Рассказ вошел в книгу "Смерть в Хургаде".
Осталось несколько экземпляров - могу выслать!
1
В день 7 ноября – красный день календаря Славка Салов снял солдатский ремень, намотал на руку и со всей силы звезданул Вадьку Голубева по башке. Хорошо еще, что не фанерным, похожим на деревянную лопату, портретом кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Петра Ниловича Демичева, с которым Славка час назад маршировал в колонне демонстрантов.
Бедный Голубь так и не понял, что произошло, откуда на его голову свалилась такая неожиданность. Казалось бы, только что праздничный, в кумаче и транспарантах город, отмечающий 60-ю годовщину Великой октябрьской социалистической революции, радовал его звуками духового оркестра и в такт им пенящимся в кружке пивом. Через пятнадцать минут в клубе имени Ленина, где Голубь добивал третью кружку пива, должен был начаться бесплатный показ художественного фильма «Ленин в Октябре». Но стоило Вадиму выскочить до ветра, чтобы побрызгать на первый девственный снежок, как он тут же получил по кумполу! Солдатской пряжкой с пятиконечной звездой! Как-то не стыковалось все это: обрамленный лампочками трехметровый портрет Ленина, начертанные золотом слова о том, что Октябрьская революция открыла новую эпоху всемирной истории и страшная боль! Голубь стоял напротив Славки и догонял, как такое возможно. А его грубые русые волосы покрывались кровью, теплой и вязкой, как клубничное варенье.
Ожидая ответной реакции, Славка сделал шаг назад. На всякий случай. Кто знает, может у этого дурня в кармане финка – блатные и в будни и в праздники при ножах. Горбоносый Гера Юдин, к примеру, на танцы с собой «лисичку» берет. Смеется: «карандашик поточить и живот распотрошить». Прямо Аркадий Райкин. Казан – Серега Казанников, отмотавший два срока за поножовщину, как профессиональный сапожник носит в кармане шило. А демобилизовавшийся прошлой весной Игорь Молодкин – Молодяха вообще прячет армейский штык-нож в носке. Такая хреновина в живот войдет – из спины выйдет.
Но Голубь, судя по его растерянному виду, был без каких-либо колюще-режущих предметов. Это меняло ситуацию. И Славка, словно входя в азарт, без размаха припечатал его еще разок. Чтобы не ссал во дворах, котяра. На этот раз, пуская пьяные слюни, первый парень Полевой улицы успел прикрыть череп обеими руками – удар пришелся по костяшкам пальцев. Голубь хрипло заорал и, дико матерясь, сразу слинял прочь. Страшно, когда больно и непонятно.
А как неплохо начинался день. Пользуясь отсутствием предков, дружно утопавших на демонстрацию, Голубь разыскал спрятанный отцом под фуфайками бак с брагой и выдул из него целый ковш. Под несущиеся из настенного радиоприемника призывы партии к народу как-то незаметно умял тарелку студня. И прежде чем покинуть дом, для настроения хлебнул еще полкружки браги.
На улице сыпал первый робкий снежок, мягкий и долгожданный. Возле льночесальной фабрики народ вооружался знаменами и строился в праздничные колонны. Нарядные женщины, прыская от смеха, надували воздушные шары. На украшенном кумачом и цветами грузовике красовалась огромная конструкция земного шара с крутящейся вокруг него космической ракетой. Бухал барабан духового оркестра.
Вызывающе подняв ворот пальто, Голубь прошел мимо. У него были свои планы на день: смотаться на автостанцию, чтобы потрясти приезжих пацанов на деньги, потом поторчать в буфете клуба имени Ленина, расслабиться пивком с воблой, ну и, может быть, посмотреть какую-нибудь киношку. И все у него, в общем-то, сложилось. Оставалось только, плюя в кулак шелуху от семечек, посмотреть на Ленина в Октябре. Перед фильмом он выскочил за клуб по малой нужде. Разумеется, в учреждении культуры, носящем имя вождя, были и туалет, и буфет, даже парикмахерская – все двадцать четыре удовольствия. Но пацаны при необходимости все равно выбирали узкое пространство между закопченной кочегаркой и трансформаторной будкой.
У Славки день тоже складывался неплохо, если не считать обязательной явки на праздничную демонстрацию, где под угрозой неудовлетворительной оценки по поведению его заставили тащить портрет члена ЦК КПСС. И как он ни пытался откосить от этой почетной обязанности, ссылаясь на температуру и кашель, ничего не вышло. Членов ЦК было так много, что достались всем. Когда колонна проходила мимо заснеженной трибуны, из громкоговорителя раздался обращенный к ним голос местного Левитана: «Да здравствует Ленинский комсомол – надежный помощник и боевой резерв коммунистической партии!» Разрывая рты, все заорали: «Ура!» А потом, свернув за угол, как-то быстренько забросали наглядную агитацию в автобус – и с чувством выполненного долга отправились обмывать праздник.
От безделья Славка на минутку, рассчитывая встретить кого-нибудь из своих приятелей Виконта или Терезу, заскочил в фабричный клуб. Но вместо корешей приметил тихо выпорхнувшего на улицу Голубя – своего давнего обидчика. Мясистый, как у боксеров сломанный нос, мелкие прокуренные зубы, чугунный подбородок. И тяжелый взгляд уголовника, хотя ни тюремной баланды, ни армейской каши Голубь в свои семнадцать еще не попробовал. Но дурная слава уже бежала впереди него. Выпив на рубль, он куражился так, словно упился на червонец. Днем тряс приезжих пацанов, стрелял гривенники у школяров. Вечером оккупировал городской парк, где не цеплялся разве что к железобетонным фонарям. И уж полный беспредел творил на своей родной Полевой улице, где жил в невзрачном домике барачного типа. Именно там, сидя на скамеечке под звездным небом и потягивая дешевую «Приму», Голубь ревниво присматривался к соседским девчонкам, следил, с кем они провожаются. И если на улице в их компании появлялись незнакомцы, превращался в зверя. Пощады не было никому. Чужака обламывали сходу, не дожидаясь пока он хотя бы проводит девушку до калитки. Наваливались всей толпой и лупили. Но иной раз вечер обходился без драки. Завидев в темноте зловещие огоньки сигарет, кавалер быстренько чмокал девушку в щеку и чесал восвояси.
Славка столкнулся с Голубем в конце августа, когда сунулся провожать Танечку Лавреневу. Кто же знал, что девятиклассница живет с Голубем на одной улице. Впрочем, если бы Танечка хоть словечком об этом обмолвилась, то они не поперлись прямо во вражеское логово, а обошли его огородами. Но видно, школьнице хотелось посмотреть, чем все закончится – как воды в рот набрала.
