Ранняя весна. Под ногами хрустит подмерзший после дневного тепла ледок. Холодно, пробирает морозец сквозь черную, свалявшегося сукна военно-морскую шинель курсанта УКОПП – Учебного Краснознаменного отряда подводного плавания имени Сергея Мироновича Кирова, показательного отряда ЛенВМБ. Под командованием адмирала Смирнова. Ёжатся курсанты, втягивают головы в плечи, руки по неуставному в карманах шинели, воротник поднят, шапка-ушанка с опущенными ушами, противогаз через плечо. Шагают вдоль трёхметрового кирпичного забора с колючей проволокой наверху. Надёжно, не перемахнёшь. А за забором «Ленкабель», кожевенная, текстильная фабрики. Смердят потихоньку. Воздух сырой, чахоточный. Питер ведь на болотах и топях возводился. Блестящий и изысканный, страшный и трущобный одновременно. На костях и на славе.
Валера прислонился к сырой стене, пригрелся, дыша в шинель. Вспомнилось увольнение в город. Плац. Проверка формы одежды. Белый воротничок на «сопливчике» хрустит, бляха на ремне надраена, клеша без клиньев, ботинки с рантами, в шапке иголка-нитка, в кармане военный билет с увольнительной. «Добро на увольнение, курсант Пупкин», как любил выражаться зам комвзвода, старшина первой статьи Анучин. И быстрей, бегом по трапу на камбуз, есть по команде. «Бачковые, раздать пищу. Встать. Смирно. Бегом. На плац. Шагом марш. Молчать. Я вам покажу паровозик. Руки из карманов курсант Пупкин. В бильярд … играешь! Зашить карманы белыми нитками!»
За ворота учебки выскочил и …у-у-у…а-а-а…ни-ни! Водка дорого и… тю-тю – патруль, комендатура, гауптвахта. Степной аперитив самый дешевый – вот это самый раз! Аперитиву по бутылке – и в общагу текстильной фабрики. А там…. Там весело! Колька, друг, он там уже бывал и знал всё, засовывает два пальца в рот и свистит что есть силы. Девушки из окон выглядывают, руками машут, смеются. А все они приехали в Питер из вокруг лежащих областей – из деревень, из сёл, посёлков, провинциальных городков. Все в Ленинград, в Москву, в смрадные общаги. Дома не сидится им. Скука-скучища дома, в деревне. Председатель колхоза, советский феодал, задушит ведь! На ферму, в свинарник, по колени в навозе, без выходных, без отдыха, без света… Клуб - заколоченный сарай. А самое главное – без воли, без будущего, без мечты! Всё определено, всё решено. Им, или другим, следующим! Они же, ёшкин корень, высоту все любят. Им бы взлететь, вспорхнуть! Хоть куда! Это Валера и сам знал. Ведь и матросы – деревенщина. А может и не знал, или не хотел знать. Всё равно не вернётся он в свою деревню. После службы куда-нибудь завербуется на заработки. На Шпицберген, например, или на строительство БАМа. Там свобода. Воля. Вот и здесь ее нет. Колючая проволока и каменный мешок. Плац, а наверху свинцовое низко нависшее небо. И только где-то там, вдалеке, в вольном городе сонный гул порта, причала…. Там белые лайнеры толпятся, колышутся на лоснящейся воде. Уходят и приходят из далёкой синевы, светят теплым солнечным светом иллюминаторов. Гордые, надменные пассажиры с громадными чемоданами на колёсиках, с сигаретами «Мальборо» в зубах о чем-то рассуждают, смеются, шутят. А морозец крепчает. И ветерок потянул.
Валера достал, найденный здесь же, «бычок» сигарет «смерть моряка», или «нищий в горах» (Черноморские и Памир), спички. Закурил, обжигая пальцы и втягивая в себя едкий, тепловатый дым, держа окурок в кулаке, маскируясь. Мама прислала «Беломор», но он уже кончился. Половину старшине, пачку себе, остальное друзьям. Густая стылая тьма, казалось из самого космоса, опустилась на грешную землю, и плотно обняла её. И только высоко в небе, пробивая эту тьму, сияет неровным светом Полярная звезда.
