М.Ю.Тарасов
СТИХИ ИЗ СБОРНИКА «БАЙРОНОВСКАЯ ЗИМА»
ПЯТЬ КАНАДСКИХ ЦЕНТОВ
Прокукует кукушка, проплачет бобер,
Что плотину строит свою.
Говорили ему: ты не строй на песке,
Брат бобер, ты плотину свою.
Но он строил и строил, и река поднялась,
И подули ветра,
И та ГЭС, что в верховьях реки,
Молча шлюзы открыла свои.
И плотину размыло. Наивный бобер
Так доверчиво вслед ей глядел.
Уносило плотину по мутной воде,
И утешить бобра я не мог. Я сказа, брат бобер,
Не скучай на земле –
Много светлых дорог впереди.
Будут бабы рубить по реке
Ивняка зеленеющий куст,
И погонит его прямо в руки тебе:
Знай, лови, знай, лови на ходу.
Бобр на эти слова, что спасают в беде,
Молча мне в затуманенный лик посмотрел.
Загоралась заря, и петух на бугре уже утро пропел.
Я тяжелый булыжник в безмолвную реку швырнул,
И река поглотила его, и круги долго шли по воде…
Мимо нас проходила орава седых мужиков,
Они были с сетями, и кудри их ветер трепал,
И я встретил тяжелый задумчивый взгляд.
Что их в путь повлекло в эту мокрую рань?..
Когда солнце лишь краем возникло вдали.
Вы б дождались зенита, сказал.
Будет даже светлей, чем сейчас,
Ибо время зенита еще не пришло,
И я плохо вас вижу на фоне лесном,
Предрассветная мгла ведь окутала вас,
И таитесь вы в храме ее.
Мужики повернулись ко мне,
И их лица вселили тоску,
Дрожь их била, и тихо дышали они
На озябшие руки,
И искры летели с их трубок во мглу.
Я спросил: вы пойдете вперед
Или здесь раскидаете сети свои?
Мы пойдем до верховье речных –
Здесь нет тех, кто нам нужен теперь.
Разносился в лесу
Сиплый вой одичалых котов.
Мужики говорили: вина велика
Сих животных, покинувших хутор вчера.
Мы хотели их к жизни своей приучить
И свой долг отдавать за добро,
Но они нас покинули, двери сарая взломав,
И сокрылись в дремучем бору.
Мужики затаили дыханье свое,
Только сип из грудей их
Волненье подчас выдавал.
Я ногою свой босой
Черту на песке начертал.
«И отсель, говорю, вы идите по этой черте,
Прочертив ее впереди,
И достигнете светлых путей».
«Если волхв ты, ответь, -
На меня посмотрели они, -
Расскажи нам о наших прошедших судьбах
И несбывшемся летнем дожде,
Что гудел в нашу юную жизнь».
Я, поднявши повыше штаны,
Озираясь и набок клонясь,
Уходил, безобразя песок
Следом грубых негнущихся ног.
ПРЫГАЮЩИЙ ЗАЯЦ
Заяц, блуждающий в поле, ловил хомяков.
Хомяки уползали в пыли.
Стебельки прорастали травы.
Кукуруза желтела, как солнечный диск,
И подсолнух клонился к земле,
Как набухший осиновый корень женьшень
Ранней осенью в лесостепной полосе,
Или в парке, который
Разбит был для нас
Колонистами первыми
Северных штатов лесных,
Где граница страны, что имеет на флаге
Краснеющий клена листок.
Заяц выбежал в город,
На улицу красных зеркал.
Мостовая булыжная молча его приняла,
Одиноким был гордый полет,
Когда воздух, казалось, его, как орла, поднимал
Над греховной и дикой землей.
Заяц плыл в свете красных, пурпурных цветов,
И он лапы свои, как шасси, убирал.
Люди молча стояли у точек пивных
И публичных домов, что растут, как грибы
После летних тоскливых дождей.
