М. А. Булгаков в 1925 году. Часть 1

…И   В Н О В Ь   “К Р А С Н Ы Й   П Е Р Е Ц”!


1. Погребение кота
2. “Дело Коминтерна”
3. “Упразднить!..”




1.   П о г р е б е н и е   к о т а



КОГДА НАЧАЛЬСТВО УШЛО…


               ...А в январе 1925 года произошло чудо. “Красный перец” – превратился в “Занозу”! Иными словами, вновь были приведены в действие те принципы построения журнала как целого, которые в нашем предыдущем исследовании (“Тайна «Красного перца»: М.А.Булгаков в 1924 году”) мы обнаружили в ряде номеров “Занозы” начала 1924 года (для тех, кто не знает, скажу, что оба эти журнала выходили приложением к газете московского комитета ВКП/б/, Моссовета и Совета профсоюзов “Рабочая Москва”). Теперь это произошло – на страницах оставшегося “в живых” издания. Эта рокировка, очевидно, и предвещалась отмеченным нами в заключительной главе первого выпуска книги сгущением реминисценций из публикаций “старшего брата” в последних номерах “Занозы”: тем самым как бы в шутку разыгрывалось ее “превращение” в “Красный перец”, которое должно было, по замыслу Булгакова, рано или поздно произойти.

               Произошло это, повторю, в январе. Однако преждевременно было бы думать, что описанное в “занозинском” фельетоне “Дьявольская штука” случилось и с Верхотурским – что он был покорен изяществом литературной игры, ведущейся на страницах вверенного его идеологическому надзору журнала. Увы, новая волна булгаковской активности здесь продолжалась очень недолго, и уже в феврале все вернулось на круги своя, журнал стал таким же, как после августовского погрома, и даже хуже. Скорее всего этот всплеск бескорыстного творчества объяснялся отсутствием “комиссара”: “когда начальство ушло” – Булгаков на короткий срок взял дело в свои руки.

               И натворил он за этот срок, надо сказать, немало. На обложке первого же январского номера нас встречает карикатура М.Черемных “Похороны Гомперса”. Возле изображенного на рисунке катафалка идут могильщики в длинных сюртуках и цилиндрах – они стыкуют номер “Красного перца” с рисунком, завершавшим собственно “булгаковскую” серию номеров “Занозы” прошлого года: он изображал фонарщика похоронной процессии, одетого точно так же, как одеты теперь эти могильщики, и отличался он от них только своим фонарем.




ЛЕНИН-МИЛЛИОНЕР


               Кроме того, катафалк сопровождают некие солидные господа, к которым и относится подпись под рисунком: “Вот «настоящий» вождь масс! За его гробом идут не сотни тысяч, а миллиарды”. Имеются в виду “миллиарды” капиталов этих господ. Подпись, говоря о “вожде масс” и его “миллионах”, откровенно соотносит рисунок... с похоронами Ленина, состоявшимися в январе прошлого года. Но связующих нитей с этим событием у рисунка еще больше, и все они – “булгаковские”. Прежде всего, в подписи, правда очень глухо, звучит знаменитый лозунг о “колыбельной могиле”. (Лозунг, фигурировавший на похоронах Ленина в январе 1924 года: “Могила Ленина – колыбель свободы всего человечества” – и реакцию на него Булгакова в очерке “Часы жизни и смерти” мы подробно разбирали в одном из наших предыдущих исследований: “«Последние дни…»: Некрологические очерки  М.А.Булгакова. Январь 1924 года; Булгаков и Эйнштейн”. М., 2008).

               Если приглушенность эта покажется читателю чересчур уж сильной, то объясняется это тем, что реминисценция этого лозунга, скорее всего, опосредуется его предвосхищающей модификацией, которая… появилась в журнале “Дрезина” еще в 1923 году. Там был помещен рисунок, подпись под которым, с одной стороны, оперировала аналогичным январскому рисунку 1925 года сопоставлением больших количеств людей, сочувствующих капиталистическому строю и его “могильщику” – советскому государству: “Ваши живые вожди не собирают столько народу, сколько наши мертвые”. С другой стороны, в этой подписи мы видим тот же, что и в лозунге на похоронах Ленина парадокс, утверждающий… “жизненность” смерти.  Речь в том рисунке шла, конечно, еще не о смерти Ленина, а о смерти какого-то другого борца за всемирную революцию.

               Сопоставление двух похорон в январе 1925 года тем больше бросается в глаза, что на обложках двух следующих номеров появится фигура самого Ленина – во весь рост и в гиперболизированных масштабах. На обложке № 2 будет воспроизведена листовка, выпущенная во время немецкой предвыборной кампании, на которой изображение фигуры Ленина сопровождается подписью: “Вот кто в конечном счете победит в Германии и всей Западной Европе”.

               № 3 целиком посвящен годовщине смерти Ленина; на его обложке мы видим рисунок К.Елисеева “Самое мощное радио в мире”. Он несет в себе скандальный мотив башни, прослеженный нами в предыдущих исследованиях, – что свидетельствует о том, что Булгаков выступает на страницах журнала с открытым забралом, несмотря на недавний разгром. (Роль карикатурного изображения “татлинской” башни – неосуществленного памятника Коммунистическому Интернационалу – в судьбе булгаковских изданий прослежена нами в работах: “Загадка «АИР»: Неизвестные страницы творческой биографии М.А.Булгакова 1920-х годов”. М., 2009; и “Тайна «Красного перца»: М.А.Булгаков в 1924 году”. М., 2010).

               Гигантская фигура Ленина на рисунке попирает земной шар; рядом с ней небольшая Эйфелева башня с сидящим на ее верхушке капиталистом, а из-за горизонта высовывается... усатая голова статуи Свободы!




ПАМЯТНИК… СТАЛИНУ


               В чем тут дело, какое отношение к радио имеет знаменитая американская статуя и почему она носит… усы – читателю журнала оставалось только гадать. Но все дело в том, что этой деталью Булгаков в 1925 году, на считанные дни возвращаясь к руководству журналом “Красный перец”, отмечал годовщину своего первого поражения, разгрома журнала “Дрезина” еще в конце 1923 – начале 1924 года.

               Пародийное изображение нью-йоркской Свободы взывало к одному из рисунков, появившихся в первом номере “Смехача” 1924 года. Напомню, что в этом номере появилось изображение покидающего свой “пост” символа царизма – статуи Медного всадника, причем этот идеологический жест ленинградцев был спародирован почти сразу же, в еще только начинавшем свое существование журнале “Заноза”. Этот рисунок “Смехача”, расположенный на одной из последних страниц, был посвящен переименованию Петрограда в Ленинград (вот почему основатель города Петр I “покидал” свое место!).

               А дополнением к нему служил рисунок, уже на одной из первых страниц... также представляющий собой фантастическое изображение статуи. Попробуйте догадаться, кому он был посвящен! Конечно, это была статуя нового “крестного отца” города, Ленина. Рисунок того же Б.А[нтоновского] назывался “Подарок Юзу” и странным образом что-то напоминал... Что именно – можно было понять из его подписи: “Наш проект Статуи Свободы. Мы скромно полагаем, что к этому проекту присоединится весь мыслящий пролетариат Америки” (стр.3). Да, да! Ленин был нарисован… прогнавшим американскую Свободу с постамента и завладевшим ее факелом, который он точно таким же образом, как она, держит в левой руке!

               Удивительное дело: снова... “проект”! Только что “Дрезина” потерпела крушение из-за ядовито пародирующего татлинскую башню в виде… мусорной кучи “проекта” памятника “двухсполовинному Интернационалу” (то есть – Интернационалу меньшевистскому, про-буржуазному), – а тут снова... вождь мирового пролетариата предстает в таком, прямо-таки непристойном виде!.. Более того: вождь коммунизма изображается здесь уничтожающим, заменяющим собой, вгоняющим в ту самую могилу – западную “свободу”…

               Сатирический смысл этого изображения под видом неразрешимой, интригующей загадки воскрешался год спустя в упомянутом нами рисунке “Красного перца”. На этом рисунке Ленин был представлен в функции… всемирного “промывателя мозгов”, в функции “радио-башни” (“Самое мощное радио в мире”!), а изображенная рядышком статуя Свободы... вновь, как и на рисунке “Смехача” в прошлом году, превращается в мужчину!

               Но только там она превращалась в самого Ленина – а теперь, когда Ленин умер... бок о бок с ним, бедная Свобода превращается в его назревающего преемника, темпераментного кавказского мужчину именно с такими, какие неожиданно выросли у нее, внушительными усами, нового вождя “освобожденного” от свободы человечества, по прозвищу… Сталин!




ВЫШКА – СВЕТИТ


               Но карикатура эта имеет в своем составе еще один мотив. Изображенный на рисунке “Самое мощное радио в мире” оседлавший Эйфелеву башню капиталист отсылает к самому началу истории журнала “Красный перец”. Мы рассказывали читателям первого выпуска нашей книги, что в таком же положении – сидящим на верхушке Эйфелевой башни – в начале 1923 года был изображен французский премьер-министр Пуанкаре, зажавший уши от советских дипломатических “нот” – которые в буквальном изображении, в виде музыкальных нот, летели к нему с московской “башни Шухова”.

               Этот изобразительный код и был избран, немного позднее, на одном из ключевых рисунков журнала для характеристики отношений булгаковской журналистики с властью. Мы подробно разбирали это сложнейшее по своей структуре изображение в первом выпуске нашей книги и сейчас повторять наш анализ не будем. Ограничимся тем, что воспроизведение в той графической композиции шуточного изображения дипломатических “нот” уподобляло Булгакова-журналиста… дипломату: писатель, подобно принятой дипломатической практике, печатно, публично выражал свое недовольство.

               Возвращаясь в начале 1925 года, пусть ненадолго, к негласному руководству журналом, Булгаков подчеркивал неизменность своей позиции. Оппонентом двух гигантских, грозящих раздавить земной шар статуй вождей первого в мире тоталитарного государства, выступает все тот же взобравшийся на верхушку Эйфелевой башни протестующий “буржуазный” дипломат, облик которого послужил затем источником для шаржированного изображения протестующей же, противостоящей зарождающемуся тоталитаризму булгаковской журналистики…

               Изобразительный мотив этого же рода, впрочем, был повторен еще в 1924 году, в октябрьском № 23. Рисунок Ив. Малютина сопровождался эпиграфом: “Лига Наций в «грузинском инциденте» ограничится ролью наблюдателя” (стр.3). Рисунок должен был продемонстрировать экономическую подоплеку политической борьбы в Грузии, которая была в интересах западных нефтяных магнатов. На нем был изображен диалог “нашего” крестьянина с “их” капиталистом: “ – Чего же вы на нефть лезете?

               – С вышки виднее”.

               “Роль наблюдателя”, которой якобы ограничивались капиталистические страны, входящие в Лигу Наций, оказывалась неосуществимой без захвата “наблюдательных” вышек (они же, по чистой случайности, – были и нефтяными!). Хищнические поползновения капиталистов и иллюстрировались фигурой одного из них, забравшегося на нефтяную вышку – как Пуанкаре на Эйфелеву башню в № 1 1923 года.

               С точки зрения же истории журнала, воспоминание этого ключевого изобразительного мотива, видимо, служило знаком того, что уже к этому времени, то есть осенью 1924 года, сразу же после разгрома “Занозы” и “Красного перца”,  Булгаков был готов к тому, чтобы перейти в контрнаступление, возобновив формирование журнальных номеров в соответствии с разработанными им художественными принципами. Что и произошло в январе следующего года.




КАК ПРЕМЬЕР ПРЕМЬЕРУ


               Но вернемся к “Похоронам Гомперса” в № 1 1925 года. Большая карикатура с похоронной процессией имеет крошечный довесок: на нижнем поле изображены ее сторонние наблюдатели – маленький автомобиль с шофером в шлеме и очках и двумя пассажирами на заднем сиденье. И если справедливо наше предположение, что за карикатурой стоят другие похороны – похороны Ленина, то в диалоге этих пририсованных к ней человечков они приобретают эмоциональную окраску... прямо противоположную официальной!

               Номер – новогодний, рождественский, поэтому пассажиры автомобиля говорят: “ – Что ж это за праздничный юмор, ежели на первой странице похороны?

               – Да ведь кого хоронят? Гомперса хоронят. Это понимать надо”.

               В зависимости от того, кого хоронят, изображение похоронной процессии может оказаться… вполне подходящим для праздничного номера! Хочу обратить внимание, что заключительная фраза диалога, призывающая собеседника вдуматься в это обстоятельство, в точности повторяет завершение одного из микродиалогов в толпе на похоронах Ленина из булгаковских “Часов жизни и смерти”: “... – Все помрем.