Короче, только Славка с Танечкой свернули на Полевую, как скучающая шобла зашевелилась, словно террариум. И ну дурачиться, прикалываться. Больше всех, конечно, Голубь веселился:
- Пууу, пуууу, тррр-тррр, тррр-тррр! – орал он.
Компания дружно подпевала:
- Тррр! Тррр!
- Пууу! Пууу!
- Танечка, Танюша, как тебе не стыдно: юбочку надела – голу жопу видно! – изгалялся Голубь в адрес соседки.
- Дурак! – бросила та.
- Дурак в штанах – и тот полковник! Верно, пацан?
Славка промолчал. А Голубь вскочил с лавки, словно его шилом в зад ткнули:
- Я не понял, ты глухонемой или как? – подойдя нос к носу, он резко замахнулся правой, но не ударил, а стал приглаживать свои сальные волосы. - Ссышь, когда страшно?
Танечка без оглядки улепетывала к своему дому. «А юбка у нее и в самом деле короче некуда», - подумал Славка. И тут же получил в челюсть. От удара из глаз посыпались искры. В кулаке у Голубя была свинчатка.
- Сколько раз вам, коням, говорить, чтобы не лезли к нашим телкам! – брызжа слюной, продолжил разборку Голубь. - Не понимаете по-хорошему? Будет по-плохому!
Неделю Славка носил солнцезащитные очки. И благодарил Бога, что у Голубя была свинчатка, а не кастет. И вот через три месяца поквитался с обидчиком.
2
Дома Славка внимательно, словно под микроскопом изучал увесистую солдатскую бляху. Ему думалось, что на острых краях должны остаться какие-нибудь следы крови. Но, увы, никаких подозрительных следов на пряжке не было. Он любил свой ремень, новенький, аккуратный, пахнущий кожей. Многие знакомые парни форсили в офицерских ремнях, умудряясь натянуть на себя чуть ли не целую портупею, но во время драки от таких ремней не было никакого толку.
Славка вытащил из стола кухонный нож, примерился и сделал на ремне аккуратную зарубку, вырезав небольшой треугольник. Первую такую метку, словно звездочку на борту истребителя, сбившего вражеский самолет, он нанес в сентябре после драки у сельхозтехникума.
Тогда их с Виконтом, только что откинувшимся с «усилка» друганом, не пустили на танцевальный вечер. Преподавателям, видите ли, не понравилась стриженая под ноль башка Виконта. В застойные времена такая прическа могла означать только одно – возвращение с зоны. Качать права и бить себя в грудь, объясняя, что теперь он им всем друг и товарищ, Виконт не стал. В вестибюле дежурил отряд ДНД и комсомольский актив. Парни с красными повязками знали всех учащихся в лицо и чужаков тормозили. Можно было бы, конечно, попытаться проскочить кордон под ручку с девчонками, изобразив их кавалеров. Но никто из бывших Славкиных одноклассниц не захотел связываться с пьяным Виконтом.
Униженные и оскорбленные, приятели дали задний ход. А в мелькающих огнями окнах уже на всю мощь грохотал вокально-инструментальный ансамбль.
- Они меня попомнят! - почесывая пальцами стриженую репу, грозился Виконт. Он падал с катушек. Но, чувствуя любопытные взгляды молодняка, старался устоять на ногах, как слон на коньках. – Слава, скажи, прав я или нет?
- О чем разговор?! – быстренько забравшись на сложенные в столбик кирпичи, чтобы лучше видеть происходящее в зале, согласился Славка.
За окном в вихре танца мелькали счастливые лица первокурсников. Им только что вручили билеты учащихся, а теперь еще и представилась реальная возможность закрутить первую любовь. Тем более все девчонки были, как на подбор: симпатичные, фигуристые, не какие-нибудь толстушки и раскоряки. Казалось, ничто не могло помешать их празднику жизни.
Но это было не так. Чужое веселье подействовало на оставшихся на улице ребят, как красная тряпка на испанских быков. И как только День первокурсника покатился под откос к своему логическому завершению, местные ребята, не сговариваясь, решили отыграться на иногородних, устроив им возле общаги так называемую «дорогу жизни». Спрятались за тополями и кустами акаций, подальше от фонарей и, пропустив первую партию молодежи, со свистом, как соловьи-разбойники налетели на тех, кто оказался в хвосте. Перепуганные первокурсники, словно горох посыпались в разные стороны. Но парни постарше, из тех, что недавно стояли в дверях с красными повязками, заняли круговую оборону.
Махалово пошло нешуточное. У прошедших армию заочников была неплохая физическая подготовка – и они дрались, как тысяча чертей. Особенно здорово мотался кудрявый, по-деревенски сбитый крепыш в безрукавке. Он играючи уходил от ударов перепивших малолеток, держал их на расстоянии и не позволял навалиться всей толпой. С повадками доморощенного каратиста он, как умел, орудовал руками и ногами – и, пообщавшись с ним поближе, двое Славкиных приятелей уже харкали на землю кровью. Тогда, поняв, что в честной драке молодца-удальца не завалить, Славка в первый раз снял солдатский ремень:
- Он мой! – крикнул он пацанам, и что было сил, перепоясал мужика пряжкой по кучерявой с проплешинами голове.
Народ расступился, как в старой уличной песне: «Все знали, что дерутся два вождя, два мастера по делу фехтованья». Но фехтованием там и не пахло. Боясь, что заочник вырвет у него ремень, Славка колошматил противника, как мог. В азарте он, наверняка, забил бы мужика насмерть и затоптал в асфальт, но городскую тишину взорвал вой милицейской сирены. В глаза ударил свет фар! Толпа мгновенно рассеялась. А оказавшегося крайним Виконта менты уже засовывали в «буханку».
Славка понял, надо делать ноги. И чем быстрее, тем лучше. Он рыбкой нырнул в ближайшие кусты и затаился. От земли пахнуло осенней плесенью и пожухлой листвой. Славка напряг слух:
- Парня с ремнем найдите! – распоряжался толстопузый милицейский капитан. - Ближайшие дворы прочешите – далеко он уйти не мог.
- Будет сделано! - рослый сержант в хромовых сапогах направился прямо к кустам – и этого было достаточно, чтобы Славка встревоженной ланью метнулся к забору.
- Вон он!
- Стоять! Стоять, щенок!
Два кинувшихся вслед жеребца-милиционера, не щадя казенной формы, продирались сквозь кусты. Придерживая фуражки, тяжело пыхтящие дядьки выкладывались, как марафонцы на финишной прямой. Иногда расстояние между ними и Славкой сокращалось до неприличия, казалось еще рывок – и они свалят его на землю. Но Салов, хоть и пьяный, но трезво понимающий, что его ждет, быстро пошел в отрыв. Он почти не чувствовал ног, легко, как через школьного коня перемахнул полутораметровый забор, по-кошачьи вскарабкался на какой-то деревянный сарай, пригибаясь, пробежал по крыше и спрыгнул с противоположной стороны.