Напротив, на камбузе всё стихло. Валеру начинал мучить голод. Он тихонько толкнул дверь и она, скрипнув, приоткрылась. В нос ударили камбузные запахи. Он вошел внутрь в темноту. Стоял. Прислушивался. Далекие звуки сонного города еле долетали до него. Тепло проникало под суконную курсантскую шинель. Слипались глаза. Дрёма охватывала его, но голод был сильнее. Он осторожно прошел вглубь и увидел растянувшегося на лавке спящего повара-кока. Лицо его лоснилось под проникающим с улицы светом фонаря. Валера тихонько пошарил по столам. Нашел под полотенцем кусок хлеба и начал жадно есть. Подошел к котлу, открыл крышку и рукою в уже остывающей воде нащупал мясо. От запаха говядины рот его наполнился обильною слюною, как от степного аперитива без закуски. Оторвав довольно большой кусок, он стал глотать горячую живительную массу, наслаждаясь и насыщаясь пищей. Повар-кок заворочался на лавке. Валера притих. Запихнув кусок говядины в сумку противогаза, он потихоньку вышел на морозный воздух. Подозвал Петра и вдвоем они быстро прикончили оставшееся. И служба уже не казалась такою тяжкою. Друзья долго обговаривали свою жизнь в учебке. Хотелось спать. Повар-кок зажег свет, и что-то ворчал себе под нос. Наконец пришел разводящий и сделал замечание, что они вместе, и сменил их двумя бледными, с помятыми от сна лицами товарищами. Поднялись в родную пятую роту майора Первухина.
В кубрике горел ночной фиолетовый свет. Дневальный клевал носом на «рыбине» у тумбочки. В черных суконных брюках и темно-синей парадной голландке, весь наглажен, ботинки надраены. Рука на штык-кинжале от АК (автомата Калашникова). Валера быстро стащил с себя промёрзшую брезентовую робу, вскочил на второй ярус железной скрипучей кровати, закрыл глаза. И поплыл… над лугами, над полями, над берёзовыми перелесками, над извивающимися меандрами Оки. Вот и его село Шушпаново, отчий дом на окраине, его родные на участке. У них какой-то торжественный, необычный вид. Увидел лицо одноглазого, кривого на одну ногу, сгорбленного до земли деда Ваню, идущего за плугом, запряженного сельской замученной лошаденкой – упрямым «Сынком». Пьяный отец что-то кричит, испуганное родное лицо матери. От крупных черных жирных пластов идёт пар. Земля уже прогрелась, готовая принять в своё лоно семя, из которого народится новый хлеб. Плуг легко врезается в её мягкое податливое тело, раскрывая его. А земля ложится и ложится свежими, мягкими пластами, ещё не проснувшаяся после долгой зимней спячки, все выходит и выходит из-под острого упругого, зеркального лемеха. «Сынок» крутит головой, хватает шершавыми губами подвернувшийся высохший стебель.
– Ты что, корова что ли, жратвы тебе мало! – покрикивает дед Иван и машет гибким кнутом.
– Пошел, пошел ненасытный!
Матрос Валерий Кирьянов стоит на краю этого дымящегося весеннего поля, вдыхает его дурманящий аромат. Бушлат нараспашку, тельняшка, морские клеша, золотые, тисненные якоря на черных лентах бескозырки. Весенний воздух переполняет его молодую сильную грудь.
– Подивитесь, неужто, Валерка с флота вернулся?! Валерка, ты ли? – шепелявит баба Маня.
– Вот какой ты стал красивый и справный!
Валерий улыбается, щурит свои голубые глаза.
– А Тонька-то твоя в город подалась. Уже давно. Продавщицей работает в районном Сельмаге. Развелась с бывшим. И дитё у неё есть!
Валерий снова поднимается над родным полем, над домом, над селом, все выше и выше. И домик со старым садом становится всё меньше и меньше, затягивается белесым туманом, сливается с огромными бескрайними просторами.
– Подъём, по-д-ъ-ё-м!! Выходить строится на утреннюю пробежку!– раздается пронзительный крик дневального.