               – Думай мозгом, что говоришь. Ты помер, скажем, к примеру, какая разница. Какая разница, ответь мне, гражданин?

               – Не обижайте!

               – Не обижаю, а внушить хочу. Помер великий человек, поэтому молчи. Помолчи минуту, сообрази в голове происшедшее”. В булгаковском очерке, о чем мы не раз уже говорили в наших работах, также обыгрывается календарная близость дня смерти Ленина череде церковных праздников – от Рождества до Крещения. В нем происходит точно такое же, как на карикатуре, сопряжение праздников и похорон: об этом, в частности, говорит разворачивающаяся в его тексте символика Вифлеемской звезды.

               О том, что оценка похорон как праздника относится не столько к номинальному герою карикатуры (С.Гомперс – один из профсоюзных лидеров США, президент Американской федерации труда), сколько к неявному, говорит и происхождение маленького рисунка.

               Его прототип обнаруживается на страницах того же журнала и обращен к председателю правительства, премьер-министру, каким был по своей должности Ленин. В № 22 1924 года, также на полях, появилась серия маленьких рисунков – карикатур на британского премьер-министра Макдональда. Статус персонажа рисунка подчеркивался последней карикатурой. На рисунке, выполненном в точно такой же технике, как и в № 1 1925 года, изображен точно такой же автомобиль с шофером и двумя пассажирами на заднем сиденье, а подпись под ним – поучает: “11. Знай катай, но и знай меру, А без меры вредит и премьеру” (стр.10).




АВТОПРОБЕГОМ ПО…


               Январский рисунок 1925 года выглядит самой настоящей иллюстрацией к будущему роману “Золотой теленок”, где Остап со своими спутниками раскатывает по стране и с сиденья автомобиля оценивает то, что встречается им по дороге. Тем более, что другую такую же предвосхищающую “иллюстрацию” – к сцене в “Вороньей слободке” с избиением гражданином Гигиенишвили русского интеллигента Васисуалия Лоханкина – мы уже встречали, и не где-нибудь, а в “Гудке”, родном гнезде создателей будущего романа, в начале 1924 года (см. наше исследование “Загадка «АИР»”).

               На “прототипическом” рисунке 1924 года с премьером Макдональдом этот романный сюжет… также находит себе место! Он предвещается обыгрыванием фамилии “крестного отца” романов Ильфа и Петрова – В.П.Катаева: “Знай катай...”

               А в № 2 1925 года не замедлят появиться… и сами “родители”. Мы видим здесь как фельетон за подписью самого Катаева “Похождения Ниагарова в деревне” (стр.5), с картинками того же М.Черемных, который изобразил “Похороны Гомперса”, – так и фельетон самого Евг. Петрова на следующей же странице! В катаевском фельетоне также звучат… мотивы автомобильной поездки О.Бендера, на этот раз – незаконной дани, которую он собирал с встречающих его обывателей, притворившись участником автопробега.

               Фельетон Катаева начинается с возникновения аналогичного бендеровскому замысла у его заглавного персонажа – Ниагарова и содержит описание аналогичной поездки: “А между тем жрать хочется. Ба, идея! Поеду в деревню. Там, говорят, шефов любят. А ну-ка, где мои большие очки и мой красивый портфель?” Ниагаров уподобляется члену экипажа “Антилопы”: употребленное им слово, обозначавшее опеку городского пролетариата над “несознательным”, склонным к превращению в “мелкую буржуазию” крестьянством, – омонимично жаргонному названию водителей автомобилей, шоферов: “шеф”. А “большие очки”, которыми запасается Ниагаров, – также принадлежность не только бюрократа, которым он хочет притвориться, но и автомобилистов.

               Однако самого автомобиля в фельетоне подчеркнуто нет: “Однозвучно гремит колокольчик. Гай-да тройка! Ямщик, погоняй лошадей. Знай, кого везешь: Ниагарова везешь! Ка-к-каналья! [...]

               – Ты председатель сельсовета? Каналья! Почему без колокольного звона меня встречаешь? Не потерплю! Веди меня в красный угол. Пироги чтоб. И прочее, чтоб! [...]

               А это-та что? Кооператив? Очень приятно. Отнеси, братец, этот мешочек мучицы в мою бричку. Да сахарку прихвати. Так сказать, от подшефной волости дорогому шефу на добрую память. Хи-хи. [...]

               – А это что? Касса взаимопомощи? А ну-ка, проверим, как она у вас работает. Дай-ка мне, братец кассир, до среды червячка два-три. Мерси. Старайся, кассир. Я тебя не забуду, кассир. Прощай, кассир”.




ПАССАЖ В ПАССАЖЕ


              Но помимо перспективы к будущему роману, рисуночек на обложке первого январского номера имеет одну особенность, сразу заставляющую вспомнить стилистический облик “булгаковских” номеров “Занозы”.

              Автомобиль с пассажирами изображен здесь несколько иначе, чем в своем первоначальном варианте. Главным образом – по-новому нарисован седок, находящийся ближе к зрителям: его кепка, полупальто, усы – с поразительным лаконизмом и точностью воспроизводят облик... персонажа кинофильма “Москва слезам не верит” – телеоператора с Останкино Рудольфа-Родиона, соблазнителя главной героини. Поговорка, ставшая названием фильма, может быть отнесена к рекам слез, которые были пролиты в январе 1924 года...

              Предвосхищающие реминисценции того же фильма мы уже встречали в публикациях “Крокодила” 1925 года (о чем рассказали в первом выпуске нашей книжки). Одно это уже говорит о том, что в этом журнале были осведомлены о тайном замысле обложечного рисунка “Красного перца”.

              В январском же № 2 за этот год в “Крокодиле” появляется рисунок на ту же тему. Обе карикатуры связаны между собой, являются дополнительными друг по отношению к другу. Если в “Красном перце” изображены “Похороны Гомперса”, то карикатура К.Хомзе в “Крокодиле” называется “Могила Сэмюэля Гомперса” (стр.13). Пользуясь кончиной американского профсоюзного босса, журнал открыто говорит то, что можно было бы сказать в адрес январского покойника прошлого года. В эпиграфе: “Умер матерый социал-предатель Гомперс, бывший председателем Американской Федерации Труда в течение 30 лет”. И в подписи: “Кто интересуется вопросом, почему рабочее движение в Америке предавалось и продавалось – пусть знает: здесь зарыта собака!”




СВЕТЛАНА ИЗ ВИГВАМА


              Таким образом, издание “Красного перца” в 1925 году начинается с тех же “чудес”, которые происходили в “Занозе”. И так же как в том случае, реминисцирование фильмов отдаленного будущего станет сквозной нитью “булгаковских” номеров журнала.

              Оно разворачивается уже в № 1. Рисунок П.Шухмина (стр.5) имеет эпиграф из “Светланы” Жуковского: “За окошко башмачок, Сняв с ноги, бросали”. Оборванец, стоящий на снегу в одних обмотках вместо сапог, причем одна из них у него снята и на всеобщее обозрение выставлена большая голая ступня, – отчитывается перед допрашивающим его милиционером: “ – Эй гражданин! Что ты здесь делаешь?

              – А вот сейчас будут гадать – башмачок за ворота выбрасывать, так я и гадаю: правый или левый”.

              Но все дело в том, что этот въедливый милиционер... как две капли воды (и внешностью, и своей позой) похож на почтальона Печкина из серии мультфильмов о приключениях в Простоквашино. И как всегда у Булгакова, предвосхищающая реминисценция выбрана не наугад, а продуманно: ведь в мультфильме “Зима в Простоквашино” история как раз и начинается с того, что пес Шарик вместо валенок покупает себе спортивные кеды (чтобы лучше было бегать за дичью) – и поэтому не может выходить в мороз на улицу!




ВАЖНЕЙШЕЕ ИЗ ИСКУССТВ


              Тема кинематографа вырывается на поверхность и становится в следующем № 2 основой фельетона М.Андр., который так и называется: “Житейская кино-драма”. Он находится на первом же развороте журнала (стр.3), то есть сразу после обложки с репродукцией немецкой листовки, на которой во весь рост изображен Ленин.

              И этот монтаж, конечно же, неслучаен. Продолжается шутовское снижение ленинской темы, начатое высмеиванием шумихи вокруг похорон в предыдущем номере. Сатирически освещаемая бытовая ситуация в начале фельетона становится рамкой... для инсценировки сакраментального ленинского лозунга об “искусстве кино, являющемся важнейшим для нас”!

              Пронырливый герой фельетона становится как бы… карикатурой на Ленина, и в его речи звучат хорошо узнаваемые ленинские словечки и интонации: “В кабинете председателя Шумбумтреста Пыжикова сидит завкино Синичкин и говорит, говорит, говорит. Слова льются у него, как дождевые струи из трубы, лицо вдохновенно:

              – Кино – это, батенька, все-с!.. Не сотвори себе кумира, сотвори о себе кинофильму. Кто теперь, например, о вас знает? Никто-с!.. Разве Наркомфин на предмет дотации!

              – Не скажите, – обижается Пыжиков. – Меня сам Михал Иваныч товарищем зовет!..

              – Родной мой, да разве я про вас! Разве вам в Шумбуме сидеть?.. Вас бы Чичериным назначить... Вам бы во ВЦИКе орудовать!..”

              “Михал Иваныч” – имя-отчество председателя того самого ВЦИКа товарища Калинина. И, хотя в данном случае имеется в виду, скорее всего, какой-то начальник местного значения, но это совпадение допущено автором явно неслучайно (тем более, что затем действительно упоминается ВЦИК) – оно подчеркивает, что под масками обыденных собеседников кроются государственные мужи, с которыми считает для себя за честь за ручку здороваться сам товарищ Калинин.

              И этот подтекст затем обнажается, один из собеседников в льстивых словах другого – превращается в министра иностранных дел Чичерина.




“А МИХАЛ ИВАНЫЧ НЕ СМОГ ПРИЕХАТЬ?..”


              Ленинский афоризм, однако, претерпевает в реплике героя фельетона любопытную модификацию: у Ленина кино – важнейшее из искусств; здесь же кино – это вообще всё. Модификация обязана своим происхождением афористической, изо дня в день, из десятилетия в десятилетие повторяемой реплике того самого киногероя, чей эскизный портрет, мы видели рядом с карикатурой “Похороны Гомперса”: оператора Рудольфа с Останкино из фильма “Москва слезам не верит”. Он-то и повторял именно этот, гротескно преувеличенный по отношению к ленинскому (и, как я теперь думаю, не без прямой цели пародирования со стороны режиссера В.Меньшова!) вариант: “Ничего не будет – одно сплошное телевидение!”

              Мы уже обратили внимание на то, что рисунок с эскизным изображением этого будущего киноперсонажа перекликается с фельетоном В.Катаева “Похождения Ниагарова в деревне”. Фельетон “Житейская кино-драма” также находится в связи с “Похождениями Ниагарова...” – во втором из них М.И.Калинин, присутствующий в первом лишь, так сказать, виртуально, фигурирует в репликах собеседников собственной персоной, хотя и… несколько деформированно: “ – Я, братец ты мой, с самим Ваней Калининым на дружеской ноге.

              – Какой же он Ваня, ежели его Михаил Ивановичем звать.

              – Деревенщина. Для кого – Михаил Иванович, а для кого и просто Ваня. Ведь мы с ним друзья детства. Учились вместе. В кадетском корпусе”. Всего лишь через год эти хвастливые россказни о личном знакомстве с “М.И.Калининым” станут содержанием… одного из монологов Аметистова – персонажа пьесы Булгакова “Зойкина квартира”…

              И в другом отношении два фельетона, “Житейская кино-драма” и “Похождения Ниагарова в деревне”, оказываются связанными: ведь “Михал Иваныч” – имя-отчество милиционера, ведущего операцию против контрабандистов в фильме Л.Гайдая “Бриллиантовая рука”. И Ниагаров, объявляющий Калинина своим другом детства, не зря с самого начала притворяется… “шефом”: ведь именно так называют главаря шайки, против которой борется “Михаил Иваныч”!

              Любопытно, как по-булгаковски фельетонист (т.е. тогдашний сотрудник Булгакова В.П.Катаев) манипулирует с этой парой антагонистов: оба кинематографических персонажа, и “шеф”, и “Михал Иваныч” в реплике его героя становятся… “друзьями детства”! В финале самого фильма также наступает момент, когда оба антагониста... отождествляются: герой Анатолия Папанова, притворившийся милиционером, испытывает острую нужду позвонить “шефу”, главарю банды, – но ему приходится уверять С.С.Горбункова, что звонит он… “Михал Иванычу”.

