Там, где я родилась Часть 2

 


      Троицкая школа в соседней с Прудищем деревне Троицкое начала работать в 1958 году, когда я пошла в первый класс. Она стояла над обрывом, из которого били чистые и всегда холодные ключи. Вечерами в тихую погоду шум пaдающей в Троицкое озеро ключевой воды был слышен даже у нас в Прудище.                Напротив школы, у дороги,росли огромные лиственницы,посаженные прежними хозяевами усадьбы. Они желтели осенью, как обычные клёны, и сбрасывали свои мягкие иголки и шишки, похожие на маленькие коричневые розочки.
Около школы был большой барский парк с каменной оградой и вековыми липами. Внутри его, на большой поляне, был разбит школьный огород, там росли цветы и зрели овощи.
Учителя объясняли нам в этом парке, как нужно наблюдать за природой, – за птицами, насекомыми, растениями. Вокруг усадьбы было много разных барских построек. Говорили, что у хозяев имение отняли ещё в эстонское время, барыня доживала свой век в Печорах и до войны то ли умерла, то ли уехала в Германию. А в барском доме в эстонское время работала местная больница, но лечиться в ней было дорого, и большой популярностью она не пользовалась – местный народ , и русские, и полуверцы, лечились сами: обращались к «бабкам», «вымаливали» в церкви,шли в ход травы, коренья, настои, отвары, мёд и орехи и уж если ничто не помогало, то обращались, без особой надежды, к «лекарям».
Здание школы было великолепным. Белоснежное чудо среди зелёной листвы, украшенное треугольным классическим портиком второго этажа над центральным входом, оно стояло над озером, как белый лебедь, и завораживало своим великолепием с любой точки обзора воркуг озера. В школе было три входа: с левого крыла, с правого и центральный вход под портиком, который открывали только первого сентября. Все, кто в него входили, сразу попадали в актовый зал школы.
Когда я пришла в первый класс, в зале не успели настелить пол, и мы шли через зал в класс по перекинутым между брёвнами доскам.
Наш класс был в левой стороне школы, окнами на центральный двор и лиственницы, а окна других классов, расположенных через коридор, выходили на озеро. Из зала шла лестница на второй этаж, где была учительская и квартира
директора. Директром школы работала присланная из Эстонии Эви Павловна Кяго – высокая, стройная, красивая и очень строгая женщина, которой дети старались не попадаться на глаза.
Она была эстонкой, вышла замуж за местного сетуского парня Николая Кяго и долгие годы работала в Троицкой школе.
Школа существовала 23 года. В ней поначалу было восемь классов эстонских, где учились сетуские дети, и четыре класса русских. Потом наш народ, спасаясь от колхозов, стал уезжать в города, преимущественно в Эстонию, и детей в
школе становилось всё меньше и меньше. Гороно распорядилось закрыть вначале русские классы, потом и основную эстонскую школу. В последние годы перед закрытием там работала только эстонская начальная школа, где преподавала и исполняла директорские обязанности Зинаида Сибуль.
Местные люди, а особенно полуверцы, уважали моего отца за Троицкую школу – там учились их дети. Благодаря местной школе они каждый вечер были дома, под присмотром родителей, учились деревенскому труду и послушанию. Отец же видел глубже – он надеялся, что этим можно противостоять начавшемуся тогда процессу переселения сельского населения в города, переселению наших полуверцев и русских в Эстонию. Он считал, что вырванное из своей земли дерево на
новой почве не приживётся. Так и человек. Да и что за жизнь в городе? Наши люди, особенно хуторяне относились к городским с насмешкой и жалостью как относится зажиточный человек к обнищавшему пьянице.   

