Требуется Робинзон. Главы 11-20

11.

– Таким, друзья мои, был «исторический материализм», применительнтельно к отдельно  взятому мореплавателю, – закончил рассказ Константин.
– И ко всем прочим, мыслящим неисторически, – заметил Генка-матрос. – А теперь пребываете на пепелище?
– Неужели заметно? – улыбнулся Константин.
– Читается между строк. Я, Константин-тиныч, снимаю шапку перед вашим прошлым. Но картина эта мне знакома до пошлости. Признаюсь вам наконец, что выперли меня из универа за вирши, которые наш маленький «зозульчик» препроводил в ректорат. И ладно еще, что выперли, а не препроводили их по инстанциям.
– А ты, Генка, прочти их Константинычу, – предложил Проня. – Пусть оценит.
– Действительно, – кивнул Константин. – В обмен на мою откровенность.
– Ну, что ж… Слушайте, товарищи потомки, агитатора, поэта, главаря!

Где-то растут березы, ели к реке сбегают,
Сено жуют коровы, наземь слюну пускают,
С ласковостью коровьей лижут теленка в стойле,
Думают по-коровьи о бугаях и пойле.
Это – судьба. Простая. Наша судьба – иная,
Но странно видеть в них сходство коров и советских людей.
Простых трудяг и ученых, в социализм вовлеченных,                Волею большевистской, загнанных в стойло идей.

– Да ты, Гена, диссидент! – засмеялся Константин. – Это все?
– Почти. В апофеозе есть нехорошие слова. Как вы? Читать?
– Мы же не в детском саду! На палубе свой язык, – ответил Константин. – Хотя теперь он распространен повсеместно.

Мы жвачку жуем, тоскуя, и носим ярмо до х…,
Над нами, идеи штампуя, жирует орава ****ей.
Ах, нам бы из стойл да к елям, в березовый шум, к метелям!
А нас – по ноздрям и – в стойло, к навозу или на бойню,
На мясо и на колбасы, во имя великих идей.

– Да-а… крепко ты засандалил! Афганцы вдохновили? – спросил Константин.
– Афган. Я побывал там, Константин-тиныч, «во имя великих идей», там окончательно прозрел и окончательно разлюбил «исторический материализм». Давайте, помянем тех, кого доставили оттуда на черных цветочках..
Пить Константину не хотелось, но отказать Генке он не мог.
Они подняли стаканы, молча посмотрели друг другу в глаза и выпили.
– Между прочим, и Проня там дырку получил, – сказал Генка, зажевывая водку корочк–ой хлеба, натертой чесноком.– Нет-нет! Мы были в разных местах, а вместе, когда из госпиталя в дембелях оказались, – объяснил, поняв немой вопрос в глазах Константина. – У каждого – св ои дырки. Сувениры на память о славных днях.
– Я его и выписал на шхуну, – сообщил боцман. – С тех пор и держимся вместе.
– Пока держимся, а дальше – мрак! –  сказал Генка, разливая остатки водки.
– Между прочим, – сказал Проня, – у нас в Югрыбе тоже есть Зозуля. Замначальника управления по кадрам. Тоже, говорят, тот еще тип. Неужели все Зозули на один лад?
– Не Зозули, Проня, а особая порода людей, выведенная путем партийной селекции на просторах родины чудесной, – ответил ему Константин. – Во всяком случае, ни тебе, ни Геннадию такое будущее не грозит. Уж кто-кто, а ты, действительно, «дитё человеческое», как говорил наш уважаемый Петр Петрович.
В голове Константина была каша. Не мог представить красавчика-купидона, который и на палубе выглядел как-то несерьезно, с автоматом, в каске, где-то в горах, раскаленных зноем и взрывами, куда-то бегущим, в кого-то стрелявшим, а потом в крови, на руках товарищей или санитаров: «исторический материализм» в своей сокровенной сути! Все, что было с ним, даже пережитое когда-то на далеком островке, где он потерял двух товарищей и откуда и сам-то выбрался чудом, к тому же затертое временем, выглядело детской забавой. Ладно, хорошо – не забавой: тот ураган, что там ни думай, как ни считай, не забава, но это часть его профессии, выбранной добровольно и по велению сердца. Каждый моряк знает, что может и он когда-нибудь не вернуться с морей, но эти! Отец погиб на крымской земле, защищая родину, а что защищали эти парни и от кого защищали в чужих горах?
Он ушел в свой «пенал» и лег на койку. Думал о том, что они, бывшие солдаты, вдруг стали обращаться к нему на «вы», и думал о том, что ничего не забыл из того, что было когда-то с ним. А они уже «забыли». Проня говорил о чем-то, связанном с каким-то недоразумением во время последних съемок фильма, Генка-матрос смеялся и предлагал сходить в магазин за водкой. Потом они ушли, сказав, что скоро вернутся.
Он кивнул и остался лежать.
У них своё прошлое, у него своё. Может, зря он рассиропился и ударился в воспоминания? Что в них? Труха. Зозулю вспомнил и только лишний раз потрепал себе нервы. Его поколение не знало сомнений. Почти не знало. Были еденицы, что пытались плыть против течения. Остальные твердо шли по тропе, протоптанной старшими товарищами. Они тоже делились на идеалистов и циников. Идеалисты прозревали постепенно, а познав истину, замык– ались, зная, что против лома нет приема, да и приручены были. Приручены и приучены. В учи–лище он, Костя Старыгин, маялся и метался, но в училище не любили «политики», а вколочен–ное годами держалось крепко, тем боле, что дни были отданы учебе, а вечера – танцулькам и «орбите» между киношкой «Заря» и парком культуры, где встречались и общались все курсы мореходки. Был уних даже свой «король танго» Яшка Эрезсарцев. И это при том, что каждый понимал – загранвиза, на которой зиждется их будущее, в руках тех, кто не прощает вольностей по отношению к власти: «молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои». В любом случае, «мысль изреченная есть ложь» – с твоей стороны, но истина – той, надзирающей и бдящей.
Он задремал, а проснулся от звуков гитары и песни:

Уходит в море наша шхуна,
упружит ветер паруса-а…
Под килем шхуны – не пустыня,
под нашим килем – чудеса!
А зане воспеваю Проню.
Фигурой боцман – Аполлон…

– Опять за свое? – проворчал боцман. – Сколь раз тебя просил, а?

А зане воспеваю шхуну,
ее по волнам дивный бег,
когда вдоль южных камней Крыма
спешим в лихой кино-набег!

Константин окончательно проснулся и вдруг подумал, а не податься ли в город? Надо бы слегка проветриться и развеяться – прокис!
Гитара звякнула, песня смолкла, а голоса перешли в шепот, после чего в дверь просунулась голова Генка-матроса. Скорбный взгляд лицедея остановился на лежащем.
– Константин-тиныч, не спите? Затеял я прошвырнуться, а в кармане нет даже пяти су на извозчика, – пролил слезу Генка-матрос. – Не одолжите пару дублонов?
Константин отбросил сомнения и достал из тумбочки костюм.
– У меня всех денег – пятерка. Поедем вместе, дорогу я оплачу.                – А на омнибус до Южного берега?
– Трояк тебя устроит?
– Константин-тиныч, отец родной! Благодетель! В вашем лице финансовая олигархия спасает поэзию, в моем, само-собой, лице! – возопил Генка, делая вид, что сей миг упадет на колени. – Я нищ, но богат духом, как и вы, а это позволяет мне испросить у вас остатки заветной суммы. Зачем они вам, живущему там, где нет места суетным наслаждениям и бренным утехам чрева?
– Вымогатель!
–  Я – ковбой без «кольта» и «смит-и-виссона», а будь они со мной, будь я в седле, Ротшильды б уже тряслись и, ползая на коленях, открывали сейфы и заветные шкатулки!

12.

Они сидели на корме «Черноморца», а тот журчливо бежал заштилевшей бухтой.
Тихое бормотание воды заставило Генку притихнуть. Нет, он не прикусил язык, но, не  став менее разговорчивым, был настроен на философский лад.
– Слышите? – Генка склонился к борту. – Время трамбует своим катком минуты нашей жизни. Конечно, бухта не река Гераклита, но наша речка впадает в нее, и однажды, когда шхуна покинет Скалистый, я скажу себе: «Все течет, все меняется, но мы, кажется, не стали умнее, так как, по обыкновению, не думаем о душе и отдаем храм в гнусные руки торговцев».                –  Да, храм наш с виду невзрачен, но это – храм, – поддержал его Константин. – А торговцы, Гена, уже прочно захватили его.
Прозрачная стружка воды, невидимая с кормы, с шорохом отваливалась от форштевня и две упругие складки, превращаясь в округлые  волнёшки, тончая и уменьшаясь в размерах, исчезали там, где еще виднелись желтые мачты шхуны. А впереди лежала бухта, сотканная из акварельной дымки, прозрачности высоких небес, кисейной облачности, летящей к морю; из чаячьих тел и крыльев, впаянных в остекляневший воздух над лодками рыбаков, из жемчужных осыпей ближних мысов.
– Не жалеешь об университете? – спросил Константин.
– Есть немного. После Афгана позволили вернуться на курс, но я снова ушел, теперь по своей воле. Ввели военную кафедру – не ужился с полковниками. Они хоть и не были «черными», но советскими – до тошноты. – Он выпрямил затекшие ноги и выдал вдруг, что называется, из другой оперы: – А Варька, похоже, объявила вам войну. Не трепещете?
– Нет. Но если объявила, то факт сей неприятен. Только наступило хрупкое благополучие и нате вам – война.
– Да уж… что ты сделала, подлая. Но, думаю, большой драки не будет. Варька сварлива, бранчлива, но осторожна. Таков и её муженек, но он бывает и психом. Большая война не в их интересах, а малая – развлечение. Правда, никогда не знаешь, что у них на уме, – разглагольствовал Генка-матрос. – Если Варька все-таки заложит вас здешним ментам, а я пристрою-таки вас на кино-административном подворье, там всегда найдется курочка-ряба, которая, если хорошенько пришпорить, мигом снесет яичко, и не простое – золотое.
– Гена, порой ты парень как парень, а порой невыносимо пошл!
– Я, увы, сын века, а век наш гнусен и пошл. Когда я покидал альма матэр, декан, прощаясь, назвал меня «безразмерным пошляком». Как это – «безразмерным», спросил я старую обезьяну? И объяснил, что у всякой пошлости свой размер, запечатленный в пространстве и времени. И что истинная пошлость – это неумение жить в советских условиях с максимальными удобствами. Задумался старый хрыч и принялся выкусывать красных блох из своей вонючей шерсти, а я добил его гордой фразой: «человек – это звучит пошло!» Утерся папифаксом и сдох.                Расстались на Якорной площади.
Генка ушел на автобус. Сразу стало пусто, грустно и очень одиноко. Константин пересчитал медяки и уехал на Греческий мыс. Он не спустился под обрыв, где его назвали Робинзоном, не свернул и к раскопам. Постоял наверху, поглазел на плоские камни в зеленой воде и поднялся на холм, бывший когда-то «господствующей высотой» с батареей береговой обороны. Ее территория была замусорена. Потрескались мощные стены капониров, вокруг бетонной площадки – бурьян, сорный кустарник, битое стекло, пробки, истлевшая бумага и рвань да свежее дерьмо добрых молодцев, покрывших стены укрепления похабной писаниной.
Константи пересек площадку, запнувшись о штыри в том месте, где крепились орудия, и поднялся на верх капонира.
Склон холма, заросший непролазным терновником, уходил к морю. Вдали маячили серые тени кораблей, расставленных вдоль горизонта.
– А ветер шумел за широкой спиной и в лентах его бескозырки, – сказал Константин, обращаясь к ним, и сразу вернулся в город, где просидел до сумерок в сквере у почтамта. Письма от Игнатьича не было. Он его не ругал: осень, на кафедре масса дел и забот, и сам ему написал всего одно письмо за всё лето.
Вечером похолодало. Улицы покрылись сиреневым флером. Константин поднялся наконец и на ослабших вдруг, словно ватных, ногах, направился к Пушечной бухте. В голове шумело, в ушах – звон множества молоточков по крохотным наковаленкам. Будто, оркестр вдалбливал в мозг давно забытую мелодию. Оркестр? А ведь, действительно, оркестр, сообраз–ил, добравшись до Якорной площади. И совсем рядом – за деревьями Приморского бульвара. И не какой-нибудь – духовой!
Свернув в аллею, Константин побрел навстречу музыке.
Трубы и барабан, вечерние и свойские, не те, что взнуздывают и понукают демонстра–нтов, памятные по далекому детству, пели ему о давно минувшем: «город родной из тумана встаёт, сердце обнять его хочет, в бурю и в зной я был вместе с тобой, в годы военных тревог, город родной, я по-прежнему твой и не вернуться не мог».
Вот и эстрада. Сияет золото труб, белоснежные форменки флотских музыкантов сливаются в одно многоликое пятно. Скамейки заняты, – яблоку некуда упасть.
Константин прислонился к дереву и закрыл глаза – отяжелели веки. А песня продолжала звучать, и он не мог понять, то ли её наяву выводит солист в бескозырке, то ли память подсказывает слова, следуя знакомой мелодии: «…сколько здесь было танцующих пар, сколько здесь песен звенело… белая пена, о берег дробясь, бьется тревожно у ног, здесь я впервые увидел тебя и не вернуться не мог!»
Музыка умолкла. Он открыл глаза и в каком-то метре от себя увидел профиль той незнакомки с Греческого мыса. Она, кажется, пребывала там, куда не долетали звуки, была в своих, одной ей ведомых далях. Константин смотрел на нее сквозь влажную и горячую пелену, сползавшую с раскаленного лба, и женщина почувствовала слишком пристальный взгляд. Она не обернулась, но закаменела спиной. В следующий миг он перехватил её единственный взгляд, обращённый к нему и поспешно отвернулся, потом шагнул к скамье, но… женщина исчезла, как принцесса из сказки.
…Пустой салон то ли «Черноморца», то ли «Спартаковца» выглядел пропастью. Он спустился в нее и упал на скамью с единственным желанием побыстрее добраться до шхуны. А катер бежал во тьму, и ночь стирала слабые всплески огней на берегах бухты, однако мрак, в котором мерцали редкие звезды, шевелился, как живой, лентами черных полотнищ, а они превращались в сполохи черного костра, обжигавшего голову изнутри. Пламя душило его, но Константину каким-то чудом удавалось держаться черты, за которой начиналось беспамятство.
Причал. Камни. Тропа вдоль берега. Сходня. Трап. Ноги подкосились, когда он ступил на палубу. Откуда-то возник боцман.
– Константиныч, на тебе ж, дядя, лица нет!
Проня захлопотал. Коснувшись лба, ахнул: «Конечно, под сорок!» , уложил, завалил одеялами, отыскал аспирин и вскипятил чай. Константин сделал глоток и погрузился в медлительную реку без берегов, ощутив покой забытья, как долгожданное освобождение от себя и от всех треволнений минувшего дня.