Свой микрорайон, богатый на темные проходные дворы, лазейки в дощатых заборах и огороды, Славка знал, как свои пять пальцев. И еще он знал, что если его догонят, то 206 статья уголовного кодекса ему обеспечена. Какой срок впаяет прокурор, будет зависеть от состояния пострадавшего. Припечатал он мужика крепко – года на два с половиной колонии усиленного режима.
Менты за ним на крышу естественно не полезли, пошли в обход, а затем и вовсе затерялись где-то в темноте. Это пугало, потому что если не они, так их сослуживцы могли в любой момент выскочить из-за угла.
Как затравленный волчонок, Славка ловил ночные звуки, всматривался в темноту, прикидывал пути возможного отступления. Он понимал, что домой идти нельзя: если нагрянут оперативники – на опознании ему не отвертеться. Значит, нужно где-то спрятаться, пересидеть час - другой, а дальше действовать по обстоятельствам.
Наткнувшись на деревянную пристройку к дому, в которой хранился уголь, Славка прислушался к режущей слух тишине и полез внутрь. Он знал, что разгуливать сейчас по ночным улицам все равно, что дразнить свору голодных псов. Пристройка была тесной, как КПЗ и на половину заваленной углем. К стенам жался огородный инвентарь: лопаты, грабли, ведра – при соприкосновении с которыми все это жутко гремело. Славка забился в дальний угол и стал потихоньку привыкать к темноте. Сквозь щели в досках проникал свет уличного фонаря.
И тут отчетливо раздалось:
- Давай посмотрим во дворе! Куда ему еще деваться?
- Да вроде тихо все...
- Затаился где-нибудь сука, - дверь в сарай приоткрылась.
- Ну, чего там?
- Не видно ни хрена!
Сердце у Славки рухнуло в пятки.
- Посвети!
Мелькнул и сразу погас задутый сквозняком огонек от спички.
- Никого!
- Ушел, гадина!
- Может, наши его уже взяли?
- Наверняка.
Но все обошлось. Виконт Славку не выдал - и менты не съели. Дело спустили на тормоза: подумаешь, подрались пацаны! Пойди, разберись, кто прав, кто виноват – молодость есть молодость! До войны в деревнях вообще привязанными на веревку гирьками махались. И ничего особенного. Если не считать, что после удара таким отвесом по голове кто-то сразу уходил на инвалидность, а кому-то на всю оставшуюся жизнь была обеспечена не сходящая с лица улыбка.
3
После той драки возле техникума Славка и получил прозвище Ремень. А ведь мог бы стать каким-нибудь Саликом или еще хуже – Салом. Фамилия-то у него Салов. Никуда не денешься: Вячеслав Николаевич Салов. А тут он – Ремень. Звучит! Совсем другой коленкор! Виконт постарался. «Я, - говорит, - тебя, Славыч, сразу и не узнал. Смотрю, ну прямо какой-то Илья Муромец бьется с печенегами: налево махнет – улица образуется, направо – переулочек». Прикалывался, конечно. Но с Ремнем он здорово придумал!
Обычно клички привязывались к пацанам еще в школе, когда у них ни ума, ни фантазии. Витька Мухин – Муха. Серега Иванов – Иваха. Сашка Зимин – Зима. А уж Толстый, Ушастый, Очкарик были, если не в каждом классе, то, наверняка, в каждой школе. Нормальные, серьезные погоняла ребята получали во дворе или на зоне. Тот же Валерка Новиков стал Пегасом за пристрастие к стихотворчеству. Точнее говоря, к переделыванию песен. Помните «Терезу»? «Тереза, Тереза, Тереза, ты вся состоишь из протеза. Рука – протез. Нога – протез. И между ног – тоже протез»... Пегас придумал.
А Виконт стал Виконтом вообще по приколу. По паспорту он Алексей Кочергин, и быть бы ему на зоне Кочергой. Но Леха с пятого класса был помешан на романах Дюма, тогда как большинство его друзей по несчастью даже «Трех мушкетеров» в глаза не видели. Вот тут Леха и блеснул: стал «буграм» прочитанные в детстве романы пересказывать, особенно «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя» - и получил крикуху Виконт.
В городе всех шебутных парней знали по кличкам. И порой дело доходило до смешного. Как-то один деревенский переросток, прижатый Серегой Дрисовым на автостанции, стал стращать Дрису самим же Дрисой. Вот, мол, скажу Дрисе, что стряс с меня полтинник – он тебе глаз на жопу натянет. Сереге даже интересно стало, вдруг в городе двойник завелся. Взял он храбреца за грудки:
- Откуда Дрису знаешь?
- Не твое дело, - кочевряжится приезжий.
- Очень даже мое! - напирает Серега. - Я бью в глаз только раз, а другой уже по крышке гроба! Колись!
Тот и колонулся, что, мол, живет с Дрисой в одном доме! И даже назвал точный адрес.
- Тогда заходи завтра с бутылкой, - рассмеялся Серега самозванцу в глаза.
И на другой день тот и в самом деле прикатил с бутылкой самогона и закусоном. А чего теряться, если можно стать дружбаном самому Дрисе? И в следующий раз, когда наедут на автостанции, можно сказать, что не только знаешь Дрису, а и самогон с ним пил...
Славка жил с матерью и бабушкой в ветхом деревянном бараке, появившемся в конце тридцатых в соответствии с программой фабричного улучшения быта рабочих. Славкина бабушка – бригадир льночесального производства как местная стахановка получила квартиру одной из первых. Правда, другого жилья, в новых пятиэтажках с удобствами, за свой ударный труд так и не заслужила. И выросший на фабричном поселке, среди работяг и уголовников, Славка не подозревал, что где-то есть другая жизнь, без мата, пьянства и мордобоя.
Поступив в СПТУ учиться на газоэлектросварщика, он, чтобы не отставать от старшекурсников, заказал в ателье брюки-клеш, нашил ниже колен с десяток блестящих пуговиц и в ярко-розовой в петухах рубашке отправился на танцевальную веранду. А там все свои да наши, в основном с фабричного поселка: волосы у всех длинные, лица каменные, глаза злые. И у каждого на поясе солдатский ремень, чтобы отмахнуться в случае драки. Сколько тогда этими пряжками пацанам голов порасшибали – не сосчитать. А барабанщику Сашке Комару Коля Денис вообще глаз вышиб: на всю жизнь человека инвалидом сделал, а сам пошел по этапу. Получил три с половиной года колонии усиленного режима.