Мой отец был человеком непьющим и некурящим. На праздник он иногда мог пропустить стопку водки, но не более, и я никогда не видела его пьяным. Отец шутил, что был «отважен» навек от алкоголя в пятилетнем возрасте. В эстонское время, в конце двадцатых годов, когда отцу было пять или шесть лет от роду, он пас в своём лесу коров и наткнулся на мужика, который тайком гнал там самогон. Тогда, как говорил отец, штраф за самогон получить мог не только тот, кто гонит, но и тот, кому принадлежит земля, на которой производили самогон, – таков был закон.
Испугавшись, что ребёнок может рассказать домашним, а процесс самогоноварения был в самом начале, этот негодяй-самогонщик решил удержать мальчика в лесу. Он попросил его проверить, не горячий ли получился напиток, не горчит ли, не обжигает ли. Глоточек, другой – ребёнок ослабел и уснул. Потом самогонщик погасил костёр, быстро собрал в мешок бутылки со своим «урожаем» и, прихватив самогонный аппарат, «смылся». Проснувшись, ребёнок с трудом добрался до дома.
Отец вспоминал, что его тошнило и он болел целую неделю. Разгневанный дедушка Сергей, кто и без того не любил пьяниц и самогонщиков, долго пытался выяснить имя этого негодяя, но мужик тот как в воду канул. А мой отец, пережив эту историю, утратил к алкоголю всякий интерес на всю жизнь и, если и брал рюмку, то только за компанию и без всякого на то желания.
Этот порок – злоупотребление алкоголем – обошёл стороной всех мужчин нашей семьи, и мамину, и отцову «роду», хотя никто, кроме отца, не попадал в сети самогонщиков. Были безразличны к алкоголю оба моих деда, мой отец и брат. Не были пьяницами и двоюродные братья отца, а также мамины двоюродные братья. Исключением в родне был только родной брат отца Николай, кузнец и комбайнер, потерявший в молодости свою первую жену, «с чего и пил», как говорили люди. У него были огромные кулачищи – кузнецом он был от бога. Когда хмелел, сжимал кулак и опускал его на праздничный стол с такой силой, что звенела вся посуда в доме, при этом, уставившись в одну точку, говорил:
– Били мы фашистов и всегда бить будем!
Да, по праздникам дядя Коля любил выпить, выпивал больше многих, но я никогда не назвала бы его пьяницей, он много работал, хорошо зарабатывал: ковал кресты и кладбищенские оградки, умел беречь деньги, был зажиточным человеком – первым в районе купил автомобиль «Победу», который потом сменил на «Волгу». Поэтому, когда говорят о беспробудном пьянстве русского народа, мне хочется возразить этим пустотрёпам.
В наших краях выпивали только по праздникам – обычно самогон, редко – казённую водку, которая покупалась чекушками, или азуниками*****. Пили и хмельное домашнее пиво, а полуверцы употребляли то же, что и русские, но ещё они пили ликву. В первые послевоенные годы ликва свободно продавалась в аптеках, но в середине пятидесятых такой торговле был положен конец.
А народ-то сетуский к ней привык. Пришлось нашим полуверцам «доставать» любимое снадобье в аптеках, перекупать втридорога, и те, у кого были связи с аптекарями, наживали на ликве большие деньги. Один наш родственник ездил раз в месяц в Ригу, привозил по ящику маленьких пузырёчков ликвы, на этой торговле построил себе новый дом. Полуверцы умели молчать и ни за какие деньги его не выдали бы, с милицией они как и наши никогда не связывались, поэтому бизнес нашего родственника, по нынешним понятиям наркоторговца, процветал долгие годы, принося хорошие барыши. За торговлю ликвой вся родня его осуждала и молилась за спасение его грешной души, зато полуверцы молились на него, как на Бога.