– Не тянуться! Бегом, бегом! – резко и громко звучат голоса взводных старшин. Валерий с трудом освобождается ото сна и бежит вниз на плац. Кажется, что и не спал вовсе. Одно слово – учебка. Колонна курсантов, как грузный паровоз пыхтит, сопит, слаженно, нога в ногу двигается по ранним безлюдным утренним улицам Питера. Одинокие прохожие удивленно оглядываются на моряков-курсантов. Вот и текстильная фабрика. Несколько девушек высовываются из окон цехов.
– Коленька-а-а-а-а! Я здесь! – машет рукой девушка в белой косынке.
– Я люблю тебя! Я люблю те-б-я-я-я! – раздается отчаянный девичий крик с высоты фабричного корпуса.
Тяжело дышащая на пределе колонна оживает молодым весельем и задором:
– Колян, тебя, что ли девчонка зовёт? Чо, набедокурил, а? – спрашивает Степан.
– Я и знать не знаю кто такая? - отвечает Колян.
– Маша-а-а! Маша! Я люблю тебя, милая-я-я! – отзывается другой голос в ответ с противоположного конца колонны.
– Завтра буду, жд-и-и! Все смеются.
– Отставить! Прекратить посторонние разговоры! – обрывает любовный диалог старшина Анучин.
– Не отставать, подтянись! Матрос Арапов, за разговоры в строю, два наряда вне очереди!
– За что, товарищ старшина первой статьи, это не я кричал!
Парящая разгоряченными молодыми телами колонна, наконец, поворачивает обратно и устремляется в ворота учебки. После пробежки – мыться, бриться, драить ботинки. Утренний осмотр. Потом завтрак. Далее учеба по специальности, снова плац, маршировка, отработка строевых команд. А сон ведь в руку был. Получил письмо Валерка от матери. Развелась Тонька. И ребёнок есть. Эх, дела!
ххх
Но вот и учебка позади. В июле в эшелоны и… на Краснознаменный. Северный. Атомный. Подводный. Флот.
Солнце кружит по сторонам света, то опускаясь к горизонту ночью и не исчезая за ним, то поднимаясь днём и ярко сияя в зените. Яркое, неустанное полярное солнце морской надежды.
Валеру поразила, стоящая у стального пирса, чёрная, с белыми номерами на боевой рубке, покатая громадина подлодки. Она возникла неожиданно, сразу перед глазами на расстоянии нескольких метров. Дымящаяся, подрагивающая огромным корпусом с ровными рядами прорезей, она напоминала ему доисторическое ископаемое животное, которое затаилось и дремлет, поджидая добычу. Чудовище это было наполнено самыми хитроумными устройствами, приборами, обеспечивающими как ее живучесть при любых погодных условиях, так и поражение противника в любой точке земного шара. Это было воплощение и сосредоточие человеческого гения, дерзости Прометея, полёта фантазии и мечты. Но создано было это чудо не для жизни, а для уничтожения себе подобного врага. И страшно было осознавать, что одна такая игрушка способна уничтожить несколько городов!
Потянулась однообразная, нудная жизнь с базированием на финском ПКЗ - плавучей казарме. С пробежками и приборками по утрам, с изучением матчасти днем, с кинофильмами по воскресеньям. После завтрака построение на корпусе корабля, поднятие гюйса и флага. Потом вниз, в отсеки. Начинался проворот всех технических средств, обязательная ежедневная приборка.
Северный Флот, подводный корабль, такие немыслимые в учебном отряде и, тем более, в гражданской жизни понятия, вдруг раскрывались, приобретали объёмность и жизненную достоверность. Как ни странно, возникало единство этой разношерстной аморфной массы вчерашних призывников. Оно постепенно переплеталось стальными лентами морской солидарности и корабельного равенства перед опасностью. От любого матроса зависела жизнь каждого и всего корабля. Это сближало и уравнивало людей.
