слезами, а вырвать и выбросить, пока корешки не окрепли. И вообще, что он думал о Светлане все эти дни? И как думал? Да никак. Думал о ней и всё. Навязчиво думал, черт возьми, потому как она присутствовала позади всего, чем бы он ни занимался в этот момент. Да, она была, она жила, она присутствовала и существовала в этом мире. Всё! И никаких анализов, никаких самокопа–ний, никаких поползновений на взаимность. И что значит для него встреча с этой женщиной, и то, что он вдруг оказался в этой квартире? Ничего не значит, сказал он себе с каким-то ожесто–чением. Он действительно оказался в нужное время, в нужном месте. Дальше надо плыть по течению, а куда прибьет, на какой берег вынесет, не хотелось и думать. На это недоставало ни сил, ни желания. И думать надо было о том, что делать после шхуны. Идти на поклон к Зозуле? А что тот предложит, если и захочет помочь? Да, может предложить место на пароходе, но только через медсанчасть, а там – дробь.
Весь вечер «морское звено» толклось возле штурвала, рылось в лоциях и решало, что делать с ними? В школе места нет. Об этом не думали даже, когда рыскали по корабельному кладбищу. Теперь вопрос, что называется, встал ребром: как поступить со свалившимся богатством? Константин послушал их и посоветовал не ломать головы, книги разобрать по домам, а штурвал оставить у Коськи до той поры, «когда все образуется». Так и поступили.
«Морское звено» обладало настоящим морским аппетитом. Макароны по-флотски исчезли вчистую, но тарелок и ложек Константину мыть не пришлось. Никитос занялся грязной посудой, а когда ребята ушли, «дядька» перенес Коську в большую комнату. Телевидение показывало «Робинзона Крузо», Коська захотел еще раз посмотреть фильм, да и Константину было интересно увидеть шхуну в «настоящем деле» и разглядеть в толпе дикарей знакомые физиономии.
– Дядь Кось, я, наверно, больше не буду называть вас Робинзоном, – сказал мальчик, когда погас голубой экран, а Константин вернул мальчонку в его отсек.
– Это почему же? – спросил Константин.
– Мне, знаете, еще тогда… ну, помните, когда я ловил крабов? Мне показалось тогда, что вам не нравится, когда вас так называют.
Константин засмеялся.
– Нет, отчего же – называй. Ведь и я зову тебя Пятницей. К тому же, я действительно побывал в шкуре… не в шкурах, а в шкуре Робинзона. В некотором роде, конечно. Правда, это было давно, продолжалось не слишком долго, да и без дикарей обошлось.
– Дядь Кось, расскажите!
– Это, брат Пятница, долгая история, а тебе нужно спать.
– Но я все равно теперь не усну!
– Ну, хорошо… – Он принес стул и, поставив его в ногах у мальчика, сел и спросил: – Знаешь ли ты, что такое барракуда?
– Это такая зубастая рыбина, – ответил Коська.
– Верно, зубов у нее предостаточно, – согласился Константин. – А я, когда закончил мореходное училище, пошел в рейс матросом на поисковом судне «Барракуда».
– Вы острова искали? Еще не открытые земли?
– Острова и земли, Пятница, все уже открыты, а мы искали рыбу, места ее скопления. Разведку делали для рыбаков, но хотели попутно кое-что узнать о море и его обитателях.
– А почему вы – матросом, если закончили мореходку? – спросил любознательный.
– Слышал о плавательном цензе? После училища получаешь диплом об окончании соответствующего отделения, а чтобы получить рабочий штурманский диплом, дающий право занять на пароходе соответствующую должность, нужно наплавать… в мое время – тридцать два месяца. Это и есть плавценз. Мне не хватало до него пяти пяти месяцев, вот и пришлось пойти обученным, но рядовым. Впрочем, я не жалел об этом.
– А чего жалеть? – вскинулся Коська. – Я бы тоже!
– Вот и я… тоже, – усмехнулся Константин. – Я был молодым, и все было впереди, а рейс получился замечательным. Сначала мы работали на банке Москитос возле Никарагуа, потом перебрались к Юкатану. Отработали здесь и зашли в Гавану, чтобы взять с собой кубинского рыбоведа Цезаря Педро Родригеса. В те годы, видишь ли, мы крепко помогали кубинцам осваивать морское рыболовство в, так сказать, современных промышленных масштабах. Учили их и сами учились у них. Цезарь закончил наш институт, прекрасно говорил по-русски и, значит, был хорошим напарником нашему ихтиологу Юре Николаеву. Чем занимаются ихтиологи, знаешь?
– Ну… рыб всяких изучают, да?
– Верно, всезнайка, правильно. Николаев работал в научно-исследовательском институте океанологии и рыболовства, но занимался не только рыбами, но и моллюсками, гидробиологией, химией моря и всякой всячиной. Забот хватало, а тут такой помощник появился. На «Барракуде», понятно, были и другие специалисты, которых мы называли «научниками», но у них были свои задачи, а у Юры, помимо всего прочего, было персональное задание. Ему было поручено собрать коллекцию всякой морской живности для институтского музея. И так уж получилось, что однажды нам не повезло. На мелководье траулер задел днищем за каменистый грунт, помял датчики эхолота и, что называется, «ослеп». Пришлось идти на ремонт в Сантьяго-де-Куба. Сколько продлится ремонт, никто не знал. Время кончалось, а коллекцию Николаев так и не собрал. И тогда Юра предложил капитану свой план. Вот ты, Коська спрашивал об островах. Все открыты да не все обитаемы. А возле большого острова Куба находится тысяча шестьсот островов разного размера. Необитаемых – пруд пруди. Юра предложил капитану высадить его и Цезаря на такой островок в заливе Батабано. Кругом рифы и, значит, полно всякой интересной живности. «Барракуда» в это время приближалась к архипелагу Лос-Канарреос. Нужно было решать и решать быстро, а капитан – ни в какую. Было много споров, но Николаев-таки настоял на своем, при условии, что что Юра возьмет с собой третьего человека. Мол, кто-то должен всегда находиться на берегу, когда на рифе – и это обязательно! – работают двое других. «А вы отдайте нам Костю Старыгина, – сказал Николаев. – Он и матрос, он и штурман, он, словом, находка для нас».
– А Костя… это вы, дядь Кось?
– Йес, сэр!
– А Цезарь – это негр, как тот Цезарь в «Пятнадцатилетнем капитане»?
– Ты угадал. Быть может, не такой черный, но все-таки порядочно чумазый. И вот, Коська, мы принялись за сборы. На всё про всё времени было в обрез.
– Лодка, ружье, патроны, продукты?
– Спасательный плотик, мелкашка, консервы, галеты, ракетница, бочка с водой и цинковые ящики с формалином для сохранения нашей добычи.
.
ОСТРОВ РОБИНЗОНА

25.