              В обоих фельетонах 1925 года  фигура М.И.Калинина, “Михаила Ивановича” тоже оказывается маской, двойником какого-то другого лица, своего антагониста: в первом – своего полного тезки, чиновника местного значения, а во втором – и вовсе какого-то неизвестного “Вани”! Более того, Ниагаров проговаривается своему собеседнику – председателю (хорошо, что только сельсовета, а не Совнаркома или, допустим, ВЧК!), что этот Ваня Калинин в действительности… является врагом советской власти – “учился в кадетском корпусе”!..




“АССА!”


              Но этими реминисценциями не ограничивается присутствие фильмов Л.Гайдая в фельетоне Катаева. Одна из иллюстрируемых его текстом картинок служит воспроизведением… сразу двух сцен из предыдущей ленты режиссера – “Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика”.

              Двое жуликов в начале фильма открывают “школу танцев”, и массивный герой Евгения Моргунова с неожиданной ловкостью показывает доверчивым посетителям, как нужно танцевать твист. Название танца, между прочим, совпадает с одним из псевдонимов автора фельетона, Катаева: “Оливер Твист”. Этот псевдоним фигурирует прямо на соседних страницах журнала.

              И один из “кадров” рисованного фельетона, изображающих проделки Ниагарова, – воспроизводит эту ситуацию: “Плохая у вас изба-читальня, ребята. Самоучителя танцев даже нету. Смотреть противно. Тьфу”.

              На самом рисунке Ниагаров… танцует на столе твист. Танцует он его во френче, галифе и сапогах – то есть одежде, которую носит в фильме Гайдая отнюдь не персонаж Моргунова, а… товарищ Саахов. Но у того есть личный шофер, исполняемый Фрунзиком Мкртчяном. Он подражает хозяину и носит забавные двухцветные галифе. Сцена с “уроками танцев” имеет свое неожиданное продолжение в ресторане, где оказывается, что герой Мкртчяна... тоже был посетителем “школы танцев”!

              Шурик дает согласие на участие в “обряде похищения невесты”, уходит – и избавившийся от необходимости притворяться персонаж пускается в пляс, и танцует он твист, и танцует именно так, как учил танцевать его герой Е.Моргунова! В этой-то сцене он и становится точной копией отплясывающего твист на столе в деревенской избе-читальне Ниагарова из фельетона 1925 года.




“БАРАТЫНСКИЙ РЖЕТ И БЬЕТСЯ”


              Название фельетона “Похождения Ниагарова...” звучит напоминанием о гоголевских “Похождениях Чичикова…” Вместо автомобиля “Антилопы-Гну” у героя откуда ни возьмись появляется… чичиковская бричка, в которую он складывает, однако, не “мертвые души”, а вполне осязаемое обманом приобретенное добро.

              Кроме того, в приведенных фрагментах разговоров с сельскими обитателями совершенно очевидны реминисценции из “Ревизора”. По названию этой комедии Булгаков с Катаевым хотели первоначально назвать свой журнал. Вместо него – получилась “Дрезина”. Руководством при выборе этого второго названия, “своенравного и вместе с тем незначительного”, послужила переписка Е.А.Баратынского с И.В.Киреевским, в которой в начале 1830-х годов обсуждалось издание журнала “Европеец”. (Эта история реконструирована нами в первой главе исследования “Загадка «АИР»: Неизвестные страницы творческой биографии М.А.Булгакова 1920-х годов”.)

              Фигура Баратынского, и вновь – через посредство эпистолярных мотивов, возникает и на страницах “булгаковских” номеров “Красного перца”. Обложечному сюжету похорон Ленина, да еще с могильщиками, изображенными в похоронной процессии, как нельзя лучше соответствует повесть Пушкина “Гробовщик” из цикла “Повестей покойного Ивана Петровича Белкина”. А тому, что мы именно ее в этой связи вспоминаем, есть несколько причин.

              Повести этой, помимо похоронной темы рисунков, созвучна сама чрезвычайная ситуация, сложившаяся ненадолго в журнале. В рукописях Пушкина, в наброске, предшествующем возникновению замысла прозаического цикла и озаглавливаемом обычно “Записки молодого человека”, гробовому сюжету будущей повести дается графическая аналогия: упоминается лубочная картинка на сюжет “Мыши кота погребают”. Подобно героям картинки, “мыши” – журналисты под руководством Булгакова (Миши!) обрадовались временному отсутствию редактора – “кота”, который, как и кот на картинке (или... как “вечно живой” Ленин!), только притворился мертвым – и в любую минуту может вернуться, “ожить”. (См.: Алексеева М.А. Гравюра на дереве “Мыши кота на погост волокут” – памятник русского народного творчества конца XVII – начала XVIII в. // В кн.: XVIII век. Сб.14: Русская литература XVIII – начала XIX века в общественно-культурном контексте. Л., 1983.)

              Одним из первых слушателей “Гробовщика” был Баратынский. Пушкин в письме П.А.Плетневу от 9 декабря 1830 года сообщает о его реакции на это чтение: “Баратынский ржет и бьется”. Историки литературы (с легкой руки Б.М.Эйхенбаума, статья которого о “Болдинских побасенках Пушкина” появилась еще в 1919 году, в петроградской газете “Жизнь искусства”) почему-то дружно решили, что этим грубым просторечием поэт сообщает, что другой поэт смеялся, слушая пушкинскую прозу! Невозможно представить себе причины и припомнить аналогичные случаи, чтобы Пушкин, даже в сколь угодно дружеской, фамильярной и фривольной переписке опускался до уличного жаргона…

              Гораздо вероятнее, что это выражение уподобляло Баратынского... нетерпеливо ржущей лошади, готовой ринуться в бой или вскачь, – передавая тем самым возбужденное чтением пушкинских повестей стремление писателя – к собственному творчеству.

              Пушкинский отзыв, таким образом, построен на игре с двусмысленностью выражения. И мы думаем, что Булгаков 1925 году на страницах “Красного перца”… отвечал на чересчур поспешную интерпретацию ленинградского литературоведа, вскрывая эту двусмысленность пушкинского высказывания.
             




ЧЕЛОВЕК РЖЕТ, А ЛОШАДЬ – СМЕЕТСЯ


              Мы нашли отзвуки этой двусмысленной пушкинской фразы в нескольких материалах “Красного перца”. Во-первых, в рассказе Ф.Уралова “Жена” в № 3, где сообщается, в частности, об отношении принимавшей активное участие в революции и гражданской войне супружеской пары – к  дипломатическому признанию Советской России западными державами: “Спустя некоторое время посыпались признания. Моя половина ликовала. Я одернул:

              – Обожди ржать. Гляди зорче и будь наготове” (стр.8).

              В этом случае эпитетом “ржать” определяется не веселье, а ликование, то есть состояние, близкое к творческому подъему, испытанному Баратынским. В соседнем же номере можно встретить и случай использования значения этого глагола как грубо-просторечного обозначения смеха. Но только… в полностью перевернутом, вывернутом наизнанку, а значит – спародированном, полемически ориентированном на чью-то точку зрения (и мы знаем – чью: Эйхенбаума-пушкиниста) виде!

              В фельетоне Флавия Окусова в № 4, который так и называется – “Записки рыжей кобылы”, повествование ведется от лица героини… указанной в заглавии (срв. упомянутое нами пушкинское: “Записки молодого человека”!). Применяется известный сатирический прием: образ мышления и манера выражения животного, лошади выгодно отличается от мышления и речи людей.

              Если люди уничижительно уподобляют смеховую реакцию друг друга ржанию лошади, то “рыжая кобыла” из фельетона, наоборот, вместо того, чтобы в соответствующем случае сказать “я заржала”, деликатно именуют собственное, натуральное лошадиное ржание… смехом: “Жуликоватый мужичишка в романовской шубе [романовский полушубок, по воспоминаниям очевидца, был у Булгакова в его первую московскую зиму 1921/22 гг. См.: Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С.187.] рассказывал Ваньке:

              – Жить можно: вот везу из деревни масло да яйца, а в деревню с ситцем приеду. Дороговат ситец, ну, да ничего, наш район богатый – две ситцевых фабрики на полном ходу.

              – Так куда ж ты-то с ситцем приедешь? – спрашивает Ванька.

              – В  деревню, родной, в деревню! Ведь фабрики-то кипами торгуют, а мы аршинчиком...

              Не стерпела, рассмеялась я, а Ванька кнутом...” (стр.8).

              И в этом полемическом выпаде неизвестного фельетониста, скрывшегося за псевдонимом “Ф.Окусов” (не те ли “фокусы” имеются в виду, которые будет показывать компания Воланда на сцене театра Варьете?...), – на наших глазах зарождается и формируется знаменитый пассаж из диалога (рыжей!!) героини романа Булгакова “Мастер и Маргарита” с котом Бегемотом. Она, обмолвившись (как адресат пушкинского мадригала “Ты и вы”, только… наоборот), обращается к Бегемоту (подчеркну: “Бегемот”… название ленинградского /!/ сатирического журнала 20-х годов!) на “вы”, и он, чрезвычайно польщенный, сетует на грубость, неделикатность людей, всегда говорящих котам “ты”, хотя ни один из них, котов, не пил с ними, людьми, на брудершафт…




АЛХИМИЯ СЛОВА


              В 1923 году, в первых же номерах “Дрезины” Булгаков давал понять близким знакомым, что он участвует в ее издании: перестановка слогов в имени английского премьер-министра Болдуина – “Ниуболд”, составлявшая содержание одной из заметок, напоминала о “чудаческой надписи”, висевшей над рабочим столом писателя, в которой были переставлены слога в названии газеты “Накануне” – “Нуненака”. Этот прием повторяется и в 1925 году в первых номерах “Красного перца”.

              “Ниуболд”, кстати заметим, звучит как... “Нью-Болдино” (срв. “Нью-Васюки” в будущем романе Ильфа и Петрова); это как бы отождествляет ситуацию издания булгаковских сатирических журналов с “болдинской осенью” Пушкина, в которую были созданы, в частности, “Повести... Белкина”.

              На одной странице “Дрезины” с “Ниуболдом” появился и рассказ, в котором варьируется тот же прием разъятия слова на части и игры с ними. В рассказе описываются манипуляции с библейским изречением над вратами сельского храма, вызванные ходом политических событий. По мере того, как замазывалось, замаскировывалось это, оказавшееся в ходе революции “криминальным” изречение, из его остатков рождались все новые и новые значимые выражения, звучавшие еще более криминально в свете новых событий. Этот сюжет получает отражение на рисунке А.Радакова в № 4 (стр.2).

              Ситуацию поясняет эпиграф: “Многие частные лавочники для привлечения покупателей стараются делать свои вывески похожими на вывески советских магазинов”. Рисунок представляет собой триптих, в первой части которого показано, что никто не идет к торговцу под вывеской “Матвей Павлович Обиралов”. Тогда он увеличивает заглавные буквы своего имени и уменьшает до микроскопических размеров остальные. Получается магазин под вывеской, тождественной государственной: “М... П... О...” – куда валом валит народ!

              В февральском № 5 аналогичный прием использован в рассказе Е.Каменьщикова “Преступление и наказание гражданина Освинкина (Агитплакат с моралью для несознательных граждан)” с рисунками К.Елисеева (стр.6). На последнем рисунке злостного неплательщика алиментов Освинкина хоронят в могиле с укоризненной надписью, переделанной из его собственной фамилии: “О! Свинкин!”. Фамилия разбивается, переделывается в высказывание, обращенное к ее обладателю.

              Можно напомнить булгаковский псевдоним “Г.П.Ухов”, “дрезининский” псевдоним “Н.Е.Красов”, а также недавно встретившийся нам в самом “Красном перце” псевдоним “Ф.Окусов” – в каждом из которых инициалы с фамилией, наоборот, сливаются в одно значимое слово.




СКВЕРНО ПАХНЕТ!


              Внутренняя форма фамилии “Освинкин” сочетает название одного романа Достоевского, фигурирующее в заглавии фельетона: “Преступление и наказание гражданина Освинкина”, – с мотивами другого романа писателя, “Бесы”, которому, как известно, предпослан эпиграф из евангельского рассказа о бесах, вошедших в свиное стадо.

              “Свиная” тема развивается и в других материалах “Красного перца”. Она присутствует на одной картинке в “Похождениях Ниагарова...” Герой после попойки просыпается в хлеву: “ – Чорт возьми, крепкий спиртяга! Ик! Где это я? Здравствуй свинья. Дай я тебя поцелую, детка. Люблю. Ик! Жив.. жив.. животно-водство. Я тебя не забуду, свинья. Спокойной ночи, свинья”. В мартовском № 9 на тему этого эпизода можно будет наблюдать уже самостоятельный рисунок Н.Купреянова.

