- Я умру, это нормально, - говорит он, и мне хочется ударить его. Отхлестать по щекам, толкнуть, повалить на пол, колотить по спине, а потом схватить и трясти за плечи.
- Мы в дерьме, Доминик, - говорит он, истерично смеется, а потом замолкает в углу. Мне страшно. Мне отвратительно страшно. Не за себя. За него, как всегда.
Я вообще перестал понимать, что происходит.
Я не помню, когда я нормально спал последний раз.
Спал, а не забывался тревожной дремотой и вскакивал от кошмаров через пару минут, едва успев провалиться в забытье.
Спал, а не выкуривал ночь пачками, сидя в баре.
Не слонялся по глухим улицам, не блевал в туалете часами от боли.
Мне хочется стоять на коленях где-нибудь на вершине горы и орать от отчаянья.
Вместо этого я лежу, свернувшись клубком в номере на кровати, и тихонько скулю.
Один из наших стейджтрэков попал в аварию под Кельном. Ничего серьезного, но лазерной установкой теперь можно разве что дверь подпирать. Оли рвет на себе волосы из-за непредвиденных расходов на новую, а мы торчим в этом Дюссельдорфе с кучей неожиданно свалившегося на нас свободного времени и разлетаемся по разным галактикам.
Вчера он ушел с одними людьми, а сегодня утром его принесли в гостиницу уже другие. Совершенно удолбанного, пьяного, грязного и без цента в кармане.
Он не помнит, что было ночью. Где он был и с кем он был. Он вообще смотрит на меня так, будто видит впервые в жизни. Я сижу напротив него в кресле, смотрю глазами больной затравленной собаки и сжимаю свои кисти замком так, что еще немного, и я переломаю себе пальцы.
Я снова толком не спал. Не выходя из номера, я, кажется, обошел всю Землю.
- Ховард, какие морги! – издевательски смеялся Том, когда я нервно листал телефонный справочник, пытаясь понять хоть слово на этом немецком. – В худшем случае он уже просто мертвецки пьян, а, скорее всего, еще весьма бодро веселиться в какой-нибудь пивной. Пропьет все – к утру вернется, - говорит он своим всегда чертовски спокойным голосом и тоже уезжает развлекаться с какими-то бабами.
Расстояние между временами суток у меня уже давно превратилось в вечности.
Вечер? Это когда закончился концерт? И он ушел, хлопнув дверью? А на меня снова все посмотрели, как на главного подсудимого вселенной? Да, припоминаю. Кажется, прошла тысяча лет, и я успел сдохнуть как минимум по разу в каждом столетии. Что? Всего лишь ночь? Что вы говорите…..
Я не могу больше сидеть в этом чертовом кресле и смотреть в его остекленевшие глаза. Он похож на тряпичную куклу, которую бросили, как попало, на диван, а она обмякла и завалилась на бок.
Он беспомощно сидит на краешке смятого покрывала, не двигаясь, в перепачканном рвотой пальто и смотрит в окно. Периодически он косится на меня. Я не знаю, кого он там видит. Но явно не Доминика Ховарда. Он смотрит так, будто я - это менеджер отеля, выписывающий ему штраф за прожженные простыни и пятна на ковре. Или врач «скорой помощи», монотонно перечисляющий лекарства и диагнозы. Он смотрит так, будто я ничего не значащий для него человек.
Где-то сзади по телефону болтает Том. Крис ставит перед ним горячий чай с лимоном. Все чертовски спокойны. Как всегда. А я, еще секунда, и точно сломаю себе мизинец и разорву заусенцы до крови.
Я не выдерживаю. Я встаю и выхожу из номера. Почти выбегаю. Мне кажется, никто даже и не обращает внимания.
Ведь все же в порядке. Мэтт п р о с т о напился. Я п р о с т о вышел покурить.
Мне интересно, давно ли я стал параноиком? Мне интересно, давно ли они все ослепли.
На улице чертовски холодно. Весь город продувается влажным воздухом. Я как могу запахиваю свое пальто и брожу бесконечно по этим мостам, по бульвару Кё, мимо Дюсселя, мимо магазинов, мимо ратуши и площади Бургплац.
«В старом городе расположено свыше 260 баров и ресторанов. Из-за этого его называют «самой длинной барной стойкой в мире», - сообщает мне путеводитель.
Черт возьми, этот сраный город просто создан для меня.
Для меня уже весь мир – барная стойка, пачка сигарет и ошеломляющее непонимание того, что происходит. Сломанные барабанные палочки. Короткие гудки телефона.
- У Мэтта же новый номер, он разве не сказал тебе? – Крис неподдельно удивляется, распахивая свои глаза, и уходит с Томом и Гудвином на завтрак, оставляя меня в самом идиотском положении из всех возможных.
Мне страшно, когда я понимаю, что с ним происходит. Но еще страшнее, когда не понимаю.
Я едва успеваю схватить ртом воздух, как Кирк снова сует мою голову под поток ледяной воды.
Мы уже в Брюсселе. У нас продолжаются концерты. Мы по-прежнему не разговариваем. И я уже успел нажраться с утра.
- Ховард, что ты пил?
- Текилу и пиво, - захлебываясь, говорю я, не падая лицом в ванну только потому, что Том мертвой хваткой держит меня за шиворот.
- Мать твою, ты сдурел? Меня самого сейчас сблюют, - корчится Кирк и уверенным движением подавляет мои попытки вырваться из-под крана.
Через четыре часа у нас концерт. Том не убил меня до сих пор только потому, что еще надеется, что я все-таки протрезвею.
- Слушай, Дом, скажи мне, что у вас творится, в конце концов? – спрашивает он после паузы, прикрывая ногой дверь ванной.
Ха-ха. Я бы отдал многое, чтобы знать ответ на этот вопрос.
- Ничего, - глухо говорю я, отплевываясь, и добавляю: «Если ты не вытащишь меня, я утону сейчас нахрен».
А потом я сижу на кровати, до ужаса нелепый и взъерошенный, с налипшими ко лбу волосами, мокрый и все еще пьяный, пока Кирк роется в аптечке, надеясь найти какое-то действенное реанимационное средство.
И понимаю, что я прав. У нас, на самом деле, н и ч е г о не происходит. И в этом весь ужас. Мы не швыряемся друг в друга моими тарелками. Мы сразу молча расходимся. Он не орет на меня. Он проходит мимо с равнодушно-высокомерным видом. Последнее, что он сделал – это расколошматил ту дурацкую радиоуправляемую машинку, которую мы таскали с собой весь тур. Ожесточенно раскрошил ее еще в Мадриде. И затих.
Конечно, все думают, что мы успокоились. Конечно, все рады. Наконец-то никаких ураганов в гримерке.
А мы умерли.
Мы разлетелись по разным галактикам.