Зима на базе Видяево наступила сразу, без осени. Седьмого сентября ударил мороз и зелёное еще накануне весёлое разнотравье, стало чёрным, а свинцовое неприветливое море покрылось клубами белого пара, скалы сиротливо оголились чернотой. А через день-два чёрное покрылось белым – снегом. Участились учебные тревоги с отработкой ядерной атаки, химического и радиоактивного поражения. БП, БД и БЖ – боевой пост, боевое дежурство и борьба за живучесть – основные ипостаси моряка-североморца – становились правилами жизни и существования. Были и иные корабельные морские заповеди. Например, по словам старшины команды Бровко, на въезде в Североморск, стоит плакат с изображением моряка-североморца и надписью: «Матрос-североморец! Не щелкай … зубами, не зевай!» Другая заповедь гласила: Подальше от начальства, поближе к провизионке и камбузу! Еще: подводник толстый, лысый и ленивый. Будь всегда занят работой. Бегом по трапу. Не стой в проходе. Кто опоздал, тот не успел. Эти заповеди складывалось в полу шуточный матросский устав.
В океане велось постоянное боевое дежурство подводных кораблей. Сами подлодки долго готовили для этих дежурств: их проверяли и ремонтировали в сухом доке, потом испытывали при отработке боевых задач на полигонах в море. Также тщательно одновременно подбирался и тренировался экипаж корабля. Каждого матроса готовили, обучали, натаскивали на берегу, потом в море. И только подготовленный таким образом корабль с тренированным экипажем на борту отправлялся на боевое дежурство в Атлантику, сменяя отдежуривших. Вот и подлодка, где служил Валера Кирьянов с другом Коляном, уже закончила своё боевое дежурство и возвращалась на базу в Видяево.
ххх
Огромный корабль казался игрушкой в сивых лапах океана. Безмерного, бескрайнего, безвременного. Не замечая жалких усилий пигмея, исполин вздыхал полной грудью, подымая на ней сигарообразный корпус, обнажал его, как бы рассматривая на высоте, и потом, не поняв, что это, снова и снова погружал вначале нос, затем корму, и наконец, почти всю субмарину в чёрную бездну, ухмыляясь и радуясь забаве. В чреве стального, с рыжими белесыми подтёками корпуса боевого корабля шла борьба. За жизнь. Людей. Корабля. Кусочка России.
Пожар возник во втором отсеке по правому борту. На третьей подстанции энергетической установки. И душит. Давит. Жжёт. Выжигает все живое и не живое, всё, что горит и не горит. Охватывает и теснит, находящуюся в отсеке, горстку людей. Вот и вспомнишь тут про БЖ, про БП и про БД. Пожар. На атомной ПЛ, наполненной кислородными таблетками – патронами регенерации. «Спокойно, спокойно» - проносится в голове старшины первой статьи Валерия Кирьянова. «Правый борт. Система объёмного пожаротушения сработала. Тяжёлый инертный газ фреон уже растекается по всем углам и щелям отсека, связывая кислород и гася пламя, убивая всё живое, что могло здесь быть».
– Ну, давай, голубчик, давай! Души его. Души. Пламя Прометея! Растуды его в кочерыжку!
– Второй, второй отсек! Доложите, что у вас? – прохрипел «Каштан», переговорное корабельное устройство. – Доложите обстановку!
– Хреново у нас, товарищ командир! Работает система объёмного пожаротушения «Фреон». Пожар локализован. Вроде бы. Пламени не видно. Сплошное молоко, ничего невозможно разобрать! – отвечает Валера.
– Что с личным составом, старшина Кирьянов? – «Кэп, подумал Валера. Он спрашивает. Значит, плохи наши дела».
– Старшина первой статьи Кирьянов, доложите по составу! – снова прохрипел «Каштан».
– По составу? Есть доложить по составу. Один хватанул фреона. Матрос Луконин. Не смог подключиться к ИДАшке. Мёртв. Двое матросов получили ожоги разной степени. Двое – я и стармос Якубов локализуем пожар!
– Понял! На сколько хватит у вас кислорода?
– Минут на тридцать есть, если не зажаримся раньше…. Резина ИДАшки на мне уже плавится. Температура в отсеке до ста градусов по Цельсию!
– Держитесь, держитесь, моряки! Надо выдержать. Вот-вот пожар задохнется под действием фреона. Сейчас нельзя ни вентилировать, ни вскрывать ваш отсек. Огонь может переброситься на весь корабль, и погибнут все! Ты понимаешь, Валерий?!