              В первом выпуске книги мы рассматривали более раннюю карикатуру того же журнала, которая отзывается в приведенном изображении гражданина Ниагарова: нэпман ест из одного корыта со свиньями. А вместе с ней – на страницах первых номеров 1925 года отзывается и другой, наряду с притчей о бесах, вселившихся в стадо свиней, евангельский рассказ: притча о блудном сыне; именно один из ее эпизодов послужил основой той карикатуры.

              Опосредованный отголосок евангельской притчи в фельетоне Катаева вступает в резонанс с отзвуками в журнале “Гробовщика”: ведь другая повесть пушкинского цикла, “Станционный смотритель” содержит описание лубочных картинок, иллюстрирующих притчу о блудном сыне. Такова же техника оформления фельетона: картинки М.Черемных последовательно иллюстрируют его текст, так что он, как и текст Евангелия в описанном Пушкиным лубке, превращается – в подписи под этими изображениями…

              Еще откровеннее, чем в указанных двух случаях, игра с сокращением надписи, происходившая в “дрезининском” рассказе, будет повторена в “Красном перце” уже в 1926 году в февральском № 5, в рисованном фельетоне с показательным названием “Ревизия” (стр.4-5). На четырех рисунках изображена метаморфоза, происходящая с толстым ревизором, по мере того как лавочник рассовывает по его карманам стоящие у него на полках продукты.

              Коллизия рождена находящейся на первом плане бочкой с надписью “Сельди”, вызвавшей мгновенную реакцию у опытного проверяльщика: “1. – СКВЕРНО ПАХНЕТ!!!”. Дальнейшие подписи представляют собой видоизменения этой фразы, сопровождающие происходящее на картинках: “2. (Ск.) ВЕРНО, ПАХНЕТ? 3. (Скверно…) ПАХНЕТ? 4. Скверно п… АХ, НЕТ!” Переданное нами уменьшение шрифта, которым напечатаны опускаемые расцветающим от подарков ревизором части фразы, напоминает о карикатуре в предыдущем номере журнала, основанной на этой же технике. Там точно так же, на вывеске, уже самим персонажем рисунка, уменьшались ненужные буквы.




“ЛУЧШЕ ДВА БЕЛЫХ, ЧЕМ ОДНО КРАСНОЕ…”


              Псевдоним Булгакова “Ол Райт”, под которым в “Дрезине” были напечатаны два фельетона, также отозвался в январских номерах 1925 года. Нам уже приходилось в первом выпуске упоминать, что в № 2 этого года, в рубрике “На свалке” напечатана заметка “Еще о кирилло-николаевской дискуссии” – в ней воспроизводится концовка одного из “ол-райтовских” фельетонов “Дрезины”, “Арифметика”.

              В “Гудке” тем же псевдонимом был подписан фельетон Булгакова “Просвещение с кровопролитием”, где озверевший и невежественный директор школы негодовал на то, что Черное море на карте изображено... синим. Аналогичное недовольство, только не цветом изображения, а наоборот, названиями морей выражает герой юморески “Белая г[нет, не “гвардия”!]орячка”, напечатанной в № 1 за подписью “Блеф”(стр.3): “ – Как? Это море называется красным... Запретить... Переименовать немедленно в Белое...

              – Но, ваше сиятельство... Тогда будет два Белых моря...

              – Не рассуждать... лучше два Белых, чем одно Красное...”

              Полная симметричность истерики у героев фельетона и юморески подчеркивается и потенциальной симметричностью, заложенной в самом приведенном диалоге. Ведь точно так же негодование у “сиятельного” чина из противоположного политического лагеря могло бы вызвать название... Белого моря, и он мог бы потребовать его переименования во “второе” Красное.

              Интонации разбушевавшегося героя “гудковского” фельетона, знакомые уже читателям нашего исследования о “Загадке «АИР»”, – звучат в разносе, который Ниагаров устраивает председателю сельсовета. В “Просвещении с кровопролитием” особенно выделяется одна реплика безумного директора: “Эт-та шта так-кое?” Она заставляет безошибочно угадывать интонации... нашего современника, темпераментного президента России Б.Н.Ельцина! Эти интонации, правда в приглушенном, миролюбивом их звучании, мы слышим и в “Похождениях Ниагарова...”: “А это-та что? Кооператив? Очень приятно...”






2.   “Д е л о   К о м и н т е р н а”



ЮС И ЮЗ


              Между прочим: псевдоним “Блеф”, которым подписана юмореска “Белая горячка”, примыкает к линии предвосхищающих кинематографических реминисценций в журнале 1925 года. Ведь именно так: “Блеф” – будет называться итальянский фильм с Адриано Челентано в главной роли!

              Я уже не говорю о том, что Адриан – имя заглавного героя пушкинского “Гробовщика”, повесть о котором проступает в первых номерах.

              Однако, заговорив о проникновении на страницы журнала этого именно из еще не существующих фильмов второй половины ХХ века – мы забегаем вперед. Полностью смысл и основания подобной реминисценции раскрываются далеко не сразу, только спустя несколько номеров.

              Но это – тот же самый метод, по которому раскрывается смысл подписи под соседним с юмореской, также напечатанным в № 1 фельетоном “Елка в Лондоне”: Юс Покойный (стр.4-5). Первая часть псевдонима созвучна с именем… современного нам писателя: Юз Алешковский! Замечу, что таким псевдонимом (то есть “Юс Покойный”, а не “Юз Алешковский”, конечно) будут в дальнейшем подписаны некоторые другие публикации “Красного перца”, но они уже не имеют никакого отношения к Булгакову.

              А вот в фельетоне “Елка в Лондоне” мы встречаем знакомый нам еще по “булгаковским” номерам “Занозы” образ быка, оказывающегося в то же время… коровой. Фельетон описывает встречу нового года британскими политическими и финансовыми воротилами: “В одной из комнат английского министерства иностранных дел сидело три джентльмена.

               [...] Первый джентльмен был министр иностранных дел – Чемберлен, второй – бывший владелец заводов на Урале – лорд Уркхарт, а третий – просто банкир [...]

              Чемберлен рассказывал сказку про белого бычка. Лет семь назад ее впервые рассказал Ллойд-Джордж, потом повторяли по очереди: Черчиль, Болдуин, Керзон и другие [...]

              – А на восьмой год пришел в Москву белый бычок и скушал злую большевичку – красную шапочку”. Срв. одну из ранних карикатур “Красного перца”, где волк из сказки про красную шапочку одет именно в шкуру британского льва; а также – концовку сказки Чуковского “Тараканище”, созвучную концовке фельетона: прилетевший воробей – “Взял и клюнул таракана, / И не стало великана!”.

              Мы в первом выпуске уже приводили доводы в пользу того, что стихотворение Чуковского, несмотря ни на что, все-таки следует считать одним из самых ранних образцов сатиры на Сталина. В одном из ближайших номеров “Красного перца” находится уже разбиравшийся нами в первом выпуске рассказ “Сила привычки”. В нем прямое упоминание того же, что и у Чуковского, таракана возникает… в контексте пророческого описания сталинского террора.

              Но продолжим цитирование фельетона “Елка в Лондоне”. В конце его и происходит превращение в дойную корову… “булгаковского” быка: “Надели бычку на рога корону, посадили его на трон, и была радость великая у всех богачей. И был пир горой... я там был, мед, пиво пил...

              – По усам текло, а в рот не попало! – закончил сердито Уркхарт. – Старая история – восьмой год слышим. Ну, я еще понимаю: под Рождество всякие сказки можно рассказывать, но зачем же вы в парламенте эту ерунду повторяете? Что это такое – «по-моему, сейчас не время для разговоров с большевиками»? Хотел бы знать, когда же, по-вашему, настанет время?

              – А вот, когда белый бычок съест красную шапочку... Тут мы его и начнем доить, – улыбнулся мечтательно банкир.

              – Хорошая политика – ждать десять лет, чтобы потом в России быка доить!...” На рисунке “Занозы”, который мы сразу вспомнили при обращении к этому фельетону, и был нарисован бык... с выменем – которого можно доить!




МАСКИРОВКА


              Но… в самом этом фельетоне нет ничего, что бы оправдывало ассоциацию его подписи с именем Ю.Алешковского!

              Однако в № 4 будет напечатан фельетон В.Авилова “Как это было на самом деле (Из статьи корреспондента лондонской либеральной газеты)” (стр.2). В нем, между прочим прозвучит тот же мотив женско-мужской травестии, что и в фельетоне Юса Покойного “Елка в Лондоне”, а кроме того... прозвучит более чем двусмысленная характеристика давнего неприятеля Булгакова – Зиновьева.

              И это последнее обстоятельство – также связывает два фельетона. Высмеивание надежд на белую интервенцию в первом из них имеет своей оборотной стороной высмеивание тезиса о необходимости мировой революции, от которого не может отказаться Зиновьев.

              Познакомим читателя с выдержками из этого фельетона, снабжая их попутными замечаниями, в которых постараемся выявить его подоплеку. Напомню, что речь ведется от лица “корреспондента либеральной газеты”, он повествует о визите английской делегации в Ленинград на съезд профсоюзов:

              “...Ленинград поразил нас своей красотой. Зиновьев – мастер втирать очки [!!], и для того, чтобы удивить наше воображение, приказал уширить Неву [Напомню, что на карикатуре “Занозы” “В мастерской” Зиновьев представал в образе... портнихи. Видимо, это и имеет в виду автор фельетона, когда применяет по отношению к нему портновский термин – “уширить”.] и наспех возвести несколько прекрасных зданий [срв. в рассказе “Воспоминатель” 1924 года восхищение ленинградскими дворцами, где располагаются высшие органы… советской власти], из которых наиболее замечательным является Исаакиевский Собор. Его спешное возведение имело также целью показать делегации терпимость большевиков к религии [намек на символический мотив возведения большевиками другого храмового сооружения – новой “Вавилонской башни”, мотив, который участвовал в кульминации конфликта Зиновьева и “Дрезины”].

              Персель укоризненно качал головой, так как от его острого взгляда не могла укрыться искусственность всего окружающего.

              На вокзале в Москве нас встретила десятитысячная толпа агентов ГПУ, переодетых населением.

              ГПУ – это наиболее замечательное учреждение мира по тем способностям, которые оно проявляет. Один из агентов, загримированный хорошенькой девушкой [женщиной, как мы знаем, был “загримирован” Зиновьев на карикатурах “Занозы” и “Красного перца”; на обложечном № 3 1925 года, где Ленин предстает в функции радио-башни, и тем самым также напоминает о “башенном” конфликте с Зиновьевым, статуя Свободы, напомним, нарисована... с усами; очевидная параллель: агент карательных органов “загримирован” под девушку, объект его притязаний, Свобода – под мужчину], несколько напоминающей мою невесту, врезался мне в память.

              Населению были приказано на этот день иметь сытый и здоровый вид. Неподчиняющимся насильно румянили щеки. Для того, чтобы у всех были улыбающиеся лица, повсюду были выставлены смешные надписи и картины, которые англичане должны были принимать за большевистские лозунги и за портреты вождей [ошеломительно откровенная характеристика булгаковских сатирических журналов: в них любая “надпись” и любая картинка может оказаться пародией на большевистский лозунг или карикатурным изображением какого-нибудь “вождя”!]. Всем изъявляющим согласие принять участие в манифестации в честь англичан и VI Съезда Профсоюзов бесплатно выдавалась одежда и обувь, отобранные от крестьян, почему манифестанты производили нарядное впечатление [аллюзия на изображение изысканно одетых английских крестьян в очерке Пильняка 1923 года “Великая Британия”, рассматривавшемся у нас в первом выпуске, и фельетоны “Дрезины” о переодетых крестьянами политических деятелях].

              Персель все время сокрушенно вздыхал. Он не выносил даже хорошо скрытого лицемерия. [...]

              Особенно хорошо были подделаны детские дома и находящиеся в них дети, которые производили впечатление настоящих, живых детей довоенного времени [срв. “дрезининский” фельетон “Ужасы Содепии”, где для фотографии семьи нэпмана взята явно дореволюционная фотография].

              Больницы оказались прекрасно оборудованными, и актеры, изображавшие больных, играли так прекрасно, что несмотря на страшное любопытство ни один безногий не подбежал к м-ру Перселю, а немые не проговорили ни слова [кинематографическая реминисценция, но уже из булгаковской современности: кратко формулируется коллизия, которая будет развита в фильме “Праздник святого Йоргена”]. [...]

              Когда, однако Персель решился высказать свое осуждение по этому поводу, он исчез!

              По точным имеющимся у меня сведениям бедняга Персель подшит к делу Коминтерна!

              Теперешний же глава делегации является грубой подделкой настоящего Перселя, а произносимые им речи – плодами удивительного искусства чревовещания, которое процветает в Москве и благодаря которому московские голоса звучат даже в Китае и Египте”.