Экспедиция, как на полном серьезе обозвали экскурсантов-натуралистов, выбрала для высадки один из островков в заливе Батабано, что у южного берега Кубы. Залив сей обширен и мелководен. Его глубины не превышают восьми метров, и только в западной части достигают десяти,  низкие берега покрыты зарослями мангровых деревьев. Восточную часть залива, самую мелководную, называют банкой Хардинес. Это, собственно, одна большая отмель, в южной части которой расположились многочисленные островки, скалы и рифы архипелага Лос-Канарреос. К нему и направилась «Барракуда», осторожно принюхиваясь, а вернее приглядыва–ясь к цвету воды, по которому она теперь только и могла определить глубину у кромки отмели, чтобы десантировать «троицу смелых» на островок Авалос.
С той минуты, когда они, спасая шлюпку, спрыгнули из нее в прибой, он всюду следовал за Костей: заговаривал с ним, что-то бормотал и рассказывал, шутил и смеялся, но чаще всего монотонно ворчал о своем неспокое и постоянно баюкал, навевал сны и грёзы, которые всегда сопутствовали «квартирьеру и кухарке». Таков был статус, объявленный Николаевым матросу–штурману Старыгину.
«Барракуда» попрощалась с ними тремя гудками и ушла. Новоявленные островитяне занялись устройством бивака, начав общим авралом, а закончив тем, что все прочие заботы разом свалились на плечи «кухарки».
Мотобот, доставивший экспедиционеров на остров, притащил на буксире спасательный плотик – металлический бублик с брезентовым дном и двумя алюминиевыми гребками. Как средство передвижения эта четырехугольная железяка никуда не годилась, но выбирать было не из чего, а до ближайшего рифа, казалось, подать рукой и слишком велико было нетерпение поскорее обследовать окрестности, поэтому Николаев, сталкивая плотик в прибой, улещивал Костю самым льстивым, самым масляным голосом:
– Костик, ты, значит, тут… как опытный человек и все такое, ты, значит, обустраивай лагерь, хозяйничай и володей островом, а мы, значит, убываем к тяжким трудам на риф.
– Hasta la vista, amigo! – подмигнул ему Цезарь, впрягаясь в спасательные леера неуклюжего плавсредства.
Тяжким однако было само «убывание». Прибой шумел и плевался. Плотик пришлось тащит за леера, благо у берега было не слишком глубоко, а когда научники наконец взгромоздились в него и взялись за гребки их закрутило на месте и потащило назад, к двум каменным клыкам, за линию которых они только что выбрались с великим трудом. Только с третьей попытки им удалось достичь вод, которые пропустили плотик и тот, рывками, дергаясь из стороны в сторону, начал удаляться от берега, а потом и скрылся за мысом.
Восточный берег представлял собой пляж и несколько гряд скалистых обрывов. Двести метров песка между двух каменных бородавок плавно поднимались к зарослям кустарника, в котором галдели какие-то пичуги. Костя послушал их вопли и решил, будучи «опытным человеком», сначала накрыть раскалившуюся бочку с водой мокрым брезентом, а потом сделать вылазку к скалам, что замыкали пляж в его дальнем конце. Они почему-то выглядели предпочтительнее тех, что находились рядом. Дальние имели совсем другую форму и напоминали древний развалившийся форт и даже отсюда он видел, что их макушка должна возвышаться над островом, давая ему, как «стражу порядка», хороший обзор. Они венчали мыс, за которым скрылись научники. Туда и направил Костя свои босые стопы, поджариваемые раскаленным песком. Временами он скакал эдаким сереньким козликом и злобно твердил: «Так устремляется мысль человека, который, прошедши многие земли, при них размышляет умом просвещенным: «Там проходил я, и там», и про многое вдруг вспоминает». А вспоминать приходилось тот злосчастный час в самом начале рейса, когда он поспорил с Николаевым, что через полгода будет знать наизусть «Илиаду» Гомера, и если это случится, когда они сойдут на родной причал, Юра отдаст знатоку древних гекзаметров лучшую раковину и, на выбор, лучший обломок коралла. Теперь Гомер пригодился для общения с самим собой, и даже прибой, сопровождавший каждый его прыжок одобрительным гулом, кажется, тоже вторил ему напевностью строк: «Мужи пошли неохотно по берегу шумной пучины»…
Прежде чем штурмовать «форт», Костя окунулся в теплых волнах, наверх полез, в чем мама родила. Такой «наряд» создатели кроссвордов называют «костюмом нудиста». Пусть так. Стесняться здесь некого, да и камни – раскаленная сковорода. Пятки жгло немилосердно, но ры-бацкие сандалии из свиной кожи раскисли при высадке, а высохнув, превратились в железные лапти, которые к тому же так скукожились, что не налезали на ноги.
Вершину он всё-таки покорил без труда и убедился, что остров похож на ватрушку с начинкой из тусклой зелени, в центре которой мерцало зловонное озерцо, накрытое неприятным маревом из ядовитых, повидимому, испарений. Эти края, и такие вот заболоченные острова, наверняка служили прибежищем Желтого Джека – тропической лихорадки, от которой лечились ромом сподвижники пирата Флинта. На северном берегу, похоже, росли мангры. На южном стоял какой-то навигационный знак, там же росло несколько пальм, а заканчивался берег низкой песчаной косой. Таков был здешний ландшафт.
Залив штилел. Глубины здесь были совсем плевыми. Самые большие – не более пяти метров. Вблизи берега виднелись бурые пятна рифов. У крайнего, точно клякса на мутном сте–кле, торчал плотик. С юга накатывались ленивые и пологие  волны, на востоке, в пяти-шести милях, виднелся низкий, поросший лесом, остров Кампос, дальше, за пятнышками нескольких островков и за луковичной зеленью шельфа, наливались синевой глубины, которые, он знал это,   переходили в семикилометровую пропасть впадины Ориенте.
Солнце палило немилосердно. Костя быстро почувствовал себя обугленным куском шашлыка и, рискуя свернуть шею, ринулся вниз, прыгая с камня на камень в умопомрачительн–ом темпе: оп! оп! оп! Когда под ногами и внезапно оказался последний уступ, он успел крикну–ть: «О, сорока-белобока, научи меня летать!» И тут же врезался в воду с трехметровой высоты, переполошив окрестных бакланов.
Выскочив на поверхность и отдышавшись, оглядел кручу, с которой сорвался, и увидел в камнях… сокровища! Доски и одно бревно! Не очень толстое, не очень длинное, оно было для него, что груда золота, обнаруженная Беном Ганном на знаменитом «острове сокровищ». Но гл–авное открытие ждало его впереди. Высвобождая из камней свою находку, Костя наткнулся  на вход  в пещеру, ориентированный так, что заметить его можно было только с моря. Сунув нос в щель между каменных плит, он проник в короткий Г-образный предбанник, из которого попал в «пятизвездочный Хилтон»!
– Эпохальное открытие! – заорал первопроходец, оглядывая просторный холл. – Отель «Гавана либре»!
Он не стал исследовать метражи обретенных апартаментов, а сразу отправился за бага–жом, радуясь уже тому, что не успел воздвигнуть палатку на месте высадки.
Перенести в пещеру брезенты, коробки с консервами, ящики с формалином не состави–ло труда. Несколько рейсов туда и обратно и все оказалось на месте, зато бочка с водой чуть не отправила Костю в нокаут. Сказалась разница в весовых категориях. Первый раунд он проиграл ей вчистую. Она застревала в песке и, казалось, не было сил, которые бы сдвинули с места проклятую бочко-тару, весившую все двести или триста килограмм. Как ни пыхтел ее супротивник («так соступившись воины, друг против друга бросаясь, бились: ни те, ни другие о низком не мыслили бегстве»), она не поддавалась, и тогда Костя вспомнил о досках. Подклады–вая их, он докатил-таки бочку до подножия «форта», где она снова застряла, уткнувшись в не слишком высокий порожек. Опыт уже имелся. Он вспомнил теперь о лесине, действуя которой, как рычагом, все-таки опрокинул противницу в проход.
– «Крик их взаимный дошел до эфира»… – прошептал квартирьер, ибо на крики уже не было сил, как не было их, чтобы протолкнуть бочку в холл. Да в этом и не было надобности. От солнца она была защищена и было достаточно места, чтобы протиснуться в пещеру рядом с ней. Поэтому, одержав наконец полную викторию и лишившись последних сил, Костя добрался до брезентов, брошенных на песчаный пол, устланный еще и старыми сухими водорослями, рухнул на них и моментально уснул, убаюканный плеском и говором воды в ноздреватых стенах прибрежного грота.
Он все еще спал, когда с рифа вернулись Юра и Цезарь.
Пещеру они нашли без труда. Слишком явными были следы неравной борьбы, оставл–енные на пляже словно бы какой-то гигантской рептилией, а доски, сваленные у входа, и лесина, брошенная у бочки, но торчавшая из расщелины, указывали на место, где скрылась «кухарка», так и не приготовившая обед для «трудового народа». Его не ругали. Им восхищал–ись. Ему наговорили множество лестных слов, которые заканчивались одним и тем же вопрос–ом: «Как тебя угораздило?!»
– Отныне это «Приют трёх школяров имени Старыгина»! – торжественно провозгласил Николаев и подмигнул знатоку Гомера: «Большей славы для мужа, пока на земле существует, нет, чем та, что руками возьмет иль ногами».
– А голова, значит, здесь уже ни при чем? – проворчал Костя, выскребая из банки остатки тушонки.
– И голова, – согласился Юра, – если ты нашел ей достойное применение. А вообще, товарищ квартирьер, ты бы организовал чайку. Костер бы, что ли, разжег, да вскипятил чайник, пока мы отсортируем добычу. И Гомера зубри, Гомера! Время-то идет, а его у тебя, при твоих непыльных занятиях, предостаточно.
И Костя полез в кустарник собирать хворост.

26.