– Я понял. Всё понял. Да. Кэп, я же хотел в деревню-то, в Шушпаново, к деду поехать. А?
– Поедешь, поедешь, не дрейфь. И к деду поедешь, и к девушке своей поедешь! Температура в отсеке стабилизировалась, пожар на убыль пошёл. Ещё минут пятнадцать-двадцать и всё, провентилируем отсек! Рискнём!
– Понял вас, понял…
В отсеке трещит проводка, с переборок слезают лохмотья краски, ядовитый запах каким-то образом проникает и под защитную маску ИДАшки. Где-то поблизости громыхает патронами регенерации матрос Якубов. Он старается изолировать их от огня и не допустить попадания масла, в противном случае это верная гибель.
– Якуб, Якуб! – кричит Валера. – Ты жив? Отзовись!
В молоке появляется Якубов.
– Ты, Валера? Ни хрена не вижу. Стекла запотели, да ещё и задымление сплошное!
– Я, я! Степану совсем худо. Ни на что не реагирует и не дышит. Потерял сознание. У него ноги и руки обожжены.
– А ты пульс попробуй. Пульс!
– А как ты его нащупаешь через резину?
– Подожди, давай я послушаю сердце! – кричит Якуб. Он прикладывает ухо к груди Степана.
– Нет, ничего не слышу. Нет пульса.
– Да, так и не услышишь. Положи его. А Захаров?
– Колька, Колька! Ты жив? – кричит Якубов. – Не молчи, Колян!
– Тут, рядом он, у переборки между вторым и третьим отсеком! – отвечает Валера.
– Жив, жив ещё, – тихо отозвался у переборки Николай.
– Ну, слава богу, – вздыхает Валера. – Что, припекает?
– Да, как в Сочах, ха-ха. Отогреюсь на всю оставшуюся жизнь. Если выберусь отсюда.
– Выберешься, выберешься, Колян! Кэп сказал, что пятнадцать минут – и финиш. Провентилируем отсек.
– Я слышал, слышал. Он много чего тебе скажет. Ему жить хочется, а нам нет?
– Всем жить хочется, Колян! И тебе, и мне, и ему!
– Нет, нет! Не могу я больше! Не м-о-г-у!
– Нельзя, Колька, нельзя! Потерпи, - отзывается Валера.
– Не могу терпеть, сил моих больше нет. Выпустите меня, ребята, хочу вздохнуть перед смертью полной грудью, - стонет он, и слёзы текут по его щекам.
– Успокойся, Николай, не паникуй. Сказал же кэп - четверть часа - и финиш. Николай замолкает у переборки.
Агония «Прометея» продолжается. Пять, десять минут, тридцать, час…. Сколько времени ещё шла борьба, Валерий этого не помнил. Сознание на мгновение вернулось к нему, когда его подняли наверх, стянули маску с истерзанного тела, и он сквозь гарь почувствовал запах моря. Далёкий. Сонный. Гул. Прибоя. Соленый вкус морской воды на губах. И высоко в небе краем глаза заметил мигающую и переливающуюся цветами радуги ту же Полярную звезду. Подлодка, уцелевшая после пожара, пришвартовалась к стальному пирсу. Кто-то остался жив, а кто-то нет.
Три месяца он провалялся в госпитале в Североморске. Потом полгода лечился в доме отдыха на озере Щука.
ххх
Приехал Валерий домой в родное Шушпаново в начале зимы. Демобилизовался. Несколько раз ездил в город. К Тоньке. Она изменилась. Расфуфыренная. За прилавком распоряжается. Покрикивает. Дитё матери подбросила. Не нравилась она ему уже. В душе Валерия образовалась какая-то пустота, вакуум. В годы службы он каждый день думал о «гражданке», о том, как приедет домой, переступит порог родного дома, начнёт новую жизнь. Но после его возвращения ничего не происходило. Никому он не был нужен. Всё текло так медленно и бездарно, своим неспешным чередом, что стыло всё внутри…. Та же заброшенность, запущенность родной деревни, разбитые просёлочные дороги, согнутые до земли старухи, с ведрами, с сумками через плечо, затопленная навозом ферма, черные покосившиеся избы.