              Знакомому с творчеством Юза Алешковского понятно, почему этот фельетон связан с фельетоном, подписанным Юсом Покойным: фельетон “Как это было на самом деле...” является самым настоящим эскизом, формулировкой художественного замысла знаменитой повести Ю.Алешковского “Маскировка”.

              У Алешковского объяснением убогого существования в Советском Союзе в горячечном воображении повествователя оказывается то, что все это – маскировка, призванная скрыть от врагов действительную мощь нашей державы, которая проявится в один прекрасный день и одержит верх над всем миром. Абсолютно тождественный ход мысли в фельетоне “Красного перца”, только в зеркальном отображении: цветущая жизнь советских граждан тоже представляется предубежденному иностранному наблюдателю маскировкой, созданной специально для него, за которой скрывается истинное плачевное положение дел.

              Причем этот мотив переодевания является не только общей основой сюжета, но, как мы видим, проникает повествование вплоть до мелочей, порой даже не имеющих отношения к этому общему замыслу. Поэтому мотив переодевания, подмены одного другим должен иметь отношение не только к самому этому фельетону, но и к ситуации в журнале, в котором он напечатан. В это время на его страницах (да и в самой, по-видимому, этой публикации) под самыми различными масками, переодетым, неузнаваемым вновь выступает Булгаков.




БЕДНЫЙ ПЕРСЕЛЬ


              Заключительный пассаж фельетона обладает особенно интригующим звучанием! Если творящийся в нем маскарад соотнести с маскарадом, творимым Булгаковым на страницах “Красного перца” – то “бедняга Персель” (подозрительно сходный своей фамилией с появившимся в этом году булгаковским... Персиковым!), решившийся высказать “свое осуждение по этому поводу”, – должен обозначать не кого иного, как... редактора-комиссара Верхотурского, поставленного, чтобы пресечь “подпольную” деятельность Булгакова.

              Но... именно он, а не подозреваемый в “преступной” деятельности Булгаков “исчезает”. И “исчезает”, не удержусь от того, чтобы добавить, как впоследствии будут исчезать… персонажи знаменитого булгаковского романа, обитатели “нехорошей квартиры”!

              Более того, утверждает автор фельетона, он... “подшит к делу Коминтерна”. А скандальное “дело” о пародии на башню Татлина – памятник Коммунистическому Интернационалу, вследствие которого была уничтожена “Дрезина”, – это ведь и было “делом Коминтерна”. И вот теперь Верхотурский тоже оказывается “подшит” к этому, до сих пор еще безостановочно тянущемуся делу булгаковского журнала!

              Именно это обстоятельство – отсутствие Верхотурского в январе и сделавшийся благодаря этому возможным разгул творческой свободы в журнале – мы и предположили в самом начале; а вскоре мы узнаем, что бедняге Верхотурскому предстоит в недалеком будущем и вообще навсегда “исчезнуть” из редакции “Красного перца”!

              “Теперешний глава делегации”, служащий “грубой подделкой” Перселя-Верхотурского – разумеется, не кто иной, как сам Булгаков. При таком взгляде получает объяснение странное упоминание какого-то “удивительного искусства чревовещания”, которым блистает будто бы этот поддельный “глава делегации”.

              Это выражение легко соотносимо с тем мотивом “радиовещания”, с помощью которого на некоторых предыдущих “башенных” карикатурах изображалась деятельность Булгакова-журналиста. Выражение “искусство чревовещания” точно характеризует своеобразие сатирического искусства Булгакова, которое мы стараемся проанализировать в наших работах. А то, что это “искусство” дает возможность “московским голосам”  звучать не где-нибудь, а именно в Китае и Египте (срв. позднейшее использование слова “голоса” для обозначения зарубежного радиовещания, которое взахлеб слушали советские диссиденты!), – не служит ли это намеком на два произведения Булгакова прежних лет: рассказ “Китайская история” и фельетон “Египетская мумия”?

              К ситуации переодевания, маскарада можно отнести и рисунок К.Елисеева в № 1, поводом к которому послужило сообщение “из газет”, что “повсюду устраиваются показательные суды над пьяницами” (стр.8). Милиционер останавливает на улице сильно подвыпившего гражданина: “ – Как вам не стыдно? Вы в таком виде.

              – А почему вы знаете? Может, я показательного пьяницу на суде играю”.

              Точно также под личиной любого материала этих “булгаковских” номеров могла скрываться “игра” великого писателя.




ДОЙТИ ДО ТОЧКИ


              Виртуозное проявление этой игры мы видим и в упомянутой подписи под юмореской о двух морях: “Блеф”. Вновь, как в случае с фельетоном “Елка в Лондоне”, ничто в самой этой юмореске не подтверждает нашей догадки, что здесь имеется в виду фильм с участием знаменитого итальянского актера и эстрадного исполнителя. Мы можем лишь напряженно выискивать по страницам следующих номеров следы этого лица и... ничего не найдем.

              Однако в ходе внимательного, пусть и беглого, просмотра всех этих публикаций постепенно начинает складываться картина несомненно определяющего участия Булгакова в нескольких январских номерах – та самая картина, которую мы частично уже описали на предыдущих страницах.

              Особенно сгущенной и художественно значимой эта картина становится в № 4, последнем, по нашей оценке, изданном под руководством Булгакова. Здесь появляется такой рассказ, как “Сила привычки”, продолжающий разоблачительную концепцию напечатанного ранее “Воспоминателя”. Этот последний, как мы отмечали, связан с фигурой В.Катаева – чему же тут удивляться, что его продолжение выходит в окружении материалов… подписанных катаевским псевдонимом “Оливер Твист”!

              Причем один из них, напечатанный на той же стр.8, что и рассказ “Сила привычки”, написан сокращенно: “Ол Т.” – и именно так, без точки после первого сокращенного слова. И это делает чуть ли не воочию представленным знаменитый булгаковский псевдоним, незримое присутствие которого, благодаря разным материалам, мы уже отмечали! Да и показан он здесь с помощью все той же игры в сокращения, ведущей начало от публикаций “Дрезины”: “Ол Рай-т”.

              И вот на этом-то кульминационном “булгаковском” развороте мы и находим, наконец, совершенно неожиданное оправдание появившемуся еще в № 1 названию “Блеф”. С одной стороны, мы видим здесь подпись: “М.Андр.”, созвучную имени итальянского певца – Адриано. Эта подпись появлялась уже и раньше, но здесь ее сокращенная форма, благодаря которой достигается сходство (напомним, что полная фамилия – Андриевская), становится особенно выразительной, бросающейся в глаза – из-за функциональности подобного сокращения в катаевском псевдониме на соседней странице. Но главное происходит в графическом диптихе М.Черемных “Уроки марксизма” (стр.9).




“ТАРАКАНЬИ СМЕЮТСЯ УСИЩА…”


              Одна часть имеет подпись “Маркс по Уркварту”. Это тот же самый “Уркхарт” (Leslie Urquhart), персонаж фельетона “Ёлка в Лондоне” – английский миллионер, бывший владелец медеплавильных заводов на Урале. В 1922 году сам Ленин отказал ему в просьбе отдать на концессию его бывшие заводы. Это и стало темой карикатуры.

              На рисунке огромный рабочий в кепке с тараканьими усищами, улыбаясь, услужливо протягивает на руках завод маленькому капиталисту. Второй рисунок, как бы по контрасту с этим символизированным, иконописным изображением (уменьшенное изображение храма в руках святого – обычный мотив средневековой иконы. См.: Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979. С.39), отличается своей, правда футуристической, реалистичностью.

              На нем тот же капиталист... за колючей проволокой по мосткам везет вверх тачку с рудой, а на вывеске так прямо и написано: “Концентрационный лагерь”! Охраняет его снова рабочий в кепке, с ружьем, без усов, но... с трубкой в зубах.

              Отдельные публикации журнального разворота слагаются в последовательное повествование. На рисунке словно бы изображаются последствия той предполагаемой деятельности возродившегося к новой жизни при сталинском режиме провокатора, о которой рядом говорится в рассказе “Сила привычки”.

              Портретные аксессуары двух людей на рисунках – трубка... усы... – сливаются в хрестоматийный образ будущего создателя советских концлагерей. Но, точно так же, как мы несколько раз наблюдали это в “Занозе” относительно Ленина, карикатура на Сталина опосредуется образом современного нам киноактера – который мог бы его, Сталина сыграть, словно бы по режиссерскому замыслу автора этого изображения. Замыслу, который поражает своей эксцентричностью, и в то же время – точностью “попадания”.

              И портрет этого актера, так неожиданно и с таким художественным чутьем ангажированного на роль вождя, как две капли воды похож... на Александра Панкратова-Черного, не узнать которого в хитроватом рабочем с тараканьими усищами просто невозможно!

              А теперь, наконец, – о том, при чем здесь псевдоним “Блеф”, одноименный итальянский кинофильм и актер-певец – исполнитель в нем главной роли.

              Александр Панкратов-Черный сыграл роль в фильме “Зимний вечер в Гаграх”, где есть запоминающийся эпизод: он приводит своего учителя – мастера (!) чечетки, исполняемого Евгением Евстигнеевым, к влиятельной певице, с которой тот имел неосторожность поссориться. Приводит – мириться, и поэтому готов всячески проявлять свою услужливость, предупредительность, покладистость – все эти качества его роли и выражает поза рабочего, изображенного на карикатуре.

              Собравшиеся же у певицы вальяжные гости не упускают случая покуражиться, и в частности – персонаж вынужден смириться с кличкой, которой его наделяют, правда – не без его собственного участия. Чтобы проникнуть в подъезд к певице, пройдоха называет себя вахтерше... Челентано! Так и называют его собравшиеся гости.

              Вот откуда, думается, название “Блеф”, появившееся в подписи под юмореской, отделенной от карикатуры двумя номерами журнала, но связанной с ней еще и своим происхождением от булгаковского фельетона, где обсуждается... Черное море: цветообозначение, фигурирующее в двойной фамилии актера! Да и сама ситуация решающего для реминисценции эпизода – чисто булгаковская: точно так же, при помощи подложных имен, преодолевают оборону вахтерши персонажи романа “Мастер и Маргарита”, один из которых, к тому же, может посоревноваться с А.Панкратовым-Черным своими усами...

               Согласно предположению исследователя, прототипом кота Бегемота у Булгакова явился не кто иной, как бывший ближайший соратник Ленина и будущая жертва Сталина – Г.Е.Зиновьев! (См.: Соколов Б.В. “Немецкий шпион” в творчестве М.Булгакова // Шпион, 1994, № 3. С.75-76.)




“МОНИНГ! ВЫ ГОТОВ?”


               На той же странице, что и зловещая карикатура, – еще раз нас встретят кинематографические реминисценции, и тоже с долей трагичности. На этот раз – реминисценции, уже некогда сопровождавшие кончину “Дрезины”.

               Событие это отразилось в фельетоне Булгакова “Как разбился Бузыгин”, где роковое падение персонажа “с потолка” служило иносказательным обозначением краха первого журнального предприятия писателя. А теперь за катаевской подписью “Оливер Твист” печатается рассказ под названием, содержащим почти ту же фамилию персонажа... “Изобретательный Бузыкин”. Может быть, он является такой же пародией стиля катаевской юмористической прозы, как и “Воспоминатель”?

               Подробно, нарочито затянуто (количество слов – количество денег, которые в редакции заплатят за материал!) описывается одна ситуация: воришка бросает вместо денег в уличный автомат пуговицы и получает за это сигареты. Нас интересует другое: Бузыкин – имя персонажа Олега Басилашвили в фильме Г.Данелия “Осенний марафон”. Актер этот впоследствии станет исполнителем главной роли в фильме по роману Булгакова (мы видели, что этот роман, также через посредство кинематографической реминисценции, отражен в соседней с рассказом карикатуре на Уркхарта).

               Но имеет ли отношение к этому рассказу сам фильм, из которого заимствована фамилия для его героя? Когда мы в нашем исследовании “Загадки «АИР»” говорили о булгаковском фельетоне, то указали данные, убеждающие в том, что такая связь произведения середины 1920-х годов с будущим кинофильмом – существует. Такие данные можно обнаружить и здесь.

               Об этом дает представление развязка рассказа. Дело доходит до того, что в азарте приобретательства, Бузыкин срезает все пуговицы со своей одежды. Все – вплоть до штанов и нижнего белья. И в конце концов произошло неизбежное: “ – А что вы здесь делаете, гражданин? – внезапно раздался карающий голос милиционера.