Такими остались в памяти у многих те клятые семидесятые. Когда лучшая часть советской молодежи в едином порыве училась жить, работать и бороться по-ленински, по-коммунистически, встречались и отдельные отщепенцы, вроде Ремня, живущего совсем не так, как записано в Моральном кодексе строителей коммунизма. У Славки были свои жизненные принципы, свои понятия о добре и зле, счастье и справедливости. Бей первым. Пей, когда наливают. Выбирая девушку, не брезгуй убогими и страшненькими – Бог хорошую пошлет…
4
У всякого уважающего себя подростка в конце семидесятых обязательно был катушечный магнитофон. Какой-нибудь «Сатурн-201» или «Маяк-203». У Славки на журнальном столике красовалась «Снежеть-202», а на книжной полке стояли два десятка магнитофонных коробок с пленкой «Свема». Битлы, АББА, много блатных песен под гитару, Высоцкий, Окуджава, но в основном «солянка», которую без стакана не расхлебать. И после «Жил я с матерью и батей на Арбате – здесь бы так!» вдруг шли «Песняры» или песни из фильма «Табор уходит в небо». Хотя чего удивляться, если, услыхав, что у соседа появились новые записи, мальчишки хватали свой «маг» подмышку и бежали их переписывать. Чистой ленты, естественно, не хватало – писали туда, где оставалось свободное место. Записи включали редко, разве что по случаю какого-нибудь застолья – в день рождения, «октябрьскую», новый год, проводов в армию. Да еще в качестве музыкального сопровождения во время домашнего рандеву с девушками: «Я типа музон врублю, чтобы не так скучно было. А свет типа выключу, чтобы в глаза не так светил». И если девушка не противилась - лампочка гасла, а из «мафона» с треском и хрипом, как с заезженной пластинки звучали битлы: «Any Time At All», «Girl», «Michelle» - все самое любимое и дорогое.
Когда в городе появились первые видеосалоны, Ремень, уже взрослый мужик, как-то неожиданно для себя пристрастился к кино. Вместе со школьниками часами просиживал перед телевизором в тесных привокзальных подсобках, холодных полуподвалах, клубах. А на экране, теряя цвет, звук, а то и изображение, от чего народ начинал свистеть и топать, крутили затертые до дыр «Улицы в огне». И так этот боевик тогда запал Ремню, что он ходил на него раз пять.
Потом была нашумевшая «Красная жара», после которой Славка, как безумный стал смотреть все фильмы со Шварценеггером. Затем начался долгий «Кошмар на улице Вязов», остановить который смогла лишь «Эммануэль» с Сильвией Кристель в главной роли. Так, потихоньку, ненавязчиво, кино, как и предусматривалось вождем мирового пролетариата, стало для Славки важнейшим из искусств. Правда, не наше, а буржуазное, с далекими городами, смазливыми красотками и гнусавым голосом переводчика.
Дело доходило до того, что после окончания киносеанса Ремень покидал тесный душный зал, чтобы воровато, в пять затяжек выкурить на улице сигарету, платил на входе еще рубль – и шел смотреть понравившийся фильм снова. Случалось, что начинающие кинопрокатчики не успевали обменяться с коллегами видеокассетами или привозили не те, что были объявлены в рекламе – и тогда фильм крутили по второму разу. Но самым неприятным было, если в конце сеанса приходил каюк ламповому телевизору или видак зажевывал пленку.
Первое время, как завсегдатай видеосалонов, Славка глотал все подряд без разбору: боевики, ужасы, эротику. А уж когда сам купил с рук подержанный видеомагнитофон «Электроника-12» - скакал до облаков и, подражая Макаревичу, чуть ли не орал на всю квартиру: «Это - видеомагнитофон – это видеорай, это видеосон, здесь не надо плясать или петь, просто молча сидеть и смотреть».
Кассеты с записями он брал в видео-прокате, правда, самые популярные фильмы вечно зависали у кого-то на руках или выдавались под запись. Но со временем неплохие фильмы стали продаваться в коммерческих ларьках – и с каждой зарплаты Славка тащил домой какую-нибудь «Эммануэль» или «Кошмар на улице Вязов». Словно ребенок, он с любовью приклеивал на коробки выстрижки из журналов и газет с фотографиями Сильвии Кристель, Арнольда Шварценеггера, Чака Норриса.
«Золотой фонд» своей коллекции он никому не давал и даже не показывал. Но если уж близкие приятели, вроде Виконта настойчиво просили что-нибудь посмотреть, давал только то, что не жалко. По пьяному делу пленку могли стереть, порвать и заклеить скотчем, потерять оригинальную коробку, а то и всю кассету, за которую в лучшем случае возвращали деньги, обычно же – какую-нибудь дрянь. Никто из знакомых не сдувал с кассет пылинки, как он. Их роняли на пол, обливали водкой и пивом, использовали вместо подставки под чайник, а Виконт, говорят, даже колол орехи! И поэтому Славкино ухаживание за своим богатством, насчитывающим сотню кассет, воспринималось как тихое помешательство.
До тридцати лет Славкина жизнь тащилась медленно, как в гору. А после тридцати – как с горы сорвалась. И помчалась, полетела – не остановить. Ремень за десять лет перестройки и ускорения даже повзрослеть не успел. Со стороны мужик, как мужик: недельная щетина на скулах, мешки под глазами, возрастная сутулость, а в душе как был пацан, так и остался. На заводе было две столовых: «директорская» на втором этаже, и «волчья» - рабочая на первом. И Ремень мог придти в «волчью» столовую, посмотреть на тарелку с гороховым супом и ляпнуть, как в пионерском лагере: «Опять суп из пяти залуп... Вижу, две покрошены, а три просто брошены»... От неожиданности девушка-раздатчица вспыхивала, как маков цвет, и, кивая на странного дядечку подругам, крутила пальцем возле виска.
Ремень понимал, что язык – его враг, но меняться не собирался. Наоборот, ему нравилось украшать скучную убогую речь забытыми кренделями из детского фольклора. Так впервые услышавший бранное слово пятилетний ребенок до безумия орет его назло родителям. Но, когда Ремень бросил наехавшей на него в приемной секретарше директора: «Закрой пасть - кишки простудишь», та написала шефу докладную - и Славку лишили премии. А директорская подстилка еще пригрозила, что его вообще выметут с завода по сокращению.
Так и вышло. Страна неуклюже вставала на рельсы рыночной экономики. На заводе «Звезда», где за копейки работал Салов, начались сокращения и задержки с зарплатой. Кто поумнее, тот сразу слинял в торговлю, занялся частным бизнесом. А Славке с его восьмью классами и коридором СПТУ куда бежать? Некуда. В городе всего три предприятия, где требовались сварщики: механический завод, производственное объединение бытового обслуживания населения и АТП. Так что сиди, Слава, на голодном пайке и не рыпайся. Он и сидел, как последний из могикан до тех пор, пока его просто не выставили за ворота. И тут не только острый на язычок Славка, а все работники завода стали называть свое предприятие не «Звездой», а «****ой».