13.

Только через три дня он вынырнул из беспамятства.
Проня, а после и Генка-матрос, не отходили от него. Сказали, что если бы не лекарства, прописанные врачом, которого они приглашали из поселка, то он бы… Что «бы» не сказали, но и без того было ясно, что если «бы» и не случилось, он проваландался в койке гораздо дольше. А так поднялся на шестой день, пытаясь вспомнить, на самом ли деле видел он в тот вечер оркестр и женщину или все это привиделось в бреду?
Болезнь ушла, но болело сердце. К счастью, помогал валидол, которым почти не пользовался до болезни. Корвалол принес боцман. Он же предложил показаться местному «корифею», который, по словам Прони, спас кучу сердечников.
А почему бы и не показаться толковому эскулапу, подумал Константин и дней через десять, когда окрепли ноги, уже полез в гору за Проней, одолевавшем склон с легкостью архара.
Тот первым добрался до шоссе, подождал Константина и объявил привал.
– Умный… уф-ф!.. в гору не пойдет, – выдохнул Константин, валясь на скамью, поставленную здесь, видно, для таких случаев, – а мы напрямик поперли.
– Считай, что это проверка на вшивость! – хохотнул «купидон». – Доберешься до деда Маркела живым – еще сто лет протянешь.
Константин ждал, когда прекратят мельтешить в глазах черные мухи и слушал Проню. – А вон и наши труженники куда-то погребли со шхуны! – оставив доктора в покое, воскликнул Проня, ткнув пальцем  в сторону причала.
– Что ж ты… с таким презрением? – спросил отдышавшийся Константин. – Люди за счет личного времени и труда решают продовольственную программу в масштабе страны, а ты, как оппортунист, ударяешься в левый уклон. Или в правый? А знаешь, Проня, вообще-то мне, когда они уходят со шхуны, всегда хочется спросить, «что у вас, ребята, в рюкзаках?»
– Всякое хламье тащат, – пояснил боцман и засадил такой смачный плевок, точно хотел накрыть им крохотный фигурки «труженников». – В хозяйстве всё  сгодится, а ихнее хозяйство за Каменной балкой, знаешь какое? Ого-го! Гремит огнем, сверкает блеском стали. Сплошная броня. Двери – корабельные, на задрайках, чего они только не понатащили с той стороны. Все пароходы ободрали. Башен с пушками не хватает, но их они тоже когда-нибудь раздобудут.
Константин взглянул за реку на причалы вторчермета, где сейчас неслышно тужился буксирчик, разворачивая выгоревший и скособоченный танкер «Бея», списанный ВМФ. Другой, «Яна», с отхваченной носовой частью, понуро дремал правее. Они долгое время соседствовали напротив шхуны и вот – финал. День-два и оба танкера будут превращены в груду металла. Их тоже, как  этот вот тралец, зацепят гаком и… Скрежет рвущегося металла донесся даже сюда, а полубак траулера, вываливая из клюзов забытые рабочими якорь-цепи, поплыл над берегом, над расчлененными остатки судов, над стайкой мальчишек, невесть как оказавшихся там же.
– Доиграются когда-нибудь эти пацаны! – воскликнул Константин.
– Сам не был таким? – ухмыльнулся боцман. – Пионеры там постоянно пасутся. Штурвал ищут или колокол, да мало ли что!
– Ну, это понятно!
– А если понятно, пойдем. Тут близко, а доктор любит, что б, значит, точно к сроку.
Действительно, клиника оказалась рядом, а доктор специально назначил время в обеде–нный перерыв. Во всяком случае, коридор был пуст, и Проня распахнул дверь.
– Можно к вам, Маркел Ермолаич?                – И можно и нужно, почтеннейший! – донеслось из  кабинета.
Старик, глядевший поверх Прониной головы, был худ и высок, чем сразу напомнил Константину капитана Бакшеева. Но тот в своем плаще, походил на черную цаплю, а доктор в своем халате халате смахивал на белую.
Старец оказался шустрым не по годам. Приобняв боцмана, усадил его в кресло возле двери, а пациенту сказал:
– Начнем с того, Константин Константинович, что мы, благодаря этому молодцу, как бы представлены друг другу. Не будем терять времени. Проследуйте за ширму, почтеннейший, и декольтируйтесь до ватерлинии.
– То есть, до пояса? – зачем-то уточнил Константин.
– Ну, не до пяток же! Эта позиция очень неудобна. Чтобы придерживать исподнее, вам пришлось бы встать на четвереньки.
Когда Константин вышел из-за ширмы, дед быстро глянул на него поверх очков:
– И целомудренно и смело, до чресл сияя наготой, цветет божественное тело неувядающей красой… –  и, проиллюстрировав таким образом свой беглый взгляд, доктор сунул в уши трубки фонендоскопа. –  Итак, приступим к нашим играм, почтеннейший, и начнем с полномасштабного докового осмотра. Тем паче, что бегло я уже как-то имел возможность осмотреть вас на шхуне.
Очевидно Проня сказал старику, что перед ним экс-капитан, поэтому он и продемонст–рировал пациенту, что и сам не чужд морской стихии, а может, просто хотел наладить контакт и взаимопонимание. Однако, именно это насторожило Константина: таков ли уж спец этот старик, живущий, можно сказать, в глуши и практикующий вдали от специализированных клиник?
Доктор уловил сомнение в его глазах.
– Смущает мой возраст? – спросил, поворачивая Константина твердыми пальцами. – Ут десинт вирес, тамен ест, лауданда волюнтэс. Божественная латынь – основа медицины, но и Овидий, почтеннейший, достоин цитаты, если он говорит к месту, что пусть, мол, недостает сил, но желание действовать заслуживает похвалы. Желания действовать я до сих пор не утратил, а уж похвалите вы меня или нет, мы, возможно, узнаем в свой день и час.
Константин не нашел, что ответить, а Проня, дремавший в углу, сказал невпопад:
– Не-е, у него мотор барахлит!
– Мой юный друг полагает, что находится в авторемонтной мастерской? – съязвил док.
– Но и не в сухом доке! – находчиво парировал боцман.
Старик не ответил на выпад «юного друга». Его пальцы продолжали выстукивать Константина: «Дышите… не дышите… дышите глубже, почтеннейший, руки в боки… та-ак… Локотки, локотки в сторону! Не дышать!»
Проня давно и мирно посапывал в кресле, когда Маркел Ермолаевич отправил Константина одеваться за ширму.
– Чем мне порадовать вас, почтеннейший Константин Константиныч… – вздохнул он, выписывая рецепты. – Ишемия плюс стенокардия. Кардиограмма и давление – в пределах допустимого, учитывая эти болячки. Приношу извинение за долгую волокиту, но моя дотошность была вызвана необходимостью создать полную картину вашего состояния для знакомого специалиста, занимающегося проблемой морских заболеваний. Она… специалист – женщина. Она изучит мои соображения, я с ней проконсультируюсь для убедительности и, возможно, выпишу вам другую фармакопею, а пока принимайте это, – и протянул ему три бумажки. – Будут новости,  сообщу через глубокоуважаемого Проню.
Он разбудил боцмана и проводил обоих до крылечка, где, пожав их руки, попросил передать привет Петру Петровичу, буде появится такая возможность, и Генке-матросу, «если этот Ромео еще не погиб от рук и Монтекки и Капулетти, для чего есть все основания»
Неделю назад боцман привез зарплату. Константин, будучи при деньгах, первым делом зашел в аптеку, а уж потом они спустились «с гор в долину». На сей раз возвращались по шоссе. На повороте к бухте боцман кивнул на поместительный дом из песчаника, укрывшийся за высокой стеной из того же камня, и сказал, что здесь обитают Дроботы. Тут и Васька Дрын вышел из калитки. Глядя сквозь Константина, сказал Проне, что непременно заглянет вечером на шхуну.
– Сгоняем партию, а после я потаскаю ставриду, – сказал он.
– Сегодня не приходи, – ответил Проня. – Сегодня я повезу в стирку белье, – и, глянув на часы, добавил: – Через полчаса машина прикатит. Надо поспешать! – Обернулся он к спутнику. –  А у меня, Константиныч, еще мешки не готовы.
Васька ушел в поселок, а они зашагали на причал.
Генка-матрос, зевавший у сходни после «крепкого и здорового сна», помог им набить мешки постельным бельем и кухонными полотенцами, а когда Проня спустился в кубрик, попросил Константина одолжить ему пару десяток.
– Свои ты уже профукал? – удивился Константин.
– Долго ли, кто умеет! – хихикнул Генка. – До города доберусь с Проней, встречу поезд с родненьким отчимом, сопровожу его до гостиницы и – снова омнибусом до южных берегов. Константин-тиныч, в тот раз у меня не сладилось с курочкой-рябой. Не застал, а вы потом заболели. Сейчас надеюсь прижать ее к забору.
Константин прикинул свои возможности: чтобы расчитаться с бабкой Павлиной, имевшихся денег все равно не хватало.
– Вот что, Гена, двадцатку я тебе дам, но до следующей получки. За мной должок прежней хозяйке, а долг платежом красен. Я даже чемодан у нее оставил в залог.
– О чем разговор! – в восторге заорал Генка. – Константин-тиныч, вы – Ротшильд, вы – Крез, Индийская гробница! Это про вас сказано – «Се человек», и этим сказано всё!
Он побежал переодеваться. Константин пошел следом, а Генка, шнуруя башмаки, про–  должал «развивать мысль»:
– «Се человек» – это звучит гордо! Замечу в скобках, что мой отчим, этот старый ловелас, страшно обидится, если я не прижму его крепко-крепко к широкой морской груди и не уроню слезу радости на его мелкопоместную плешь.
– Отчим – не первый встречный, а ты – непочтительно.
Генка-матрос притопнул одной и другой ногой, выпрямился и, расправив плечи, вытянулся во фрунт.
– Вам, Константин-тиныч, дедушке русского флота и наследнику «Ингерманланда», должно бы знать, что если мы не вольны в выборе отчимов, то вольны называть их так, как подсказывет их внутренняя суть. Так учила меня родная мачеха, ругая за то, что я унаследовал привычки не родного батюшки, а неродного бонвивана и селадона.
– К-как?! – изумился Константин. – Вдобавок еще и мачеха?!
– Увы, Константин-тиныч, я есмь продукт перекрестного опыления, и в этом глупый парадокс нашего бессмысленного времени. Родные родители по очереди исчезают из поля зрения детишек, а родители второй свежести воспитывают их детишек как родных. Поэтому мой «Генатип» совпал странным образом с наследственными проказами отчима. Он – мой гуру, а это, наверно, более осязаемое родство. И хотя я постоянно пребываю в бегах и нетях, но поддерживаю с ним духовную связь.
Отчитавшись столь подробно, Генка отдал честь и добавил:
– Конечно, в принципе, я круглый сирота, но и старички души во мне не чают. Они мне – приветы, я им – ответы. Жаль, встречаемся в пятилетку – раз, два и… Но каждая встреча, как и нынешняя, пир души и непременное пополнение моего кошелька. Поэтому, драгоценнейший Константин-тиныч, скорее всего я расчитаюсь с вами еще до получки.
Наверху вякнул клаксон, а боцман крикнул в дверь: «Генка, ты где?»
Генка-матрос вскочил на трап и, одолев его в два прыжка, исчез в проеме, залитом ярким солнечным светом. Вспыхнул, окутался ореолом и пропал, словно легкомысленный мотылек, ищущий сиюминутных наслаждений.

14.