               ...И побежал Саша Бузыкин, как трепетная лань, роняя по дороге верхнюю, а также и нижнюю одежду, ибо ни одна даже самая дорогая коробка папирос не могла заменить преступному Саше дешевой, но так необходимой в данный момент пуговицы. И, запутавшись в упавших штанах Саша, отдался в руки правосудия. И, отдавшись в руки правосудия, провел тихую, но бессонную ночь в районе.

               Судили Сашу Бузыкина за хулиганство”.

               Герой рассказа – бежит. И герой кинофильма... тоже бежит! “Осенний марафон”: лейтмотивом фильма, шаржировано выражающим его основную коллизию, становится ситуация – датский филолог, сотрудничающий с героем, заявляется каждое утро в его квартиру и… буквально заставляет его, полусонного, заниматься бегом трусцой! В нелепом советском тренировочном костюме, почти что в исподнем белье…

               В рассказе мы видим то же, что предполагается названием фильма: некий марафон, гонку с преследованием. Более того, фильм Данелии содержит колоритный эпизод: незадачливый датчанин, в свою очередь, оказывается безвольной марионеткой в чужих руках. Попав в узы русского гостеприимства, он… до того увлекается алкогольным “марафоном” со своим новым знакомцем, забулдыгой-трудягой (в неподражаемом исполнении Е.Леонова) – что в результате, точь-в-точь как и герой рассказа, “проводит тихую, но бессонную ночь в районе”, т.е. районном вытрезвителе!

               До суда, правда, дело не доходит: Бузыкин из фильма умело извлекает иностранного гостя из опасной ситуации.




ТОВАРИЩ СУХОВ


               Бузыгина из булгаковского фельетона объединяла с героем фильма, помимо фамилии, одна-единственная черта: Бузыгин у Булгакова – упал и разбился. Герой фильма Бузыкин – тоже разбился, в эмоционально-стрессовой ситуации сильно ушиб ногу о камень...

               Но помимо этого, в фельетоне “Как разбился Бузыгин” существует как бы “подводка” к этому предвосхищению ситуации. Линия кинематографических реминисценций вводится через посредство другого, и тоже – еще не снятого, имеющего появиться в отдаленном будущем фильма: в начале его звучат характерные, узнаваемые обороты... из писем красноармейца Сухова в фильме “Белое солнце пустыни”.

               “Кадры” из фильма “Осенний марафон” в журнале “Красный перец” также дополняются… этой именно реминисценцией! Происходит это в № 3, в упоминавшемся уже в связи с Баратынским рассказе Ф.Уралова “Жена”. Герой рассказа – такой же красноармеец, как и герой кинофильма; пройдя гражданскую войну, он оказывается в той же ситуации, в которой Сухов оказывается в начале фильма: “Ликвидировались фронты. Мы с ней решили откомандироваться в Москву, но армию не бросать. Так и сделали.

               Все шло по-хорошему. Вместе обучали новобранцев, допризывников, делились своим боевым опытом и воспоминаниями”.

               На всем протяжении фильма в воображении Сухова возникают картины родного дома, образ оставленной дома жены. “Она”, о которой говорится в приведенной цитате из рассказа 1925 года, – тоже “жена”, только в отличие от жены Сухова, “она”... сопровождает героя на всем протяжении его боевого пути. Лишь в самых последних строках выясняется – кто же была эта необыкновенная “она”.

               Здесь и возникает характерная стилистическая формула из писем красноармейца Сухова, текст которых был сочинен Марком Захаровым. Причем письма тоже были необычными – они адресовались в воображении героя фильма вспоминаемой им постоянно жене. Герой же рассказа адресуется к читателю и имеет в виду свое повествование: “В первых строках говорил и сейчас повторяю: жена – верный друг и боевой товарищ.

               Больше внимания и любви к женам.
               
               Ф.Уралов.

               P.S. Простите. Я совершенно забыл познакомить вас с ней: русская пехотная 3-линейная винтовка образца 1891 года с трехгранным штыком.

               Ф.Уралов”.




“СААХОВ, СААХОВ!”


               Ту же стилистическую формулу, восходящую к “письмам красноармейца Сухова”, можно обнаружить в одном из выпусков “занозинской” рубрики “Вентилятор”, том самом, подпись под которым сочетает в себе мужское имя с гармматическими формами женского рода – “Зубастая Колька”: “Во первых строках моего письма, благодарю братишку моего Ленечку, за то, что пишет за меня полегонечку, говорит много полезного и заменил меня, болезного...” (1924, № 13).

               И это не было простым совпадением. Во-первых, здесь подхватывается та же тема… жены, жён: мужское имя автора было превращено в женское потому, что выпуск был посвящен Международному женскому дню, был адресован исключительно женщинам. Кроме того, присутствие Булгакова заметно и в этой рубрике в целом: мы обратили внимание, что другой выпуск “Вентилятора” сочетал обычный для нее раешный стих с характерным для Булгаковым введением в повествование членения на эпизоды как на картины раешной же “панорамы”, вернее – введением самого этого термина для обозначения границ эпизодов.

               Любопытно теперь отметить, что в этом “булгаковском” выпуске мы можем найти другую стилистическую формулу, обнаруженную нами в январской публикации “Красного перца” 1925 года – фельетоне В.Катаева и восходящую к восклицанию персонажа булгаковского фельетона “Просвещение с кровопролитием”: “...Полюбовались ребята на блеск витрин и входят толпой в магазин, – и прямо к заведующему [...]

               – Так и так, – говорят ребята, – мы народ не богатый, и как бы нам это суконца вон с того бы оконца.

               А заведующий им навстречу – такие речи:

               – Этто што еще за мода последнего года? Да кто вы такие, чтоб товар требовать с выставки. Захотели что ли «выставки»?!

               Напугал, накричал, покрыл напоследок, так мол и эдак...” (№ 16).

               Цитатный характер формулы подчеркивается написанием того же слова “что” в двух других случаях употребления его в той же реплике – уже без искажающей написание передачи особенностей его произнесения (“што”). Любопытно также неоднократно упоминаемое в тексте заметки название магазина, из которого изгоняют застенчивых покупателей: “Коопсах”. Это таинственное название созвучно фамилии кинематографического персонажа – Саахова, героя кинофильма “Кавказская пленница”.

               Отражение этой фигуры мы уже видели в фельетоне Катаева “Похождения Ниагарова...”. И в том же фельетоне мы нашли другой случай употребления той же стилистической формулы, напоминающей о современном нам политическом деятеле…

               Мы назвали процитированный выпуск рубрики “Вентилятор” – булгаковским. И можно ли в том сомневаться! “Напугал, накричал…” – говорится в нем о грозном заведующем.

               А в фильме Л.Гайдая (того же “Ленечки”, который приходится братом ведущему рубрики “Зубастому Кольке”!) “Иван Васильевич меняет профессию” по пьесе Булгакова? Жена изобретателя, у которого взорвалась машина времени, возвращается домой, привычным жестом разгоняет клубы дыма, раздергивает занавески на окне, приговаривает: “Накурил, надымил…”

               Заведующий в фельетоне “Вентилятора” (!) – грозный, и герой булгаковской пьесы о путешествиях во времени, царь Иоанн Васильевич – тоже… Грозный!






3.   “У п р а з д н и т ь!..”



“УРОКИ МАРКСИЗМА”


               Колорит четырех первых номеров “Красного перца”, выпущенных Булгаковым в январе 1925 года, носит качественно иной, существенно более мрачный характер, чем его предыдущие редакторские эскапады в советских сатирических журналах.

               На последней странице обложки № 4 – того, где мы столкнулись с изображением советского концлагеря на рисунке “Уроки марксизма”, помещен страшноватый рисунок Ю.Г. “До седьмого колена”. Он снабжен эпиграфом: “В Эстонии расстреливали не только повстанцев, но и их родственников и детей”. На рисунке мы и видим: приготовившихся расстреливать двух полицейских с винтовками (такими, о которых говорится в рассказе “Жена” и с которой изображен рабочий, охраняющий концлагерь) и их командира с наганом; перед ними четвертый полицейский держит... голого ребенка в рубашечке. Рядом лежит уже окостеневшая мертвая женщина.

               Нагромождение ужасов еще усиливается подписью, с протокольной развязностью фиксирующей способ изъяснения ни перед чем не останавливающихся и ничем не смущающихся убийц: “ – Этот человек [т.е. ребенок] величайший преступник. Его дед был депутатом, а мать выражала недовольство существующим строем. Поставьте его к стенке.

               – А ежели, ваш бродь, оно стоять не умеет!..”

               Вновь встречаемый нами прием передачи на письме устного произношения персонажа (“ваш бродь” – “ваше благородие”; срв. знаменитую песню из “Белого солнца пустыни”, начинающуюся этими словами) –  свидетельствует о том, что здесь изображены не столько эстонские полицейские (которые, конечно, аккомодировали бы к устному произнесению эстонские, а не… русские слова!), – сколько наши, коренные русаки, и дело касается нас.

               Библеизм же “до седьмого колена” (до которого Ветхий Завет требует наказывать потомство грешника) – напоминает о знаменитом, издевательски-лицемерном афоризме Сталина: “Сын за отца не отвечает”, – произнесенном в пору рассвета политических репрессий, когда этим кровожадным палачом с превеликим удовольствием уничтожались и дети, и отцы, и матери, и грудные младенцы. В предыдущем выпуске нашего исследования мы показали, что этот афоризм уже находил себе предвосхищающее отражение на страницах “Занозы” в 1924 году.

               Этой-то “гиньольной” обложечной карикатурой и заканчиваются четыре чисто булгаковских номера “Красного перца” 1925 года!..




ПЕРЕМЕТНУЛСЯ


               Мысль писателя и теперь, как и в публикациях 1924 года, вращается вокруг проблемы сохранения или свержения режима большевиков. С появлением Булгакова на страницах журнала – появляются вновь знакомые нам по материалам “Занозы” несбыточные фантазии о реставрации старого строя – и сами фигуры этого навсегда ушедшего строя.

               На рисунке М.Черемных “Затруднительное положение” в № 3 мы воочию видим возникшую, как призрак, в булгаковской современности типичную фигуру помещика царской России (стр.9). Фантастическая ситуация мотивируется эпиграфом: “Одно время распространились слухи, что помещики, утвердившиеся незаконно в своих старых поместьях, будут выселены в места, где помещиков не было”.

               Эти “слухи” обыгрываются в не менее фантастической подписи к рисунку: “Помещик: – Шестнадцатую губернию проезжаю и нигде не могу остановиться, – везде эти проклятые помещики-кровопийцы побывали” (на ту же тему рисунок В.Козлинского “По дороге столбовой... /К выселению помещиков/” в майском № 17). О каких-таких “помещиках, утвердившихся в своих старых поместьях”, на восьмом году советской власти идет речь –  мне неизвестно. Они словно бы призваны карикатурно проиллюстрировать еще один будущий изуверский тезис правящей клики – об “усилении классовой борьбы с ростом социализма”! Но для нас важно то, что эта странная ситуация дает возможность для такого же вторжения в современность фигуры прошлого, как появление царского городового, происшедшее на обложке одного из номеров “Занозы”.

               Последняя ситуация – возвращение старорежимного блюстителя порядка – обыгрывается в фельетоне Матвея Кредита “Становой” в № 4 (стр.5): “В сырое осеннее утро по глухой деревне Заячьи Забеги разнеслась ни с чем несуразная вещь:

               – Становой вернулся!

               Видели станового поутру Афимья-вдова, да бабка Авдотья – проехал будто бы становой в Дыркино на тройке с колокольчиками, шинель светлая, пуговицы с орлами, толстый и усы как у таракана...”

               В дальнейшем можно узнать сюжет “Ревизора”: обитатели деревни вспоминают все свои грехи, совершенные против старого порядка в годы советской власти, и безропотно готовятся к тому, что их сейчас будут карать. Ожидаемое, таким образом, предстает в ореоле Страшного суда, и недаром призрак станового приобретает хрестоматийные “тараканьи усища” и “серую шинель” Сталина: будущий триумф тирана объясним лишь тем, что в его фигуре обитателям страны победившего социализма пригрезилась фигура… “ревизора”, Судии, пришедшего карать за совершенные ради этой “победы” преступления…

               Нетрудно заметить, что библейско-религиозный сюжет пришествия Судии проявляется травестией евангельского мотива “жен-мироносиц” (“Афимья-вдова да бабка Авдотья”), возвещающих воскресение Христа – событие, без которого ожидание Страшного суда было бы невозможно...

               Видение, разумеется, оказалось обманом, однако, любопытны некоторые детали, как и в рассказе “Сила привычки”, предвещающие черты надвигающегося тоталитарного режима: “Послышался звон колокольчиков и на дороге показалась тройка. В тройке, действительно, сидел становой – в серой шинели, усы как у таракана.