Считалось, что чайная ложечка ликвы способна вылечить любую простуду. Но употребляли её не только от простуды. Те, кто пробовал, а пробовали иногда и русские, рассказывали о полётах над землёй, о свидании с давно умершими родственниками, о необыкновенном состоянии лёгкости и счастья, которое пронизывало всю душу. Тело становилось невесомым, человек словно плыл над землёй. Говорили, что всё светилось и переливалось необыкновенными красками и звуками, а некоторые даже слышали церковное пение и видели в том благословенье Божье. Случались и такие дивные галлюцинации, когда поля, отобранные колхозами, опять превращались в свои, и на них работали те, кто давно покинул этот мир, вместе с живыми, и все были сыты, здоровы и счастливы.
Наверное, полуверцы относились к своей ликве по-разному: возможно, кто-то пил, а кто-то только присутствовал при этом, но мы, русские, считали, что полуверцы все без исключения пьют ликву – и мужики, и бабы. По одному только запаху, особенно во время праздников, можно было отличить полуверский хутор от русского. От полуверских домов несло эфиром, как от операционной.
Однако горьких пьяниц среди полуверцев я тоже не помню; имея своё хозяйство, пить было некогда: не посадишь вовремя, не уберёшь в срок урожай – и пошёл с сумой по миру. Своё хозяйство «крепко дисциплинировало».
О наркотиках в моём детстве никто понятия не имел,
потому не знали ни полуверцы, ни русские, что употребление
ликвы было одним из видов распространённой в Сетумаа нар-
комании, только зависимость от неё не развивалась так, как от
современных «колёс». Пользовались ликвой не только ради исцеления – по праздникам она заменяла полуверцам алкоголь. Говорят, что удовольствие от неё было двойное: полёты и свидания, но что главное – не было похмелья. Поспал – и на следующий день пошёл работать в полную силу. Все знали, однако, что пить ликву надо умеючи – половину чайной ложечки на приём, и после приёма несколько секунд нельзя вдыхать, иначе пары эфира попадут в лёгкие, остановят дыхание, и человеку «крышка». Были и ещё какие-то тонкости, о которых я не знаю.
 
У русских ликва спросом не пользовалась, положительным отличием русского человека считалось то, что он «не дотрагивался» до ликвы. И правда, русскому, чтобы "забалдеть", хватало традиционного самогона. А главное, зная свой неуёмный характер «гулять так гулять», русские опасались, что могут залететь слишком высоко, откуда уже не вернуться обратно. Пили по праздникам всё, что можно было пить, но ликву – боялись.

Хотя, конечно, бывали и исключения. Как-то осенью одна русская семья, любившая выпить, поехала в Печоры на вокзал встречать сына, который работал в Таллине* и ехал к родителям на годовщину Октябрьской революции – в советское время это был главный праздник года, хотя наши старики звали его "ведьминым гуляньем". Но для тех, кто работал в городе и колхозе, этот день этот был свободным от работы, можно было навестить родителей. Вот сын и ехал к родителям.
 Встречать его решили  вдвоём – отец и мать. Был уже вечер, накрапывал дождь. Лошадка была не из проворных. В телеге семнадцать километров до Печор да столько же обратно – дело не шуточное. Ноябрьская погода не для прогулок. Они решили купить по дороге, в Паниковичах, чего-нибудь для «сугрева». Самогонки не нашли – торговка Настя куда-то "делась", на дверях висел замок, казённой водки тоже купить не удалось – магазин был закрыт, и удалось только втридорога разжиться пузырёчком ликвы у знакомого полуверца. По дороге до Печор старуха пару раз «согревалась», а потом затихла.
Старик следил за лошадью и думал, что баба, умаявшись за день, уснула. Наконец приехали на вокзал. Пришёл поезд. Мужик с сыном стали будить старуху, но она уже не просыпалась. Мужики поняли, что ликва на их бабку подействовала смертельно. Они погнали лошадь галопом в районную больницу в надежде на помощь.
Бездыханную старуху и двух перепуганных мужчин долго не пускали на территорию больницы – никто не открывал ворот, поскольку все готовились достойно встретить очередную годовщину  революции.
– Ежели померла, так зачем вы её в больницу везёте? – спросил больничный сторож, изображая большого начальника. – А пульс вы у неё проверяли? – он положил ладонь бабке на лоб и тут же отдёрнул руку.
– Да она у вас уже остыть успела. Какая больница – ей теперь только покойницкая!
Отец и сын онемели, сражёные приговором. Проверили сами, убедились, что мать и вправду уже остыла, нашли в телеге  почти до дна выпитый пузырёк из-под ликвы и принялись сквозь слёзы ругать ликву и полуверцев.
– Ликвой, говорите, опилась? – поинтересовался сторож. – Она что у вас, полуверка? А зачем тогда пила? Ликва – это же эфир для наркоза, медицинское средство, – размышлял сторож авторитетно, поскольку работал всё-таки в больнице и имел прямое отношение к медицине.
– Да, русские люди к этой заразе не приспособлены, у вас что там в Паниковичах, русские самогонку гнать разучились? – ругал он мужиков.
Во дворе больницы стояло маленькое, вросшее в землю зданьице – избушка, срубленная под баню, с одним крошечным, первоначально задуманным под дым окошком – дымником, сантиметров сорок на сорок. Избушка была больничным моргом, куда и положили помершую бабку.
Мужики поехали домой готовить проводы, сторож пошёл продолжать подготовку к празднику, а бабка, пережив тотальный наркоз, под утро очнулась. Увидев на соседнем столе голого да ещё и мёртвого мужика, покойница поначалу решила,
что попала на тот свет, и не на шутку перепугалась. Женщиной она была справной, килограммов на сто, но дверь морга запиралась на большой амбарный замок, который ей выбить не удалось, – другого же выхода не было, как только через дымник. Как ей удалось протиснуть все свои необъятные телеса в окошко размером сорок на сорок, никто потом понять не мог, но она «просочилась» сквозь этот дымник.
Семнадцать километров быстрым шагом – и к обеду она была у родного дома. Сын с отцом и подоспевшая родня уже успели зарезать барана, заказали гроб и разослали весть о похоронах всем кровным и наречённым родственникам. Принимая часть вины на себя, как обычно каются живые перед мёртвыми, мужики оплакивали бедную мать, готовя похороны, и  ругали полуверцев с их проклятой ликвой.