Из радиоприемника вещали, что Советский Союза, как имперский монстр, выросший на народной крови и костях, давно рухнул в историческое небытие. Нет больше руководящей и направляющей силы – КПСС! И призывали народ потуже затягивать пояса. А Славке и затягивать было нечего – все и так уже было затянуто. Экономил на всем, кроме водки. Да и то дешевой, суррогатной – с ней было как-то веселей смотреть на мир. По утрам, пока народ пребывал в радужных снах, Славка обходил мусорные контейнеры и выгребал из них пивные бутылки и жестяные банки. Вечером с тряпочной сумкой отправлялся в круиз по остановкам общественного транспорта. На выпивку хватало. По выходным с унаследованным от бабки и матери старьем – фарфоровыми фигурками, вазочками, послевоенными открытками – выбирался на барахолку. Простаивал по три – четыре часа, но хорошей погоды торговля не делала. Зато появлялись новые друзья. Начинали обычно по чуть-чуть, но к закату солнца упивались до упада, до потери пульса, как самые последние алконавты. Из-за этого его и бабы не любили. И он их тоже не любил.
5
Никто не знает, сколько лет жизни ему отпущено. Не знал этого и Ремень. А зачем? Больше знаешь - хуже спишь. Так глядишь, и закончил бы он потихоньку свою непутевую жизнь в лапах зеленого змия. Но человек предполагает, а Бог располагает. Ниспослал Господь на Славку новые страсти, новые испытания. Разными недугами.
Поначалу стал Ремень зависеть от погоды, а это самое паршивое дело. На улице пасмурно – и на душе тоскливо. Атмосферное давление подскочит – от головной боли никакой анальгин не помогает, единственное спасение - гильотина. А тут с ним и вовсе стало твориться что-то странное. Сидит Славка на своем любимом диванчике, глазами в телевизор пялится, ножками болтает. И вдруг ни с того, ни сего бряк – и потеряет сознание на какую-то долю секунды, словно провалится куда, и тут же очнется. И так за вечер-то не один раз – страшно!
С похмелья утром не встать, руки – ноги сводит, голову как будто дрелью сверлят – искры из глаз. Но полный песец пришел, когда судороги стали заканчиваться эпилептическим припадком. Как Славка ни упирался, как ни собирал всю свою волю в кулак, а все равно мешком брякался на пол и извивался как какой-нибудь гад пресмыкающийся. Сколько тянулось это состояние, он не знал – лишь тупо глядел в потолок. И только от непроизвольного мочеиспускания возвращался к реальности. Хорошо, что припадки случались дома. Ремень даже научился их предугадывать и перед тем как отключиться, успевал выключить газ, прилечь на кровать и ждать. Ждать приходилось по-разному: то какие-то доли секунды, а то и по две – три минуты.
И все-таки однажды он не уберегся. Отправился вечером в магазин, купил хлеб, подсолнечное масло, консервы какие-то – вроде все нормально, все как всегда. И вдруг, подходя к кассе, ощутил, как наваливается знакомое сумеречное состояние. Только успел расплатиться, сунуть продукты в сумку и выскочить на улицу – и рухнул, как подкошенный. Грохнулся так, что до смерти перепугал молоденьких мам, прогуливающихся с маленькими детьми. Слава Богу, никого не задавил, не изуродовал, падая, кроме себя самого. Окружающие, естественно, подумали, что упился мужик, залил бельма, на ногах не может стоять. А потом смотрят, что-то тут не так. Ломает бедолагу, трясет, и пена изо рта, как из огнетушителя. Рафик «скорой помощи» прикатил минут через десять, когда конвульсии затихли. Фельдшер помог подняться. Ремень, как сомнамбула переставляя ноги – ходули, залез в машину и по дороге в больницу впервые услышал свой диагноз – эпилепсия!
Две недели Славка провалялся в коридоре неврологического отделения на кушетке. В многоместных палатах не нашлось свободных коек. Весь курс лечения сводился к трем таблеткам и двум уколам, на которые он утром и вечером ходил в процедурный кабинет. Плюс трехразовое питание. Таблетки Ремень всерьез не воспринимал. Другое дело уколы – в их целесообразность он верил: лекарство сразу поступает в кровь и попадает к нужному органу.
Приступы прекратились – Славку выписали с направлением на консультацию в областную психиатрическую больницу. Но ехать по доброй воле в «психушку» не хотелось. А его никто и не заставлял, дело добровольное. Как всякий больной, почувствовавший улучшение, Ремень из месяца в месяц под разными предлогами откладывал свой визит в «дурдом». Понимал, что ничего хорошего там не скажут.
Но после того как он выпил последнюю таблетку – знакомые головные боли стали возвращаться. А вместе с ними кратковременная потеря сознания и судороги. Но Ремень терпел, связывал ухудшение здоровья с резкими скачками атмосферного давления и магнитными бурями. Когда же с ним прямо на кухне случился очередной эпилептический припадок, он хотел повеситься. Стоя в мокрых от мочи трениках, он с тупым остервенением закручивал брючный ремень в петлю и искал место, куда его понадежнее закрепить. Выбор был не велик: крючок от люстры и труба отопления. Если бы в квартире нашлась бутылка водки, то после убойной дозы спиртного, Ремень ушел на тот свет, не задумываясь. Но выпить было нечего – и он решил погодить с самоубийством.
Но и жить в постоянном страхе, что с ним может снова что-то случится, тоже не желал, хотел разобраться, что с ним, понять поддается ли его недуг лечению или это уже до гробовой доски. Он даже был согласен пройти какие-то обследования, кроме взятия пункции спинного мозга. Мужики в неврологическом отделении запугали его, что при эпилепсии непременно берут пункцию, скручивают больного в бараний рог и прокалывают иголкой позвоночник. Хорошо, если удачно, а если нет, то можно на всю оставшуюся жизнь остаться калекой.
Участковый врач-психиатр долго и нудно расспрашивал Славку о его приступах и предшествующих им факторам. Интересовался, не было ли у него в роду больных эпилепсией. Славка говорил, что не было.
- А травм головы? - пытал доктор.
- Не было.
- Вспомните! Может быть, в армии или в детстве? Не падали, случайно с качели? – задавал наводящие вопросы врач.
- Не падал…
- А по голове вас ничем не ударяли? По молодости лет редко кто не участвовал в драках. А в деревенских, да и в городских драках в ход шло все, что было под рукой: велосипедные цепи, колья, штакетник забора. Не было чего-нибудь подобного?
И тут Славку, как будто обожгло: он вспомнил удар солдатской бляхой по голове - с тех пор на затылке остался уродливый шрам. Сантиметров пять.