Люди ждали свершения судеб своих,
Только маленький мальчик ел бублик,
Рогалик держа в кулаке,
И глазами движения делал,
Задумчиво вдаль устремив
Свой наивный тоскующий взор…
Что он видел, простой миловидный пацан.
Рядом не было злых полицейских чинов,
И огромная палка, но даже обрезок трубы,
Как ему удалось эту тяжесть поднять
Своей детской и хилой рукой? –
(Он чахоткой болел иногда). Эта палка взлетала,
И воздух свистел, будто стрелы летели,
Иль туча детей с африканских степей,
Что зовется у нас саранчой, от земли поднялась.
Заяц лапы раскинул, как прыгнувший тигр
(Что на дерзких картинах Дали),
Но тяжелый удар зайца выбил из воздуха струй,
Что его вознесли над землей.
Люди видели, как он упал с высоты,
Что вещала ему тайны мрачных времен.
Заяц в стену ударился дома того,
Где сидела одна у окна
И глазами в слезах озирала трубу,
Что над фабрикой гордо взросла.
Эта женщина слышала страшный удар,
Что потряс всё жилище ее.
Заяц камнем упал на бетон (он оставил следы на стене).
Заяц, набок склонившись, задумчиво ухо подняв,
Озираясь, хвостом шевелил.
Люди центы роняли на липкий прилавок пивных,
И, дыша тяжело, пили пива янтарную муть.
Проститутки бродили, как стая бездомных собак,
Временами куря и плюя в окна красные тех,
Кто имел уже связь, но без них.
Приезжала роскошных машин череда,
И народ весь лениво сдвигался на кромку обочин дорог.
Выходили красивые дамы, держа за локти мужиков,
Что щипали остатки усов и топтались на месте,
Не зная, куда им идти в этот вечер тоскливо-глухой.
Мальчик, тот, что обрезок трубы
Молча в зайца рукою своею швырнул,
Отыскал тот обрезок под кучей объедков съестных,
Тех, которые кто-то не съел,
Их оставив на завтрашний день.
Он пошел к ним поближе к светящимся окнам домов,
Беспредельно нагих, и, набравши побольше зловонного
Воздуха в грудь,
Закричал. (Детский голос не тронут был
Дымом «Памира» чумным).
Он кричал и рукою своею махал,
Разбивая витрин зеркала,
Что горели призывным огнем.
Проститутки визжали, как стаи собак,
Только крик их в сиренах тонул
Тех машин полицейских,
Что молча съезжались сюда.
Мальчик тот, как затравленный зверь побежал,
Растворяясь в неверном огне фонарей.
Заяц молча за ним поспешил.
ИСТОРИЯ ЖИВОТНЫХ В ДВУХ ЧАСТЯХ
1
Жестоковыйные пингвины
Бродили мрачно по болотам
За тем хребтом,
Что назван был Уральским,
Где род Строгановых купцов
Проник далёко
И род заводчиков Демидовых
Оттуда ж вышел весь,
Далече разойдясь
До самых богдыханских ханств,
Которые стяжали славу нам.
Ведь первыми мы встали на пути
У орд, которые в народе
Зовутся гаванью заблудших кораблей,
Где викинги дракары ставили свои,
Набеги делая оттуда
На княжество Тмутаракань,
Где крест поставлен был
Во славу первых злых нашествий на Царьград,
Который был заложен Константином,
В безмерной глупости своей
Простершим длани на восток.
Так надо было
Ширящимся аппетитам знати,
Что латифундии свои
Спустили с молотка,
Любили жить красиво,
Как подобает отпрыскам Помпея,
Цезаря, Германика и Марка,
Который Крассом наречен был так же,
Как и отец его,
Который был вельможей родовитым.
Не заходило солнце
Над империей Испанской
В былые времена,
Когда на Филиппинах
Убит был Магеллан Силлапулапой,
Что мелкий витязь был,
Не достославен столь,
Как остальные,
Которых множество тогда
На Филиппинах
И в близлежащих водах обитало.
