Часть третья.
Сардоннах.
К удивлению синоптиков циклон вышедший с Охотского моря на побережье не задержался надолго, а изменив свою привычную траекторию, ушел обратно в Тихий океан. За неделю нашего ожидания изменились и планы руководства летного отряда. В радиограмме пришедшей на мое имя, нам предписывалось ждать прибытия в Охотск экипажа Уванского, и затем своим ходом вылететь к месту базирования в Сардоннах, что находился в четырехстах тридцати километрах севернее Охотска. Уже на следующий день в АДП пришла вылетная радиограмма из Куйдусуна о том, что борт 35258 вылетел на Охотск. И к вечеру того же дня мы ожидали его прибытия.
Только с заходом солнца борт произвел посадку на аэродроме и мы, намереваясь встретиться с экипажем, направились его встречать. Штурманская комната находилась на втором этаже здания, и сквозь ее открытую настежь дверь хорошо просматривался коридор. Удобно устроившись в мягких полукреслах, лениво потравливая анекдоты, мы ожидали появление экипажа. Прошло более получаса с момента посадки борта, а экипажа Уванского не было. Мы уже собрались уходить, как в дальнем конце коридора, со стороны лестничной площадки, раздался громкий смех.
- Ну, наконец, дождались, - вставая с кресла, сказал я, и направился к выходу. Михаил и Галий подались за мной. Нашим надеждам не суждено было сбыться. Выйдя в коридор, я увидел Льва Опрятнова – пилота вертолета Ми-2, перевозящего пассажиров на рейсовый Ан-24. Выполнив пятнадцать рейсов на поселок, он, весело балагуря с дежурным синоптиком, направлялся в БАИ* сдавать служебный портфель. Завидев нас, он еще шире улыбаясь, спросил: - А, вы чего делаете тут?
- Да вот Уванского ждем, хотелось узнать, что там за участок, и вообще, как работа. Я в тех краях еще не был, - ответил я.
- Так он уже давно регистрацию на рейс прошел. Сейчас, - он посмотрел на часы: - посадка начнется.
Осознав свою ошибку, я сказал Михаилу: - Давайте ребята в гостиницу, я пойду, поставлю машину на завтрашний день в план полетов.
В гостинице было непривычно пусто. Благодаря хорошей погоде и оперативной работе Льва Опрятнова пассажиров сегодня не было. Пройдя по коридору, я заглянул в нашу комнату. Она была пуста. Сняв куртку и переобувшись, я вышел в коридор. Из-за неплотно прикрытой двери комнаты, что занимал экипаж Ми-8 под командованием Сергея Сироты, слышался громкий смех. Толкнув от себя дверь, я вошел в комнату. Мои ребята были здесь. Михаил сидел за столом и сдавал карты, при этом, выкладывая на стол перед игроком очередную карту, он комментировал ее не совсем литературно звучащей прибауткой, и это вызывало у них дружный смех. Галий же, не в пример Михаилу, с серьезным видом вел разговор с одним из самых наших опытнейших авиатехников Анатолием Авдошкиным. Заметив меня, Михаил, обернувшись, сказал: - Нилыч позвони геофизикам. Дежурная сказала, что они звонили и просили перезвонить.
Я вышел в коридор и направился в комнату дежурной. Долгих две – три минуты я слушал длинные гудки в телефонной трубке. И только тогда, когда я собирался положить трубку, сквозь редкие потрескивания я услышал хорошо знакомый, с хрипотцой голос Ивановича. Невольно вспомнив недавний «день рождения», я улыбнулся, а он, уже узнав мой голос, кричал в трубку: - Нилыч! Ты слышь! Ты приходи. Ребята операторы с Сардоннаха прилетели. Хотят отдохнуть завтра. Сейчас баньку налаживают. Приходи!
Я чертыхнулся, и сказав: - Хорошо, - положил трубку. Каково бы не было мое желание вылететь завтра на работу, я понимал и геофизиков-операторов, которые наравне с пилотами, а то и более того, работали в тяжелейших условиях, выполняя аэрогравиметрическую съемку местности. Звонок диспетчеру АДП и моя заявка на выполнение полетов была перенесена на следующий день.
Михаил, сославшись на преферанс, отказался идти со мной, Галию, я и не предлагал, видя, как тот увлеченно разговаривает с Авдошкиным.
Банька у геофизиков была отменно хороша. Лучшей бани, пожалуй, во всем поселке не было. Небольшенькая, ладненькая, сложенная из таежной лиственницы, она быстро набирала тепло и долго его хранила. Каменка, заполненная отборным речным черным камнем, выдавала сухой, не обжигающий кожу пар. Строили баньку с любовью и она, словно благодарное живое существо, дарила людям в ответ свое тепло и ласку.