В гроте пахло йодом и водорослями – сухими, гниющими и свежими. В них-то и копо–шились мелкие крабы. Впрочем, эта братва шныряла по всем углам и щелям. Их деловитой возне вторила вода, всхлипывающая в трещинах и сифонах. Под такую музыку спалось отменно.
Ранним утром, после завтрака, когда плотик с научниками растворился в перламутров–ом блеске моря, Костя занялся исследованием «Приюта трех школяров». Сразу удалось обнаружить несколько тупиковых ответвлений, и одно сквозное, ведущее на «крышу». Важность этого открытия сказалось много позже, а тогда, выбравшись из-под каменной плиты, на которой он отплясывал накануне в костюме Адама, Костя просто обрадовался возможности без помех забираться на вершину скалы, откуда мог, если понадобится, в любое время увидеть, где находится плотик и что происходит на рифе.
Открытие подвигнуло первопроходца и на другие деяния.
С обедом он решил не спешить. В здешнем климате консервы, если банка была вскрыта, портились моментально. Их нужно было либо съедать, либо выбрасывать жестянку вместе с содержимым. Исходя из этого соображения, Костя решил сначала добраться до озерца, а на обратном пути разживиться топливом для костра. Он храбро пустился в путь, но тут же и застрял в плотных и вязких джунглях. Не попадись ему старая просека, прорубленная, учитывая местный колорит, не топором, а мачете, лавры Ливингстона вряд ли коснулись бы его головы.
Озерцо имело тухлый запашок и гнилую окраску. Топкие берега не позволили прибли–зиться к нему, однако на ближайшей тверди, возле стволов двух пальм, сломленных некогда на высоте двух-трех метров, валялось множество сучьев. Набрав вязанку и взвалив ее на спину, Костя отправился восвояси высохшим руслом небольшого ручья. Вернулся одновременно с научниками, которые так поджарились на рифе, что сразу вползли в грот, попросив «кухарку» внести туда же нынешний улов, оставив в неприкосновенности только кораллы.                Костя разжег костер, разогрел в кастрюле бобы и тушонку, подвесил на треногу чайник, а когда появился в холле со словами «Кушать подано», оказалось, что нынешняя вылазка выве–ла из строя начальника экспедиции. Юра наступил на морского ежа какой-то подлой разновидн–ости и теперь ковырял ступню, пытаясь вытащить обломок иглы, засевший, к несчастью, достаточно глубоко.
Великолепный куст коралла внес в грот Цезарь, надевший рукавицы.
– Что скажешь, Костик? – спросил Юра, кивая на этот образчик фауны. – Красавец! Это гидрокоралл из семейства миллепора.
– И не какой-нибудь, а миллепора алкикорнис, – добавил Цезарь. – Здешняя знамени–тость, известная всему миру своей красотой.
– Но к тем его красненьким бомбошкам лучше не прикасаться, – предупредил Юра. – Обожжешься, в лучшем случае, в худшем можешь схлопотать общее отравление организма.
Куст (назвать его живым существом не хватло духа) действительно был на редкость красив общим узором, похожим на светло-желтые кружева, связаные из гладких, лишенных пор, веточек и ярко-красных пластинок, которые, правда, успели поблекнуть.
– Как же вы… его, а? – спросил Костя.
– Вдвоем старались! – поморщился биолог. – Эх, если бы я не наступил на этого ежа!
«Сейчас или никогда!» – решил Костя, бросив взгляд на его распухшую ступню.
– Я, между прочим, проходил перед рейсом инструктаж по всяким ядовитым рыбам и гадам, – заявил он, давая понять, что…
– Ну и что? – спросил биолог.
– Вы бы, например, взяли и сказали мне: – «Но спаси ты меня, проводи на корабль мой чёрный, вырежь иглу из ноги мне, омой с неё теплой водою чёрную кровь и целебными язву осыпь врачествами». А я бы ответил вам: «Там распрастерши Юрия сына Петрова, ножом он из лядвеи жало вырезал иглы ежовой, омыл с нее теплой водою чёрную кровь и руками истертым корнем присыпал горьким, врачующим боли, который ему совершенно боль утоляет, кровь унялася, и язва иссохла».
– Ну-у, зубрила-мученик, ты с каждым разом удивляешь меня все больше! – воскликн–ул, морщась от боли мученик науки. – Но если я проиграю пари, коралл этот, Жгучий по имени, ты все равно не получишь, – сказал, сам переходя на гекзаметр, начэкспедиции.
– А мне такой и не нужен. Главное для меня сейчас – спасти вашу ногу и… и сплавать на риф с дядей Цезарем.
– Да что ты умеешь?!
– Кое-что, согласно инструкции, которая гласит: «На судах, не имеющих штатного медработника, иметь в составе команды специально обученного по оказанию медицинской помощи человека и в его распоряжении – необходимый минимум медикаментов и инструмент–ов, согласно приложенному перечню».
– А ты, значит, специально обучен?
– Так точно-с! Но теоретически, – отрапортовал Костя. – Может, сначала поедим, а уж потом прооперируем вашу ступню?
– Режь сейчас, подлец! Только чем?
– Скальпеля не имею-с, как не имею ляписа, сулемы, марганцовокислого калия, фурацилина, риванола, димедрола, дипразина, пипальфена, хлористого кальция, люминала, препаратов брома, хлористого натрия и барбитуровой кислоты.
– О, всеблагой Ахурамазда!
– Как сказано, «для лучшего оттока яда можно расширить ранку», и далее: «каждую подозрительную колотую рану, полученную от соприкосновения с рыбами, следует рассечь или сделать воронкообразное углубление в области накола, – шпарил Костя, как по писаному, – срезанием кожи в точке, чтобы в ранку… в дырку, свободно проходили антисептические средства». В нашем случае, одеколон «Эллада» и пепел, замешанный на слюне.
– О, всеблагой Ахурамазда!..
– «При увеличении отека тканей или появлении признаков начинающегося некроза вскрыть место колотой раны, удалить некроз и рану широко дренировать», – декламировал Костя с неумолимостью палача, готового привести приговор к исполнению. – И я намерен рассечь, углубить, а затем широко дренировать ваше, пардон, копыто.
– Да чем же, наконец, чем?!
– Шкерочным ножом, естественно. Рабочим инстументом матроса-промысловика, – ответил Костя и предъявил нож. – Вы, Юрий Петрович, наш, так сказать, бугор, собираясь в эту дыру, не позаботились о скальпеле, не взяли ничего из «приложенного списка», а в нем, между прочим, девяносто четыре наименования, поэтому я, как обученный человек, вынужден довольствоваться подручными средствами. Отек тканей у вас налицо, а есть ли некроз, увидим при вскрытии.
– Мясник! Режь! «Элладу» не трожь, у нас есть спирт.
– Дядя Цезарь, вы будете братом милосердия, – обратился Костя к кубинцу. – Я буду оперировать, а вы будете держать пациента за все, что есть в ём самое выдающееся. Чтобы не сбежал, – пояснил Костя. – А щас выдайте начальнику полстакана ректификата для внутренн–ей анестезии и выведите его на бережок, к свету. Я же пока прокалю на огне орудие производс–тва и палачества.
Нож был острым, хирург действовал решительно и, буквально в считанные секунды, извлек из ранки черный шип длиной около сантиметра.
– Финита ля комедия, гражданин начальник! – Костя смахнул пот со лба и смочил рану спиртом. – Так он вещал, – и, к нему приступив, Цезарь, друг ракоборец стал впереди, Константин же, присев, из ноги прободенной вырвал стрелу, и по телу жестокая боль пробежала. Пробежала, больной?
– О, всеблагой!.. Пробежала, мясник, пробежала!
«Мясник» ухмыльнулся и начал бинтовать ступню куском простыни.
– Костя, мил друг, спасибо за «дренирование»… ох, чтоб тебя! Не затягивай слишком туго! – попросил «больной». – Но прошу об одном, чтоб я больше не слышал ни одной цитатки из Гомера. Пари я проиграл, признаю, но – всё! Ты понял?
– Понял. Чего уж тут не понять. Вы облегчили мне душу, Юрий Петрович, а сейчас… – Костя связал концы бинта и опустил на песок ступню пациента. – Сейчас я устрою кормление, а потом, пока вы будете припухать на берегу, мы с дядей Цезарем, как договорились, да? Отправимся на риф.
– Шантажист! Искатель приключений!
– Вовсе нет. Хочется взглянуть на подводный мир своими глазами. Другой случай вряд ли подвернется. Вам, конечно, известна памятка для плавсостава промысловых судов «Ядовитые и опасные рыбы»? Там сказано, что «рыбаки, ведущие промысел в тропических водах Мирового океана, должны знать породы рыб, которые могут встретиться в районе промысла». Да, можно сколь угодно листать альбом Просвирова «Ядовитые и опасные рыбы» и любоваться на картинки, но они не заменят натуру в натуральной среде.
– Ты, Костя, не только шантажист, ты еще и демагог. Болтун ты. И память тебе дана не для добрых дел, а чтобы быть тебе извергом рода человеческого! – изрек Николаев и попытался встать, но упал бы, не подхвати его под руки Цезарь и Костя.