               Антипыч вышел вперед с блюдом, богатеи за ним. Поп взмахнул кадилом:

               – Господи, благослови!

               Мужики во все глаза глядели на станового.

               – А кто ж с ним-то? – удивились они, – как будто бы из волости секретарь?

               – Он и есть – переметнулся, что ли?..

               – И Петька мой тут, – закричала Афимья, – смотри как Петька-то за кучера сидит!

               Поп запнулся на первых же словах молебна и стоял, расставив руки [поза Городничего в немой сцене “Ревизора”]. Антипыч уронил блюдо с хлебом-солью на землю. Волостной секретарь вышел из тарантаса и сказал:

               – Товарищи, сегодня седьмая годовщина октябрьской революции... Что было до этого? Кто был прежде хозяин? Становой!

               И указал на раскланивающегося станового, в котором тотчас же мужики узнали парня из соседней деревни [...]

               – Так вот, товарищи, станового нет и не будет... Это дала нам октябрьская революция...”

               Как говорил один булгаковский персонаж, “гражданин соврамши”: рассказ как раз и призван был показать, что “становой” прочно сидит в сознании людей и готов “материализоваться” в любую минуту.

               Но еще интереснее образ “переметнувшихся” партийных функционеров, который возникает в воображении сельчан, увидевших волостного секретаря в компании станового: боровшиеся вчера “за свободу” большевики – завтра станут верными проводниками тиранического режима Сталина – “станового в серой шинели с усами как у таракана”.




УЧИТЕЛЬ ЛУНАЧАРСКОГО ВЕШАЕТ


               В другой волости возрождается, если не прежняя полицейская система, то... дореволюционная пресса. Об этом рассказывает заметка “Шеф на ять” в № 2 (стр.4): “Великодушный шеф решил сделать своей подшефной волости недорогой, но полезный подарок. Мы приводим его фотографию. Мы представляем себе восторг подшефных мужичков, получивших номерок этого свеженького периодического издания [“Земледельческая газета”; срв. в “Занозе” фигуру “земского начальника” на обороте страницы с изображением городового]. Еще бы! Тут тебе и двуглавый орел, тут тебе и высочайший манифест, тут тебе и живое ять. Надеемся, что в следующий раз шеф пошлет в свою подшефную волость парочку урядников, портрет «обожаемого» монарха и полное собрание сочинений Пуришкевича. И тогда дело просвещения широких крестьянских масс – в шляпе”.

               В общем-то, автор заметки точно предсказал “джентльменский набор”, с помощью которого велось “просвещение” масс режимом большевиков: портрет обожаемого... вождя, парочка сотрудников ГПУ и полное собрание сочинений Маркса-Ленина-Сталина... Под конец фантазии этого рода приобретают оттенок черного юмора, и с представителями коммунистической власти в них расправляются столь же жестоко, как с теми же двумя сотрудниками ГПУ – расправились чудовища в повести Булгакова “Роковые яйца”.

               Рисунок Н.Купреянова в № 5 называется “Верное предсказание” (стр.5); суть его передается подписью-диалогом: “ – Гляди, гляди, Семеныч! Учитель Луначарского вешает...

               – Я же говорил, что придет время, когда всех большевистских вождей перевешают!”

               Учитель на картинке, разумеется, вешает... портрет Луначарского. Любопытно звучит на фоне этих реплик будущее прозвище Сталина – “вождь и учитель”: всенародный (лже)“учитель”, который – если не вешает, то расстреливает, и если не Луначарского – то других “большевистских вождей”!

               А в мартовском № 11 юмореска “У гроба Эберта” представляет собой следующий диалог: “ – Кого бы вы хотели видеть на месте Эберта – Маркса, Лютера, Шейдемана?

               – Я бы всех их хотел видеть на его месте” (стр.5).

               Двусмысленность этой словесной пикировки зависит от того, как понимать слово “место”: в роли, в качестве преемника умершего политического деятеля? Или... на его настоящем “месте”: мертвецом...

               Иными словами, “в гробу я их всех видел”: ведь Эберт, как гласит заголовок, находится именно там. И если бы Маркс уже не был покойником, то это означало бы, что автор юморески – на глазах у всей почтеннейшей публики – желает скорейшей смерти главному теоретику коммунизма!




НЕДОБИТОК


               Реальные, хоть и несбыточные, политические планы, стоящие за всеми этими фантастическими видениями, осмеиваются, как мы видели в фельетоне “Елка в Лондоне” еще в № 1. Там же находится другой политический фельетон со сходным названием – “Новогодний ужин” за подписью “Скиф” (стр.7). В нем изображается уже не английский, но отечественный политик – один из лидеров партии эсеров, также мечтающий о захвате власти в России. “Скифами” же называлось издательство, идеология и литературное движение, порожденные в России партией левых эсеров, до ее разгрома большевиками (см.: Леонтьев Я. “Скифы” русской революции: партия левых эсеров и ее литературные попутчики. М., 2007).

               Приведем целиком этот фельетон, потому что именно он исключительно важен для той невеселой исторической концепции, которая развертывается Булгаковым в январских номерах “Красного перца”: “1925 год Чернов встречал в гостях у Пильсудского. На душе было мрачно. Хозяин загнал его на самый дальний край стола и, вообще, не проявлял настоящего уважения. Рядом сидел молоденький секретарь и усиленно подливал в его рюмку.

               – Чи, пане министру, нехче старки?

               За старкой следовали шепелянка, сливовица, польский мед. Молодой старался вовсю.

               – Пожалуйста, закусочки – не хотите ли селянки с капустой?

               Чернов нахумрился.

               – Оставьте вы эти селянки! Надоело: то селянский министр [имеется в виду пост министра сельского хозяйства в правительстве Керенского], то селянку с капустой? Что это за намеки такие?

               – Простите, я, собственно, не хотел. Селянка на сковороде...

               – Ну и хорошо, что на сковороде.

               – Разве нет других кушаний? Мне бы для Нового года получить суб...

               – Суп? Обязательно, после закуски будет борщок польский.

               – Субсидию бы мне, – уныло пояснил Чернов.

               – Жалко – опоздали: Мережковский с Балаховичем все слопали. Надо бы раньше!

               Чернов выпил стопку старки, крякнул и положил на тарелку кусок судака.

               – Да! Ну что это за рыба – судак.. То ли дело сиг!

               – Копченый?

               – И копченый неплохо... А еще лучше крупная ас-сиг-новка, – засмеялся Чернов над собственной остротой.

               – Крупные у нас Петлюра получает, – вздохнул сочувственно секретарь.

               – Да и мелкие ас-сиг-нации не вредят, – намекнул гость, приходя от сливовицы в хорошее настроение. Но молодой человек опять омрачил его.

               – Не хотите ли биток по-деревенски?

               Чернов вспылил:

               – Да вы издеваетесь, что ли? То селянский министр с капустой, то биток какой-то! Что это за двусмысленности? Я вам не биток на сковородке!.. [Персонажу в названии блюда слышится тогдашнее прозвище оставшихся в живых “врагов революции”: недо-биток.]

               Его с трудом успокоили. Сам Пильсудский поднял бокал за его здоровье.

               – За ваши дальнейшие успехи! Желаю и дальше так же двигаться вперед: – 23-й год вы встречали в Париже, 24-й в Берлине, 25-й в Варшаве, будущий год, может быть, удастся встретить...

                – В Москве?! – с надеждой воскликнул начинающий хмелеть старик.

               Почему бы и нет, читатель, ведь и «гостит» в Москве Савинков?”




“ПРОМЫШЛЕННОСТЬ Я НЕ ПОДНЯЛ, А СЕМЬЮ СХОРОНИЛ”

               Мы видим в этом фельетоне, в частности, два слова, из названий кушаний, на которых построена игра, – “суп” (“суп-сидия”) и “биток”. Оба случая основаны на знаковом, как мы убедились, для участия Булгакова в издании журналов приеме разламывании слова на части.

               Оба этих слова, кроме того, связывают январский фельетон 1925 года с другим, гораздо позднейшим. Казалось бы чисто формальная, словесная, – эта связь проявляет свой смысл, когда обнаруживается, какая реальность лежит за поверхностью второго из этих фельетонов, посвященного, по своей явной теме, жизни рабочих в современной Германии.

               Он появился в декабрьском № 15 того же 1925 года, когда Булгаковым была предпринята последняя попытка наладить дела в окончательно умиравшем уже в то время журнале. Фельетон называется “Цыганова кобыла” и подписан онемеченным личным именем Булгакова – “Михель” (срв. один из общепризнанных “гудковских” псевдонимов писателя – “Михаил”) (стр.3). Ему предпослан эпиграф: “На банкете средне-германских промышленников председатель «Анилинового треста» г. Дунсберг сказал, что процветание промышленности возможно только в том случае, «если рабочие будут примерно работать, скромно жить, – скромнее, чем до сих пор, – для того, чтобы можно было еще сберегать деньги”.

               Мы также приведем этот фельетон целиком: “Фриц Штуде прочитал газету, стукнул кулаком по столу и сказал:

               – Попробую.

               – Ты и так вчера напробовался, – пискнула жена его, Мина Штуде.

               – Не про то. Ты – млекопитающее и не читаешь газет. А тут – вона что. Председатель нашего «Анилинтреста» герр Дунсберг вчера на банкете сказал...

               – Что он сказал? Наверное, непутящее что-нибудь.

               – Дура, не знаешь, прочти эпиграф и все поймешь!

               – Понять не хитро. Значит, ты хочешь примерно работать.

               – Я и так 20 лет работаю примерно. Нет. Я желаю жить скромнее, чем жил до сих пор.

               – Куда еще скромнее-то. И так мы... в обрез...

               – Раз герр Дунсберг говорит, значит, можно. Он ясно сказал, что таким путем мы восстановим отечественную промышленность.
               – Тьфу мне на нее! – рявкнула несознательная Мина и загремела чем-то у плиты”.

               В особенности концовка приведенного первого фрагмента фельетона делает очевидным, что, как и на январской карикатуре о расстрелах в Эстонии, речь идет о Советском Союзе, советской пропаганде. Здесь дается вполне реалистическая зарисовка того, как на советских кухнях здравомыслящими людьми воспринималась льющаяся мутным потоком из радиорупоров лживая агитация за “восстановление отечественной промышленности”! С мотивом радиовещания как одного из воплощений советской тоталитарной системы мы еще встретимся в последних номерах умирающего журнала.

               “Фриц Штуде бросил курить, потому что герр Дунсберг понизил ему заработную плату.

               Всю неделю он не выпил ни одной кружки пива, потому что герр Дунсберг увеличил норму выработки.

               Потом Фриц заявил жене:

               – Ты не содействуешь расцвету отечественной промышленности. Ты ежедневно варишь габер-суп, а на второе – битки. Так нельзя. Обойдешься и супом.

               Мина поплакала и покормила ребят одним супом.

                (Герр Дунсберг успел в это время отстроить второй особняк).

               Правда, Фриц работал хуже, чаще отдыхал и домой приходил совсем разбитый, но зато очень гордился собою:

               – Теперь отечественная промышленность на ноги встанет. На чем бы еще сэкономить?

               И Фриц отдал приказ:

               – Габер-суп только через день. Селедка, хлеб и кофе – вот ежедневное меню”.

               Последняя фраза второго фрагмента – реминисценция реплики кота Матроскина из мультфильма “Каникулы в Простоквашино” (“Зима в Простоквашино” уже встречалась нам на одной карикатуре журнала!): “Усы, лапы и хвост – вот наши документы”.

               Интрига в соответствующем эпизоде строится вокруг посылки, которую герои, чтобы ее получить у несговорчивого Печкина, пытаются выдать за посылку с гуталином – слово, созвучное названию анилина, который вырабатывает на своем заводе герой фельетона. Интрига продолжает развиваться, и приглашенный пить чай почтальон Печкин воспринимает попытку хозяев полакомиться конфетами, которые они ему предлагают... как “жадность до чужого добра”! Точь-в-точь, как директор “Анилинтреста” требует у рабочих сократить свои доходы, чтобы поднять его прибыли!

               “Через месяц, возвращаясь с кладбища, Фриц горько всхлипнул по Мине и сказал соседу-товарищу:

               – Что же делать? Промышленность я не поднял, а семью схоронил. В чем же есть тут одна моя ошибка? Не надо было, должно быть, габер-супу давать. Или и селедку совсем было упразднить...

               И ответил товарищ-сосед:

               – Упразднить. Ты есть прав. Но не габер-суп, а герра Дунсберга. Да весь его трест...

               – Может быть, теперь поздно? – спросил жалобно Фриц.

               – Хорошее дело никогда не поздно, – сказал товарищ”.