А потом и хворь какая-то приключилась с ним. По ночам он бредил, выкрикивал не знакомые матери имена, звал то командира, то Коляна, то Якуба.
– Господи, да что же там случилось с тобой-то? – спрашивала мать. Он мрачнел, ничего не отвечал, а только без конца курил «Беломор». Пролежал три недели в жару и в бреду. Исхудалое бледное лицо покрылось тёмной клочковатой щетиной, глаза запали.
Позвали бабу Дуню, восьмидесятилетнюю старушку, дальнюю родственницу. Люди говорили, что она умеет ворожить и снимать дурной сглаз. Голубые, как два василька, глаза старушечьего морщинистого лица, казалось, смотрели в самую душу Валерия. Узнав её, он кивнул.
– Что, худо тебе, сынок? – спросила баба Дуня своим певучим подголоском. Валерий прикрыл глаза.
– А ты не кручинься, душу свою не мучай.
Валерию стало спокойно от её взгляда, от её неспешных простых слов.
– Сотоварищам твоим уже хорошо. Они в раю. Господь их к себе взял. Приняли они смерть мученическою, лютую. Не за живот свой, а за всех нас. Рай им господен, а души их будут жить вечно в деревьях, в цветах, в других людях.
Валере стало лучше. Он вдруг вспомнил, что в их селе в давние годы бывал поэт Сергей Есенин, родившийся и выросший в соседнем Константиново.
– А, правда ли, баба Дуня, что нашего земляка поэта Серегу Есенина убили? Не сам он удавился, как пишут, а его сначала убили, а потом мёртвого повесили? – неожиданно спросил Валерий, снова открыв глаза.
– А кто его знает, сыночек. Был он человеком не простым, от Бога. И любил свою родину – Россию. За то выходит и пострадал.
– А ты его видела в жизни?
– Видела. А как же. Он же через нашу деревню на станцию Дивово ходил. А когда прославился, то стал ездить на лошадях, на санях. Бывало, зимой, мы ребятишками заслышим звон бубенцов и бегом за ворота и за околицу. Деревня наша в то время большая была, зажиточная, домов за сто. Три-четыре порядка. Скота много. В каждом дворе четыре коровы, две-три лошади, овцы, птица. Земля ведь дородная у нас. В селе свой колбасный цех был, сыродельня. Кирпичный заводик.
Баба Дуня припоминает давнюю жизнь, ей приятно вспомнить молодость.
– А мы, бывало, подбежим к саням, просим копеечку, - продолжает она. - Кто копеечку давал, кто пряник, кто конфекту. Мы радуемся подарку, смеемся.
Валерию приятно слушать её рассказ, и на душе у него полегчало.
– А в этом разваленном доме, что над балкой стоит, красавица Дуня жила с мужем военным. И меня-то назвали в её честь. Статная, гордая, можно сказать украшение и гордость всей округи. Она из знатной богатой семьи к нему сбежала наперекор родителям. Бывало по великим праздникам, на Рождество Христово, на пасху всё село собиралось, народ со всей округи приходил. Праздник. Обязательно служба в церкви. Церковь напротив их дома, на другой стороне балки стояла, на самом высоком месте, так что во всей округе видать её было. От неё сейчас одни развалины остались. В коллективизацию купол церкви разобрали, а из оставшегося остова клуб сельский слепили. А потом и клуб закрыли, а здание по кирпичику и растащили. Есть у нас такой обычай.
– Жаль-то как, церковь! – замечает Валерий.
– Так вот. Как сейчас вижу. В зиму, перед праздником Крещения на пруду под ветлами мужики прорубь рубили, – продолжает баба Дуня.
– На следующий день начиналась в церкви служба. Вечером всем народом шли на пруд. Сразу за батюшкой шла красавица Дуня с мужем-офицером. Он тоже был статным, стройным, под стать ей. Батюшка подходил к проруби, читал громким раскатистым басом молитву. Дуня первая подходила к нему и, получив благословение, сбрасывала дорогую шубу и три раза окуналась в проруби. Выходила из воды вся в клубах пара, раскрасневшаяся. Муж набрасывал на плечи ей шубу и они уходили в дом. С этого и начинался у нас праздник Крещения. Многие и мужчины, и женщины, и дети окунались в ледяную купель. Никто от этого не болел, а наоборот, многие выздоравливали от всяких хворей и напастей.