27.

Удел спасательного плотика – поддерживать потерпевших кораблекрушение у места аварии, где их легче всего обнаружить и спасти. Для гонок плотик не создан. До рифа пришлось грести не менее часа. Уж больно непослушна была их посудина.
– Под воду пойдешь после меня, – сказал кубинец, протирая подолом рубашки стекло маски, на которое предварительно плюнул.
– О, всеблагой Ахурамазда! – заныл Костя голосом Николаева.
– После меня! – повторил Цезарь и спустился в воду.
Коралловые рифы бывают трёх видов. Барьерные располагаются на большом расстоянии от побережья, кольцевые образуют лагуну атолла, здешний принадлежал к окаймляющим и лежал на прибрежной отмели.
Цезарь плыл вдоль «рифового гребня», венчающего «рифовый фронт» – участок колонии высотой до шести метров, самый активный, самый-самый, где жизнь, что называется, бьет ключом.
Плывущий напоминал насекомое, застрявшее в натёке янтаря, с той лишь разницей, что человек двигался. Взмахи рук и ног выглядели ленивыми, а золотые жгуты и подводные струи превращали пловца в сказочную саламандру, которая, скользя у самого дна, стремилась в скопище веерообразных гаргонарий. Несколько раз он всплывал, чтобы наполнить легкие свежим воздухом и бросить в плотик ракушку или мертвую веточку коралла. Подводное ружье оставалось возле Кости. Очевидно кубинец хотел лишь продемонстрировать новичку кое-что из своего опыта, и потому решил не заниматься охотой. Костя знал, что не подкачает. Опыт имелся и у него. Быть может, скромный опыт, но достаточный для этих небольших глубин,           Наконец пришел и его черёд.
Следуя примеру кубинца, Костя хорошенько провентилировал легкие, набрал воздуха и нырнул, выбрав «самое красивое» место.
Парить над чудо-ковром, парить, не ощущая тела, это ли не сказка?! Температура воды, видимо, равнялась его собственной, что рождало ощущение полета в какой-то нематериальной среде. Секунды оборачивались вечностью, та превращалась в грезу, которая иногда посещает человека во сне, но даже и во сне кажется чем-то до того необычным, что возникает ощущение будто ты попал в иное измерение, бесследно исчезающее с пробуждением. Собственно говоря, здесь действительно был иной мир, поражавший игрой красок, разнообразием причудливых форм и волшебством подводной оптики, беспрестанно менявшей окружающее. Оно становило–сь, и каждый раз неожиданно, вдруг, крупнее, ярче и ближе, и так же вдруг отступало и мельчало, истаивало  в зелено-голубой или золотистой мгле, пряталось в зеркальных вспышках бесчисленных бликов, за изломами отражений. И то, что было здесь и только здесь, лежало так далеко от привычных ощущений, что Костя находился в состоянии оглушающей эйфории.
Дав Косте освоиться, Цезарь принялся за работу.
К вечеру оба устали, да и перегрелись так, что ощущали кожу чем-то, посторонним, что хотелось снять с плеч и хорошенько вымочить.
Потом были другие дни, похожие на этот. Николаев уже ковылял возле грота, сам был за кухарку, а Костя помогал Цезарю на рифе. Но, как известно, всему приходит конец, и как-то утром Костя услышал: «Идешь в последний раз».
…Он плыл, и его по-прежнему окружали, ставшие привычными, дворцы, замки и минареты, опутанные лианами, паутиной и лентами. Он плыл страной нескончаемого карнавала, вечного праздника, плыл среди изобилия цветов и букетов, гигантских бутонов и живописных гроздьев – плодов необычного сада, каждая веточка которого была усыпана крохотными живыми цветами, жаждущими пищи и хищно поджидавшими ее.
Костя прощался с рифом.
На исходе вчерашнего дня он обнаружил и потерял отличную раковину, и теперь пытался найти то же место, где могла находиться потеря. Ударив ластами и вытянув руки, ныряльщик скользнул за ветвистый куст «оленьих рогов» и, нос к носу, столкнулся с каменным окунем – гигантом мероу. Огромная рыбина, длиной больше метра,  замерла в коралловом портале с видом удивленным и озадаченным: вторжение человека не испугало ее, но явно не входило в личные планы. Мероу походил на кардинала, забывшего напялить камилавку и туго соображавшего, где же он мог её оставить. Губастый рот с небольшими зубами был приоткрыт, а нижняя челюсть, выдвинутая вперед, придавала «кардиналу» вид и глуповатый и запальчив-ый. Однако, при всем при том, ему не было чуждо и любопытство. Вздрагивали жаберные крышки, топорщились грудные плавники, голубой глаз был храбро-неподвижен, и все-таки мероу нервничал и пускал из-под себя струйку анальной мути.
Косте было весело и смешно.
Он едва не захлебнулся, да и легкие нуждались в передышке. И тогда, шевельнув ластами и выставив руки, Костя рванулся вверх. Одновременно с этим мероу прервал размышления и скрылся в коралловом лабиринте, толкнувшись мощным хвостом.
Близ растопыренных пальцев промчалась стайка чернохвостых маргатов. Он даже рванулся за ними от мальчишеской потребности игры и погони, но воздуха не оставалось, и Костя, словно пузырь, выскочил на поверхность возле плотика.
– Цезарь, там, внизу!.. – хохотал он, отплевываясь водой. – Там – кардинал!
Он ухватился за леера и покачнул плотик, но кубинец присел и оттолкнул Костю.
– Разыгрался! Ныряй туда же. Ты шёл правильно, но за «воротами» возьми левее. Увидишь сиреневую горгонарию, она приметная, за ней – навес, вроде зонтика из акропор, под ним, по-моему, и лежит твоя красавица.
…И вот снова то самое место.
Он сразу угодил в портал храма, в котором по-прежнему торчал мероу не дьяк, не поп, а действительно первосвященник, имея в виду здешние некогда сплошь католические воды, осененные испанской короной. В зеленом сумраке возникло сиреневое дерево с метровой кроной, за ним – провал, прикрытый прикрытый зеленым навесом из водорослей халимеда и других – пенициллус, известных как «бритвенная кисточка Нептуна». Руки схватили чудный, дивный Кассис. Метнулись в сторону рыбы-попугаи и серебристые ворчуны, следом промчалась стремительным ливнем чья-то молодь и – ого-го! – выдвинулся из тени знакомый силуэт «кардинала». Костя не удержался от соблазна и коснулся полосатого бока огромной рыбы: «Салют, ла комода!» Рыба отодвинулась и замерла, пуча глаза и растопыривая колючки. Костя не стал протискиваться мимо великана. Сделав кульбит и взбив ластами тонкий слой известкового ила, прянувший со дна коричневым дымком, ринулся к поверхности, к небу иной страны, в котором, как планета, висел плотик. Костя взмыл к нему, потому что из синевы в конце подводной долины надвигался, тая нешуточную угрозу, мерцающий и словно бы прозрачный порой, какой-то острорылый хищник. Он быстро приближался, и Костя, сделав последнее усилие и едва не врезавшись головой в «планету», оказался у ее борта.
– Что за переполох, амиго? – удивился Цезарь.
– Н-не знаю… там… – Хватаясь за борт одной рукой и пытаясь забросить правую ногу, Костя выронил раковину в тот момент, когда оказался в плотике. – Вроде акула!
Цезарь всмотрелся в глубину и увидел камуфлированную спину морской щуки, что лениво скользила у подножия рифа.
– А-а, сеньора барракуда! Старая знакомая… А раковину я сейчас достану.
Он быстро нацепил ласты и маску.
– Цезарь, возьми ружье!
– Мы с ней друзья, а в гости к другу с ружьем не ходят, – усмехнулся негр и без вс–плеска соскользнул с плотика вперед ногами.

28.