«Русский человек любит вспоминать, но не любит жить», обмолвился Чехов в одном из рассказов. Константин всегда противился этой мысли. Он любил жить, но вспоминать ничего не хотел. Не было в его жизни ничего такого, что бы стиснуло сердце сладкой болью или желанием повторить, пережить какое-то событие. Что там было? Боль? Боль была. Боль – это мать и отец. Дед, погибший в блокадные дни Ленинграда, тоже боль, как и старый дом на Литейном, в котором Коська Старыгин прожил последние предвоенные дни, дни, когда за вечерним чаем собирались все Константины Константинычи: дед, отец и он, будущий Константин Константиныч, оставшийся теперь в единственном числе, неудачливый продолжатель рода Старыгиных.
Стремительная исповедь Генки-матроса не шла из головы. Не потому, что оба оказались круглыми, так сказать, сиротами. С той лишь разницей, что он, Константин, был «круглее» Генки-матроса. Отчим и мачеха, какими бы они ни были, связи с пасынком не теряли и даже время от времени пополняли кошелек непутевого сироты. Вообще Генкины слова о них не стоило принимать всерьез. И без того ясно, что их существование для него, это – отдушина, без которой, даже такой, в жизни Константина часто ощущалось удушье. Оттого и тонконогий краболов с Греческого мыса, которого мать называла Коськой, как и его самого называла когда-то родная матушка, постоянно напоминал о себе легкими уколами в сердце.
Да, в прошлом ему рыться не хотелось. Что там было? Зозуля, начавший щипать Константина после того, как тот выбрался живым из урагана, погубившего Юру Николаева и кубинца Родригеса, по имени Цезарь. Они – тоже прошлое, но и они – боль, а он, Константин, без вины виноватый, бывший в ту пору только матросом, добиравшим плавценз на рабочий диплом штурмана, стал для Зозули чем-то вроде опытного полигона для будущих интриг и каверз. Козлом отпущения стал для этого засранца!
И все же… И все же Зозуля, хотя бы каким-то боком был связан с морем, которое и сейчас жило в душе Константина, зато Алевтина – это предательство на сухопутье жизни. Чёрное. Ну, с ней ясно. Понадобился – ловко захомутала, сама и сняла ярмо, когда стал ненадобен. Её ли вспоминать?! Радоваться надо, что отпустила на волю серого воробья, что совместное жительство их длилось неполных три года. Могла бы, конечно, сделать это без резких движений, но что с нее взять? Поступила в согласии со своей натурой.
Константин поднялся на палубу и улегся на трюмном люке, скатив под затылок ядро карронады, расправив плечи и раскинув руки. Покой, тишина… Ангел пролетел? Нет, сатана в юбке: Варвара зыркнула из камбуза на лежащего и затворилась в камбузе.
«Они же уходили! – подумал Константин. – С рюкзаками, словно в поход, а уже оказались на шхуне. Впрочем, ну их к бису!..»
Взгляд его коснулся скалы, что нависала над железнодорожными путями. Цвет ее напоминал пыльное голенище сапога. За скалу, постукивая на стыках колесами, уползала бурая анаконда: обшарпанные платформы, мятое железо – это его прошлое, а ржавый хлам сверху – его нынешние мысли. Как жить, как быть дальше? Надо последовать за мудрым отшельником Робинзоном, который говорил, что «в минуты колебаний смело следуй внушению внутреннего голоса, если услышишь его»… Да, главное, услышать!
И, поддавшись «внушению внутреннего голоса», Константин взял зеленый томик «Робинзона Крузо» и ушел в кормовую каюту, обитель капитана, где и следил до ужина за долготерпеливой жизнью островитянина.
Боцман в этот день так и не появился. Видимо, сдал белье в прачечную, а потом уехал к родным пенатам. Наверняка и у Прони есть девчонка среди тамошних магнолий. Супруги тоже испарились после ужина. Константин рано лег спать, а наутро был разбужен сердитым возгласом: «Константиныч, проспал шлюпку!»
Так началось для него то злосчастное утро.
Шлюпка нашлась на следующий день. Пригнали Дрыновы приятели-малолетки, но Васька якобы был не при чем. Пацаны упорно, как партизаны, твердили одно: «Мы с Васькой нашли её вон за тем мысом!». А за «тем мысом» боцман, чуть ли не на животе, исползал весь берег, одновременно с Константином, который рыскал за мостом.
– А почему Дрын сам не пригнал шлюпку? – допрашивал Проня, раскалившийся до красна: плюнь – зашипит.
– Он, грит, с моей рожей неча по людям шастать, – ответил главный из Васькиных шестёрок, по кличке Черпак.
– А что с его рожей приключилось? – спросил Константин, и Черпак пустился в сбивчатые объяснения.
По его словам, «пацаны отмечали день знаний» («Вчера ж было первое сентября!»), отмечали в долине, у костра, пили «кислячок» и прыгали через огонь. Васька кого-то «толкнул рылом в угли» – с того и началась драка. Васька насовал всем, кто полез («У васьки ж кулак – во!), но и сам заработал «мощный фингал».
Боцман успокоился, но объяснениям не поверил.
– Ладно, пацаны, за шлюпку спасибо. Если порыбачить – можете приходить, а Дрыну на шхуну дорога заказана. Так и и передайте этому облому, – закончил он  свой допрос.
Варвара, крутившаяся поблизости во время «интервью», возмутилось:
– Эт-та почему же заказана?! Он будет к НАМ ходить!
– Пусть и ходит к ВАМ – в хижину дяди Тома! – отрезал Проня. – А на шхуну – ни ногой!
– На шхуну тоже не запретишь, клоп в навозе! – пришел на помощь жене Санька–механик, тут же появившийся рядом при звуках скандала.
– Пусть попробует. Я ему живо поворочу оглобли. По-соседски!
– По-соседски тебя и похороним, – осклабился Санька. – В коробке из-под мыла.
– Что за шум, а драки нет? – раздалось за их спинами, и все ахнули, сраженные не столько внезапным появлением Генки-матроса, сколько его шикарным обличьем.
Он не спрыгнул с планширя на палубу – СОШЕЛ, помахивая тростью и демонстрируя обществу серую велюровую шляпу, просторный костюм-тройку такого же цвета и элегантные замшевые туфли. Пиджак и брюки, нисподавшие плавно и благородно, темные очки, галстук-бабочка и, конечно же, трость черного дерева с набалдашников в виде головы барса или тигра, трость инкрустированная белым металлом, вынудили супругов-скандалистов разинуть рты, а Проню онеметь. Компашка Черпака с благоговением таращилась на это великолепие, явленное в виде фата, которому не хватало только щегольских, нафиксатуаренных усов.
– Так что тут у вас стряслось? – спросил Генка.
– Соображаем, в какой коробке будем хоронить Проню, – сказала Варвара.
– Думали, из-под мыла, но лучше, если из-под твоих туфлей, – уточнил механик.
– Мне кажется, боцман пока что живее всех живых! – удивился Генка и почесал подбородок набалдашником трости, от которой Варвара не могла отвести глаз.
– Если полезет к Ваське, будет мертвее мёртвого! – мрачно заявил механик. – Похороним в коробке, а в бугорок воткнем твою палку.
– Господа людоеды…
– Мы тебе не людоеды! – взвизгнула Варвара.
– И то верно! – с лаской в голосе откликнулся Генка. – Вы – шакало-гиены! Вам только падаль жрать, ферштейн? А чтобы заполучить мою палку, прежде нужно меня умертвить и зарыть рядом с Проней, но эта задача даже вам не под силу.
Ссора назревала, обстановка накалялась. Мальчишки, первыми сообразившие это, подались на причал и сиганули по шоссе. Проня, сопевший, пыхтевший, красневший и переполнявшийся яростью и гневом, бросился за ними, крикнув, что «щас он лично найдет Дрына и узнает, где тот ховал шлюпку».
– Надо бы остановить его, – пробормотал Константин, не ожидавший такого поворота событий.
– Не стоит ему мешать, – отмахнулся Генка. – В здешней резервации сэр Про сам разб–ерется с проблемой апартеида. Кстати, при чем здесь шлюпка?
Пока они говорили, Варвара и Санька отступили под прикрытие стен «хижины дяди Тома», а Константин предложил Генке спуститься в кубрик, где и рассказал все о том, что произошло на шхуне.
– Что ж, будем ждать Проню с ристалища, но, боюсь, если он найдет этого ландскнех–та, шансы на победу у него невелики, – сделал заключение Генка, усаживаясь за стол. –  Дрын – загадка природы. При минимуме серого вещества, неплохо играет в шахматы. Я бы его заспиртовал и выставил в паноптикуме рядом с чучелом высокоорганизованного примата, как промежуточную ветвь эволюции между пинтекантропом и шимпанзе.
– Обезьяны обидятся…
– Да-да, и макаки, и гамадрилы красножопые, – согласился Генка, доставая новенький бумажник. – Однако, перейдем к делу, – сказал он, делая вид, что выписывает чек. – Вам на какой банк? В Кейптауне или в Гонконге?
– Если можно, в Лондоне, – улыбнулся Константин.
– Тогда вам придется подождать, когда я переведу в сити свои авуары, – ответил матр–ос, вынимая из бумажника две ассигнации.
– Неужели… все это – отчим? – спросил Константин.
– Они-с! Костюмчик от мачехи, деньги от отчима, а палка сия – реликвия отчимовых дедов. Они с ней блудили по шансонеткам, вот и досталась мне, как знак доверия к моему призванию, достигшему рассвета в мои двадцать шесть. Сегодня и стукнуло.
– О-о! – только и смог вымолвить Константин.
– Великосветский раут на этой щегольской яхте я устраивать не намерен, но, Констант–ин-тиныч, давайте выпьем за мою грешную душу по капельке коньяка, – предложил он и достал плоскую металлическую фляжку. – А также за Пронину удачу. Если ему не повезет, нам придется разыскивать боцмана в Сан-Франциско.
– Почему там?
– Когда-то я увлекался Оскаром Уайльдом. У него и наткнулся на чудную фразу: «Странное дело – как только кто-нибудь бесследно исчезает, тотчас разносится слух, что его видели в Сан-Франциско! Замечательный город, должно быть, этот Сан-Франциско, и обладает, наверное, всеми преимуществами того света». Так выпьем же за нашего товарища по оружию!
– Ну, если каплю… – согласился Константин.
– За Проню, – сказал Генка-матрос, – а вторую за город Сан-Франциско.
Выпили по две капли. Генка ушел переодеваться и, копошась за мачтой, продолжал болтать о том, как пекутся о нем «отчимы» и как он платит им черной неблагодарностью, редко заглядывая под их кров. И внуков не заводит, и убивает на телок своё драгоценное и, увы, быстротекущее время.
– Жена тебе нужна, Геннадий, а не тёлки! – подал голос Константин. – Правда, нужны и средства на семью, но ты же в самом соку!
– Что средства – дым. Жена, если всерьез принимать этот объект, постоянная константа. Вроде регулировщика на оживленном перекрестке. А я ветрогон, что подтверждает сей жезл с головой мартовского кота. – Он высунул трость из-за мачты и потряс ею. – А жена… погляжу. Было слышно, как он возится, устраиваясь в своей щели.
– Константин-тиныч, я провел бессонную ночь, поэтому не будите меня, как бы ни вернулся наш маленький рыцарь: хоть со щитом, хоть на щите! – крикнул он напоследок.
Константин тоже забрался в «пенал» и раскрыл книгу. Глаза его скользнули по знакомым строчкам: «Я родился в 1632 году в городе Иорке в зажиточной семье иностранного происхождения: мой отец был родом из Бремена и основался сначала в Гулле. Нажив торговлей хорошее состояние, он оставил дела и переселился в Иорк. Здесь он женился на моей матери, родные которой назывались Робинзонами – старинная фамилия в тех местах. По ним и меня назвали Робинзоном. Фамилия отца была Крейтцнер, но, по обычаю англичан коверкать  иностранные слова, нас стали называть Крузо».
После этих строк он забылся, а очнулся от ощущения, что кто-то смотрит на него в дверную щель. Он сел и взялся за сапоги, но обуваться не пришлось. Проня сам вошел в его закуток, и вид его говорил о нешуточной битве, что разыгралась в поселке.
– Чем он тебя звезданул?! – вырвалось у Константина. – Не кулаком же!
– Какой-то фигней… вроде барабанных палочек, – ответил Проня и погладил рассеченную скулу.
– Нунчаки, – пояснил Генка-матрос, не улежавший в своей щели. – Это по научному, вам не понять, а чтобы поняли, знайте, азиаты придумали: холодное оружие комбинированного действия, то есть, удушающего и ударнораздробляющего.Тебе, Проня, досталось по черепу ударнораздробляющим действием, но Дрын, видать, не овладел им по-настоящему, а то лежать бы тебе под курганом, заросшим бурьяном в степу, как матрос Железняк. О, да ты на самом деле валялся в бурьяне. Валялся?
– Где надо, там и валялся! – огрызнулся боцман.
– Скорее, там, где не надо, судя по запаху, – дожимал его Генка.
– Отвяжись! Знаешь, как я катился через кусты? С треском! Но я, между прочим, успел-таки врезать Дрыну от души. Теперь у него два симметричных фонаря и один фингал на память, лично от меня.
Он хотел улыбнуться, но, охнул скривившись, и начал ощупывть челюсть.
– Шарнир, кажись, цел… Ничего, злее буду, – утешил себя, поставив диагноз.
– А надо бы – умнее, – посоветовал Генка. – Зачем брать пример с дураков?
– У меня папа умный, а я не в папу!
– Не унывай, Проня. Ты, как Ильич, пошел своим путем, а кто же из великих выбирал путь, чтобы протоптанней и легче? Ты проиграл битву, но ты не потерпел поражения, как Ильич, решивший, что он на свете всех умнее, всех красивше, всех рыжее.
– Генка, тебе не надоедает молоть языком?! – взмолился боцман.
– Мне надоедает молчать! – ухмыльнулся Генка. – В назидание и утешение тебе, не оказавшемуся в Сан-Франциско, я процитирую, – он поклонился Константину: – вашего тезку, Константина Паустовского, который сказал, что «человек так неудачно устроен, что все-таки ждет прекрасных повторений, ждет воскрешения своего собственного прошлого, которое, смягченное временем, кажется пленительным и необыкновенным». Дивные слова, примените–льно к славным минутам там, на горе, а, Проня? Ты, верю, был похож на Давида, выступившего против Голиафа. Да, ты с треском катился сквозь кусты, ты испачкался в дерьме, но будем считать это пробой пера, а в следующей битве враг будет разбит, победа будет за нами!
– Ну, трепач, ну, трепач…
– Проня, милый мой, я не трепач, я пророк! Я верю, что когда нынешний день, смягче–нный временем, покажется тебе пленительным и необыкновенным, ты снова возжаждешь вкусить огня битвы. Ведь ты ждешь прекрасных ее повторений с той лишь разницей, что на сей раз ты нанесешь смертельный удар Голиафу, да? – и Генка-матрос, довольный собой и недовольный смущенным видом товарища, снова удалился на покой.

15.