6
Когда же это было-то, когда? Всего скорее зимой 1977-го... Точно! Конец декабря... В городском ДК последний в году танцевальный вечер. Славка с Виконтом отправились «клеить» подруг на новогоднюю ночь – и, в общем-то, все уже было на мази: Катя Сметанина и Вера Борзова – продавщицы из магазина «Ромашка», кажется, были не против разделить с ними праздничное застолье. Честно говоря, им хотелось бы зацепить кого-нибудь поинтересней, посвежей, но время поджимало. И бывшие знакомые из ШРМ – школы рабочей молодежи – шли по первому номеру. Славка, естественно, положил глаз на курносенькую, рыжеволосую Веру – у нее все было при всем: и рост, и ножки, и фигурка. Во время медленного танца он прижимал девушку к себе, как родную. И Верочка, уронив головку ему на плечо, отвечала тем же. Что касается Виконта, то ему, кажется, было вообще по барабану с кем встречать новый год. «Морда пусть овечья, - говорил он в подобных случаях. – ****а-то человечья». И был прав. Катя Сметанина не выделялась особой красотой – высокая, сутуловатая, большеротая, как Буратино, зато держалась, как неписанная красавица.
После заключительного «медляка», оставив девушек с Виконтом, Ремень рванул в гардероб. Но не один он оказался таким умным: пацаны валили с двух сторон – и в дверях образовалась пробка. Началось столпотворение, давка, а где толкотня, там и драка. Славка так толком и не понял, кто с кем схлестнулся, когда толпа выдавила его в фойе. Единственное, что он успел увидеть – спешно пробивающихся на выход солдат в серых армейских шинелях. И уже, когда народ слегка рассосался, Славка заметил у стены Серегу Дрисова. Выглядел Дриса неважно: лицо перекошенное, распухшее, словно искусанное пчелами, правый глаз вообще заплыл, губы в крови:
- Видали, что солдатня творит! – шмыгая носом, хрипел Дриса. - Четверо на одного! И все из-за бабы! Зойка не захотела с урюком танцевать, а мне ни за что – ни про что по морде...
Наверняка, Серега что-то не договаривал, темнил, но его лицо было неопровержимым доказательством солдатского беспредела.
- Где они?! – подскочив к побитому, заводился Сашка Зимин. – Всех, ****ь, уроем! Всех до одного закопаем в снег! - заметив Ремня, он машинально сунул ему руку. - Слава, видал, что творится! Салаги совсем оборзели! Собирай ребят – далеко уйти мы им не дадим!
Народ заводился, народ негодовал: где это видано, чтобы нормальным пацанам солдаты в городском ДК морды чистили! Многим ребятам тогда кровь в голову ударила и развязала мешки с кулаками. Славка не был исключением. Вручив девушкам их пальто, он объяснил спутницам, что ради торжества справедливости им с Лехой нужно на пару минут отлучиться. Его трясло, руки чесались, но Виконт его горячего порыва не поддержал:
- Дался тебе это Дриса! – недовольно заметил он. – Сам выпросил, сам и огреб. А нам еще девчонок провожать...
- А если бы на его месте оказались мы?
- Вот когда окажемся, тогда и в драку ввяжемся, - улыбнулся Виконт. – Смотри, как Верочка на тебя смотрит!
Верочка и впрямь смотрела как-то очень многообещающе. Никто и никогда на Славку так не смотрел. Но именно из-за этого многообещающего взгляда Ремню и хотелось неудержимо кинуться в драку.
- Скажи, что струхнул? – поддел он приятеля и выскочил на улицу.
Солдаты, конечно, уже свалили. Но разгоряченная толпа малолеток, чувствуя свое численное превосходство, расходиться не собиралась.
- Где эти, уроды? – всматриваясь в лица выходящих из Дома культуры, вопрошал Санька Зимин. С солдатским ремнем в руке он горел от нетерпенья, и, глядя на него, казалось, еще секунда, другая, и он начнет хлестать бляхой всех, кто подвернется под руку. – Неужели упустили?
- Вон они! Вон! – заметив вдали серые шинели, крикнул Пегас.
Все кинулись вдогонку. И Славка тоже побежал. Не столько оттого, что сильно жаждал чьей-то крови, сколько от сопричастности к общему делу. Рядом с ним бежали Дриса, Зима, Пегас, Иваха и еще с десяток известных в городе парней. Жаль, что его не видела в этот момент Верочка Борзова!
Заметив преследователей, солдаты прибавили шагу, а потом и вовсе побежали. Толпа загудела. Кто-то второпях отрывал штакетник, вооружался булыжником – от противника можно было ожидать любой пакости. Так, в общем-то, и случилось. Не прошло и минуты, как последний вояка скрылся за деревянным забором воинской части, как оттуда хлынула целая солдатская лавина. Крепко сбитые армейцы в зеленых робах лезли из всех щелей, словно тараканы.
И началось что-то вроде избиения младенцев. Старослужащие, демонстрируя приемы самбо, ловко выбивали из рук малолеток колья, делали им подсечки и в два-три удара выводили из строя. Не дожидаясь развязки, Дриса вытащил из сапога армейский штык-нож. «Ну, у кого кишки лишние?! - размахивая им, заорал он. – Подходи по одному!» Но, как говорится, против лома нет приема, если нет другого лома. Отработанным ударом кирзового сапога сержант-тяжелоатлет выбил у Сереги нож, завернул его ослабшую, как плетень руку за спину и напоследок с наслаждением въехал кулаком в кадык.
В это время другой сержант с длинными, как у гориллы волосатыми руками, отоваривал Пегаса, который совсем не умел драться. Довольный собой старослужащий мутузил доморощенного поэта, как боксерскую грушу до тех пор, пока тот не уткнулся лицом в снег. Дольше всех продержался Иваха – чувствовалось, что две ходки на зону не прошли для него напрасно. Завалить его салагам так и не удалось.
Стоя с намотанным на руку ремнем, Славка не знал, что делать. На него почему-то пока никто не нападал, а впрягаться за Дрису и Пегаса было уже поздно. Можно было бы, конечно, пользуясь неразберихой, тихо свалить. Но вдруг кто из ребят увидит этот позор? Всю оставшуюся жизнь не отмоешься! И тогда с криком: «А ну, иди сюда!», Ремень, как коршун кинулся на ближнего к нему военного. Помирать так с музыкой! Пряжка просвистела сантиметрах в двух от стриженой солдатской головы, и все благодаря тому, что тот успел присесть. Боец пружинисто поднялся, ловко снял свой ремень, намотал на руку - и Славка затылком почувствовал удар догнавшей его солдатской пряжки. Домой пришел – вся куртка в крови, до самой задницы. Мать хотела вызвать «скорую», но обошлись домашними средствами: зеленкой и бинтом...
И Славка сказал:
- Да, да, было... Лет в восемнадцать меня шаркнули по голове солдатской бляхой, шрам до сих пор остался.