Властителей суровых, бессердечных,
Что наводили ужас на Китай,
Ципангу, Индию, что приняла свой жребий
Под гнетом Португалии беспечной,
Сердечной болью отдавались им
Налеты тех владетельных и древних
Хозяев дальнего востока.
Они вторгались в глубь
Китайских ханств,
И, оставляя выжженные степи,
Ловили скот,
Преследовали сумчатых медведей
И уводили в рабство караваны
Верблюдов, пригнанных исламом для обмена
На шелк китайский, тыквы и бычков,
Которых множество тогда
Водилось в водах
Реки Янцзы, что простиралась вдаль
До самого Тибетского нагорья.
И англо-бурская война была в разгаре,
Когда ловили черных сыновей,
Пытаясь их привлечь к устройству мира,
Который открывал просторы суши
И океаны бороздил челнами.
Пингвины сгрудились на почве Антарктиды,
Которая их родиною стала
На долгий срок, что был им отведен,
Доколе моряки с судов Екатерины
Не постреляли их с мушкетов и пищалей,
Задорно хохоча и так ругаясь грубо,
Что плохо стало капитану их,
Хоть закален был в доблестных сраженьях,
Где под началом был Суворова,
Что граф был Италийский.
Зачем они стреляли в тех пингвинов,
Не знал никто, и нужен ли ответ
На столь бессмысленный и доблестный поступок
Сынов холодных вологодских рек,
Что растеклись обильно по равнине.
Кучум-Зарайская орда
Была тогда сильна,
Как та империя тридцать седьмого года,
Что обещала бедным нибелунгам
Гонконг и Сингапур,
А также мясо, хлеб и воду.
Кучум-Зарайская орда
Проникла к северу далече,
Где солнце не вставало никогда,
И только трубы смолокуренных заводов
Тот воздух отравляли так свирепо,
Что выходить боялся из жилищ
Рабочий люд, что ил недолго
В условиях таких
И умирал, потомства не оставив.
Ведь дети были б хуже, чем отцы,
Что странствовали по борделям злачным,
Где всё гудело от портовых шлюх.
Кто грубо так назвал
Разряд сей проституток,
Простых и гордых в доблести своей
И беспримерных в смелости поступков.
Ведь те сыны Московии суровой
Бывало, не платили за постой.
И видеть их могли,
Слезающих из окон по канатам,
Что утром раскрывались для продува
Прокуренных донельзя помещений.
Простые граждане, ревнители порядка
И пальцами грозили, и стучали
Клюками о булыжник мостовых,
Крича: привлечь к порядку негодяев,
Ведь портят нам природу вековую,
Что разбрелась обильно по планете,
Как те жуки из штата Колорадо.
Пингвины плыли по воде,
Как караван судов, груженых тяжко.
Был медленен движенья их процесс,
Который завершился в зоопарке,
Где, насмехаясь, малышня кидала
В них корками от съеденных бананов,
Что Фрут Америкен ввозила беспрерывно.
Пингвины только скалились сурово,
Крича в ответ: досель, отсель и после,
И разные слова другие,
Нелегкие для слуха тех людей,
Что говорят другими языками.
2
Медведи белые, тушканы и тапиры
Столпились там, где был построен город,
Что двери в свой театр раскрыл для всех,
Кто видел толк в искусстве хилом
И жизнью рисковал на благо светоча,
Который вскормлен был
Победным воем труб надсадных,
Когда пред ним отчитывались люди,
Стоящие на много иерархий
По лестнице, ведущей в эшелоны,
Снимая кепки с чубов горделивых
И перстнем указав на грудь того,
Кто издавал какие-то бормочущие звуки,
Ему сказал, убрав свой жезл в карман
Пиджачной пары той, что куплена была
На деньги побирушек и кликуш,
Которые толпились у дверей,
Ведущих в храм искусства молчаливо.