Духота, пот липкий, что клей, а на душе сумно.
Небо, правда, обычное. Вроде бы как всегда. Может, слишком тусклое? В нем недося–гаемо высоки перистые облака, легкие и невесомые, устремившие свои копья… Куда? Гм, в му–тный горизонт на юго-востоке, а зюйд-остовая четверть картушки компаса, кажется, должна о чем-то говорить, что-то подсказать.
Костя присел на глыбу у входа в грот и снова уставился в небо. Облака – циррусы, а по высоте – циррус-стратусы. Если он не путает, стрелы их должны предвещать начало циклона. И что-то еще. Он напряг память, и она подсказала, что такие облака указывают на центр циклона, на пресловутый «глаз бури». Ишь ты, даже под ложечкой засосало!
Вечером, когда вернулись ловцы, духота сменилась дождем. Сразу посвежело, и Костя засомневался и о своих догадках только обмолвился: так, мол, и так.
– А ты, абориген, ничего не чувствуешь? – спросил Юра у Цезаря.
– Если и появятся реальные признаки, то не раньше завтряшнего дня, – ответил абори–ген, поглядывая на небо и даже принюхиваясь широкими ноздрями.
– Видно, признаки – только призраки. Утром, если не будет никаких реальных против–опоказаний, пойдем на риф, а после обеда будем посмотреть, – объявил главный экспедиционер.
– Вы – профессора, но мы не в кабинете, а на море. Может, задумаемся? – спросил Костя. – Или спросим совета у всеблагого Ахурамазды?
– Мы на острове. А задумаемся, я уже сказал, завтра, если приспичит на самом деле. И что за привычка паниковать раньше времени?! – Николаев начал злиться всерьез. – Я столько времени потерял со своей ногой, а работы еще непочатый край.
Костя обиделся и решил больше не лезть с советами и прогнозами.
– Hasta la vista, amigo! – крикнул ему с плотика Цезарь, прежде чем тот скрылся за мысом утром того кошмарного дня, и точно так же попрощался с ними и Костя после обеда, когда научники снова отправились на риф, а часа чере три на остров и ближайшую округу обрушился свирепый баямо – местная разновидность жестокого шквала с грозой. С рифа плотик не вернулся.
…Вечер был жёлт.
Далёкий горизонт, отмытый ливнем и протёртый шквалом, выстлался чёрной лентой. По медному небу плыли, набирая рывками скорость, облачные армады, плыли в несколько эшелонов, перестраиваясь на ходу. Нижние роняли клочья пурпурной кисеи, которая оседала на океан и окрашивала воду багрецом. Выше тех, что придавили горизонт, двигались другие пренеприятного гнилостного оттенка. На верхних ярусах, где исподволь накапливалась ночь, тучи клубились облитые мертвым светом. Неживым и не здешним – факт, а как бы тронутые отсветом  о т т у д а.
Это продолжалось недолго.
Солнце разорвало жёлто-медную ленту, наброшенную на горизонт. Несколько мгнове–ний его воспаленный глаз в упор смотрел на крошечный остров, но тут же потускнел и пропал. Армады обуглились и задымили, черное небо подернулось пеплом, а под ним качнулась и вспучилась, покрытая лишаями аспидная пучина. Вселенная вздохнула. Так показалось Косте. Ему много чего казалось с тех пор, как пропали товарищи. Внезапное одиночество обострило чувства. Нервы были, как струны. Он смотрел на разворачивающуюся феерию, а камень, дави–вший сердце, становился все тяжелее. Ему, собравшемуся в кулачок, все равно было тесно в груди, и билось оно вовсе тоскливо, ведь мир, еще утром такой огромный, такой живой мир людей, сразу опустел, исчез навсегда. «Где они, что с ними?!» – задавал он вопрос, понимая его бессмысленность, ведь то, что творилось на рифах еще во время шквала, давало однозначный ответ.
И вот… остался лишь этот остров, сам съежившийся в испуге, предчувствуя грядущее. Уж слишком явно слышалась недобрая поступь урагана. Она доносилась из мрака, как ощутимая подвижка атмосферы, что скопила огромные силы для прорыва в Мексиканский залив и была готова к первому натиску. Гул докатился до берега, – Костя попятился в грот, а первый вал уже возник совсем рядом и грянул о скалы, прокатился по пляжу и обрушился на заросли кустарни–ка, смяв их и разметав сорванную листву.
Почти опорожненная бочка со скрежетом шевельнулась в предбаннике. Подброшенная волной, хлынувшей в холл пока что не сильным потоком, она втиснулась в узкую щель и застряла в метре от земли. Это было знаком, который заставил Костю собрать пожитки и перебраться на «чердак», где он устроился под мощным и, казалось, таким надежным камнем, что прикрывал выход на вершину «форта». После шквала Костя воспользовался им. Пулял зачем-то в небо ракеты, кричал до хрипоты и снова стрелял красными, белыми, зелеными, хотя понимал, что ответа не получит: на плотике не было ракетницы.
А ночь грохотала, и содрогалась скала…
Волны отыскивали лазейки в казалось бы неприступной твердыне. Шипела каждая щель, из каждой хлестали струи и фонтаны, каждая голосила на свой лад. До сих пор изгиб предбанника смирял натиск моря. Он дробил волны, а каменный мешок лишал сил те остатки, что все-таки врывались в холл. Но вот измятая бочка влетела внутрь, – вода лизнула Костины пятки. Она колыхалась и пучилась. Она, попав в ловушку, не успевала сойти, откатиться, а новый вал уже подпирал снаружи. Пещера гудела и стонала, под берегом ворочались многотонные глыбы, и Костя, заторможенный и уже не воспринимавший отдельных звуков вселенского хаоса, ревевшего над островом, бормотал все, что приходило на ум, вспоминал даже этого…  Ахурамазду, творил самовыдуманные молитвы и просьбы к неведомому Богу, который в иные мгновенья обращался к нему строчками древнего рапсода: «К морю прибиты стоим, далеко от отчизны любезной! Наше спасение в наших руках, а не в слабости духа», но чаще этот неведомый говорил о другом: «Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе, истинно в целой вселенной несчастнее нет человека». И Костя был одним из них.
Однажды Костя очнулся и сделал попытку выглянуть наружу. Выглянул и оторопел: увиденному не было названия. Кой чёрт! Не ураган, не буря и не жестокий шторм! Увиденное не воспринималось сознанием, как воспринимается всё, что находится рядом со здравым смыслом. Его здравый смысл просто не воспринимал то огромное и страшное, что ломилось напрямик с к в о з ь  остров, обретая обличье чего-то морщинистого и седого, творившего с равнодушием неукротимой мощи невиданную мистерию над крохотной бородавкой, внутри которой прятался, скорчившись в мокрых тряпках, похожий на рака-отшельника, забившегося в норку пористой губки, такой же слабый и беззащитный, хрупкий и мягонький человек.
В белёсой взвеси, летящей с визгом шрапнели, возникали и пропадали неясные тени, порой сгущавшиеся в зыбкое подобие крутобоких валов. Они шли тесно, затылок в затылок, и не имели лиц: только встрепанные гривы, только мощные затылки, вырубленные то ли из белого мрамора, то ли из ковкого серебра. Исполосованные вихреобразной поземкой и блекло-изумрудными струями, валы шли медленно, вздымались нехотя, что говорило о их величине, которая и вынуждала их двигаться словно бы через силу.
Вскоре Костя перестал воспринимать какие-либо звуки.
Творившееся безумие творилось теперь в тишине, однако же на видимом пространстве, над ним, под ним – всюду, ныла единственная нота, пронзительная, как зубная боль. Рожденная в трубах небесного органа, она пронзала от макушки до пят. Слышать ее было невыносимо, и Костя сполз в нору, зарылся в брезенты и замер, сунув лицо в ладони. Мнилось ему, что сходит с ума, когда вдруг увидел ясно красную кирпичную стену, припорошенную снегом, желтоватые стволы берез, а возле их корявых комлей – сороку-белобоку, взбивавшую упругими крыльями искрящуюся пыль с гребня сугроба, облитого солнцем: «Ах, сорока-белобока, научи меня лета– ать, меня милка разлюбила, я ж хочу ее обнять!»
Может это видение, похожее на кадры немого кино, и спасло его…

29.