Наконец-то появилась возможность вернуть чемодан!
Константин направился к бабке Павлине. Дверь ему открыл крепыш, облаченный в пеструю пижаму. На вопрос, дома ли хозяйка, он ответил по-бабьи всплеском рук.
– Клянусь, ланцетом, вы пришли за чемоданом! – воскликнул, конечно же, кавторанг Марк и чуть ли не силком втащил визитера в квартиру.
От денег он отказался.
– Но у Павлины Васильевны принципы! – заупрямился Константин.
– Господи, когда появились? Всю жизнь прекрасно обходилась без них! Могла бы не заводить под старость лишней обузы, – заявил сын, привыкший иметь дело с мертвой органикой, но, видимо, лишенный этих «принципов» при общении с живыми людьми. – Нет-нет, деньги немедленно спрячьте. У маман причуды и слабости, но мне они чужды.
В знакомой комнате ничего не изменилось. Разве что на серванте, возле чертей и слоников, появился бронзовый Будда и фарфоровый Хануман, похожий на бабку Павлину, а над кроватью Марк повесил фотографию молодой женщины, а то и девушки.
– И все-таки, Марк…
– Казимирович.
– А я – Константин Константинович.
– Уведомлен.
– И все-таки, Марк Казимирович, давайте снизойдем до причуд вашей мамы. Ведь я плачу не за них, а за реальные метражи, на которых проживал. Ну, как?
– Хорошо. Будь по-вашему, – согласился младшенький, принимая деньги. – Беру с условием, что сейчас мы посидим за кофе. Я люблю компанию, разговор с живым человеком, а по долгу службы вынужден общаться с теми, кто не вымолвит слова даже под пыткой.
– Тем более, под вашим ланцетом…
– Уведомлены? Ну, да, конечно, маман! Да, волею судеб, я есмь паталогоанатом и танатолог, – ответил и увлек Константина на кухню, где повязал фартук и стал хлопотать у плиты, став в этот миг очень похожим на свою родительницу выражением озабоченного лица.
– Танатолог? Проясните. Что-то параллельное?
– Да. Букет тех же проблем… – и, сняв с плиты турку с ароматным напитком, Марк понес ее в комнату, попросив Константина взять сахарницу и ложечки. – Изучение процессов, связанных с умиранием человеческого организма, так называемый, танатогенез, ну и… как же без этого! Возможности вмешательства в этот процесс, то есть, реанимации данного индивидуума, а если потребуется, то аутаназии – облегчения предсмертных страданий. Специ–фический комплекс, как видите.
– «Место, где смерть помогает жизни»…
– Ого, узнаю мою старушку! Проболталась!
– Заметила мимоходом, – поправил Константин и взял со стола блестящий медицинск–ий ножичек, которым хозяин очевидно вострил карандаши. – Вот ланцет…
– Это скальпель. Ланцеты уже не в ходу, – внес коррективу и Марк, разливая кофе по чашкам.
– Скажите, Марк Казимирович…
– Давайте, просто Марк, а я вас – Костей. Больно уж громоздки наши полномасштабные имена. Они годятся  только для надгробий.
– Гм… Скажите, Марк, вот вы, вскрывая своих подопечных, встречали когда-нибудь на кончике скальпеля пресловутую душу?
– Не забывай, Костя… Мы – на «ты», ладно? – подвел хозяин окончательную черту под их новыми и как бы доверительными отношениями. – Не забывай, что из них сначала вытряхив–ают душу, либо она покидает их сама, и только потом подопечный попадает ко мне на апробац–ию. Причем меня интересует не душа, как таковая, а способ, каким ее вышибли из подопечного, или же причина, почему она вздумала расстаться с ним.
– Что ж, убедительно…
– А тебя, Костя, почему-то интересует душа в чистом виде?
– Ведь говорят же, что человеческая сущность в том и заключается, что именно он име–ет за душой. Вот ты, лично, как относишься к своим подопечным?
– Спокойно… – Марк отодвинул чашку и закурил. – Один философ заметил, что мелан–холик там видит нечто трагическое, где для сангвиника имеет место лишь интересный конфликт, а для флегматика вообще просто нечто незначительное. Я не флегматик, и не меланхолик, а потому проявляю интерес к своей профессии, как сангвиник, зачастую руководствуясь взглядом тех и других.
– Един в трех лицах, как дух святой, – улыбнулся Константин.
– С той лишь разницей, что не властвую над чужими душами и не всегда могу смирить свою собственную, – с горечью ответил Марк и поглядел на фотографию, висевшую над кроватью. – Чужая душа, действительно, потемки.
Он смял окурок и подошел к окну, за которым качались ветви с поредевшей листвой.
Константин невольно привстал и внимательно глянул на фотографию. Сомнения не было: та самая женщина с Греческого мыса, вернее, девушка, которой предстояло еще стать матерью Коськи, смотрела на него с глянцевого листка.
Они засиделись.
Марк вспоминал Приморье, рассказывал о Курилах и Камчатке. Потом снова вспомнили о «душе», о том, что «родная» нынче большая редкость, куда ни сунешься, везде бездушие и черствость, что ни начальник – душегуб.
Константин спохватился, когда наступил вечер. Марк проводил его до катера, сам донес чемодан и пригласил заходить. Константин пообещал, но подумал, что вряд ли еще заглянет в эту квартиру. Если Марк вернулся ради этой женщины, если ему суждено стать отчимом Коськи-краболова, то ему не стоит создавать классический «треугольник», вклиниваясь между людьми, которые были почти… совсем незнакомы, но уже – симпатичны.
В «хижине дяди Тома» горел свет.
Он покосился на окно, занавешенное половиком, отметил, что супруги нынче решили переночевать рядом со шхуной, и поднялся на палубу, где его встретил Генка-матрос, изныва–вший от нетерпения.
– Константин-тиныч, наконец-то! – воскликнул он, бросаясь навстречу. – Проня уже смотал удочки, а я думал, что вы вернетесь засветло. В город мне надо, отчима проводить! Я бы уломал Проню, а теперь надежда только на вас – побудьте за меня до утра, асеньки?
– А успеешь?
– Успею! У меня еще два с половиной часа в запасе. В гостиницу – никак, а к поезду в самый раз подъеду! – орал Генка уже с трапа. Он спешил на катер, что доставил Константина, и всё еще стоявший у причала.
После случая со шлюпкой, Константин в редких случаях спускался в кубрик. Вахта перестала быть формальностью. Если Дрын перешел к диверсиям, что стало реальностью после драки с Проней, от него можно было ожидать чего угодно. Правда, сказывалась дневная усталость. Вроде и уставать было не с чего, а вот поди ж ты! Он медленно переоделся, посидел на койке, вытянув ноги и откинувшись к переборке и, наконец, встряхнувшись, поднялся наверх.
Он стоял у камбуза, а мыслями был в городе: перед глазами стояла фотография незна–комки. Как это всё не вовремя! Как это неуместно… И как это ни к чему. Никчемная встреча, никчемные мысли, – всё ни к чему!
«И, главное, Марк! Анатом и философ, оказавшийся там, где смерть помогла его жизни, – подумал с усмешкой. – Прискакал! И правильно сделал: самое время утешить вдову…»
Выругав себя за некрасивые мысли, Константин прошёлся по палубе и огляделся: что-то было не так. Ба, люстра у сходни не горит! Он подошел к ней, – штепсель был выдернут из розетки. Так ведь горела, когда он приехал!
Включив свет, оглянулся. И вдруг показалось, что на квартердеке мелькнула тень.
Выдернув из кофель-планки свободный нагель, Константин прошел на корму и поднялся к штурвалу. И верно, что показалось. Шлюпка висит под сапортусами, фалини скойланы на кормовой и носовой банках. Да, все в порядке. После того, как она нашлась, Проня больше не держит её у борта, и в этом есть свой резон. И все же ощущение, что кто-то побывал на шхуне, не исчезало, а память высвободила из своих запасников образ фарфорового Ханумана, ухмыляющегося таинственно и загадочно. Только подобных ассоциаций ему и не хватало, на ночь глядя! Достав ключ от камбуза, отпер его и провел там всю ночь, время от времени покидая свой пост и обходя палубу.
До утра ничего не случилось.
С появлением Варвары, он покинул камбуз, но с палубы не ушел. Сначала приехал боцман, через час появился Генка-матрос. Подоспел в аккурат к утреннему чаю. Он и помог поварихе снести посуду в кают-компанию, куда вслед за ним спустился Санька-механик с чайником в руках. Варвара тоже заняла место за общим столом. Значит, супруги решили осчастливить их своим присутствием, подумал Константин, и тут же рассказал о ночных догадках и сомнениях.
Супруги переглянулись, отметил Константин.
– Уже нечистая сила мерещится!.. – буркнул механик.
– Крестом себя осенять не будем, однако ночами придется бодрствовать, – сказал Константин и, поглядев на Проню, добавил: – Враг не дремлет.
– Всю ночь бодрствовать невозможно, – заявил Генка. – Если не поспишь, то какое родео? Поэтому вношу рацпредложение. Если Проня затеял пограничный конфликт и посеял нервозность в шхерах, пусть и стоит на страже нашего мирного сна, а моего особенно.
Проня показал ему кукиш.
– Та-ак… Не проханже? Тогда предлагаю поставить у шлюпки ба-альшой капкан.
– И как ты его представляешь? – спросил Константин, чувствуя, что сейчас Генка отмочит очередную шуточку, которая наконец смягчит натянутую обстановку застолья.
– Заряжаем нашу пушку народным гневом и самым круглым ядром, наводим жерло на сходню, а к ней протягиваем вировочку для зацепу и ждем ***венбина. Ага, крадется, гад! Тут же грохочет и взрыв народного гнева и… где хуйвенбин?! Нет его! Ввысь орел могучий взмыл! На фок-мачте смердят интимные ошметки и гениталии, на грот-мачте тлеют дацибао, кишки и барабанные палочки, которыми был повержен бесстрашный Проня, а…
– Ну, заврался! – фыркнула Варвара.
– Ты про подштанники забыл, – попробовал съязвить механик, вставая из-за стола следом за супругой.
– О, подштанники – главная улика! – тут же симпровизировал ковбой. – Их осторожно снимаем с клотика, с великим тщанием заворачиваем в целлофан и отправляем на экспертизу маиору Пронину.
– Почему мне? – удивился боцман.
– У тебя какое звание, забыл? – наклонилсяк нему Генка и пощупал лоб.
– Рядовой…
– Вот! А Пронин – маиор! Маиор рядового Прони. Твой, значит, Пронин. Он нюхает подштанники, по запаху и цвету делает сравнительный и спектральный анализ. Остальное, как в футболе – дело техников из ментовки.
– Ладно, мужики, вы тут как хотите… – сказал Константин. – Капканы ставьте, подштанники нюхайте, а я пошел отсыпаться. Устал.

РОБИНЗОН И ПЯТНИЦА

16.

Убедившись в надежности Константин-тиныча, парни всё чаще исчезали со шхуны в дни его вахты. Если у Генки-матроса это и раньше было в обычае, то боцман уезжал только «по своим делам». Возможно, они у него имелись на самом деле. Нынче их тоже не было, а Санька-механик слесарничал возле «хижины», Варвара весьма деятельно хлопотала на камбузе, сказав, что приготовит сразу на три дня, так как они уезжают к себе в Каменную балку, куда приезжает родня из Николаева. Все будет в холодильнике, предупредила она Константина, разогревайте и лопайте: в любом-де случае с голоду не подохнете до их возвращения.
Константин пообедал, дождавшись их отъезда, потом обошел шхуну и обозрел горизонты. В «шкерах» царила тишина, по корме ветерок колыхал будылья тростника, другие его заросли шуршали перед бушпритом, за рекой погромыхивало железо, сверкали огни сварки и, кажется, снова мелькали среди ржавых остовов кораблей рубашки мальчишек.
На Шипке все спокойно!
Он спустился к себе и прилег, открыв наугад «Остров сокровищ».
«Когда я вернулся с тазом, доктор уже засучил у капитана рукав и обнажил его большую, мускулистую руку. Рука была татуирована во многих местах. На предплечье синели четкие надписи: «На счастье», «Попутного ветра» и «Да сбудутся мечты Билли Бонса». Возле самого плеча была нарисована виселица, на которой болтался человек», – Константин закрыл книгу и улыбнулся: «Да сбудутся мечты здешнего Билли Бонса! Нам бы обоим «на счастье» немного попутного ветра в наши паруса и…» И прислушался: с палубы доносились звуки шагов, голоса и опасливый смех.
Мальчишки! Наверное, городские «следопыты», а не здешние диверсанты. Эти специально дают знать о себе невидимым хозяевам шхуны.
Пусть порезвятся с десяток минут, решил Константин. Пусть потрогают снасти, пощупают пушку и ядра, даже покрутят штурвал. Ломать на палубе нечего, да и народец как-будто не из породы вандалов. Стоп! А если полезут на мачты? Чревато!..
Он сел и потянулся за сапогами, но обуться не успел: там, наверху, что-то стряслось! Об этом говорили испуганные возгласы. И Константин, в одних носках, бросился к трапу.
Мальчишки суетились у фальшборта, обращенного к реке, причем, он понял это сразу, были в состоянии близком к панике. Растолкав ближних и перегнувшись через планширь, Константин увидел белую рубашку, уходящую под взблески небольших волн и, не раздумывая, махнул за борт.
Подхватить мальчонку труда не составило, а вот до берега еле добрался. Сердце стучало и прыгало, отяжелевшее тело тащило вниз, рука, которой пришлось грести, будто налилась свинцом. Добраться до небольшой заводи возле тростников помог белоголовый пацан, прыгнувший в реку с причала. Когда оказались на замазученном песчаном язычке, здесь их уже поджидали остальные мальчишки.
Кинув «утопленника» животом на колено и выдавив из него проглоченную воду, Константин перевернул ожившего мальчика и узнал в нем… Коську-краболова! Это сразу привело его в чувство и придало сил.
– А ну, мальцы, берите его под микитки и – на шхуну! – скомандовал он.
– Я… я сам! – трепыхнулся малец и попытался встать, да подкосились ноги, не удержав цыплячьего веса. – Дядя, вы…
– Сам! Свою самостоятельность ты уже показал. Все показали! – прикрикнул «дядя» и шлепком направил малолетнюю команду с телом товарищей на тропку в камнях.
Только теперь Константин поднял голову и, взглянув на шхуну, обомлел: шлюпка висела вертикально только на кормовых талях, касаясь форштевнем воды! И это означало, что в ту ночь ему ничего не померещилось. Конечно, Дрын побывал на шхуне и надрезал шлюп-тали. Константин спугнул его, иначе бы нож диверсанта прошелся и по кормовым.
– Ну… семеро смелых, – сказал, пересчитав ребят. – Надеюсь, больше никто не утоп? Как же вас угораздило?! Без спросу… Трудно было найти вахтенного?
Коська сидел на трюме, мальчишки переглядывались и мялись. Вперед вышел упитанный чистюля, единственный с пионерским галстуком на шее и с рюкзачком за плечами.
– Пострадал, безусловно, только один, – начал он тоном записного оратора, – но мы, его товарищи не склонны оправдывать поступок, который…
– Стоп! – прервал его Константин. – Об этом потом. Снимайте с него всю мокреть, а я принесу одеяло.
Закутав мальчика, он раскочегарил камбузную плиту и поставил чайник, а вернувшись к ребятам, учинил допрос.
– Итак, товарищи флибустьеры, меня зовут Константином Константиновичем, для вас я – дядя Костя. С вами надеюсь познакомиться в ходе …гм, расследования инцидента. Вот теперь, – обратился он к толстячку в галстуке, – можешь продолжать речь, но помни, что ты не перед завучем, говори человеческим языком – не на трибуне.
– Пускай он… Коська, – и толстячок отступил за спины.
– Хорошо, пускай Коська. Хотели спустить шлюпку?
– Не хотели! – Мальчик отбросил одеяло. –  Мы играли. За мной погнались. Ну, будто пираты! Я и прыгнул в шлюпку, а она – трррах! А я обо что-то головой – б-бабах! И я бы не потонул, если б не головой. Я, знаете, как плаваю?
– Теперь знаю. А головы у вас, друзья, самое слабое место, вынужден вам сообщить печальный диагноз, – и, теперь уже весело оглядев ребятню, сказал: – Развесьте для просушки его амуницию и спускайтесь в кубрик. Я взгляну на шлюп-тали, а потом мы устроим чаепитие и пресс-конференцию.
Хватило беглого взгляда чтобы убедиться в содеянном: под сапортусом болтался метровый огрызок троса, перерезанный, что несомненно, острейшим ножом – за один-два взмаха.
Пусть висит до боцмана, решил Константин. Ладно еще, что Проня вынул из шлюпки весла, а то бы устроил новый крик на лужайке. А тали я подниму отпорным крюком и срощу концы.
Сходив в «хижину» за галетами, он принес в кубрик чайник, кружки и сахар.
– Товарищ моряк… – подал голос толстячок.
– Дядя Костя. А как тебя зовут?
– Рэмом. Я сегодня за каптенармуса, – отрапортовал, освобождая плечи от ремней, – и отвечаю за качественное питание нашего морского звена. Здесь у меня, – он начал расстегивать рюкзак, – есть всё, что нужно к чаю.
– Отвечаешь за качество питания, – это хорошо. А кто отвечает в «морском звене» за качество дисциплины?
Наступило «гробовое молчание».
– Ясно. Анархия – мать порядка, – резюмировал Константин. – У звена должен быть звеньевой. Эх, нет на вас капитана Флинта или Билли Бонса хотя бы. А теперь докладывайте, по какой надобности вы прибыли в наши края?
Он мог бы не спрашивать. Звено охотилось «за разными морскими штуковинами». Кое-что удалось обнаружить, но отвинтить – не удалось за отсутствием инструментов. Неудачу на корабельном кладбище было решено возместить осмотром шхуны, где увлеклись и…
Коська в разговоре не участвовал. Смотрел в кружку и грыз галету. Только однажды спосил про них: настоящие, мол, морские? Самые настоящие – «Поход», ответил Константин, продолжая слушать Рэма и белоголового Никиту, который прыгал в реку с причала.
Оказывается, ребята обнаружили штурвал в рубке танкера, валявшейся на берегу, но он «оказался так прикручен, что…» И еще там был нактоуз от магнитного компаса, а еще… Много было всего среди железного хлама, но это все было слишком велико и неподъемно. Даже штурвал. Если бы и сняли его, то как переправить хотя бы на эту сторону реки? Он же в диаметре больше метра!
Докладывал, в основном, прежний оратор, Рэмик.
– Он у нас специально учился в речи говорить, – похвастался Никита.
– То есть? – не понял Константин. – Вас учат на Демосфенов?
– Когда я отдыхал в пионерском лагере, то был помощником пионера-инструктора по приветствиям, – важно объяснил каптенармус. – И дикцию пришлось отрабатывать, и голос шлифовать. Знаете, сколько работы? Мне уже доверяли произносить приветствия перед гостями не только из нашего города, но даже из области.
– О, выходит, ты мастак по приветствиям? Тогда,  парень, у тебя большое номенклатурное будущее, – без тени улыбки спророчествовал Константин. – Далеко пойдешь, но в морях тебе делать нечего. Приветствовать, когда попросят и когда надо, – это другая стезя.
Мальчишка понял его по-своему и победительно посмотрел на товарищей:
– Вот видите?! И папа говорит, что руководящая работа самая сложная, а он знает, он всю жизнь сидит в номенклатуре.
Мальчишки загалдели, принялись спорить, видимо, затевая подобные дискуссии не в первый раз. Кто такой «моряк»? И как это понимать, если дед Рэмика закончил мореходное училище и рыбный институт, отец тоже, а в море так и не плавал? Считать ли его моряком? Да, «морское звено» всерьез подходило к выбору профессии.
Они все еще галдели, когда Коська придвинулся к Константину.
– Дядя… Робинзон, а я вас сразу узнал, – прошептал он.
– И я тебя… сразу, – улыбнулся он. – Если хочешь, продолжай называть меня Робинзо–ном, тем более мне когда-то, действительно пришлось побывать в его шкуре.
Конечно, его услышали и, конечно, попросили рассказать, как это случилось.
– В другой раз ребята, – пообещал Константин. – Приезжайте еще в гости. Я тут поговорю с боцманом, и мы попробуем добыть для вас тот штурвал. А сейчас вам пора, небось? Вас дома не потеряли?
Провожая их на катер, который уже белел вдали, Константин сказал Коське:
– До свиданья, Пятница. Именно до свиданья. И, пожалуйста, не рассказывай маме о своем сегодняшнем… приключении.
– Не получится у меня! – Мальчик покраснел так густо, что этого не смог скрыть даже крепкий летний загар. – Но… я попробую.
– Я не учу тебя врать. Я хочу, чтобы нервы у неё были сохраннее. А ты обязательно приезжай еще раз. Можешь с ребятами, можешь один.
И Коська заверил Робинзона, что обязательно приедет и приедет еще не один раз, приедет с «морским звеном», приедет один – как получится.