И он сказал, как Бог, сошедший с неба:
Я дистрофией, друг мой, не болел.
Напрасно властною своей рукой
Ты мне даришь, протягивая, чахлые объедки,
Что пригодятся ми твоей семье,
И людям, что живут с тобой в соседстве добром.
Ведь никогда они не брезгали ничем:
Ни доброй памятью отцов,
Что море переплыли на матрацах,
Ни женами, застывшими сурово в позе,
Что назыается, холодная тоска,
Глядя, как воет пес на колокольне,
Недавно спущенный с цепи,
Что так гремела, когда ты входил
В его пустынное и древнее жилище,
Что будкою зовется.
И издалече была тобой в подарок ввезена
Через кордоны унтеров дотошных,
Изрядно перерывших твой багаж,
На трех тележках еле умещенный.
И самолет горел над океаном,
Когда ты парашют держал в руках,
Который не раскрылся б никогда,
Доколь тебя, как жалкого пигмея,
Не вытолкнули б вон из люка запасного,
И ты б его в отчаянье не дернул,
Одновременно, сразу, все концы,
Которые болтались и свистели
О воздух тот, что бил тебя по ребрам,
Когда твое измученное тело,
Как тряпка грязная, летело с высоты.
В то время Врангель в силе был еще,
Пока его пинками не прогнали
Суровые солдаты в бескозырках,
Стреляя у него окурки папирос,
Которые хранил в пиджачной паре
Барон, что стоит срифмовать с бараном.
Его вы видели в московском зоопарке,
Когда он весело траву жевал.
(Тупая и покорная скотина).
Морские пехотинцы Штатов
Текли, подобные термитам по планете,
Людей простых на козлах зашибая,
Которые, подобно тараканам,
Пугливым и доверчиво-слепым,
Стремились скрыть свое предназначенье
От глаз тех лицемерных попрошаек,
Которые, ладони протянув,
Ловили мелочь, брошенную мимо
Игральных автоматов Монте-Карло,
И рвя газеты беззастенчиво и нагло
С указами последних пятилеток.
А он красивый был, как апельсин,
И подарил лицо свое стране,
Велев его прибить к доске почета
И приводить детей, перстами указуя.
Ударный батальон дур Бочкаревских,
Что «бочками» звался в народе сытом,
Пытался переделать карту мира
Которая веками устоялась,
Но был расстрелян с пушек и ракетниц,
Подобно ж в Индии восстанию сипаев,
Что славились своим моржовым жиром
И дикими гремучими змеями,
Что приползали на вокзал Казанский.
Далеких стран нам не видать отсель,
Но перечислю я, чтоб не было обидно:
Был Свазиленд, еще когда он был,
И жерла пушек не пугали мирный
Народ, забившийся от ужаса в канавы
При автострадах через Мозамбик,
Далече, к Эфиопии холодной,
Без паники свершающей дела
За краткий срок, что нам не удался.
Они ускорили процесс и победили,
Разбили пасынков задумчивого Дуче,
Что всю Италию поднял на страшный бой
С той маленькой и наглою державой,
Что Эфиопией зовется с тех времен.
Потом, ну взять, хотя бы, острова
Галапагосские, где жили испокон веков
Большие, как медведи, черепахи,
Которых мясо очень мы любили,
Обеими руками засував
В широкий рот, как у птенца вороны,
Что на дубу сидит и всех пугает
Тоскливым воем исступленного дебила.
Таиры, пеликаны и ослы,
Сурово вслед глядящие козлам,
Которых рядом проводили на веревках.
ОДА НА ВЗЯТИЕ НЬЮ-ЙОРКА
ЮАР и ЦРУ – понятия, единые по сути.
Я слышал голоса,
Когда был малым пацаном и хмурым.
Они открыли мне глаза на истину вещей
И всех явлений в отраслях далеких,
Которые пугали тех людей,
Что вызывали древний римский дух,
Витающий над голым урбанизмом
Норильска, что от слова есть
«Нора» и «Рильке»,
Что дал приют питомцу монастырского Афона.