К моему приходу баня поспела, и Иванович, едва завидев меня, сунув мне в руки простыню и можжевеловый веник, со словами: - Пойдем, провожу, - потащил на улицу. Сбиваясь с шага, он торопливо рассказывал мне о том, что еще вчера вечером он протопил баньку для аэропортовского начальства, и это оказалось, как нельзя кстати. Что мужики лишь пару охапок подбросили, и пару навалом. И что я непременно должен испробовать сегодняшний пар, так как он не в пример лучше вчерашнего. Отказаться от бани я не мог, и потому незаметно для себя самого прибавлял шаг. Едва я шагнул за порог предбанника, как из распахнувшейся двери парной, в клубах ароматного, душисто пахнувшего можжевельником пара, выскочили, и, не замечая меня, бросились во двор геофизик Евгений Сучилин и главный инженер гравиметрической партии Николай Яганин. За ними, раскачиваясь на застуженных за многие годы работы в суровых полевых условиях, вышел и присел на лавку Владимир Гусаченко. Глубоко дыша, он протянул мне руку, и сказал: - Здорово Гена.
Со двора доносился хохот и крики купающихся в тощем ноябрьском снегу мужиков.
- А, ты Алексеевич, чего? – и я кивнул головой в сторону открытой двери.
- Я свое уже отгарцевал. Теперь пускай уж молодые, - и он выразительно постучал ладонью по вспухшим подагрическим коленям.
Парились основательно и долго. Стонал от наслаждения Яганин, кряхтел и никак не хотел уступать места на полке Владимир Алексеевич, остервенело, как в последний раз хлестал себя по бокам и спине Сучилин, и зажмуриваясь от пота и наслаждения, я, подобно Евгению, не жалея сил бил себя веничком по распаренному телу.
Потом, за накрытым расторопным Иванычем столом, мы пили обжигающий чай из старого самовара. Испив вторую алюминиевую кружку чая, Яганин вдруг строго сказал, глядя на Ивановича: - Нет, это никуда не годится. Это с коих то пор повелось начальство после бани чаем потчевать. Пора тебя Василий Иванович гнать из геологии.
Василий Иванович, шутливо вытянувшись во фрунт, выкатил глаза, всем видом своим, показывая деланный страх перед начальством, дрожащим голосом произнес: - Виноват, исправлюсь. Отвернувшись к полке с посудой, он ловким движением руки достал оттуда поллитровку «коленвала».
Обтерев запотевшую бутылку чистой тряпицей, он с низким поклоном поставил ее на стол.
Хорошо, необъяснимо хорошо после баньки выпить рюмку – другую водки, и закусив ее икорочкой и копченой горбушкой, блаженно закрыть глаза. А уж потом, разомлев от удовольствия, вести спокойный, чинный разговор с хорошими людьми. Но, как водится у нас, у русских людей, выпивая и закусывая в хорошей компании, мы неизменно переходим на разговоры о работе. Вот и сейчас я, помимо своего желания спросил Яганина: - А, что Уванский, саннорму уже отлетал?
Тот посмотрел на меня, и, мрачнея лицом, произнес: - Какую саннорму? Он в прошлом месяце от силы пятьдесят часов отлетал, а в этом вообще отказался работать.
Я, вопросительно посмотрев на него, спросил: - Отчего так?
- Да оттого Гена, - возмущенно произнес Яганин: - что если берешься за дело, то делай его. А, если кишка тонка, то не берись. И видя, что я не понимаю его, продолжил: - Я говорю к тому, что если не умеешь, не можешь летать на «гравике», то и не лезь в нее! Летай себе на подготовленные площадки, и строй там из себя короля воздуха. На Сардоннахском плато он еще кое-как елозил по открытым площадкам, а как только вошли в залесенную местность – все! Доходило до смешного. Предложил нам высаживаться поблизости и готовить ему площадки для посадки. А, на хрена мне это надо! Проще тогда наземный маршрут гнать, чем ему площадки готовить. Нынче нужно было в горы лезть, а он в отказ, у него, мол подбор до тысячи двести метров. Я специально с Хабаровска через Якутск летел с ним разбираться. Короче это я попросил замену экипажа.
Теперь мне стало понятно и то настроение командира эскадрильи и та срочность, с которой меня командировали в Охотск. Делать было нечего, нужно было работать, и, договорившись вылетать через день, я попрощавшись с мужиками, ушел в гостиницу.
Погода в день вылета из Охотска была изумительной для ноября. С первыми лучами взошедшего над мысом Марекан солнца, наш вертолет, оторвавшись от металлической полосы Охотского аэродрома, взял курс на север.
- Безопасная высота – 3300, напомнил мне после взлета Михаил.
- Вот и набирай, - ответил я ему, передавая управление. Расслабившись, я посмотрел на сидящего за спиной Михаила, Галия и не смог сдержать улыбки. Закутанный в огромный овчинный тулуп, Галий блаженно улыбался. Ему было тепло. И хотя поднятый воротник тулупа мешал бортмеханику наблюдать за показаниями приборов, он и не думал его опускать.