“В ЧЕМ ЕСТЬ ТУТ ОДНА МОЯ ОШИБКА?”


               Как видим, в этом декабрьском фельетоне частично повторяется та же кулинарная номенклатура, что и в январском “Новогоднем ужине” (“габер-суп”). Кроме того, воспроизводится мимоходом игра слов, которая там находилась в центре внимания: “а на второе – битки” – “домой приходил совсем разбитый”.

               Уже само название фельетона – “Цыганова кобыла” указывает на подлинную реальность, лежащую в его основе. Тот же анекдот о кобыле, хозяин которой решил постепенно свести ее рацион до нуля, – в одном из первых номеров прошлогодней “Занозы” был использован для описания проделок начальства на шахтах Донбасса.

               О том же говорит стилистическая особенность фельетона – комическое изображение речи немца... с помощью ломаного русского языка, на котором он бы говорил, если бы жил в России (срв. в особенности: “В чем есть тут одна моя ошибка?” – где не только передается немецкий глагол-связка, но и артикль, которые не имеют лексического выражения в русском языке). Разумеется, если бы герои фельетона жили в Германии, они говорили бы не на ломаном русском языке, а на чистом немецком наречии!

               И это тем более бросается в глаза, в сопоставлении с первой частью, где создатель фельетона бросается в прямо противоположную крайность, и те же самые его герои (как и эстонские полицейские – герои карикатуры “До седьмого колена”)… непринужденно употребляют русские просторечные обороты!

               К тому же эта стилистическая особенность – лубочно беспомощное изображение родной речи иностранного персонажа с помощью ломаного русского языка – присутствовала еще в январском фельетоне “Как это было на самом деле...” – о поездке иностранца, на этот раз англичанина, по Советской России. Ведь там все было построено как раз на переряживании, “маскировке”, подобно тому, как и здесь из-под маски “немецкого рабочего” выглядывает наш, “отечественный”.

               Все это, в конечном счете, приводит к тому, что перед нами возникает персонаж, который трудится на советском заводе, “поднимает” отечественную советскую промышленность!




“РОЛЛИНГ, РОЛЛИНГ, МЫ ПОГИБЛИ!”


               Заключительные фразы фельетона поэтому – приговор его автора, “Михеля” Булгакова никакому не “герру Дунсбергу” и иже с ним немецким капиталистам, а существующему советскому режиму.

               Не случайно из всех германских предприятий выбран “Анилиновый трест” – как раз в это время создается роман А.Н.Толстого “Гиперболоид инженера Гарина”, первая часть которого построена на борьбе Гарина и Роллинга с германской Анилиновой компанией. В итоге заводы ее уничтожаются смертоносным лучом гиперболоида, что приводит ее к окончательному краху. Советские партбоссы, выступающие в фельетоне под личиной председателя “Анилинтреста”, с точки зрения автора, заслуживают точно так же быть немедленно сметены с лица земли всеуничтожающим лучом таинственного “гиперболоида”.

               И тем не менее... этот беспощадный приговор не приводится в исполнение! В этом и заключается смысл произведенного упоминанием “габер-супа” и “битков” соотнесения декабрьского фельетона с январским “Новогодним ужином”. Этим соотнесением автор ставит вопрос: а кто может заменить существующую в России шайку партийных функционеров? Старик Чернов, уже имевший возможность в качестве “селянского министра на сковородке” доказать полную свою политическую несостоятельность и теперь обжирающийся на ужинах в качестве приживальщика и выклянчивающий субсидии и ассигновки? А ведь партия эсеров, которую он представляет, была единственной, наряду с большевиками, которая могла хоть с каким-то основанием претендовать на государственную власть в России...

               Поэтому, когда заходит речь о выборе, автор фельетонов показывает, что на самом деле никакого выбора нет, и… придает Чернову черты, отождествляющие его с одним из нынешних хозяев России, Зиновьевым! В этом смысл его мнительности, когда он в разговоре с “молоденьким секретарем” в каждой фразе подозревает намек на постигшую его политическую неудачу. Мы видели, что этот же повторяющийся мотив – “у кого чего болит…” – связывался в “Занозе” с Зиновьевым, с его реакциями на постоянные укусы сатирических журналов Булгакова.

               В этом же причина появления в концовке фельетона мотива, общего для будущего “ол-райтовского” фельетона Булгакова “Привычка” из журнала “Бузотер” о судьбе бывших белогвардейцев и для рассмотренных нами в первом выпуске карикатур “Красного перца” на Врангеля и на румынскую военщину: если герои всех этих трех произведений все время отступают, их отовсюду “турнули” и “прут” – то в случае с Черновым создается зеркально противоположное впечатление: он год за годом, по вехам европейских столиц, как бы... приближается к Москве, к обретению государственной власти в России.

               Мы знаем, что этот мотив, и тоже – в зеркально перевернутом виде, связан с тем же Зиновьевым: на карикатуре “Дрезины” он, в противоположность героям фельетона “Привычка”, – вы-ступает… в качестве участника самодеятельного хора.




РУССКАЯ РЕЛИГИОЗНАЯ ФИЛОСОФИЯ


               В самих же январских номерах 1925 года фельетон “Новогодний ужин” связан с фельетоном “Житейская кино-драма”, уже рассматривавшимся нами как пример “чревовещательного”  изображения Булгаковым крупных политических фигур под видом заурядных персонажей. Связь устанавливается также благодаря одному формальному мотиву.

               В первом фельетоне на просьбу Чернова секретарь Пилсудского говорит, что субсидия была выдана... Мережковскому, знаменитому русскому писателю, философу и общественному деятелю. А в эпиграфе ко второму… возникает фамилия другого знаменитого деятеля “религиозного ренессанса” в России начала ХХ века: “При засъемке астраханского консервного производства были засняты такие картины, как: поднесение «благодарными рабочими» адреса Бердяеву и др. (Процесс «Консервтреста».)”.

               “Бердяев” здесь, очевидно, – один из руководителей этого проштрафившегося “Консервтреста”, быть может, сам его председатель. Кстати, для полноты параллели, в фельетоне “Цыганова кобыла” речь также идет... о председателе “Анилинтреста”.

               Связь, установленная таким образом, понятна: ведь подспудно в фельетоне “Житейская кино-драма”, как мы убедились, речь шла о покойном лидере большевиков – Ленине и марионеточном президенте Советской России Калинине. И прием в эпиграфе и в основном тексте – зеркально повторяющийся: случайное совпадение фамилии советского бизнесмена с фамилией русского философа; случайное же совпадение имени-отчества администратора местного масштаба с именем-отчеством “президента” страны…

               Тем самым подчеркивается функция фельетона о Чернове: сопоставление возможных претендентов на политическую власть, политических антагонистов, которые на деле оказываются близнецами...

               На страницах журнала, подобно тому как в фельетоне – над видимыми его героями, воротилами “Консервтреста”, идет “процесс” над гигантским политическим “трестом”, захватившим страну, – решается его участь, рассматривается апелляция по приговору об уничтожении всей этой безумной компании “гиперболоидом инженера Гарина”… Выслушиваются свидетельские показания.




“ТАМ НЕТ НИ  СЛОВА ПРАВДЫ!”


               Фельетон “Житейская кино-драма”, в свою очередь, содержит в себе формальную лексическую отсылку к материалу, напечатанному в том же номере. В рубрике “На свалке” мы уже встречали заметку “Еще о кирилло-николаевской дискуссии”, в которой как раз и звучит тема о возможности смены государственной власти в России. Соседняя заметка в рубрике называется “Очередная истерика” (стр.4).

               Если в фельетоне идет речь о “председателе Шумбумтреста” – то заметка подписана созвучным этому вымышленному названию псевдонимом: “Шурум-Бурум”. Эти названия представляют собой указание еще на одного русского писателя-эмигранта – А.М.Ремизова. “Шурум-Бурум” – заглавие его первой, неопубликованной и уничтоженной книги, написанной в н. ХХ века.

               В 40-е годы Ремизов вспоминал: “Слово «Шурум-Бурум» ничего не означает, это татарская выкличка. Когда-то в Москве «князь» – татарин, скупщик старья, идет по улице, выбормачивая «шурум-бурум». «Шурум-бурум» звалось, что заведется в хозяйстве «на выброс», всякая заваль, ветошь, лом” (Ремизов А.М. Огонь вещей. М., 1989. С.303).

               Сообщить эти сведения в первой половине 1920-х годов мог В.Я.Брюсов, у которого в издательстве “Скорпион” несколько лет “валялась” эта книга. Заметим мимоходом, что подпись “Шурум-Бурум” под “булгаковскими” материалами журнала может служить свидетельством о тесных творческих контактах Булгакова с Брюсовым..

               Заметку “Очередная истерика” тоже имеет смысл прочитать, как шифровку в детективных рассказах, по отображению в “зеркале” – на этот раз с зеркальным отображением выносимых в ней цитируемому материалу оценок: “С «Днями» форменная истерика по поводу «единого англо-русского рабочего фронта». Передовая в № 634 умоляет всех:

                НЕ ВЕРЬТЕ.

                «Там нет ни слова правды! Так и хочется крикнуть громко-громко туда, в Россию, крикнуть так, чтобы голос наш поскорее дошел до сознание [sic!] каждого русского рабочего каждого русского интеллигента [Срв. слова из подписи к рисунку “Смехача” 1924 года о “проекте Статуи Свободы”: “Мы скромно полагаем, что к этому проекту присоединится весь мыслящий пролетариат Америки”. В этом выражении также объединяются два понятия, “рабочие”, “пролетариат” и “интеллигенция”: “мыслящим пролетариатом” названа Д.И.Писаревым в статье о романе Н.Г.Чернышевского “Что делать?” именно русская интеллигенция.].

               Не верьте ни одному большевитскому [sic!] слову об едином англо-русском рабочем фронте, о коммунистических победах во Франции, о панике европейской буржуазии перед неизбежно грядущей социальной революцией» [Срв. название раннего фельетона Булгакова “Грядущие перспективы” (1919), в котором он еще имел возможность открыто высказывать свое негативное отношение к той же самой, как он ее называет, “социальной революции”, победившей в России.].

               Когда «Дни» кричат, рабочие говорят: «собака лает». Рабочие уже давно не верят, – лет семь... писателям из «Дней»”.

               Заметка в журнале “Красный перец” как раз и выполняет то, о чем так страстно просит какой-то “писатель из «Дней»”: делает так, чтобы “голос его поскорее дошел до каждого русского рабочего, каждого русского интеллигента”. И, тем самым, несмотря на видимую негативную оценку, присоединяется к разоблачению коммунистической пропаганды, прозвучавшему в эмигрантской газете...

               Сообщаемое в заметке о перспективах “социальной революции” на Западе – вторит содержанию и дневниковых записей Булгакова 1924 года, и лекции И.П.Павлова 1923 года, которую, кстати сказать, тоже “опровергает”, как может показаться, один из рисунков “Дрезины” – рисунок, рассмотренный нами в исследовании “Загадки «АИР»”.




“ЗАРОДИВШИЙСЯ В ВАШЕЙ КВАРТИРЕ…”


               Прием стилизации речи, который мы встретили в декабрьском фельетоне о доверчивом немецком рабочем, объединяет его не только с январским фельетоном о, напротив, маниакально подозрительном английском журналисте. Прием стилизации – на этот раз пародийной стилизации юмористической прозы Катаева – мы встретили и в принципиально “булгаковском” фельетоне “Изобретательный Бузыкин”.

               Как мы уже очень хорошо знаем, устанавливаемая подобным образом связь между двумя совершенно различными, казалось бы, публикациями журнала, непременно имеет какой-то смысл, выполняет какую-то важную художественную функцию. Но только в этом случае дело не в самом присоединяемом этой связью фельетоне. Вспомним, на каком журнальном развороте он находится.

               Это – последние страницы “булгаковских” январских номеров 1925 года. В соседних материалах – фельетоне “Сила привычки”, карикатурном диптихе “Уроки марксизма” – портретируются черты еще только-только готовящегося начать свое формирование “сталинского” режима. Закономерно, что одна публикация (катаевский фельетон) приходится на январь 1925 года – а другая, с ней связанная (о жертве “Анилинового треста”), на декабрь: именно тогда, в конце года будет проходить XIV съезд РКП(б), который ознаменуется первой крупной политической победой Сталина и его сторонников.

               Вот, видимо, почему было отменено “апокалиптическое” уничтожение большевистского режима в творческом воображении Булгакова-журналиста. Сталин, которому суждено будет установить один из самых омерзительных деспотических режимов, как раз и оказался тем единственным лицом, которое всерьез могло претендовать в эти годы на овладение государственной властью в России.




Продолжение: http://www.proza.ru/2011/03/16/1873 .