- Вообще ангелов там не сильно жалуют, - Бренсон выпиливал себе ногти с такой сосредоточенностью, словно работал над скульптурой. – И вы в курсе этого.
- Слушайте, да не вредничайте вы! Вас отсюда не выпускают, вы и остальным не даете?
Бренсон лениво дунул на пальцы и с той же занудной скрупулезностью перешел к выпиливанию мизинца на правой руке.
«Вот уж работка – дерьмовее не придумаешь! Сиди и целыми днями общайся с ненормальными ангелами, выслушивая их истерики. Чего они все рвутся туда? Сидят тут, в тепле, комфорте, на полном, между прочим, обеспечении, да еще и с печеньем на полдник. А им все неймется», - уныло подумал Бренсон.
Сейчас уже с полчаса ему не давал покоя этот надоедливый тип. И ведь приличный человек. Профессор как никак. А все туда же. Можно подумать, это не он выпустил книгу «Ангельский синдром. Теория бесконечного падения». Не он описал процесс образования черных дыр. Не он в подробностях указал, что причина смерти ангелов по ту сторону не в нарушениях гравитационного баланса, а в непереносимости определенных всплесков энергии в том мире, которые нихрена не просчитаешь. То есть летишь, считай, каждый раз в один конец. А там как повезет. И можно подумать, не его приятеля притащили вчера с разодранными крыльями.
- Профессор Ховард, вы хоть объясните, с чего вам так срочно туда потребовалось слетать?
- Бренсон, только не говорите, что вам это интересно.
- Мне-то может и не интересно, но в Эллиотском департаменте вам все равно ничего не подпишут, если вы не укажете причину, - Бренсон поправил челку, как всегда, совершив акробатическое движение пальцами. – А мне сдается, что причина ваша идет вразрез с Апокалипсической конвенцией, которую вы, между прочим, тоже подписывали. Не забывайте, что прямые контакты с отказавшимися от ангелоидности запрещены. Нет, ну вот правда, профессор, объясните, не для протокола, чего вас туда как магнитом тянет всех?
- Бренсон, вам не понять, вы дальше своих ногтей не видите….
- Нет, я понимаю, раньше суеты было много, когда на каждого ангела приходилось по куче объектов, но сейчас-то вас расплодилось вон сколько, можете годами не вылезать, и ничего не случиться…. И вообще, профессор, - Бренсон зашуршал бумагами в ящике стола, - вот, глядите, у меня тут уже все расписано, аж до Всемирного дня истерии, у нас ангелы заранее оформляются, а вы пришли и все сразу хотите.
- Вы, Бренсон, добьетесь! Я напишу на вас жалобу, и не в департамент, а в министерство, - в недовольной раздражительности бросил профессор Ховард, и вышел из кабинета.
Бренсон только равнодушно хмыкнул, произведя еще пару сальто-мортале руками в воздухе.
***
Я изрешечиваю тишину криком и вскакиваю посреди ночи.
Мои руки снова изодраны в кровь. Уже несколько лет мне снится один и то же сон. Он приходит регулярно, я уже с точностью до дня могу высчитать, когда он мне присниться опять. Но я не могу к нему привыкнуть.
И я знаю, что когда-нибудь он сбудется.
Я не помню, когда последний раз надевал рубашки с коротким рукавом. Мои руки уже давно будто покрыты незаживающими стигматами.
Когда ему плохо, когда у него истерика, он сжимает мои запястья, он грызет мои пальцы, он царапает мне вены на сгибе руки. От боли я прокусываю губы, но терплю. Я уже давно один большой шрам.
Мне хочется верить, что то, из-за чего я просыпаюсь в насквозь мокрой от холодного пота постели, не предвестник неизбежного, что это, на самом деле, навязчивый параноидальный бред. Но когда я смотрю на его трясущееся тельце, забившееся в дальний угол, на его затравленный взгляд, на его белеющие пальцы, на то, с каким безумием он вцепляется в мои руки, раздирая их чуть ли не до костей, я понимаю, что он чувствует то же, что я знаю. И ему еще страшнее от этого.
Я провел безумное количество времени в библиотеках, я насквозь пропитался пылью этих книг, о существовании которых не знали, порой, и сами смотрители. Я прожил отдельную жизнь за столом с тусклой лампой, пытаясь найти на пахнущих плесенью страницах объяснения происходящему и хоть какие-то намеки на будущее.
Если выяснится, что я незаконно пересек границу уже после официального признания ангелоидности, что я не должен был следовать за ним, что научной деятельностью я покрываю свои поиски в области изучения нарушения блиссовой пропорциональности и блокирования потока обратной энергии, то меня будут судить.