Всему приходит конец.
Торнадо умчался на запад, оставив позади себя истерзанный островок, мутную зыбь и бессильный прибой. Он катил к берегу вялые гребни и выплескивался с водорослями и тиной на загаженный пляж.
Костя уцелел. «Приют трех школяров», ставший приютом одного измочаленного Робинзона, спас его, сохранил жизнь, но опустошил душу. Сбросил Костя брезентовый кокон и, на ослабших ногах, выбрался на крышу «форта».
Зеленый газон острова исчез. От берега до берега топорщилась черная неопрятная щетина, от рощицы мангров на северной оконечности «плюшки» осталась кучка уродцев, издали похожая на пауков. Там и тут курились нездоровые испарения, дышалось тяжело.  От духоты и влажности чесалась, шершавая от соли, кожа.  Ужасное состояние! И Костя полез в море, чтобы смыть прах и окончательно расстаться с тяжестью минувших дней.
Грот, в общем, не пострадал, но был завален водорослями и охапками веток. Слизь обляпала камни, с палок, застрявших под сводами, свисала тина. Мертвые птахи встречались на каждом шагу.
– Мамма миа!.. – приговаривал Костя, вытаскивая на пляж брезенты и постели, прочий скарб, требующий просушки. Его охватила лихорадка деятельности. Хотелось шевелиться, сидеть без дела он не мог. Стоило остановиться, и мысли-мысли-мысли наваливались на него, напоминая о том, что случилось с товарищами, заставляли стонать от бессилия и тереть глаза.
В одной из щелей грота нашлись консервы, в помятой бочке еще плескалось сколько-то воды. Костя выскреб одну жестянку и, насытившись, побрел берегом, чтобы, как в сказке, найти то, не зная что.
Мусор. Щепки и тряпки. Бутылки. Мертвые птахи. Спасательный нагрудник. Банки. Обувь! И свежие желтые доски, разбросанные на большом пространстве. Среди них – весло и спасательный круг с черной надписью TLAXCALA, и белой по красному – TAMPICO. Весло он воткнул в песок рядом с кругом, после чего задержался только у бочки с машинным маслом, до половины увязшей в песке. Обход острова закончил у «форта», на который взобрался, чтобы еще раз окинуть взглядом ровнехонький и пустынный горизонт, и сразу увидел плотик. Судя по всему, он сидел на тифах. Не на тех, где охотились Цезарь и Юра и где нырял он сам, а левее мыса с мангровой рощицей.
«Плотик! Если он пуст, то что же тогда виднеется над бортом?! Вроде голова. Но где же другая?!» – спрашивал Костя, прыгая с камня на камень и пускаясь вдоль берега той же дорогой, которой только что вернулся к скале.
  Он так спешил, что пустившись вплавь и почти добравшись до рифа, только теперь со–образил, что плотик чужой и что голова, торчавшая над ним, принадлежит незнакомому челов–еку. Возвращаться не было смысла. Проще вернуться на плотике, который мог понадобиться в дальнейшем  и ему. К тому же, следовало убедиться, что с человеком? Вдруг он ранен?
На борту чернела та же надпись, что и на круге, а человек был мертв.
Голова мертвеца все время валилась на бок, сплющивая ухо, и возвращалась на затылок, словно ухо было пружиной. Костя не сразу забрался на плот. Некоторе время он отдыхал, держась за леера, и старался смотреть на чайку, что парила поблизости в полном соответствии с поверьями моряков об отлетевшей душе. Ишь, наблюдает с высоты за своими бренными останками и старается угадать, что предпримет  человек? Да, это – знак. И Костя забрался в плотик, где прежде всего поискал глазами гребки, но их, конечно же, не было.
Как быть? Костя тихонько выругался. Снова пускаться вплавь? Но он уже пообещал ЕЙ доставить тело на берег. Вдобавок, он не мог остаться без плавсредства, которое, быть может, спасет его. Значит, придется буксировать, другого выхода нет.                Моряк был привязан, возможно, товарищами, а может, сам справился с узлами, когда почувствовал, что слабеет. Наверняка, швыряло его просто жутко. И как не перевернуло! Черные волосы слиплись, но если правый глаз поблескивал сквозь пряди, то вместо левого было одно лишь кровавое месиво. Удар раздробил и висок. До или после? Гадать не стоило, какая разница? И Костя, присев на корточки, потянул с его груди капроновый фал.
– Сейчас запряжём савраску и – айда!
Костя давно разговаривал вслух. Потребность этого пришла с чувством одиночества, которое лишь обострилось рядом с мертвяком. И он говорил, говорил, говорил, привязывая к плотику постромки и спихивая его с рифа. Замолчал, когда впрягся в буксир. Сначала плылось легко, но каждый взмах рук добавлял усталости.
– И все же, амиго, я дотащу тебя и зарою, – бормотал Костя, сунув руки за леера чуть ли не до подмышек и отдыхал, повиснув на них.
К берегу добрался у торчавшего весла. Здесь и упал на песок, чувствуя, как солнце припекает спину, но подняться или перевернуться на живот не хватало сил. Похороны устроил только под вечер. Вырыл веслом могилу, бросил в неё кусок брезента, а свалив тело в ямку, прикрыл лицо другой его половиной. Засыпал, навалил коралловых обломков, в ногах водрузил весло и спасательный круг.
– Всё… Hasta la vista, amigo…   – сказал Костя, утирая лоб. – До свиданья, амиго, – повторил он по-русски. –  Напрасно старушка ждет сына домой.
Он был выпотрошен, и ночью почти не спал. Ближе к утру запустил красную ракету, да так и остался на берегу, почему-то уверенный, что вместе с солнцем появится «Барракуда».
И вот – рассвет, а с ним галдёж чаек, крабья суета и сонное приветствие прибоя.
Траулер, конечно, не появился. Море было пустынно. И вот тут-то Костя дрогнул и засуетился. Нет тральца? Но есть же плотик, и есть просто нестерпимое желание покинуть остров. И все-таки он медлил. Не потому что возобладал здравый смысл или отсутствие гребков. Нет, удерживало чувство вины перед теми, кто не вернулся с рифа в тот злосчастный день. Он не мог объяснить её, но уплыть, казалось ему, было равносильно предательству.
Остров был покинут им только через два дня. Подтолкнули, так сказать, внешние факторы. Доел консервы и стало скверно с водой. Прекратились дожди – пересохли лужи, а в бочке плескались остатки какой-то рыжей жижи. Охотиться на пернатых он не мог. Мелкашка уцелела, но исчезла коробка с патронами. Костя погрузил на плотик всё, что мог забрать, в том числе и раковину, тот самый Кассис, что добыл на рифе в последний день.
Весел у него не было, но он «изобрел» дощатый парус, соорудив что-то вроде высокого шалаша, хотя все расчеты строились на течении, о котором как-то говорил Цезарь. Оно, полагал Костя, должно было вынести плот к острову Пинос, лежавший к весту, а если повезет, то и к острову Куба. «Парус» не был расчитан на сильные ветра, но мореход надеялся, что после недавней взбучки погода его не подведёт. В последнюю минуту он все-таки выдернул весло у могилы, решив, что бочка с машинным маслом больше соответствует профессии неизвестного моряка, в куртке которого он не нашел никаких документов, зато обнаружил отвертку и метчики.
Робинзон покинул остров, а через сутки его подобрало суденышко, вышедшее из рыбацкого порта Ла-Колома, чтобы посетить островок Авалос и узнать, что сталось с «советико» после урагана.  «Барракуда» все еще находилась в доке, и капитан траулера, связавшись с властями, попросил наведаться на остров и выяснить судьбу экспедиции.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

30.