Появление усопшей в дверях дома было подобно шаровой молнии: поверить в её чудесное воcкресение никто не мог – не было у покойницы таких заслуг перед Богом.Старуху же, несмотря на семнадцать километров дороги,
переполнял такой гнев на своих мужиков, что все, находившиеся в доме, вначале оторопели, а потом бросились врассыпную – кто через окно, кто через заднюю дверь, поскольку в правой руке «воскресшая» держала только что вырванный из забора кол.

Говорят, потом мужу от неё не раз доставалось за «предательство» и звала она его не иначе, как Иудой. Эту историю, в которой пострадал только баран, много лет рассказывали в наших краях в разных вариантах, всегда при этом превознося русский самогон в сравнении с полуверской ликвой. 

Отец работал в Паниковской школе и учился заочно в Псковском сльскохозяйственном техникуме на агронома.
Вечерами он сидел над книгами. Книги у отца были интересные. Муравейник в одной из них был в несколько раз выше стоящего с ним рядом человека. Потом отцовские конспекты, контрольные работы и записи хранились на чердаке клети. Когда отца уже давно не было и моя дочь заканчивала школу, я в изумлении обнаружила, что он читал и конспектировал не только агрономические книги, – в этих ящиках на клети я обнаружила конспекты по воспитанию. Так отец восполнял отсутствие педагогического образования. И не только для работы в школе, но и для воспитания своих детей. Среди них была даже книжечка известного психолога Александра Лурии «Маленькая книжка о большой памяти». Отец выписывал для нас детские журналы «Весёлые картинки» и «Мурзилку». Приходя домой, он обязательно что-то дарил мне: конфетку, книжечку, цветочек.
Однажды на какой-то праздник отец принес в подарок огромную коробку, а в ней лежало чудо – большая кукла с волнистыми золотыми волосами. На ней было голубое шёлковое платьице, белые носочки и туфельки. Она закрывала глаза,
переходя ко сну, и открывала, когда я её брала на руки. Пережитое в тот день состояние счастья осталось в душе на всю жизнь. Теперь-то я понимаю, что в пору послевоенной нищеты, когда люди не могли начать строить сарай, потому что надо было подкопить денег на покупку гвоздей, в пору экономии на всём,
чтобы выжить, потратить почти всю месячную учительскую зарплату на самую красивую и самую дорогую куклу ребёнку – это был настоящий родительский подвиг.