Из двух словес, ЮАР и ЦРУ,
Родится слово ЦАР, не царь, но ЦАР,
Что в центре всех доктрин, поверий и эпох
И в центре всей материковой суши.
И в этом тайна, истина и цель
Открытого безмерного пространства.
Когда голодный волк вскормил Ромула,
Гомулка только брезжил вдалеке,
Во тьме и свете доблестных эпох.
Его история держала в рукаве,
Как опытный картежник в Монте-Карло.
Пришла фигура, равная… Иван,
Иван, услышь мой зов печальный.
Жизнь тяжела, мой смертный вопль тоскливый
Пусть долетит до раковин ушей
Твоих, залитых солнцем перламутра.
На Бруклинском мосту стоял я, грустный,
И молча я блевал через перила
В далекую светящуюся воду,
И небоскребы плавали в воде,
И мост качался, как трамвай на рельсах.
Иван мой, воробей мой, птах суровый,
Мой брат, мой друг, мой сын, отец мой милый!
Я сам ловил агентов, я всё знаю,
Я сведенья неверные давал, я знаю всё.
Платили мне зеленою бумагой.
На ней я видел Джорджа Вашингтона.
О, нет, не думай, не благоговея,
Смотрел в глаза я этому тирану.
Я помнил о тебе, твой вид унылый
Вселял в меня уверенность и гордость,
И я плевал, да, я плевал в лицо
Тирану этому. О, нет, я не был мрачен,
И слезы у меня текли по морде,
Как у собаки, заболевшей чумкой,
Которой жить осталось ровно день.
Я умилился, помня о тебе.
О, дай мне опахало, царь мой вечный.
О, дай мне опахало, мой король.
Мой сероглазый, мой великий брат.
О, пепл Клааса.
БАЙРОНОВСКАЯ ЗИМА
Беззащитно мяукает кот,
Переломанной лапой звеня,
Забиваясь подальше в сусек,
Мордой пасмурной темень пронзив.
И глаза заливает слезой
У прохожих, что смотрят в окно.
Из отхожего места придя,
Я кота поднимаю горе
На одной своей длинной руке.
Лапы вытянув, брюхо раздув,
Кот дрожит, как вода на пруду,
Если ветер ноябрьский выл,
Как огромная стая волков
На округлое блюдо Луны,
Что, сочась серебром,
Словно талер, блистало
На неба сукне.
Только холод был адов,
И небо чернело, как ртуть,
И картошку копать не пошел
Я угрюмою зимней порой
В тихий утренний час,
Ведь резина сапог
Примерзает к той снежной коре,
Обусловленной сбросами
Радиоактивных паров,
Выпадающих в виде осадков на нас.
Знал ведь то и замученный кот,
И неслышно скреб лапой
В щелях продуваемый пол,
Неусыпно следя
За движением танковых орд,
Проходящих под окнами
Дальше идти до любимых краев,
Где пролив есть,
Зовущийся «Маточкин шар».
В мегафоны кричали:
«Вы свет не включайте теперь», -
Те танкисты, что нас напугали до слез.
(Кот им лапой махал сквозь окно).
«Если включите свет, -
Нам сказали они, -
Будем молча стрелять мы
В светящихся окон квадрат».
Миновав разводные мосты,
Что овраги собой перекрыв,
Вызывали Растрелли
И город большой на Неве,
Что зовется теперь Петроград,
Те танкисты исчезли в лесах,
Основав поселения там,
Чтобы скрыться от взглядов собак,
Что бежали за ними толпой
И кусали за гусениц сталь.
Те смеялись, как стая
Фашистских ослов,
Наступавших зимой под Москвой.
И гудел сельсовет,
Как разбуженный улей шмелей.
И топили бумаги, где в описи дел
Были сведенья, сколь околело быков
От бескормицы и холодов.