Светлана звонила им каждый день. Коська докладывал матери о своих школьных делах, Робинзон сообщал о их жизни и о том, что нога у Пятницы заживает, что вечерами забегает доктор Марк, который делает всё, чтобы к её возвращению сын встретил мать на своих двоих. В тот день она позвонила утром и сказала, что выезжает из Клайпеды в Вильнюс, откуда летит самолетом до Симферополя, где будет поздно вечером. На вопрос Константина нужно ли ее встречать, ответила, не надо. С аэродрома ее доставит Маркел Ермолаевич на своем «нке». Она звонила ему накануне и узнала, что в тот же день и почти в то же время он привезет к самолету семью своего друга, отдыхавшую на Южном берегу и два дня гостившую у него.
Очень хорошо, подумал Константин и попросил передать доктору, чтобы тот задержался у подъезда и подбросил его до Скалистого. Она помешкала с ответом, потом спросила, что, мол, за спешка, но, видимо, что-то сообразив, спохватилась и пообещала передать деду Маркелу его просьбу.
Доктор поднялся в квартиру вместе со Светланой.
Коська, услышав звонок, приковылял, ступая на пятку, следом за Константином, и, бросившись к матери, сообщил первым делом, что они два дня провели на робинзоньем острове, с которого только-что вернулись. Хорошо, что два дня, а не всю жизнь, ответила она, обнимая и тормоша сына.
Потом они пили чай с литовскими конфетами, но доктор поглядывал на часы, и Константин поднялся: пора! Портфель был собран заранее, прощание не затянулось, но было достаточно теплым, можно сказать, почти родственным. Светлана несколько раз повторила пригашение навещать её или хотя бы звонить «о состоянии дел», он, конечно обещал наведаться к ним в удобное время, а пока, добавил, нужно заняться шхуной.
Доктор вёл машину легко и даже с каким-то стариковским шиком.
– Не устали? – спросил Константин. – Все-таки два неблизких конца туда и обратно.
– Туда нас доставил сын моего друга, обратно… тоже не заметил. Светлана рассказывала о симпозиуме. А вы, Константин, как справлялись с домашним хозяйством?
– Нормально. Коська не капризуля, а готовить я умею. Не яства, конечно, но удобовар–имый продукт, который мы с его дружками съедали подчистую. Когда их не было, он готовил уроки или мы беседовали. Да и Марк заглядывал. Занимался лечением Коськиной ступни.
– Заглядывал, значит… – пробормотал доктор и замолчал.
Ночь, холодная и ветреная, мчалась наперегонки с автомобилем, мчалась всё время обгоняя его и вбивая перед фарами черные клинья. Ущербная луна куда-то пропала, дорога казалась бесконечной, и это устраивало Константина. Пусть бы не кончалась. Пусть бы летело из-под колес шоссе, пусть бы мерцали там и тут редкие ночные огни, а фары выбеливали стены домов исклоны балок, стволы и кустарники да одинокие обелиски у голых, изъязвленных шрамами, высот…
Потом Константин задремал, а очнулся от тишины: автомобиль стоял возле гаража, приютившегося во дворе  клиники, где работал доктор.
– Простите меня, почтеннейший, но я решил, что остаток ночи вам лучше провести у меня. Выпьем чаю, побеседуем, а там и бай-бай. Поверьте, со шхуной ничего не случится, если вы появитесь у себя позже на час-другой., – сказал Маркел Ермолаевич, и вскоре Константин снова сидел на стареньком диване возле журнального столика, на котором лежала книга, подаренная им Генке-матросу. Он машинально взял ее, открыл и прочел: «Все на свете имеет особенную прелесть в своем начале и в завершении. А любовь между мужчиной и женщиной – разве она в том только, чтобы свидеться? Любовь – это когда с горечью думаешь, что время прошло без встречи; когда сожалеешь о пустых клятвах; когда одиноко проводишь долгие ночи; когда думаешь только о любимой, далекой как небо; когда в пристанище, заросшем вокруг камышом, тоскуешь о былом»…
Так вот, значит, как думали об этом древние японцы. Впрочем, любви все возрасты покорны, и все времена. Ай да, Генка! Начал и деда приобщать к японской древности.
В домашнем халате и шлепанцах вошел Маркел Ермолаич. Выставил на стол блюдо с домашней стряпней: пирожки и печенье.
– Это гостья напекла, – еще один повод задержать вас у себя. Угощайтесь, пока свежие,
одному мне не осилить, а через день-два – уже не тот вкус, – объяснил он и ушел за чайником.
Когда доктор вернулся, Константин все еще листал «Записки из кельи» и «Записки от скуки».
– Геннадий, смотрю, воспитывает вас? – улыбнулся он.
– Это я его воспитываю! – проворчал доктор. – Но книгу, верно, принес довольно любопытную. Говорит, это вы ему её подарили?
– Случайно купил. Когда на шхуну пришла Светлана, он беспрестанно цитировал эту мадам, – Константин постучал по обложке, где стояло имя Сей-Сёнагон, – и жалел, что он не куродо шестого разряда в пурпуровых штанах, это и надоумило сделать ему подарок. И вот смотрю эти японцы все в восторге от луны, от её света. Буквально млеют. А меня она доставала каждую ночь, пока я соседствовал с Коськой.
– Видимо, почтеннейший, уезжая, она не убрала с рояля фотографию мужа? – прозорл–иво спросил доктор, наливая чай в чашки. – Боюсь, не луна виновата, а эта фотография. Вы уж, почтеннейий, простите старика, но я вижу, что вы неравнодушны к Светлане. И что такое луна? Ночное светило, постоянный спутник морехода, а тут, Константин Константиныч, замешана психология и нежные чувства. Лично я с ними расстался много лет назад, когда оказался под следствием, но в бараки все же не угодил, а стал лекпомом при зеках. Нежные чувства моей суженой испарились  тогда, а мои перегорели, оставив только черные угольки и пепел. Да, так оно и случилось.
Доктор потрогал нательный крестик на впалой груди, запахнул халат и, надев очки, отыскал среди газет листок бумаги.
– Луна!.. И Геннадий туда же. Вот он мне что записал, ласково обозвав при этом старым валенком, место которому на горячей печке, а не в сугробе, подле окна любимой женщины.

Вздымается волна из белых облаков,
Как в дальнем море, средь небесной вышины,
И вижу я, –
Скрывается, плывя,
В лесу полночных звезд ладья луны.