Я делаю, все, чтобы оградить его от пулеметных очередей влияния, которое он испытывает каждый день на себе. Я барахтаюсь и понимаю, что, по сути, это бесполезно. Это все равно, что капать французские духи за уши, если гниешь изнутри. Все равно, что подпудривать носик, если твое лицо обожжено на девяносто процентов. Что это не убежище и не спасение. Что вообще никакого спасения нет. Здесь не лучше, чем там.
Но если все мои подлоги станут явью, меня поместят в энергоанбиотичную тюрьму.
Долгая и терпкая смерть. Постепенно чувствовать, как сворачивается твоя кровь. Как внутренности испаряются через поры.
Ангелы апокалипсиса не более любезны, чем демоны всепрощения.
В этот раз он вернулся оттуда слишком напуганным. Я убью Бренсона, если он меня не выпустит. Мне нужно посмотреть, черт возьми, что там творится! Я же с ума схожу! Это же невозможно, это истерически невозможно видеть все, находясь с другой стороны, но мало что понимать и быть не в силах, что-либо сделать.
С тех пор, как люди стали убивать ангелов, находиться там, конечно, небезопасно, но разве кто-то оставил нам выбор?
Они не со зла, они безумны в своих эмоциях, они не знают, как управлять ими.
Вместо того чтобы бережно прислушиваться к ангелу, они исступленно пожирают его. Они хватают кусками и заглатывают не прожевывая. Они ненасытны в своих желаниях, они требуют постоянного переливания энергии, отбирая силы под ноль и наполняя взамен своей черной тяжелой пустотой.
Меня перестает трясти. Я смотрю, что он спокойно лежит на соседней кровати, в той же позе, в которой повалился на нее с вечера, с запутавшимся в простыне тонкими пальцами.
Меня неприятно колет вчерашний взгляд Бренсона. Мне все больше и больше кажется, что эта змея живет только чужими неприятностями. Учитывая, что мы взаимно не понравились друг другу еще за секунду до того, как познакомились, если от кого и стоит ждать сюрпризов апокалипсичного толка, так это от него.
Внезапно Матвей открывает глаза и смотрит на меня с такой ясностью, будто и не спал вовсе.
Я вздрагиваю.
- Ховард, а ведь все и правда скоро закончится, - говорит он с неуловимой то ли вопросительной, то ли утвердительной интонацией, но так спокойно, что мне не по себе от этого отстраненного голоса.
Я не успеваю что-то ответить. Его глаза снова закрываются и он снова спит, так что я не могу понять, привиделись мне только что его слова или нет.
Я умоляю себя не думать о том, что там мне было легче его оберегать. Не думать, зачем я все-таки пошел за ним. Не беря в расчет последствия, да что там - не осознавая попросту… Не думать о том, что есть люди, которые обречены с самого начала. Есть люди, самая счастливая улыбка которых все равно присыпана тленом.
И не твоя вина, не твоя. Но почему сейчас все это кажется отвратительным оправданием. Истерикой, которые все грешники мира закатят на Страшном суде.
После стольких лет, после нервов, дешевого пива, отелей без горячей воды, тесных ванных, взаимных обид, после холодного «я устал от тебя» и следом тихого «дай мне руку, я не чувствую себя живым», после всего этого сидеть в этом чертовом ангельском заповеднике и думать, что ты прожил не тридцать лет, а тридцать жизней, самые ранние из которых помнишь уже с трудом.
И когда до шести утра остается сорок одна минута, ты понимаешь, что в принципе, тебе плевать на Бренсона.
За сорок одну минуту до шести утра, я умоляю, чтобы Матвей был прав, и вскоре это все и, правда, закончилось бы.
Никто никуда не полетел. Сообщение вообще приостановили. Задраили все ходы. По тревоге. Превышение допустимого количества внешних темных сияний. Ситуация была неспокойной. И вот мы просто изолировались. А все наши, кто был по ту сторону, там и остались. Они не выжили, разумеется. Ни один.
Матвей замкнулся еще больше. Он пугал меня своей молчаливостью. Он даже перестал раздражаться на меня по пустякам, как это делал всегда.
А самое страшное – стали заживать мои руки. У него прекратились истерики. Больше некому было грызть мои пальцы. И мне было по-звериному жутко от этого.
Я понимал, что все идет не так. Я чувствовал это самым краем нервных окончаний и не мог уловить полностью.