– А что же с ней дальше было, после революции? – спрашивает удивленный услышанным, Валера.
– Никуда они с мужем не убегали, жили здесь же. Занимались хозяйством. Да только вскоре расстреляли его за связь с белыми. Офицер ведь царской армии ! А она долго ещё одна горем мыкалась, как птица подстреленная. А потом ушла из села и больше я ее никогда не видела.
Баба Дуня заканчивает свой рассказ, поправляет платок. Собирается.
– Выздоравливай, выздоравливай, сынок! А Тоньку выбрось из головы. Не путёвая она. Найдешь себе девушку. По душе.
ххх
После визита бабы Дуни Валерию стало лучше. Он пошёл на поправку. Повеселел.
Солнце уже растопило ледяной панцирь подмёрзшего, слежавшегося снега, отцвели появившиеся на проталинах подснежники.
– Валерка, вылезай из берлоги! – кричит дед Иван, привязывая под окнами избы конягу «Сынка». Раскрывает накрытые брезентом саженцы яблонь. Валерий неспешно выходит на крыльцо. Достаёт беломорину, закуривает. Удивленно смотрит на старого деда, на яблоньки.
– Во! – гордо говорит дед Иван, – привёз красавиц из питомника!
– Зачем они тебе, дед? – спрашивает Валера.
– Как зачем, старые яблони все пропали, надо посадить молодняк!
– А яблок с них, когда ты дождёшься, этак лет через пять?
– Да хоть через десять! Дождусь! Не мне, так внукам!
Весь день они вдвоем с дедом готовили участок для нового сада. Вспахали землю, наметили ряды, выкопали лунки, подлили в них питательную смесь.
– Ну, Валерий, давай яблоньки-то. Будем высаживать!
По всем правилам агротехники по уму высаживали они саженцы, утрамбовывали почву, заливали водой. К вечеру закончили.
– Не было ведь ничего, дед Иван, а? – с блестящими глазами спрашивает Валерий. – А тут сад, а? Колдовство?!
– Колдовство-колдовство. Не было, а сейчас есть! – подмигивает дед Иван. – Никакого колдовства. Сотворили своими руками!
Валерий смотрит на хрупкий молодой, только что зародившийся сад. Вспоминает своих погибших на корабле сотоварищей. «А может их души прилетят сюда и поселятся в этих беззащитных, звенящих серебром стволах?» – думает он.
– Крестьянин, Валерка, что Господь Бог! – продолжает своё дед Иван. – Творец и вершитель. Он всему начало и голова, он основа силы и могущества!
– А ты говоришь Шпицберген, чемодан с деньгами, пистолет, усы и шляпа, – продолжает он, ухмыляясь.
– А есть ли он, крестьянин, у нас? – спрашивает Валерий. – Сейчас деревни опустели, вся молодёжь в городе.
– А то, как же? Человек, творец и есть крестьянин. Нет земли, нет крестьянина, нет человека. Земля его рождает, она даёт ему жизнь, она же его и забирает к себе после смерти. Как же не быть крестьянину? А?
В сумраке весеннего вечера багровеет закат. На небосводе появилась первая яркая звезда – Полярная.
Валерию вспоминается рассказ о Дуне. Какая ведь была на земле! Гордая. Красивая. Загадочная. И жила здесь, в глухой деревне. С простыми крестьянами. И любили ее все. Не ехала ни в Петербург, ни в Москву, не исчезала в их мраке и суете.
Жила. Светила. Радовала. Как эта небесная звезда.
Примечания.
Кэп - командир корабля, сленг.
Патрон регенерации - металлическая емкость с веществом - химически связанным кислородом, выделяющимся при соприкосновении с влагой.
ИДА - индивидуальный дыхательный аппарат.
Переборка - металлическая герметичная перегородка между отсеками корабля.
"Рыбина" - деревянная решетчатая подставка.