– Значит, был у них такой поэт – Какиномото Хитомаро, который тоже был подвержен влиянию луны и любовных мук. Рассуждая по-стариковски, с высоты прожитых лет, я полагаю, что в большинстве случаев любовь – чувство проходящее. Под ней понимается нечто упрощенное, потребительское. Настоящая любовь – это божественный дар, а всякий дар редок, и потому хрупок и беззащитен, ибо, особенно в наше время, подвержен буквальному натиску множества внешних воздействий. Они-то и подвергают проверке чувства человеческие, отделяют злаки от плевел, да…
Константин жевал пирожки, прихлебывал чай и не перебивал старика. Понимал, что старому молчальнику надо выговориться, ведь говорить и докапываться до истины хотя бы и на склоне лет – это потребность одинокого человека, благо есть кому  довериться в самом  сокровенном.
– Была когда-то и у меня тяга к науке. Да-с, подавал надежды, – продолжал старик, раскуривая трубку. – Подавал, пока однажды не капнул на меня тот человек, нынешнее светило, что оппонировал Светлане в Риге. Обвинил в вейсманизме-морганизме. Донос почему-то до конца не сработал, и я, хотя и оказался в золотоносном краю, но все  же не за колючей проволокой, а рядом с ней и в ином качестве. Однажды удалось мне вызволить к себе на временное содержание двух незаурядных товарищей. Один был ученым-естественником и философом, другой моряком катерником. У меня в ту пору были прекрасные отношения с главным вертухаем. Я его жену вылечил от почти безнадежной болезни, вот он и позволял лекарю кое-какие вольности. Вхожу, значит, я в лечебную конуру и вижу такую картину. Сидят они друг против друга на койках в чем мать родила, обирают с исподнего кровососущих вторичнобескрылых pediculidae или, попросту говоря, вшей, и сгребают их в коробки из-под какой-то фармакопеи.
– И что вы собираетесь с ним делать? – спрашиваю я этих натуралистов.
– А как поступают с врагами народа? – говорит подводник. – Шаг вправо, шаг влево – побег  и – к ногтю.
Сказал и высыпал свой табун на газетку. Философ поступил точно так же. Полюбова–лись они на свои кучки, даже поспорили, чьи краше и упитаннее. Потом моряк скомандовал: «Торпедные аппараты… товсь! Пли!» И только треск пошел – размазали по прессе.
Я к чему это вспомнил, почтеннейший Константин Константиныч, а к тому, что подив–ился я в тот вечер крепости их духа, ну и затронул эту тему. Катерник тот сказал, что держит его на плаву только любовь, только надежда все вытерпеть и вернуться к подруге. Ради нее он должен все выдюжить и выжить. А философ ударился в научную полемику, но подтвердил, что любовь несет огромный эмоциональный заряд и, если имеет под собой твердую и реальную основу, то человеческий организм и психика такого индивида способны творить чудеса. Надо сказать, что и сам я в ту пору еще не перегорел и держался только на вере, что меня где-то ждут, что меня кто-то любит, что я кому-то нужен.
– Короче говоря, любовь помогает жить? Дорогой Маркел Ермолаевич, я не верю, что в сердце у вас сейчас только угли и пепел, – усмехнулся Константин. – Вы не стали мизантропом. Пусть всё минуло, пусть когда-то она ушла к другому, но вы-то, уверен, жили и живете прежней душой,  старой и настоящей любовью. Но оставим это, не нужно об этом.
– Оставим, – согласился старик. – Если вам неприятен этот разговор, оставим его. Тем более, что я не вправе что-то советовать вам в этом деликатном деле. Лучше поведайте мне, что за «робинзоний остров», о котором упомянул Коська?
– Была в моей жизни такая страничка. Не самая весёлая, кстати. Там, на острове, погибли мои товарищи. Когда-то во все подробности влезал я только на дознании по этому поводу, а, в принципе, старался ни перед кем не распинаться, – ответил Константин, не думая, как и на сей раз уклониться от всех деталей. Впервые захотелось вывалить все, благо слушал не какой-то партийный судия, старавшийся его на чем-то подловить и утопить, а сочувствующий человечек
Весь нынешний разговор взволновал Константина, но внешне это не отразилось на нём. Он лишь прошелся вдоль книжных полок, потрогал кожаные корешки старинных изданий Библии и Евангелий, а после, вернувшись на диван, все же достаточно подробно повторил историю, расказанную Коське. Сказал, что тяжела была ноша, а выговорился перед мальчиком и стало легче. Старые призраки отступили, хотя он до сих пор винит себя за то, что не сумел в тот день настоять на своем. Раздражение Николаева обидело, да и кубинец поддержал Юрия. Правда, никто не мог предвидеть, что еще до урагана всю округу так жестоко встряхнет неожиданный шквал-баямо.
– Наверно, их сразу… о риф, – предположил старик.
Константин пожал плечами. Больше ему не хотелось говорить об этом.
– Любовь помогает жить, говорите вы, а Бог помогает вам? – спросил он. – Нынче многие вешают крестик на грудь. Модно. Веяние времени. Вы, Маркел Ермолаевич, к этой категории не относитесь, поэтому искренни в вере, и Библия у вас стара, не вчера оттиснута.
– А вы сами, почтеннейший, в каких отношениях с Богом?
– Я – православный по происхождению и месту жительства, но, как сказал один астроном, «в гипотезе бога не нуждаюсь» и потому атеист. В конце концов Бог придуман людьми, а не наоборот, а вера – интимное состояние души, явление, так сказать, штучное. Однако, есть вера, а рядышком есть поповщина. Самое противное, что отвращает от церкви.
– Видите ли, почтеннейший, Бог нужен человеку для доверительной беседы. Особенно с годами, когда усиливается одиночество и появляется необходимость интимного, как вы сказали, и штучного разговора с глазу на глаз.
– Одиночество… это серьезный довод. Одиночество, если верить философам, желанно только гениям. Простому смертному, «нормальному человеку», оно противопоказано. Лишившись опоры в жизни, «нормальный человек» начинает искать собеседника на небеси?
– Грубо, но верно.
– Но рецепты бывают разные, – не сдавался Константин. – Бунин, к примеру, предлагает другой выход. Камин, говорит, затоплю, буду пить. Предлагает собаку купить. Собаку! Собака и Бог – не сопоставимо, а?
– Не сопоставимо, – тотчас согласился старик. – А все потому, что Бог ненавязчив и приходит к тому, кто чувствует в нем потребность. Одиночество говорит языком Бога, и чем настойчивее звучит в душе его глас, тем крепче вера. Вы говорите, что одиночество укрощается беседой с другом или, простите, с собакой, но, почтеннейший, с вами или с тем же псом я отвожу душу, а с Богом лечу её.
Чайник давно остыл. Доктор пошел на кухню разогреть его, а когда вернулся, Константин спросил его о том же, но по другому.
– Одиночество одиночеству рознь. Что сказать об одиночестве капитана, вынужденного принимать решение, когда, кажется, его нет? Он пойдет на сделку хоть с чёртом, лишь бы спасти людей и судно!
– Капитанская ответственность велика, – снова согласился  старик, – но правильное решение находится лишь при уверенности в себе, а ее даёт только вера. И об одиночестве я заговорил не случайно. Это бич, сокрушающий людей при нынешнем разобщении и неразберихе в умах и душах. Возьмите, однако, Робинзона, оказавшегося на острове посреди безбрежного океана, возьмите наконец доктора Живаго, оставшегося в полном одиночестве на заснеженном хуторе…
– Параллели у вас…
– И тем не менее они правомерны. У обоих вдруг оказалось слишком много досуга при полном одиночестве,  а это тяжелейшее испытание. Что давало им силу? Вера.
– Наш спор умозрителен, – вздохнул Константин. – Можно думать так, а можно эдак.
– Верно. Как сказано у Екклесиаста, «мудрый умирает наравне с глупым». А для вас, почтеннейший… уж вы не обижайтесь на старика, добавлю из него же: «Наслаждайся жизнию с женой, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои». Поверьте, Светлана неравнодушна к вам, так проявите мужскую настойчивость. Она избавит вас от одиночества.
– Теория!
– Ну, что ж, есть ответ и на это. Не помню кем сказано, что «все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере».
– Там, в этой японской книжке, есть крохотная главка о том, «что далеко, хотя и близко», – Константин поднял с дивана коричневый томик, но, не открыв, положил на место. – Близко и далеко, согласно мнению придворной дамы, «Обитель райского блаженства. След корабля. Отношения между мужчиной и женщиной».
Окна уже слегка высветил близкий рассвет.
Константин отдернул занавеску и прижался лицом к холодному стеклу. Даже в утренних сумерках было видно, как поредела на черных лозах листва, а сквозь кусты инжира теперь виднелись серые камни стены. Розовел восток. О сне уже не могло быть и речи. Надо было собираться на шхуну. И то – отсутствовал без малого неделю.
– Я почему заговорил о Боге? – спросил Константин самого себя, вернувшись к собеседнику. – Не потому, что вы носите крестик или держите на полке Библию. Вы попросили рассказать об острове, вспомнили одиночество Робинзона, а я вспомнил те моменты, когда во время урагана, причем чисто интуитивно, без подсказки разума, шептал какие-то самодеятель–ные молитвы, просил о спасении и нашего Бога и даже неведомого Ахурамазду, которым, по-моему, шутки ради, постоянно клялся Юра Николаев. Я ли молил и просил? А может, это гены во мне просили и умоляли?
– Лучше скажем, инстинкт самосохранения, – ответил старик. – Когда не откуда ждать спасения, разум протоплазмы обращается к некоему высшему разуму, существование которого он до сих пор отрицал. Это, Константин Константинович, и есть то древнее чувство, которое привело пещерного человека к обожествлению всего сущего, а эволюция, очистив плод от языческих наслоений, представила его в виде Бога единого или, если хотите, Высшего Разума, присутствие которого во Вселенной объясняет и её появление, да и появление самого хомо сапиенса, без которого она была бы просто бессмысленна.
– Ну, может быть, может быть… – вяло согласился Константин и, попрощавшись с дедом, отправился в прихожую к своему плащу и башмакам.
Обуваясь, он спросил у доктора, не читал ли ему Генка-матрос своих нескладух про «пук сельдерея» и «пуканье»?
– Да сколько угодно! – засмеялся старик. – Когда на него найдет этот стих  – замучает своим «пуканьем».
Константин надел плащ и, затягивая пояс, сказал:
– Там… у Светланы, коротая вечера, я нашел у Пушкина, м-мм… а, вот, «мечты невольник милый, взошед под отчий кров, несу тебе не злато (чернец я небогатый), в подарок пук стихов». У Александра Сергеича есть также всякие подражания. Ну, допустим, Оссиану, а я, коли «нашел такой стих», дарю вам на прощанье подражание Генке-матросу:

Я, старый мул, покинул райский сад,
И вот плетусь в кораль за пуком сельдерея,
А мне, под морду, в торбе, – пук пырея!
И потому, от злобы стервенея,
Я пукну так, чтоб треснул тощий зад.

– Неплохо, совсем неплохо. По-моему, почтеннейший, вы даже переплюнули Геннадия, который стал слишком однообразен в своих экспромтах. Только замените «треснул» на «вздулся», что ли. Или подберите другое слово. Зад ведь и без того расколот на два полушария. Но, коли и на вас находит «такой стих», – засмеялся доктор, – то подражайте не Геннадию, а великому пииту земли русской.