17.

Боцман рвал и метал, вздымая кулаки, грозил «***венбинам» страшной местью и всевозможными карами. В капетрке, имевшейся при «хижине дяди Тома», он разыскал цепь и амбарный замок. Теперь шлюпка была «прикована» возле камбуза и находилась под неусыпным оком вахтенного.
Когда Проня накричался и умолк, Константин известил его, что «людоеды» убыли в Каменную балку для встречи с родственниками, имя которым, судя по всему, легион.
– А пусть едут куда хотят, – отмахнулся Проня, – жрать-то Варька приготовила?
– Сказала, хватит на три дня.
– Ага! Тогда мы с Генкой тоже исчезнем на три дня – ешь от пуза. Верно, Генка?
Генка-матрос ничего не имел против. Они переночевали, а утром оставили Константина «в гордом одиночестве» и в надежде, что, может, появится «морское звено», и он скоротает какое-то время в свое удовольствие.
Настроение было прекрасным. А все – встреча с «морскими» пацанами. Однако через два дня гости и хозяева латифундии в Каменной балке пожаловали в «хижину дяди Тома», и Константин понял, что его мирной жизни пришел конец.
Толпа шумно проследовала в хижину, на ходу сбрасывая рюкзаки и сваливая их на крыльцо рядом с сумками и кошелками. Все, если не поддатые, то с хорошего похмелья, и это означало, что в ближайшие часы начнется тотальное лечение хронической российской болезни, чреватое самыми неожиданными последствиями. Сыновья сватов, их жены-молодухи, начавшие шуметь еще на ближних подступах к шхуне, сразу заставили Константина собраться в кулак и приготовиться к неприятностям. Он слишком хорошо знал повадки подобного рода «людоедов» и, по правде говоря, не представлял, что может противопоставить им, в случае нашествия.
Начальный этап, впрочем, прошел довольно спокойно.
Поклажу перетащили в хижину, откуда вскоре и раздалися «звуки чудных песен», но через час вахтенному Константину уже пришлось принимать гостей, ведомых Варварой. Его участие было номинальным. Он наблюдал и внимал речам поварихи, которая показала экскурсантам все помещения, за исключением кубрика, сказав, что там нечего смотреть, там – хлев. У камбуза она с упоением рассказывала о «народных», которые, судя по всему, ее общество предпочитали всякому другому и всеми способами старались продлить счастливые минуты общения с ней. «Я стояла тут, а ОН здесь…», «Я сказала ЕМУ, а ОН мне в ответ…» Сваты и отпрыски  внимали с благоговением и смачным кряканьем отмечали самые пикантные моменты эпоса, рождавшегося у них на глазах.
Затем компания удалилась в хижину и продолжила возлияния. Судя по кликам и песням, темпы веселия нарастали, и Константин, успевший твердой и настоятельной просьбой прервать попытки мужичков влезть на фок-мачту, в тоскливой истоме ждал наступления вечера, а там и ночи. Он, правда, расчитывал на благоразумие поварихи и ее муженька. Варвара, конечно, по сварливости характера, постарается досадить «бездомному», но что слова? Шелуха. Мусор общения. Можно и пропустить мимо ушей. Санька вообще не брался в расчет. Тот сам не лез на рожон, и только помогал жене в звуковом оформлении ее пассажей. Однако, именно Санька и преподнес в конце концов главный сюрприз.
Было около семи вечера.
Разогрев на камбузе «остатки былого», Константин там и поужинал, а когда принялся за чай, появился механик. Сказать, что он был пьян, значит, ничего не сказать, и это его состоя–ние поначалу огорошило Константина, привыкшего видеть Саньку в трезвом уме и твердой памяти. Но, видимо, и на старуху бывает проруха.
– Ключ! – потребовал он. – Ключ давай!
– Какой ключ?! – не понял Константин.
– Шлюп… от шлюпки ключ! – взревел Санька. – К-кататься будем!
– Иди проспись, Александр, – миролюбиво посоветовал Константин. – В таком виде тебе нечего делать на воде. Иди, иди! Сам же будешь благодарить меня завтра.
– Н-не дашь?! Так я т-тя седни отбла-адарю! – и, стремительно качнувшись вперед, уд–арил не ожидавшего атаки Константина в скулу какой-то железкой.
Ударить его второй раз Константин не позволил и тоже врезал агрессору, что называется, от души, угодив в нос. Брызнула кровь, но рука с чем-то железным снова нацелилась ему в лицо, и тогда он ударил по кисти ребром кастрюли. Выронив болт (приготовился! имел намерение!), Санька обратился в бегство. Из хижины высыпали Варвара и гости. Варвара, с криком: «Караул, убили!», бросилась к трапу, за ней кинулись мужики, но сваты проявили благоразумие и останавили штурмующих возле сходни.
«Не все еще ум пропили…» – подумал с облегчением Константин, но решил не терять бдительности. Он по-прежнему оставался в камбузе, когда стемнело, включил люстру и наблюдал из своего убежища за тенями, мелькающими возле хижины и слушал «Шумел камыш», время от времени раздававшийся там же.
Гульбище замолкло около полуночи, а наутро, когда «гусей крикливых караван» потянулся, на причал, Константин, сморенный бессонной ночью, уснул прямо в дверях камбуза, привалившись к распахнутой двери.
Разбудил боцман.
– Кулак с полки упал? – спросил он, разглядывая его скулу.
– Вот эта штуковина, – указал он на болт, валявшийся на плите.
– Неужто Дрын навестил?!
– Санька-механик, – нехотя пояснил Константин. – Тут, братец Проня, такой девишник-мальчишник Варвара устроила, что хоть святых выноси! Саньке шлюпка понадобилась. Я отказал, а в результате, у меня помята скула, у него нос свернут на бок, ну и…
Варвара появилась через сутки. Приехала одна, цапаться не стала, а принялась наводить порядок в хижине и на камбузе, одновременно – жарить и парить. Сам «дядя Том» с распухшим носом появился только к ночи. На шхуну не заглядывал, претензий за ранения предъявлять не стал, но, похоже, чувствовал себя не в своей тарелке.
Генка-матрос явился почти следом за боцманом. Он привез с собой какую-то книжку и, размахивая ею, сообщил, что вахту и последующие дни проведет на шхуне, дабы посвятить их изучению труда «дамы сердца моего» – несравненной Сэй-Сёнагон, которая пленила и покорила его своим слогом, своей изысканной самурайской речью. Одно расстраивало Генку-матроса, зачислившего себя в «курадо шестого ранга», что не имеет он пурпурных шаровар для несения ночной вахты. «Курадо шестого ранга потому так великолепно выглядит во время ночного дежурства во дворце, что на них пурпурные шаровары», с горечью заявил он Проне и потребовал выдать ему на штаны «два советских штандарта». Именно поэтому новоявленный «куродо»  известие о «битве титанов» принял равнодушно, но с пониманием и философски заметил: «С волками жить – по-волчьи выть», а потом добавил другую сентенцию: «С кем поведешься, от того и наберешься». Но Константин с ней не согласился: «набираться» хамства и беспардонности он не имел желания.
Варвара вела себя примерно целую неделю, удивляя всех своей выдержкой. И готовила прекрасно. По мнению Генки, замаливала грехи. Ее хвалили, она презрительно улыбалась и вдруг испекла такой шикарный пирог, что Генка-матрос не выдержал:
– Ну, Варвара, пирог-то нынче не в тебя – счастливый!
Повариха, смотревшая, сунув руки под фартук, как они уплетают кусок за куском, ей-ей, зарделась и отмахнулась от похвалы:
– Сери-и бо-ольше!
Она резво взбежала по трапу и шмыгнула в дверь, а Генка-матрос, проводив повариху взглядом, заметил, вздохнув с порицанием:
– «Кто-то открыл дверь и вошел, а закрыть за собой и не подумал. Какая докука!»
Боцман принес от доктора Маркела Ермолаевича, расписанную по часам, «методику индивидуальной физиотерапии», и Константин принялся воплощать ее в жизнь. Поначалу все эти мероприятия выглядели хлопотно. Дыхательные упражнения, физзарядка, пробежки трусцой, чуть ли не йога… И так весь день! С глотанием лекарств. Думал, не выдержит и бросит, однако быстро втянулся. И цель появилась. Что-то забрезжило впереди. Да, супруги фыркали и обливали его ведрами презрения, Проня молча улыбался, но быстро привык к его «чудачествам», тем более исходившим от деда Маркела, которого он уважал. Генка-матрос тоже входил в его положение, что не избавляло Константина от шуточек. Увидев его приседающим или сгибающим поясницу, Генка нет-нет да и командовал голосом радиофизкультурника:
– Внимание, товарищи, начинаем! Три-четыре… засунули голову под шкаф! Вынули! Засу-унули! Вынули-и, сели на нее. Теперь попрыгали и закатили голову за шкаф. Навсегда!
Константин улыбался, когда Генка советовал завести кимоно и самурайский меч катану, который уже сам по себе способствует возрождению истинного духа Ямато, а значит, и здоровья. С недавних пор каждое возвращение «ковбоя» из «прерий», становилось для него небольшим праздником, и это при том, что он никогда не страдал от одиночества. Считал, что человеку, имевшему в своей биографии, капитанское одиночество на мосту морского судна, земное одиночество ни по чем, но, что ни говори, а Генкины шутки и цитаты из древнего японского трактата скрашивали жизнь.
Занятый собой и своими мыслями, попытками собрать на основе прошлого приемлемую модель настоящего, свести ее, если получится, к простой формуле, способной уравновесить душевный мир и мир внешний, Константин и думать забыл о странствующем где-то шкипере Билли Бонсе. Тот хотя и напоминал о себе иногда телефонными визитами к Проне, все равно как бы навсегда потерялся в далях, став почти эфемерным. Вот почему, увидев Петра Петровича, внезапно возникшего на причале, матрос Старыгин воспринял капитана Старыкина, как мираж, сотканный в атмосфере из осенних паутинок, завихрений пыли и мерцания воздуха над раскаленным шоссе.

