Я просыпаюсь среди ночи от того, то в глаза бьет яркий свет.
Так и есть – по всему дому зажжены лампы, а ты сидишь на полу у журнального столика и что-то судорожно строчишь.
У меня холодеет сердце. Я давно должен привыкнуть, но не могу. Когда в кромешную темноту моих снов вдруг прорывается яркий свет, я открываю глаза с чувством, что в меня стреляют.
Если сейчас дотронуться до тебя, ты не заметишь. Или наоборот закричишь так, что наутро я буду стыдливо отводить глаза при встрече с соседями.
Это началось давно, еще в Тинмуте. Мы только начинали выступать, это были темные плохо-оборудованные клубы, где сходящая с ума от скуки провинциальная молодежь разменивала свои вечера на пиво и дешевые наркотики.
Нас никто толком не слушал, только изредка какие-нибудь парни подходили к сцене, дергая тебя за рукав и, пытаясь перекричать твою бьющуюся в истерике гитару, предлагали пойти выпить с ними.
На том концерте я заметил е г о впервые. Он слишком выделялся на фоне здешней публики, чтобы не задержать на нем взгляд.
Он сидел в одиночестве, за столиком наискосок от сцены, в полумраке и только неровный луч подбитого светильника выхватывал его острый профиль.
Он выглядел странно – сидел неподвижно, не сводя глаз со сцены.
Вокруг него не было других людей, хотя публики в тот вечер в зале хватало, к нему не подходил официант.
В какой-то момент я вообще подумал, а сидит ли там кто-то, или это всего лишь причудливая игра света и тени?
С тех пор ты стал просыпаться по ночам. Ты стал бояться спать вообще. С тех пор ты просишь, чтобы я всегда стоял у тебя за спиной. Поэтому так однообразны все наши публичные фотографии. Потому что когда за спиной я – тебе не так страшно.
Сейчас страшно мне. Сколько раз я видел тебя в этом безумном состоянии, когда ты сидишь, скрючившись, над столом, и твоя рука с карандашом носится по бумаге будто сейсмограф.
Но каждый раз мне страшно по-новому.
У тебя носом идет кровь, и грифель разносит капли по строчкам. Ты пишешь своей кровью.
И у меня каменеют ноги. Как тогда, после того тинмутского концерта, когда ты упал в обморок, едва сойдя со сцены.
И почему-то я был уверен, что дело вовсе не в том, что ты не ел с утра.
Я вижу, как безумие в твоих глазах сменяется на испуганное детское удивление. Ты смотришь на нервно исписанные окровавленные листы, не понимая, что с тобой сейчас было, и откуда они взялись.
- Дом… - тихо говоришь ты. Совсем тихо. Другим не услышать, никому, хотя тут и так никого нет. Так зовут на помощь в кошмарных снах, где не можешь закричать и только хлопаешь ртом как рыба.
Не успеваю я повернуться к тебе, как ты с криками бросаешься в угол, сворачиваясь там комком. Тебе снова привиделось. А мне снова хочется умереть – только бы тебе стало легче.
Я сажусь рядом с тобой на корточки, и мы сидим так какое-то время, пока ты, как дикий зверек, не бросаешься мне на коленки, утыкаясь головой в живот.
Кому интересно, что я разрываюсь от боли и пью успокоительные пачками, кому интересно, что каждая новая песня – это кровавые листы и ночь истерики.
Мне звонят друзья и спрашивают, поеду ли я с ними кататься на лыжах на Новый год, мне звонит страховой агент и напоминает, что я не оплатил счета, я обнаруживаю у себя на автоответчике массу сообщений от знакомых, соседей и моего доктора, который говорит, что я не проходил кардио-обследование уже год.
И я вообще не понимаю, о чем эти люди.
Ты сопротивляешься, бешено мотаешь головой, цепляешься мне за воротник, так, что отлетают все пуговицы.
- Мэтт….пожалуйста, я прошу тебя…….
Ты молчишь и затравленно смотришь на меня. Кое-как с трудом, я все-таки убеждаю тебя лечь спать. И вот уже через пару минут после этого, ты лежишь, завернувшись в одеяло чуть ли не с головой, и еле слышно сопишь.
Мы не спали почти сутки, пока возвращались из Штатов. У нас осталось еще восемь концертов. Когда, проверив электронную почту, я захожу на наш сайт и смотрю в раздел “tour dates” – я не верю, что все написанное - правда. Что все это мы и, правда, сыграли, проехали, пропили, проблевали, прожрали на ужинах с организаторами и проспали тревожным сном в залах ожидания аэропортов.
А сейчас ты спишь на удивление спокойно, а я так и не могу себя заставить уйти от компьютера, выключить проигрыватель, где у меня уже второй час играет одна и та же песня, снять наушники и поспать, наконец, нормально.
И я просиживаю до утра, почти не двигаясь, боясь разбудить тебя каким-нибудь случайным скрипом, и эта песня повторилась у меня уже несчетное количество раз, и я уже, кажется, сам превратился в mp3-файл.