- Куда ударили – покажите, – оживился доктор.
Ремень показал.
- Что тут можно сказать? – морща лоб, задумался белый халат. – Одним из основных этиологических факторов эпилепсии в вашем возрасте вполне может быть латентно протекающие последствия черепно-мозговой травмы.
Словно боясь потерять мысль, доктор принялся скрипеть ручкой в амбулаторной карте. Исписав неразборчивым почерком с полстраницы, он испытующе взглянул на пациента:
- А давайте приложимся в больницу, и в условиях стационара, как следует, займемся вашим недугом? – доктор ждал ответа. - Ну, что, пишем направление?
Салов понуро молчал.
- Дело – это, конечно, добровольное. Не хотите – как хотите, никто вас силком в палату не потащит. Не те времена! Но я бы все-таки рекомендовал вам обследоваться. Вы где трудитесь?
- Нигде. До сокращения на заводе «Звезда» работал, потом год на бирже стоял...
- На что же вы живете?
- Старьем на барахолке торгую…
- А тут у вас появится реальный шанс получить группу инвалидности. Ну, что, ложимся?
- Но пункцию спинного мозга я делать все равно не дам!
Правду говорят, что нет худа без добра. В психушке у Ремня помимо парциальной эпилепсии выявили необратимые изменения личности, и дали третью группу инвалидности. Назначили пенсию.
7
Лето 2010-го выдалось аномально жарким. От тридцати пяти и выше! Такого пекла Ремень отродясь не помнил. В народе говорили, будто это перед концом света. А конца света Ремень давно не боялся: он понимал, что когда-нибудь для него все равно все закончится. Так пусть для всех одним разом!
По будням с утра до вечера он торчал на берегу реки, загорел до костей. Чернее его был разве только что неизвестно как оказавшийся в среднерусской полосе негритенок. А в выходные, словно на работу Ремень отправлялся на барахолку. Торговать. В рядах предприимчивых старушек и деловых калек у него было свое место, занять которое соседи не решались, даже если он приходил позже, чем обычно. Нрав у Ремня был крут – любой спор завершался мордобоем.
В отличие от большинства бабулек, распродающих домашние залежи старомодных пиджаков, выцветших платьев и застиранных наволочек, Ремень раскладывал на газете свои старые магнитофонные записи и почему-то потерявшие всякий спрос видеокассеты с боевиками и ужасами. Их не брали даже по червонцу!
Зато у круглолицей тетки, что стояла напротив, скупали, чуть ли не все подряд. Какая-то цыганка выторговала выгоревший от времени ковер. Хваткий на вид мужик сразу же после примерки забрал новые кирзовые сапоги - тетка продавала их, чуть ли не вдвое дешевле, чем в магазине. Неразговорчивая женщина с девочкой лет шести купила за восемьдесят рублей старую советскую куклу. Таджик присмотрел недорогие китайские сланцы. Какой-то новый русский, брезгливо подержав в руках, забрал три граненых рюмки, попросив каждую из них завернуть в газету. А матерчатые голицы вообще шли в лет - тетка только успевала складывать деньги в сумочку, что для надежности висела у нее на шее.
Большинство постоянных обитателей барахолки тащили сюда в основном то, что самим не нужно. Стертые ножи, алюминиевые вилки, ложки, тарелки из сервизов, стаканы, словно отголоски из недавних советских времен. Стойкие, как оловянные солдатики бабушки из раза в раз приносили одни и те же настольные лампы, утюги, фены, глядя на которые совсем не верилось, что они будут работать. Причем стоило потенциальному покупателю к чему-то протянуть руку, как тотчас же раздавалось: «Бери, за даром отдаю! Дешевле все равно не найдешь!» И если внутри у него еще шла борьба – брать или не брать, то после слов: «Сколько дашь? Бери за сколько не жалко!» сдавался даже самый скупой.
Глядя на все это, Ремень грустил. Вот времена настали – видеокассеты, которые раньше оторвали бы с руками, никому не нужны! Да что там кассеты – книги не берут: ни Джеймса Чейза, ни Картера Брауна, которыми он когда-то зачитывался. К ним даже не прицениваются.
Многие бабушки, как заколдованные из раза в раз таскают на базар одни и те же мягкие игрушки: разных кошечек, собачек, тигров – спрос нулевой. Оставшееся от выросших детей и внуков наследство семидесятых давно захламило квартиру, а выбросить в мусорный контейнер рука не поднимается. Привет из девяностых – уродливо-длинноногие куклы Барби и сборные человечки из «Киндер-сюрпризов» тоже никому не нужны.
Другое дело - ножовки, отвертки, молотки, колуны – на них всегда спрос, все дело в цене. Если недорого – улетают в лет. В хозяйстве сгодятся, а без них, как без рук.
Став инвалидом, Ремень неожиданно для себя потянулся к церкви. Никогда с ним раньше такого не было. А тут раз заглянул в храм Покрова Богородицы во время богослужения - постоял, поглазел на иконостас, послушал певчих, да и вышел. Но понравилось то, что никто его ни о чем не спросил, не поинтересовался, зачем он здесь, почему. В следующий раз Ремень отважился купить пятирублевую свечку, которую неумело пристроил под иконой Николая Чудотворца. И снова никто ему не задавал никаких вопросов. Хочешь стой, хочешь молись, хочешь уходи. Но как было уйти из такой красоты, не дождавшись завершения службы? И он стоял, словно сквозь сон, вглядываясь в подрагивающие под ликами святых огоньки лампад и вслушиваясь в диалог священника с хором: «Господу помолимся!» - «Господи, помилуй!» И правая рука уже непроизвольно тянулась ко лбу, чтобы перекреститься.
В реальной, убивающей серым однообразием, жизни у Ремня давно ничего хорошего не было. Пенсию по инвалидности ему назначили – одно название, хотя чего удивляться, если он и поработал-то в молодости совсем ничего. Дай Бог, лет двенадцать. А как развалился Советский Союз, так вообще никуда не брали. Стоял на бирже. А если и устраивался каким-нибудь подметалой в РЭУ или грузчиком в магазин, так не надолго: на месяц – от силы на два. Часто болел, мотался по больницам и доставал начальство листками нетрудоспособности – а кому это понравится? Никому. И это еще хорошо, что врачи нашли у него какую-то патологию в мозгах. Помимо крохотной пенсии инвалидность все же давала право на бесплатный проезд в общественном транспорте и льготы по оплате жилья.