18.

– Ну-с, господа комедианты, как жили без меня? – спросил отпускник.
– Жили… не тужили! – расплылся боцман.
Билли Бонс пробежался по палубе, отметил взглядом шлюпку, привязанную на цепь и не спросив причину этого явления, пригласил Константина в кормовую каюту, куда Варвара, зыркнув на свидетеля их гулянки, принесла кофе, и всё, к нему полагающееся.
– Итак, Костя, приехал я сейчас с Южного берега и приехал я с определенными видами на твое будущее. 
– По-моему, виды имелись и раньше?
– Имелись, – согласился шкипер. – А теперь, дорогой, пришло время воплотить их в жизнь. Словом, предлагаю тебе должность старпома на нашем клипере.
Нет, Константин не опешил. Что-то и раньше брезжило за давними намеками, а теперь, выходит, они обрели плоть.
– Из грязи да в князи? – усмехнулся он. – Уж больно стремителен взлет. Читал у Лухманова аглицкую матросскую песенку? «Был Ранзо беспартошник, теперь он стал помощник, работает с секстаном и будет капитаном».
– А что особенного? Может и капитаном будешь! – Билли Бонс, вальяжно разваливши–йся в кресле, прихлебывал кофе и, чувствовуя себя властителем судеб, настроен был пошутить соответствующим образом: – Читал морской устав тезки моего царя Петра? В нем сказано: «Профосы должны смотреть чистоты в корабле, дабы никакого сору не было, а особливо, дабы люди для телесного испражнения ходили в указанных местах, а не в указанных местах отнюдь бы того не чинили». Ты, Костя, будь ты старпомом или капитаном, в сущности, будешь выполнять те же функции – профоса.
– Петя, а что я могу противопоставить Варваре и ее муженьку? Они ж возмутятся, узрев меня в этом чине, и будут вставлять палки в колеса на каждом шагу!
– А еще профос «имеет инструменты надлежащие к наказанию, и должен чинить наказание и казни по указу, а так же ежели палача не случится, то он должен и смертную казнь чинить»! – резвился Билли Бонс, демонстрируя пиратский характер. – Да, Костя, у тебя не будет линьков и кошки о семи хвостах, но у тебя будет право – право! – взять и уволить возмутителей спокойствия, пару раз предупредив о последствиях. Доволен?
– Уж эта мне расейская действительность! Чуть что и – в кнуты, – рассмеялся Константин. – Но ты хотя бы объясни, чем вызвана такая метаморфоза?
– Как на духу! – заторопился шкипер. – Мои канительные дела требуют личного присутствия в Новороссийске. А мне, в то же время, оно необходимо для пребывания здесь в прежней должности. Это возможно лишь в случае… Соображаешь? Такое мне поставлено условие здешним начальством. Кстати, что у тебя за фингал?
– А-а!.. Споткнулся ночью.
– Давай, Костя, выпьем по капоньке за то, чтобы ты не спотыкался, – предложил Билли Бонс, доставая из портфеля коньяк.
– Нельзя мне. У меня… эта, «инструкция». Она даже кофе запрещает.
– Чья инструкция?
– Есть эскулап в поселке…
– А, дед Маркел! Великолепный старикан, однако пять грамм нектара – только на пользу твоему организму.
Они выпили. Константин всё еще размышлял, шкипер ждал.
– А почему бы профосом не назначить «дитё человеческое»? – спросил Константин. – Ведь должнасть сия нужна для проформы.
– «Дитё» – плебс, а кадровику нужен аристократ с дипломом и фигурой.
– Ясно… Не забывай, однако, что я давно живу без прописки и не плачу партвзносов. Прокола не будет?
– Господи, да сколько раз мне говорить, что я все утряс! Что кадры! Большевики брали и не такие крепости. Пиши заявление с просьбой предоставить общежитие, а все остальное я беру на себя.
– Когда принимать дела? – спросил Константин.
– Шутишь? Сейчас заберу твою бумаженцию и тут же снимаюсь с якоря, а ты приедешь завтра по утренней прохладе, – распорядился шкипер и налил еще «по пять грамм для расширения сосудов».
– А как твои дела, там? – поинтересовался Константин.
– Давят… удавы! – не слишком охотно ответил  собеседник. – Потому и нужно моё присутствие. Правда, мне ворожит секретутка шефа, так что не все потеряно. Если бабец не лопнет и все доведет до конца, то и я, – хихикнул он, – кончу на верхнем мосту.
…Не спалось ему.
Вроде бы можно радоваться. Все шло к общему и, в общем, благополучному знаменателю, а думалось о том как сложатся отношения с поварихой и механиком. С Проней и Генкой проблем не возникнет, а эти... эти могут возникнуть и начать баламутить. Уволить? Смешно. Рука не поднимется. А может, смирятся и затихнут? И Коська не появляется, хотя... Ну, что из того, что обещал приехать! И кто он ему? И видел всего два раза. Ну, спас! И теперь мальчишка должен броситься ему на шею?! Это ему хочется броситься на шею мальчонки, обнять и прижать к груди, как сына, отцовства хочется, которого лишился в молодости. И любовь была, и скромная свадьба, но – как положено. Он – в море, а она, Аза, продолжала работать крановщицей в порту. Главное смена ее закончилась. Спустилась со своей будки, а сверху – строп… И нет жены, и нет ребенка, который появился бы через три месяца. Почему не ушла в декрет, почему?!
С Алевтиной… С той и смех и грех. Сама приклеилась в транссибирском экспрессе, когда он подался на восток. Соблазнила не столько женскими статями, хотя и они были, да, все было при ней, а тем, что в городе ее имеется институт инженеров водного транспорта, где найдется место и для него, что первое время он может пожить у них с дочкой. А велика ли дочка? Одиннадцать лет. А зовут как? Азой. Вот тут он и сломался. Совпадение, видите ли, показалось пророческим!
Игнатьич сразу раскусил Алевтину. Предупреждал, а он думал, обойдется. Не обошлось. Он стал преподавать навигацию в институте, Алевтина тотчас уволилась с работы и перешла на дневное отделение своего экономического факультета, и, чем ближе становился диплом, тем разительнее были в ней перемены. Игнатьича невзлюбила, Азу так настроила против сожителя, что девочка – переломный возраст! – буквально возненавидела без вины виноватого, а потом… Потом закономерный финал с чемоданом на площадке и запертой дверью.
Ладно! Все. Хватит, одернул он себя. Это – прошлое, которое надо забыть и думать о будущем, о затряшней поездке, о том, что будет дальше, когда продадут шхуну. Она не будет стоять вечно у этого причала, и Билли Бонс прав, шукая себе новое место для приложения сил. А Петя… Ах, Петя! Тоже дамский угодник, как Генка-матрос. Ишь, какие намеки! У Генки, положим, так и не сладилось с «курочкой рябой», но Петя, кажись, не чета ковбою. Он видит цель и целит в яблочко. Что ж, завтра и он, Константин, увидит, каков расклад сил на «южном фронте», среди пальм и магнолий здешнего Голливуда.
Утром, сидя в автобусе, думал о шхуне, о том, что шкипер не снизошел до разговора с Проней, а переговорив с Константинычем, втихаря смылся. Константин как мог успокоил боцмана, сказав, что времени у Петра Петровича оказалось с гулькин нос даже и для него. Уехал шкипер улаживать дела с его пропиской, а потому, Проня, должен ты понять и простить капитана, которому предстоит срочно вернуться в Новороссийск. Боцман смирился, узнав о прописке. Поведал, каясь, о своей неудаче пристроить его у себя: отказано окончательно, так как хибара их – на самом берегу, а берег – погранзона со всеми запретами этого ведомства. О своем назначении Константин не сказал, решив сообщить в том случае, если получит «мандат». Скажет, что там его и заграбастали и что пришлось согласиться из-за той же проблемы с паспортом.
Приехал Константин в самый раз. Петр Петрович уже поджидал его на автобусной станции. И был день в беготне, и был Константин обласкан во всех инстанциях, вплоть до парткома, и писал он что-то в разных кабинетах, и что-то подписывал, а после, сдав на прописку паспорт и военный билет, вдруг обнаружил, что Петр Петрович давно исчез, оставив ему записку на вахте, которой, бабке с наганом у пояса, был он представлен шкипером в первую очередь сразу по приезде.
Ему предложили переночевать в общежитии – задумался и остался. Устал, набегался за день, как собака, но отдохнуть не удалось. В большой комнате появились к ночи парочки, которые не явно, но с явными намеком дали понять о нежелательности его присутствия во время плотских утех. Константин намеков «не понял» – слишком устал, но еще больше устал от сопенья парней, скрипов и женских стонов. Среди ночи оделся наощупь, ушел на автовокзал, а через пару часов уже катил восвояси.
Въезжая в город, вспомнил о записке Билли Бонса.
«Надеюсь, ты уже Профос! – писал шкипер размашистым почерком. – Не держи обиду, что бросил тебя в начале пути. Ты получил курс, а я торопился. А ты не спеши расставаться со здешними скво, снизойди до них и, по возможности, шерши этих ля фам близких к сейфу и рулевому приводу, как сидоровых коз. Верь, за труды твои воздадут сторицей. И помни, что энти гурии станут фуриями, если со шхуной что-нибудь случится, поэтому бди! Ради меня бди, ради нашего светлого будущего гляди в оба. Впрочем, я верю в тебя, как в себя. До встречи. Твой Билли Бонс, как ты однажды изволил меня назвать».
Константин улыбнулся, сунул записку в карман и почти сразу уснул, чтобы открыть глаза, когда автобус сворачивал к рынку у автобусной станции.

19.