Я так хочу, чтобы кто-нибудь сказал мне, что я сошел с ума. Что все это происходит в моем больном мозге.
Что на самом деле – все хорошо и прекрасно. Мы самые обычные ребята. В этом самом обычном мире. Истерики – в шутку, царапины на руках - из-за неудачной поливки полусдохших кактусов на подоконнике, да и на черновики новых песен просто пролили вишневый сок, и тот острый профиль с тинмутского концерта просто мерещится нам.
И через пару дней – все и, правда, хорошо. Через пару дней ты пьяный несешь какую-то околесицу про живые концерты в прямом эфире, а я ору что-то в зал, размахивая бутылкой пива.
Обнаруживая себя, стоящим на карачках в туалете, я понимаю, что последние пять стаканов виски были ни к чему.
Перед глазами все плывет с такой бешеной скоростью, что я зажмуриваюсь и распластываюсь где-то между стеной и толчком. Мне кажется, что внутри меня по всему телу копошатся червяки.
Я вспоминаю, что пару часов назад мы смеялись как сумасшедшие, корчились перед фотографами и, хотя я уже был сильно подшофе, я радовался, какие мы и вправду обычные ребята в этот момент, как ты улыбаешься каждой клеткой, и каким далеким кажется весь тот кошмар.
Господи, ну почему, чтобы почувствовать, что все хорошо, мне надо ужраться до смерти. Почему надо валяться по каким-то грязным углам, с трудом улавливая время и местонахождение.
Я слышу, как кто-то резко и настойчиво стучит в дверь. Звук похож на удары стенобитного орудия в ворота замка.
- Доминик, все в порядке?
Это Крис. Его голос звучит так, будто он орет в трубу, конец которой расположен в Торонто, а я пытаюсь услышать его, сидя на другом конце трубы в Кейптауне.
Я хочу ответить ему что-нибудь, но понимаю, что совершенно не владею своим организмом. Сквозь пелену пьяной неадекватности я вдруг понимаю, что мне очень плохо. Что этот безумный коктейль из всех возможных напитков, которым меня вывернуло наизнанку уже три раза, наверняка еще отзовется моему хилому здоровью.
- Доминик, ты жив там вообще?
Жив ли я? Хороший вопрос. Я задаю его себе практически каждое утро, спрашивая у Кирка в каком мы городе.
И каждый вечер нахожу ответ, видя, как ты истекаешь кровью за роялем. Ах, это всего лишь конфетти и красный костюм, Домми, оптический обман, спокойно.
И когда ты упираешься мне лбом в плечо в опустевшей гримерке, и замираешь, я понимаю, что жив. Может, как-то по-другому, чем остальные, но я жив.
Я слышу треск ломающейся двери и чувствую, что кто-то трогает меня за плечо.
- Доминик, бог мой, а ну-ка, давай, давай поднимемся, - и Крис возится со мной как с половой тряпкой, пытаясь поставить, если не на ноги, то хотя бы в положение отдаленно напоминающее вертикальное.
В себя я прихожу в отеле. Кажется, уже утро. У меня влажные волосы и вместо грязной вчерашней одежды на мне гостиничный банный халат. Я совершенно не помню, как меня засовывали под душ. От вчерашнего у меня вообще только перестрелка в правом виске и тупые удары в левом боку.
И мы одновременно спрашиваем друг друга: «Как ты?»
У тебя синяки под глазами и нервные уголки губ. И ты никогда не признаешься мне – умирал ты этой ночью от страха, пока я валялся по сортирам, или весело проводил время. И я не хочу этого знать.
Я не хочу, господи, знать наверняка ничего из того, о чем я догадываюсь. Так же не бывает? Ну хоть кто-нибудь скажите мне, что так не бывает.
- Дом, пожалуйста, прошу тебя….- говоришь ты, словно чувствуя мои мысли. Или словно убеждая беречь себя. Или умоляя не оставлять тебя.
И мне впервые хочется закатить истерику самому. Мне впервые хочется метаться по комнате, забиваться в углы и нервно смеяться, когда хочется беспомощно плакать.
Это усталость? Вчерашний виски? Или уже шизофрения?
На самом деле, пока я спасаю тебя, я спасаю себя. На самом деле, когда я прихожу в себя после попойки и не помню вчерашнего даже не из-за дикого количества спиртного, а потому что я вообще плохо помню тот мир, я понимаю, что я не хочу, чтобы кто-то говорил мне, что я сошел с ума.
Я поднимаю глаза на зеркало на стене и вижу в нем улыбающийся острый профиль. Я вцепляюсь в твою ладонь, подскакиваю и оборачиваюсь назад, вышибая у тебя из рук чашку кофе, которую ты мне принес. Ты изумленно смотришь на меня.
- Тебе что-то показалось? Все хорошо, так бывает, - говоришь ты негромко и идешь делать мне новый кофе.