Старику свет никчему, совсем никчему.
Дереву, если в нем еще есть какой-то смысл, кроме удобрения, солнце необходимо ну хоть для фотосинтеза, или хотя бы тень утомленному путнику, а вот чтобы догнить, довольно темноты и покоя. Сухие да трухлявые ветви его уже не помнят ни свежести молодого листка, ни неутомимо-эротичной пчелы над своим цветком, ни тяжести спелого плода. Долой божественный свет, прочь от несчастного. Хорошо ли, правильно ли такое? Очень правильно. Очень мудро устроила природа, что если человек уже ни к чему не годен, то и ничего не помнит. В какой бы ад превратилась жизнь старика, если бы он, словно созревший юноша, томился бы по всякому пьянящему, пролетающему уже мимо запаху женщины, по всякой гениальной мысли, услышанной им, но пришедшей уже не в его голову, по рекорду, что ему никогда уже не поставить, доброму делу, что не совершить. Но, хвала создателю, глаза его уже не способны для книги, голова для мысли, тело для движения. Гнилые дрова не дадут ни тепла, ни света. Умирание. Тихое, безвредное другим умирание. И если назойливый луч вдруг внезапно озаряет наугад взятый кусок его жизни, то какая же боль пронзает все его существо, какую длинную, уходящую за горизонт тень отбрасывает тогда его многострадальный ствол...
И еще. Отнимите у старика перо и бумагу. Как часто, пройдя славную жизнь, человек оставляет по себе эпистолярный бред никчемных, никому ненужных клишированных пошлостей, перечеркивая в памяти потомков свое заслуженно-доброе имя.
Господь милосердный, оставь старика в покое. Свети молодым.