Жила-была корова. Огромная такая преогромная. Очень и очень пестрая. С добрыми глазами, бодливыми рогами и большим выменем. И давала эта корова много-много вкусного полезного молока. Почему? А кто ее знает. Так, видимо, судьба распорядилась.
Корова очень плохо ела. Пила, правда, много. Но, тем не менее, молоко из нее так и текло, так и текло.
Рядом с коровой жило много разных животных. Львов, рогатых оленей, шакалов, баранов и даже козлов. Полезных и не очень, вредных и не вполне. Кто шерсть давал, кто мясо-сало, кто еще чего. Некоторые выдавали на-гора навоз. Но ведь и ему место в жизни всегда найдется. Должен же хоть кто-то это нужное вещество производить. Были хищники, были стервятники, пресмыкающиеся и гордецы. Всем, в общем, места хватало. Но к коровке нашей с почтением относились все. Точнее, ее молочко очень уж любили. Потому что были они млекопитающими себя. И не могли без оного полезного продукта прожить. Привыкли. И корова щедро поила их берез…, ой, молоком.
А поила она со щедростью необыкновенной потому, что ее, корову, доили нещадно. Кто только мог. Хлебом не корми – дай за дойки подергать. И ладно бы дояры или доярки, мастера или мастерицы машинного доения. Так ведь нет. Каждая кухарка, пастух, комбайнер, кукурузовод, сторож считали наипервейшим своим долгом неловкими и неумелыми руками пощупать вымя, пощипать за соски, тщательно изображая умельца. Да уж, если честно сказать, действительно умели они выдаивать все до последней капельки. Правда, при этом о корове совсем не заботились. Так, швырнут пучок сухой травы: «На, жри, животное!» Ну, корова и жевала. Есть-то хочется! А пустое место в желудке заполняла обильным питьем.
Но самое удивительное, что коровка эта при любых условиях продолжала давать молоко. Сама тощая, кожа да кости, на шкуре многочисленные следы от многочисленных хлыстов – ан нет! Льется молочишко. Льется и льется. Казалось бы, все - неоткуда белому напитку взяться. Ноги не держат, шея цепь тяжеленную держать устала, замотали слепни и иные паразиты, вымя высохло. На шею еще и колокольчик повесили для звона. А язык вырезали. Не у колокола, разумеется, а у коровы. Чтобы говорить не могла, а только мычала. Придет очередной пастух, огреет корову в который раз бичом, накричит и обманет обещаниями обильной кормежки – опять встает корова, снова подставляет вымя свое для дойки. Больно, противно, надоело, а молоко идет. И убеждает сама себя корова, что так и надо. Что ее драгоценное молоко приносит пользу многим вокруг. Что она ради этого готова терпеть горести и боль …
Эх, видели бы вы глаза той коровы! Впрочем, кого это интересует? Может, судьба такая?