И потом меня все-таки поймали. То, о чем я думал, все-таки раскрылось. И теперь я сидел, уважаемый профессор-ангелолог, доктор дементиционных наук, и обвинялся в нарушении конвенции. Это все равно, что бог-предатель, ангел-убийца, мировой разум, сошедший с ума.
Я сидел и, если честно, мне было все равно.
Я старался не смотреть на маленькую взлохмаченную фигурку, сидевшую на крайней скамейке в зале суда. Я почему-то думал, я был уверен, что моя смерть не коснется его. Что ему тоже станет легче. Я просто молился за то, чтобы моя смерть была его освобождением. Самому страшно не было. Я всегда, с самого начала, которое кажется уже нереальностью, знал, что смерть – это единственный шанс покинуть его.
Я старался не смотреть на магистра Элиота. Утонченный в своем высокомерии, замкнутый в проявлении истинных эмоций, элегантный в вежливой холодности, к которой невозможно придраться, он, тем не менее, всегда казался мне единственным, кто заслуживает здесь доверия.
И сейчас я видел, как слегка опустились уголки его всегда неподвижных, словно нарисованных глаз. И я не мог в них смотреть. Просто не мог.
Сейчас он уверенно (да, уверенно, он справиться с собой, у него не дрогнет рука) стукнет молоточком, и смогу успокоиться на всю оставшуюся смерть.
- Магистр Элиот, позвольте! – сквозь постепенно наступавшее на меня приятное онемение, я услышал голос Бренсона.
- Да, пожалуйста, - рука Элиота, обхватила рукоятку молоточка и легла на стол, успев приподняться лишь на пару миллиметров.
- Знаете ли вы, что наш уважаемый профессор Ховард не является ангелоидом по рождению? – его ехидно-скрипучий голос звучит в абсолютной тишине. – Таким образом, согласно конвенции, мы не можем судить его по нашим законам. Он должен быть депортирован, а наказание за него должен понести – его ангел, - Бренсон посмотрел на Матвея.
И я готов был поклясться, что он улыбнулся! Что он довольно улыбнулся.
В тот момент мне показалось, что я весь состою из одного большого сердца, которое бешено пульсирует. Я бросил два панических взгляда: на магистра и на Матвея. Очнулся я только, когда услышал где-то вдалеке голос Элиота, сообщающий, что дело отправляется на пересмотр.
Меня оставили одного в этой небольшой белой комнате. Белая комната. Абсолютно. Ни оттенка. Ни пятнышка.
Белая комната и тень на одной из стен. Проекция из комнаты, где приговор приводят в исполнение. На стене его тень. Тень Матвея.
Я знаю, как выглядит безумие. Это звенящий ежесекундный треск в ушах, отсчитывающий время до начала ангелоуничтожения. Я знаю, что есть вещи страшнее собственной смерти.
Это его смерть.
Его смерть и моя жизнь – две самые страшные вещи. Треск в ушах нарастает до предела и смолкает, так, будто ты прыгаешь в бездну.
Я вижу, что черная тень начинает сереть. Медленно, проходя каждую градацию цвета. Первые пару секунд мне жутко. Первую пару секунд я не чувствую себя.
Потом я начинаю орать. Я ору, что есть мочи.
Я впиваюсь себе ногтями в руки, разрывая едва поджившие раны, и ладони постепенно становятся вязко-мокрыми.
Я сжимаю пальцы на локтях и понимаю, что уже сжимаю вены, я чувствую, как в них пульсирует кровь, я отдираю их как нитки с плохо сшитой одежды, и белая комната тоже начинает менять свой цвет.
Я уже не понимаю – я плачу кровью или истекаю слезами.
Я не могу стоять на ногах, мне кажется, что я бессильно падаю, но на самом деле я агрессивно, как взбесившийся зверь, бросаюсь на стены.
Они не обшили их матрасами. Они не поставили тут кресла с ремнями. Они не могли знать, что когда-то здесь его приговорят к смерти, а меня к жизни.
Тень уже даже не серая….Молочный силуэт, в который добавили щепотку пороха.
Я чувствую, как из головы прямо по ресницам течет кровь, заливаясь в глаза. Я почти ослеп. Но я все еще вижу, как исчезает тень. Последним исчезает его вздох, проносясь по комнате легким сквозняком.
Ледяным ветром в наглухо изолированной комнате.
Ангел улетел.
Я почти не чувствую, как режу пальцы о сломанные зубы и не понимаю – я шепчу или ору, захлебываясь в своих кровавых слюнях: «Почему не я!?»