Утренняя пробежка закончилась у церкви за речкой. Помахав руками, поприседав и отдышавшись, пустился в обратный путь, но за мостом, как только повернул к шхуне, сразу увидел… ее. Приехала! Значит, Пятница проболтался.
Она тоже узнала его и, поджидая, остановилась возле «хижины дяди Тома».
– Здравствуйте… Робинзон! – приветствовала она его таким обыденным голосом, словно вчерашним вечером они расстались «до свидания» с сегодняшним «здравствуйте».
– Здравствуйте, мама Пятницы, – ответил, подлаживаясь к ее тону. – Случайно оказались в наших краях или по делам?
– Навещала коллегу в Скалистом, а потом захотела полюбоваться на шхуну и взглянуть откуда сорвался Коська.
– Проболтался все-таки краболов!..
– Нет уж, сын держался до последнего, – вроде как успокоила она, – да «морское звено» выдало вашу тайну. Однако, не вините ребят, Константин Константинович… Ваше имя сообщили они же… Они проговорились случайно, а когда я нажала, что им оставалось? Выложили все, поэтому я здесь еще и для того, чтобы поблагодарить вас за спасение сына.
– На моем месте так бы поступил каждый, – пробормотал Константин, не зная куда деть, ставшие лишними руки и спрятать лицо.
Он сделал жест в сторону шхуны, приглашая ее подняться на борт.
– Судя по костюму, у вас «осенний  марафон»? – спросила, улыбаясь одними глазами.
– Скорее, оздоровительный спринт трусцой, – нахмурился он.– А марафонец у нас один. Видите, торчит на палубе? Сердцеед! Опасайтесь его – с ходу же начнет охмурять.
Она засмеялась и пошла к сходне, но, взглянув на окно хижины, нахмурилась и сдвину– ла брови. Константин тоже обернулся и увидел Варвару, прильнувшую носом к стеклу: «Ну и взгляд! Как у кобры перед прыжком!»
А в общем, он понимал повариху. Стального цвета костюм и легкая шляпка, поля которой затеняли лоб, белый бант, завязанный у ворота голубой блузки способом, превратившим его в распустившийся бутон диковинного цветка, стройная фигура и летящий шаг, конечно же, сразили повариху хотя бы тем, что женщина появилась в сопровождении «бездомного», который в одночасье превратился в ухажера такой завлекательной крали.                Впрочем, размышлять об этом было недосуг. Был слишком взволнован её неожиданным появлением возле мачт и снастей, что превратило начавшийся день в чудо, возобладавшее над привычной обыденностью последних дней. И еще одна мысль заботила его: Генка-матрос уже намылился в город, а если у него, Константина, возникнет необходимость проводить… гм, всё еще незнакомку, в город? Надобно как-то, хотя бы до вечера, задержать парня на шхуне.
Женщина, опередив его, уже стояла на планшире, и Генка-матрос, расшаркавшись и склонив выю, подал ей руку, помог сойти по трапику. Собравшись в город и облачившись в свой умопомрачительный костюм-тройку, он рядом с ней, тоже одетой в серое, выглядел очень эффектно.
– Константин-тиныч, скорее, пока я не умер, представьте меня вашей даме! – воскликн–ул пижон, обеими руками нащупывая сердце, будто куда-то закатившееся в этот миг.
– Наш лучший матрос Геннадий Прахов, – охотно представил Константин, мигом сделав вывод, что Генка младше её на столько же, на сколько он, Константин, старше её. – К тому же, Геннадий превосходный лицедей, блиставший, говорят, во всех фильмах, в которых участвовала шхуна.
– Константин-тиныч, только без лести! Нелицеприятно, но чтобы и… да, приятно. В нашей артистической среде нельзя без достойной оценки настоящих талантов, – расшаркивался Генка. – А вы? А вас?
– Светлана Савельевна, – она смеялась, ей было весело с ними, и это обрадовало Константина. – Впрочем, можно попросту – Светланой.
– «Женщин должен сопровождать эскорт. Самые обворожительные женщины ничего не стоят, если за ними не следует свита», утверждала одна придворная камеристка, и я был бы готов стать вашим эскортом и свитой, но лучший матрос вынужден покинуть вас и срочно убыть по делам службы, – склонился Генка в почтительном поклоне. – Однако надеюсь, что в будущем мне будет оказана эта честь.
– Эта честь, Геннадий, будет оказана тебе сейчас, – с нажимом произнес Константин. –  Мне нужно побриться и привести себя в порядок, а ты, мой друг, готовый чичероне, можешь детально поведать историю шхуны, которую я не знаю.
Кажется, Генка понял – умница! – даже больше, чем он хотел сказать ему.
– «Женщина украшает свое лицо для того, кто ищет в ней наслаждение. Доблестный муж примет смерть ради друга, который способен его постигнуть», – с готовностью ответил матрос. – Я способен постигнуть друга, а потому, Константин-тиныч, приму на себя груз вашей вахты и подменю до вечера. Я был неправ, отказав вам в вашем скромном желании побывать на главпочте, с которой вы обратились ко мне еще вчера, а потому… Прошу вас, сеньора! Начнем осмотр нашего славного фрегата.
Константин намыливал подбородок, скреб щетину стареньким «золингеном», временами слышал как «доблестный муж» изощряется в словесных пассажах, а она смеется в ответ и просит рассказать подробности съемок фильма «Робинзон Крузо», который она с сыном смотрела совсем недавно, какой-то месяц назад. Они, видимо, закончили экскурсию и разговаривали у входа в фор-рубку. Константин заторопился, едва не порезался и, торопливо смыв с лица остатки пены, достал из чемодана форменную тужурку, а подумов немного, и фуражку с темным и почти неразличимым на черном сукне «крабом».
Он поднялся на палубу, когда Светлана благодарила Генку за «увлекательную беседу», а тот уверял ее, что будь у него «пурпурные штаны и будь он курадо шестого разряда, а не Генкой-матросом, как называют его грубые, невоспитанные и совершенно неинтеллигентные люди, беседа их достигла бы тех интеллектуальных высот, до которых никогда не дотянутся даже мачты этого дивного корабля, построенного, чтобы плавать в лишь в духовном эфире, что уже говорит многое и само за себя и за великолепные, нет, просто блистальные душевные и человеческие качества его славного экипажа».
И ведь ни разу не запнулся, подлец!
Константин выслушал этот «дивный» монолог, стоя на последних ступенях трапа. Его душил смех. Когда он появился из двери, Генка предостерег загробным голосом:
– Спешите, Константин-тиныч, спешите увести прекрасную даму! Черные силы реакции не дремлют, – он кивнул на домик, – следят изо всех дырок! Вы бегите, бегите, бегите, а я, ваш последний защитник, щас наведу карронаду и разнесу их мерзкий притон или погибну в неравном бою!
У причала стоял «Спартаковец».
Они прошли на корму, где  в этот час было пусто и тихо, лишь чуть заполаскивал закопченный потрепанный флаг.
– Занятный парень этот … «куродо», – сказала Светлана, когда белый трамвайчик отвалил от причала. – О съемках фильма он рассказывал великолепно: столько подробностей, интересных деталей. Каждого актера представил чуть ли не в лицах. Как он оказался на этой шхуне?
– А как я оказался ? – пожал плечами Константин. – Волею наших непредсказуемых судеб. Говорит, что будет поступать в ГИТИС или во ВГИК. Забыл куда именно, да и не знаю насколько серьезны его намерения. А пока… пока все шутит, хотя судьба у Геннадия не слишком проста. Выгали из университета за вольнодумство, потом армия и Афганистан, ранение. Жаль, что не видели боцмана. На вид – херувим с крылышками, птенчик, но с характером. И тоже прошел через Афган. Там они и познакомились. Капитан называет его «дитём человеческим», я капитана – Билли Бонсом. Так что все мы шутники, все постоянно шутим.
– Весело живете!..
– Все время веселимся! – рассмеялся он. – Пиратская шхуна, что с нас взять, если нет ни абордажных схваток, ни сечи. А если без шуток – никаких перспектив, поэтому мне совсем не до смеха, – сказал и запнулся, – чуть было не завел разговор о своих проблемах.
Катер, покряхтывая и попукивая по-стариковски, но довольно бодро скользил по притихшей бухте.
– Как поживает мой тёзка? – спросил Константин, чтобы прервать затянувшееся молчание.
– Вашими молитвами, – ответила она, помешкав. – Мечтает о море. А я ненавижу море за жестокость к людям и, особенно, к женщинам и детям, женам и матерям. Мой муж был подводником. Где он сгинул? И вот, у меня нет мужа, а у Коськи отца.
Вот даже как – прорвалось! И что на это сказать?!
– У моря нет вины перед людьми, – ответил, обдумывая слова, чтобы не нарушить хрупкое доверие, возникшее между ними. – А жены летчиков должны винить небо? Тогда придется ненавидеть горы, тайгу, пустыню. Да почти всё! И шахту, и автомобиль…
– Знаю… Простите, Константин, это слабость, но ничего не могу поделать.
– Я вас понимаю, Светлана, мы с женой года не прожили вместе. Я был в море, когда она погибла порту, – с горечью признался он. – А ведь была на седьмом месяце. Кто-то схалатничал, не закрепил строп на поддоне, а я лишился семьи.
Она положила на его руку горячую ладошку – обычный знак утешения! – но сразу убрала ее и встала: «Спатаковец» подходил к причалу.
Перебрасываясь словами, как мячиками, они дошли от Пушечной бухты до знакомой арки на Морском проспекте.
– Мне сюда, – сказала Светлана, шагнув под сумрачный свод.
– Я тоже прожил лето в этом дворе, – Сказал Константин. – Снимал комнату у Павлины Тарасовны. Знаете такую?
– Знаю. Очень хорошо знаю, – ответила она, и как-то странно, с особым вниманием, что ли, посмотрела на него. – Быть может, вы знакомы и с ее сыновьями?
– Только с младшим, с прозектором Марком.
– А мы с Коськой живем не в этом дворе. Мы – выше.
– Это – по той лестнице?
– Да, по ней – на самом гребне. А что до ее сыновей… Они, скажу без экивоков, не в маму, но родителей, увы, не выбирают.
– Просто радуются, когда они есть, – ответил он и подал руку: – До свиданья, Светлана. Был рад познакомиться с вами по-настоящему, а не на камушке, по-робинзоньи. И – привет Коське, а в его лице и «морскому звену». Скажите, что он обещал навестить Робинзона и шхуну, коли стал моим… крестным Пятницей.
– Обязательно передам! А может, и сама приеду с ним, – ответила она, ответила, как ему показалось, не просто, дав отмашку, а с неким подтекстом, действительно оставившем надежду на новую встречу.

20.

Его превращение в старшего помощника произошло весьма буднично.
Никто не ликовал, крови тоже никто не жаждал. Боцман поздравил с довольной ухмылкой, Санька-механик вытаращил глаза и ковырнул в ноздре, а Варвара буркнула, что не зря, мол, «в тот раз он напялил спинжак со всеми соплями и кемель с капустой». Углядела-таки! Лишь  Генка-матрос, который привез выписку из приказа и вернул Константину «пропечатан–ные» документы, не обошелся без патетической декламации:

Что б ни стало со мной, я охотно отдам
Тем, кого я, как должно, люблю,
Сердце – Проне навек, кошелек мой – ля фам,
Ну а жизнь… жизнь старпому вручу.