Партийная бабушка умерла в Казанскую, не мучилась, не валялась в грязных палатах. Уснула – и не проснулась. Мать умерла в один день с первым президентом России Борисом Ельциным – и стране было совсем не до нее. Похоронили ее на новом кладбище, потому что на старое уже давно забили под завязку. Народу за годы реформ примерло, пожалуй, больше, чем до войны за годы репрессий. Конечно, статистики тут никто не вел, но судя по приятелям Ремня, с кем прошла его буйная молодость, все уже давно поспешили занять места на кладбище. Первым, кажется, отбросил коньки Виконт, умудрившийся попасть на железнодорожном переезде под поезд. По пьяни полез под вагон, чтобы не обходить вставший не по делу товарный состав, а тот возьми, да и дернись. Хоронили Кочергина в закрытом гробу. Следом склеил ласты Дриса. Серега стал жертвой спирта «Роял»: не рассчитал дозировку. Пегас, он же Валерка Новиков замерз во дворе своего дома – не дошел до подъезда каких-то пятнадцать шагов, как нарочно стояли крещенские морозы. Казана, Серегу Казанникова зарезали прямо в пивной – и шило в кармане не помогло. Иваху убили. Кто и за что – не понятно. Гера Юдин сам помер, у него оказывается, сахарный диабет был, сначала одну ногу выше колена оттяпали, потом другую. И только Голубь сам удавился. То ли много денег в карты проиграл, то ли чью-то квартиру продал не тем, кому надо, но нашли Вадика висящим в гараже на перекладине. Собаке собачья смерть!
Став прихожанином Покровского храма, Ремень все чаще ловил себя на грешных мыслях и всячески старался их избегать. Он даже материться перестал. Купил нательный крестик, недорогой, из алюминия, наверное, – мать рассказывала, что втайне от бабушки в детстве его окрестила. На кухне целый иконостас устроил: Спаситель, Божья Матерь, Николай Чудотворец, блаженные Ксения Петербургская и Матрона Московская. Были тут и настоящие иконы из церковной лавки и выстриженные из разных журналов. Но утром, вечером и выходя из дома Ремень, глядя на них, крестил лоб и творил молитву. Самую простую: «Господи, царь небесный батюшка, спаси, сохрани и помилуй!» Помогало.
8
Через небольшую березовую рощицу Ремень все лето ходил на речку купаться. Это был самый короткий путь от его дома до пляжа. Если, конечно, язык повернется так называть разровненную бульдозером кучу серого песка и стоящую посредине кабинку для переодевания.
С этой рощицей у Славки были связаны и приятные ассоциации. Именно сюда после танцев в городском парке он притащил Веру Борзову, курносенькую рыжеволосую девушку, с которой ему удалось станцевать три медленных и два быстрых танца. По дороге Вера рассказывала ему, где находится созвездие Большой Медведицы. Они долго стояли, уставившись в звездное небо, а потом Славка осмелел, притянул астрономку к себе и неумело чмокнул в щеку. Вера Борзова была постарше и поопытнее, напряглась вся, словно гитарная струна: еще один поворот колка – и лопнет! Славка уткнулся губами ей в шею и полез обниматься. Для старшеклассницы ШРМ это было ударом тока: она как-то сразу обмякла, тяжело задышала, и засосала своими большими губами его губы...
Такое не забывается.
Шагая по знакомой тропке, Ремень обратил внимание на стоящую на полянке иномарку. Черный американский «Хаммер» красовался в хороводе берез, словно пришелец из других цивилизаций. А рядом с ним в одних пляжных трусиках порхали две очаровательные нимфы.
Ремень заворожено таращился сквозь березовые ветви на их маленькие незагорелые груди. Девушки безмятежно принимали солнечные ванны, а их кавалеры в это время нанизывали на шампуры куски маринованной свинины. Увлеченная делом молодежь какое-то время не замечала любовавшегося чужим праздником жизни Ремня. И только когда он подошел слишком близко, один из парней, играя мышцами, осадил:
- А ну пошел отсюда, бомжара!
Ремень неуклюже попятился – под ногами у него хрустнула сухая ветка. Одна из девушек вскрикнула:
- Вадик, я боюсь!
- Эй, ты, чеморошный! Не понимаешь, что ли, когда тебе по-хорошему говорят?! Пошел вон!
Наверное, Ремню и в самом деле стоило уйти, но девушки были настолько хороши – раньше он видел таких только по телевизору, что он с наслаждением пожирал их глазами.
- Леша, а вдруг это маньяк, который насилует девушек на расстоянии? - прикрывая груди, пошутила одна из красавиц.
- Ой, я сейчас кончу, - изгибаясь, словно пантера, смеялась подруга. – Эй, маньяк, покажи рога - дадим тебе пирога!
Леша не выдержал. Поднялся и с шампуром в руке направился в сторону непрошеного гостя. Он тоже был красив, как Аполлон Бельведерский:
- Мужик, кому говорят? Хватит своими свинячьими глазками хлопать – тут тебе не стриптиз! Иди своей дорогой по добру по здорову!
- А то что? – подал голос Ремень. С несвойственной покорностью он проглотил все нехорошие слова в свой адрес: и «бомжару», и «маньяка», и даже «свинячьи глазки». Может быть, хватит? Как в далекой молодости он снял солдатский ремень, демонстративно намотал на руку.
- А то, что тебе сейчас мало не покажется, - вихрем подлетел второй Аполлон. В руке он держал травматический пистолет. - Последний раз говорю! Иди отсюда!
Но Ремень, привыкший бить первым, уже сделал замах – и в тот же миг голова его резко дернулась, получив полную обойму резиновых пуль. Еще через секунду это была уже вовсе не голова, а жуткое кровавое месиво с жадно хватающим воздух ртом.
- Добить что ли гадину, чтобы не мучился? – спросил Леша и воткнул шампур бьющемуся в конвульсиях мужику в область сердца! – Пожарили шашлычков, называется!
Напарник выдернул из рук жертвы солдатский ремень.
- Смотри, Леха, у него тут какие-то засечки, три штуки. Глядишь, если бы я во время не подскочил, после твоей башки – он четвертую бы сделал!
- Чего делать-то с ним будем?
- В багажник – и на тридцать пятый километр. На вечный покой. Сам напросился.
- Все, девочки, праздник отменяется! – объявил Леша. - Быстренько одеваемся и по домам!
Девушки и так уже были не в себе, а, увидев залитый кровью труп, и вовсе залепетали что-то невнятное.
- По понятным причинам шашлыки переносятся на следующий выходной. Маньяк испортил нам весь уикенд, но был вовремя замечен и ликвидирован. Если бы не Генка, то на его месте сейчас мог оказаться я. – Леша брезгливо бросил в багажник солдатский ремень. – Этой штуковиной он хотел размозжить мне череп. Три черепа, суда по отметкам на ремне, он уже размозжил...
Это были последние слова, которые слышал Ремень. Затем голос пропал, словно его выключили. Какое-то время он все глубже и глубже проваливался в вязкую темноту. Но к концу тоннеля, по которому неслось Славкино тело, темнота стала расступаться. И яркий, ослепительный свет был явно неземного происхождения.