Не обошлось и без пафосной речи, в которой оратор широкими мазками набросал портрет «выдающегося флотоводца, которому суждено привести наш славный фрегат от вершин искусства синематографии к не менее достойным вершинам искусства кулинарного, ибо путь настоящего советского человека к пикам коммунизма власти, попокапететлям науки или эверестам любого искусства, из которых важнейшим для нас, безусловно, является кино, лежит через желудок, страждущий от вакуума и алчущий заполнить его хотя бы объедками со стола Лукулла».
– И будь ты хоть семи пядей во лбу, – закончил Генка-матрос, – желудочный сок всегда будет довлеть над происками ума, который угаснет раньше, чем высохнет желудок.
– Гена, Гена… Когда ты прекратишь заниматься словоблудием? – вздохнул новоявлен–ный старпом.
– Константин-тиныч, я, конечно, никечемный словоблуд, но я не бессловесная скотина. А человек отличается от нее лишь способностью излагать мысли и чуйствия посредством слов, которые недоступны братьям нашим меньшим. А коли мне присущ этот дар, я стараюсь пользоваться своими способностями, в меру своих способностей.
– Увы, мне, но… резонно. Живописуй!
– И буду! Я водяной, я водяной, а наша жизнь – болото, а мне летать, а мне кричать и говорить охота. Нет, вы представьте, что будет, если я умолкну?!
– Да, это будет уже не «Мэгги Мэй»!
– То-то и оно. А потому, как говорит мой рупор, а он – вокс попули, у нас будет впереди достаточно времени, чтобы помолчать, навсегда заткнуться, когда матушка-земля вставит кляп в мой говорливый хавальник.
Так и начали жить в том же составе, прежнею жизнью. Вахта Константина мало чем отличалась от матросской. В сущности, ничем не отличалась. Даже записи в журнале они по-прежнему делали самстоятельно. Разве что Константин ежесуточно ставил под ними свою закорючку.
В эти сентябрьские дни установилась необычная жара.
Генка-матрос, проштудировав «Записки у изголовья» японской камеристки, написанные во тьме веков, извлек из них «для личного пользования все выдающиеся места» и переключился на «Великий северный морской путь» Боднарского, изданный ГИЗом еще в двадцать шестом году. Где он его раскопал? Видимо, в букинистике. Но раскопал, по его словам, из одного желания отвлечься от здешних самумов и хотя бы на страницах старой книги ощутить «милое дыхание Арктики, белых медведей, олешков и песцов, из которых когда-нибудь построит шубу своей будущей королеве, если та признает его своим королем».
Как бы то ни было, но Генка-матрос, пусть на какое-то время, превратился в домоседа.  Старпом же теперь, напротив, стремился улизнуть в город, где, в сущности, болтался без дела.  Для очистки совести заходил на почтамт, иногда посещал киношку или забирался в тень на Приморском бульваре, разглядывал снующих мимо людей или глазел на трехмачтовую баркентину, вытащенную на берег и ставшую «Бригантиной» с полосатым тентом над оголенной кормой, заставленной столиками.
Нынче он зашел в букинистический магазин и рылся в старых книгах пока не наткнулся на томик, объединивший три старояпонских повести: «Записки у изголовья» Сэй Сёнэгун, «Записки из кельи» Камо-но Темэй и «Записки от скуки» Кэнко Хоси, написанные, как узнал он, заглянув в предисловие, в жанре «дзуйхицу», что в буквальном переводе значит «вслед за кистью или «следуя кисти». Записывать все, что приходит на ум, попадает на глаза, повинуясь одному лишь движению души, – будь то воспоминание или неожиданная мысль, бытовая сценка или раздумья о жизни, о людях – это и есть дзуйхицу».
Книжку купил не раздумывая.
Какого-то пристрастия к японской литературе Константин не питал. До сих пор ему удалось прочесть лишь томик стихов Исикавы Такубоку, поразивший его печалью и неожиданными повортами мысли в коротких пятистрочиях – танках. Многие, словно геммы, накрепко врезались в память, однако продолжать поиских других поэтов, тем более романистов, не появилось. Книжку купил для Генки-матроса. Пусть миновало его двадцатишестилетие, но оно было слишком близко, вдобавок, тогда Константин сидел без денег, так почему бы не сделать подарок? Лучше позже, чем никогда. К тому же тот день, когда на шхуну пришла Светлана, был ознаменован кучей «дзуйхицу», щедро рассыпанных многоречивым «чичероне» вместо роз на ее пути.
Завернув книгу в газету и сунув сверток под мышку, Константин направился к «Бригантине», жуя пирожки, изобильно продававшиеся возле киосков с «кислячком».
Под кормой баркентины дымил мангал, добавляя к раскаленному чаду запахи горелой свинины, лука и маринада. Шашлычник с глазами-маслинами поднял шампур и, приглашая, подмигнул ему. Константин отвернулся и поспешно прошел дальше, к, так назваемому, городскому пляжу, где масса людских тел, напоминавшая лежбище котиков, располагалась на бетонной набережной, уставленной лежаками.
Может, стоит окунуться?
Он прошел туда, где кончались бетонные блоки и начиналась узкая полоска глинистого берега, прижатого обрывом к самой воде, и продолжавшаяся до причалов яхт-клуба. Людей здесь почти не было. Константин разделся и сел на краю «пляжа», свесив ноги.
Ветра не ощущалось, но слабый верховик худо-бедно двигал вдоль пляжных буйков крупную яхту с бермудским гротом и черной вязью по борту: ПАНТИКАПЕЯ. Яхта была так близко, что среди людей, грудившихся на ее палубе, он сразу разглядел Светлану, Коську, доктора Марка и лупоглазого пацана, который назвал себя каптенармусом.
Константин не расчитывал, что его заметят, попыток обратить внимание на свою особу тоже не делал, но Светлана увидела его!
– Робинзо-ооо-он, хотите с на-ами?! – донеслось до него.
Он вскочил и вскинул руки.
Яхта сделала полуповорот и подошла к мыску за пляжем. Через минуту Константин оказался на ее палубе, где его приветствовали и приняли, как своего и как своего сразу предоставили самому себе, что, в общем, ему понравилось. Жаль, что Светлана пробыла с ним совсем недолго. Занята была. Слишком многое было взвалено на нее, в то время как другие бабы, злобно отметил Константин, просто грели спины и чесали языки. Она мыла кубрик и камбуз. Помогал Марк, которого здесь называли Моргом Казимирычем, что, впрочем,  не обижало прозектора, привыкшего к подобным шуточкам. Он изредка появлялся наверху, он и просвещал Константина по части «кто есть кто», он же и сообщил, что нынешний выход яхты первый для их команды, что постоянной она до сих пор не имела и потому заросла грязью, а «команда «Пантикапеи», кроме нас с тобой, мальчишек, Светланы и пана Директора с женой, это все остальные». Мальчики, между прочим, тоже были командой, существали сами по себе. У них был свой мирок. Они поздоровались с Робинзоном, покрутились возле, о чем-то спросили и больше ему не докучали.
Пан Директор сидел спиной к Константину, но время от времени оборачивался и как-то непонятно приглядывался к нему, что вынудило гостя присмотреться более внимательно к его обрюзглой физиономии, и наконец признать в толстяке с невиданными гайдамацкими усами… Степана Петровича Зозулю! Бог ты мой, значит, этот Зозуля и тот, о котором упоминал Проня, действительно Зозуля его молодости, перебравшийся-таки на родину предков по причинам известным только ему одному. Жена Степы, такая же расплывшаяся квашня, время от времени снимала темные очки и с беспокойством поглядывала на мальчиков, и Константин предположил, что каптенармус Рэмик – тоже мини-Зозуля, но скорее внук, чем сын.
Другим открытием наблюдательного экс-капитана было то обстоятельство, что прозектор Морг весьма ревниво отнесся к его появлению, а именно к тому, что именно Светлана каким-то чудом углядела его на берегу, но, главное, пригласила и, более того, заставила яхтсменов совершить маневр почти при отсутствии ветра и подобрать человека, которого она, выходит, знала достаточно хорошо, а может… слишком хорошо?
Естественно эти умозаключения сделал за него Константин, которому все равно нечем было заняться. Но знал ли он о том, что Робинзон снова спас Пятницу? Если знал, то это лишь усуглубляло проблему. И как теперь сложатся их взаимоотношения?
Как сложатся, так и сложатся, решил Константин, понимая, что его виды на женщину,  занимавшую столь важное место в жизни патологоанатома второго ранга, вообще никакие, а поэтому надо думать не о ней, а о море, парусах и яхте, все дальше и дальше уходившей от берега… уже и за боны выбрались, плыть, наслаждаться минутой, скольжением суденышка и разглядыванием… ну, хотя бы здешнего капитана, весьма достойного на вид бородача с короткой трубкой, что торчала из бурой шерсти, выбрасывая клубы дыма, и, безусловно, капитанши, но в данной ситуации бывалой мариманши, которая, судя по репликам, не лезла в карман за словом, что приводило «её Пеку», то в восторг, то в задумчивость, а то и к отпору в словах, которые, допустим, у зозулихи сразу бы вызвали водопад слез. Правда, зозулихи Константин почти не помнил, видел её когда-то всего два-три раза. Тогда она была молодой и тощей, как вобла, а время-то ишь как её разнесло на все четыре стороны, дав понять, что мы не подвластны ему и что оно лепит из нас какие угодно формы, пригодные и для шаржа и для журнала мод.
Кто и стремился на его страницы, так это Риммочка, спутница жизни блондина в очках, который не покидал своего поста возле пана Директора, ухитряясь одновременно выполнять и обязанности матроса. Шустряк! Смешливая особа, одетая в ярко-пестрый купальник, все время принимала изысканые позы в кокпите и возле мачты, требуя при этом, чтобы «ее кролик» наводил объектив «Зенита» «не на каких-то гадких медуз», а на ее купальник и шляпу, с которыми она, видимо, себя олицетворяла, а может, это они олицетворяли ее. Капитану, видать, не нравилось его поведение. Он довольно часто оглядывался на «кролика», делал свирепое лицо, но более ничего не предпринимал.
В конце концов Константину надоело разглядывать хозяев и гостей, гадать по физион–омиям, что они из себя представляют, как хомо сапиенсы. Он переключился на ребят, что было занятием куда как более интересным и занятным.
Нынешний Рэмик, к примеру, совсем не походил на аккуратного и речистого пионерчика. Нынешний был домашним деспотом. Находясь под защитой бабушки, он как-то особенно въедливо приставал к Коське и в данный момент всячески мешал ему ковырять ножом кусок пенопласта. Очень хотелось дать мальчишке по рукам своими, которые, право, чесались. Учитывая обстоятельства своего появления на яхте и присутствие деда Зозули, он не стал вмешиваться в детские распри.
Яхта еле двигалась и казалась бы неподвижной, если бы город не уползал медленно за серые стены равелина, что прирос к мысу у входа в бухту. Бело-розовое нагромаждение домов, рассыпанное по холмам, постепенно загораживалось бурыми обрывами, выставлявшими взамен новые берега, и они, изрезанные голубыми тенями, уходили на восток, за скособоченные бочки северного рейда, а потом, еще дальше, превращались в невесомые сиреневые силуэты и поворачивали на север, истончаясь окончательно и сливаясь с небом.
В миле от бочек ветер усилился.
Капитан Пека вынул трубку из бороды и приказал жене-матросу подобрать шкоты. Та нахмурилась: «А то не знаю!», и сильно потянула напруженную снасть. Взвизгнули блоки. Капитанская носогрейка окуталась клубами игрушечного залпа. Дым застревал в бороде и, кажется, валил даже из ушей
– Но-но, потрави чуток, –  потребовал он.
– Не учи меня, Пека! – огрызнулась спутница жизни и слегка отпустила шкот.
Яхта, кренясь на правый борт, набирала ход. Оба, муж и жена, задрали головы и удовлетворенно оглядели парус.
Море было кругом, море было рядом, море было так близко, что, при желании, можно было свесить руку и коснуться его поверхности, ухватить пригоршню с пологой волны, которая не скрывала бледных невесомых медуз. Они висели в толще воды, почти сливаясь с ее синевой.
Настоящей скорости все еще не было, но дальше, куда стремилась яхта, темнела напряжённая синь, взбитая крепким ветром. Её близости ждали с нетерпением. Капитан Пека то и дело заглядывал под гик, жена не сводила взгляда с погасшей трубки, которая вдруг выпала из бороды, когда Пека, успевший поймать беглянку, самозабвенно пропел:
– К па-ааа-ава-роту-ууу-у!
Зозули и Риммочка убрались в каюту, туда же шмыгнул и Рэмик. Константин распластался на палубе и ловил лицом первые брызги, придерживая за плечи Коську, которые лег рядом.
Пека пропел следующую команду.
Его супруга стравила шкот, а «кролик» не сумел выбрать левый – его закусило в блоке, что вызвало из глотки капитанши пиратский клич. Пека одобрительно посмотрел на спутницу жизни и саданул кулачищем по обойме блока. Шкив жалобно свистнул и освободил снасть. Гик перелетел на левый борт, и яхта, сменившая галс, вонзилась в упругую синеву. Та взорвалась и обрушилась на палубу сверкающим дождем.
Капитанша улыбалась и взирала на своего флибустьера и повелителя с немым обожанием, а тот, позабыв о трубке, браво смотрел вперед, оглядывал горизонт, мачту и парус: грот, пронизанный солнцем, сиял и словно бы даже дымился.
В низах, между тем, закончилась приборка. Освободившись, появился Марк. Светлана, выглянув пару раз, в третий пригласила перекусить. Пека положил яхту в дрейф и остался в кокпите. Жена тоже не покинула его. Константин спустился последним. Получив бутерброд и кружку какао, сел рядом с Марком, напротив семейства Зозули. Светлана почти не присаживалась: доливала, подавала, мазала маслом ломти батона, резала колбасу. Жевали усердно и, перебрасываясь фразами, ни о чем не говорившими Константину, но к нему не обращались, полагая, видимо, что в этом нет нужды. Он – гость, человек временный, как пришел, так и уйдет.
Может, тем бы и кончилось, но пан Директор достал плоскую фляжку, свинтил пробку и, плеснув в нее пахучего коньяку, протянул Константину:
– Не признал меня, Коля?
– Костя, если на то пошло…
– Э, испортил песню! А я хотел спеть тебе: «Ой, ты, Коля, Коля-Николай, сиди дома, ой-да не гуляй!» А ты, значит, гуляешь и догулялся с Балтики до этих мест?
– Так ведь и ты, Степан Петрович, докатился до Крыма. Или здешние макароны вкуснее? – не удержался Константин от небольшого укола.
– Все-то ты помнишь… – Глаза Зозули сузились в недобром прищуре. – Зато здесь сало – национальный продукт. Да ты пей, пей, что ты колдуешь над этим наперстоком?
Константин выпил и вернул крышку.
– А я всегда думал, что «национальный продукт», это где-нибудь в Черкасах или Сорочинцах, – сказал он. – Впрочем, это к делу не относится, да и продукт мой не сало, а… Ты же знаешь, Степан Петрович, хлеб да каша – пища наша.
Никто не вмешивался в их разговор.
Марк улыбался неизвестно чему и, выхлебав какао, протянул кружку Светлане: «Плесни-ка еще», она ему налила и поднялась наверх, за ней последовал «кролик» и мальчики с двойными бутербродами. Тогда поднялся и Марк.
– А ты, я слышал, на руководящем посту? – спросил Константин, думая о том, как улизнуть вслед за остальными.
– Да. Как говорится, кадры решают все. Меня сюда Яшка Эрезсарцев перетянул. Помнишь Яшку?
– Как же! С эксплуатационного? Да, был такой… «король танго». Он, значит, тоже здесь, и тоже командир производства?
– Здесь, но уже по другому ведомству. Морзаводом командовал, а теперь депутатствует от Крыма. Его сын женат на моей дочери. Рэмика, сына их, ты лицезрел на палубе. А ты, Константин Константиныч, к чему прислонился? – спросил Зозуля и, наполнив «наперсток», протянул своему визави. – Или просто отдыхаешь в наших краях?
– Да, прислонился к отдыху. Раньше было не до него.
От коньяка Константин отказался, сославшись на сердце и запрет врача.
– У него – сердце, а у меня?!
– Что у тебя – тебе лучше знать, а я, сколь мог, выпил за встречу и хватит.
На трапе показались ноги в спортивных шароварах: прибыли капитан с капитаншей и Марк, за ним, прямо с середины, спрыгнула Светлана и подала Константину книгу.
– Твоя, Робинзон?
– Моя. А где газета?
– Размокла. Скажи спасибо, что книжка цела. Еще бы немного и оказалась за бортом.
– Спасибо, – поблагодарил Робинзон. – Как ты ее углядела?
– Это не я, её Пятница обнаружил.
Их диалог был встречен понимающими улыбками и переглядом, но Морг Казимирыч, отметил Константин, насупился и как-то сник: сделал вывод, что обрел соперника? Зозулиха, беспокойно ёрзавшая  с тех пор как мальчики ушли на палубу, что-то шепнула своему повелителю и, грузно ступая, шагнула на трап.
– Продолжаешь играть в Робинзона? – спросил пан Директор. – Не можешь забыть остров своей юности?
– Разве забудешь место, где потерял двух товарищей? – ответил Константин, перебирая страницы слегка отсыревшей книги.
– А ты и вправду был Робинзоном? – спросила Светлана.
– Был. А потом вот Степан Петрович и его коллеги взяли меня в оборот. Врагом народа сделать не удалось, но месяц, что я робинзонил, из плавценза изъяли. А мне всего месяца и недоставало для получения рабочего диплома штурмана, – пояснил он.
– Ты нас совсем каким-то канибаллами выставляешь! – оскорбился Зозуля. – А с какой стати мы должны были верить тебе? Плел какие-то стишки из этого… из Гомера, что-то про Мексику толковал, ужасы несусветные расписывал.
– А потому, Степа ужасы показались тебе несусветными, что ты и твои сухопутные крысы моря-то не нюхали по-настоящему. Все ваши ужасы – кабинетные, для вас «девятый вал» – это грозный взгляд начальства, оргвыводы и нахлобучки! – начал горячиться Константин, и Марк, потянув из рук его книгу, успокоил осторожным прикосновением ладони.
– А ты злопамятен, Константин Константинч, – медленно, выговаривая чуть ли не по буквам, сказал Зозуля. – А в той проверке не было ничего экстраординарного. Обычная практика. Ведь тебе предстояло стать командиром производства, диплом штурмана – это жизнь людей, Это сохранность судна, выполнение заданий родины.
– В том и беда, что обычная практика. Для вас. О последствиях для дознаваемого вы не думали. Думали прежде всего о себе. Хотели быть святее папы, вот и напустились на вчерашнего курсанта. А если бы тебя, Степан Петрович, когда ты посадил траулер на мель, да еще танкер при этом ухитрился помять, взяли на цугундер? – дожимал Константин. – По-настоящему взяли, в духе «обычной практики», был бы ты сегодня паном Директором?
Капитан Пека и капитанша слушали эту пикировку внимательно и, более того, очень заинтересованно, Светлана – отстраненно. Константин, отметив вдруг эти нюансы, сказал Зозуле, что незачем им теперь перетряхивать старое тряпье. Что было, то было и быльем поросло, хотя он рад хотя бы сейчас высказать то, что, помятуя о своем будущем, не мог бросить прямо в лицо дознавателям.
– Тот ураган, Степан Петрович, мне прочистил мозги. Когда ты на «Эклиптике» жон–глировал миской с макаронами, я уже не был наивным юнцом, которому море по колено и хорошо понимал, с людьми какой формации имел дело в ту пору, – закончил он свой приговор и поднялся на палубу следом за капитаном и капитаншей, бывшими одним организмом в группе людей, связанных очевидно не только знакомством и волей случая.
Вернулись, когда бухта перемигивалась огнями, а причалы яхт-клуба почти опустели. Несмотря на безветрие, бородач ухитрился развернуться и втиснуться кормой в единственное «стойло». Зозули сразу умчались в автомобиле. «Кролик» и Риммочка были отпущены Пекой, который забрался в легкий пластмассовый тузик, чтобы отбуксировать «Пантикапею» к бочкам. Константин предложил свои услуги и капитанша охотно уступила  ему место в тузике. Шварто–вка, сказала она, мужское дело, и они доказали это: кормовой конец завели без проблем, а носовой соскользнул с палубы и зацепился за бридель бочки. Пеке пришлось нырять. Провоз–ились дотемна, а на причале их поджидали Светлана с Коськой, Марк и капитанша.
За день все устали. Пека с женой распрощались и сразу исчезли во мраке. Коська спал на ходу. Брели медленно, не испытывая потребности в разговоре, но Константин все же спросил, как оказалось, что такая разношерстная компания собралась на яхте?
– Зозуля вчера отмечал свое назначение  на должность начальника управления, – ответил Марк. – Был до сих пор замом, а теперь самим громовержцем. После банкета захотелось проветриться, вот Пека и собрал команду с мира по сосенке. Меня позвал в качестве гостя, я – Светлану, не ведая того, что ей да и мне придется  возиться с грязью.
Константин проводил их до Морского спуска и попрощался, еще раз пригласив Коську на шхуну. Сказал, что боцман отыскал на «кладбище» тот самый штурвал и в ближайшие дни переправит на «Мэгги». Коська пообещал, но как-то неуверенно. Сослался на школу – много задают на дом. И тогда Светлана дала Константину номер их телефона, а Марк меланхолично напомнил об учении Будды: «Соприкоснешься с вещью не прикрепляйся близко к ней!» И было непонятно, что имелось в виду. То ли штурвал, то ли его отношения со Светланой, а может, он   напоминал о том же и  Константину.