С наступлением хорошей погоды, усилились морозы. По утрам столбик термометра начал опускаться до минус пятнадцати, и теплолюбивый бортмеханик начал скучать в своей легкой демисезонной курточке. Прознав про это, Яганин приказал Василию Ивановичу выдать Галию полушубок со склада. А так как обычные, армейского типа полушубки, были давно розданы, нашему бортмеханику пришлось довольствоваться длиннополым тулупом. Работать в такой одежке на гравиметрической съемке, конечно же, было нельзя, но я надеялся переодеть Галия в меховую куртку авиатехника по прибытию на оперативную точку.
Неспешно, метр за метром, набирая безопасную высоту, мы вышли из зоны действия диспетчера взлета и посадки, и перешли в зону управления Охотского РУВД*. Далеко впереди просматривались горные вершины Сунтар – Хаятского хребта. Видимость по маршруту полета была изумительной, и я, благодушествуя, покрутил ручку настройки приемника АРК – 5. В наушниках вместо противного попискивания морзянки дальней приводной радиостанции Охотска послышались легкие потрескивания, а вскоре сквозь шум атмосферных помех, неожиданно чисто прорвался голос Людмилы Сенчиной. Высокий нежный голос певицы пел о том что; застыли реки, и земля застыла, и чуть нахохлились дома…. И я, прислушиваясь к словам песни, подумал: - «Дома, какие здесь в этих таежных просторах дома. Сейчас пройдем траверсом Арку, последний похожий на поселение поселок, а дальше, в восьмидесяти километрах севернее, три дома в фактории Уега, и все. Ничего кроме белого безмолвия гор до самого Сардоннаха».
Чем дальше мы уходили на север, тем холоднее становилось в кабине вертолета. Поеживаясь от холода и долгого сидения, я недовольно спросил Галия: - Что с печкой?
Бортмеханик, вытянув из воротника тулупа голову, посмотрел на указатель температуры обогревателя кабины
- Сто восемьдесят, - произнес он, и еще раз убедившись в правильности показаний, добавил: - В норме, командир.
Я глянул на термометр наружного воздуха. Стрелка прибора застыла на отметке минус сорок.
- Не душно, - произнес я, постукивая пальцем по круглому стеклышку прибора. Взгляды второго пилота и бортмеханика устремились на термометр. Галийка не веря своим глазам, втягивая голову в воротник, путая слова, сказал: - Может не быть. Он испортился.
- Может Галийка, может, - перебил его Михаил: - мы же летим на полюс холода. Здесь, не помню в каком году, был зафиксирован рекорд отрицательных температур, минус 71, 2 градуса.
- Сколька? – не веря второму пилоту, спросил у меня бортмеханик.
- Столько, а может быть больше. Кто ее тут мерил эту температуру, - ответил я Галию, отодвигая ногой заслонку шибера, на полу кабины. Теплый воздух идущий от горячего двигателя устремился к прорези в полу кабины, и моим ногам стало теплее.
По мере приближения к хребту видимость начала ухудшаться. Нет, это была не облачность и не снег, это была морозная дымка, влажный воздух в которой был настолько выморожен, что превращался в плотный слой измороси, надежно скрывающий от взоров земную поверхность. Слева по борту медленно проплыла огромная вершина горы Друза, высотой 2745 метров. Посмотрев в полетную карту, я, указав рукой на еле видимое в заснеженном распадке верховье реки Лабынкыр, приказал Михаилу снижаться.
- Рано командир, - возразил мне второй пилот: - еще верст сто тридцать будет.
- Сто сорок, поправил его я: - но это по прямой. Мы снизимся и пойдем по речке, так километров на двадцать больше будет, зато выйдем прямо на поселок. А, так при такой видимости еще можем и блуду дать.
Михаил перевел машину на снижение, а я, настроившись на частоту аэропорта Куйдусун, запросил диспетчера вход в зону и передал расчетное время посадки. Получив разрешение, я сообщил ему план полетов на следующий день.
Поселок, вернее все, что от него оставалось, показался неожиданно. Прилепившись к низкому левому берегу реки, он имел заброшенный, нежилой вид. Пройдя на малой высоте над домами но, так и не заметив посадочной площадки, я, развернув вертолет, полетел в обратном направлении.
- Да вот же она площадка, показывая рукой в правую сторону, прокричал Михаил. Еще один вираж и в поле моего зрения попала посадочная площадка, метрах трехстах к западу от поселка.
- К каким хренам ее здесь поставили? – в сердцах сказал я, и заложил крутой левый вираж, для того чтобы получше рассмотреть место приземления.
После посадки, выключив двигатель, я не дожидаясь остановки винтов, выбрался из тесной кабины вертолета. Приседая и разминая от долгого сидения ноги, я не переставая, поглядывал на тропу идущую в сторону села. Там вдалеке, у самой окраины, в быстро наступающих сумерках, появились две человеческие фигуры, бережно поддерживающие друг друга.
- Кто это? – продолжая смотреть вдаль, спросил я у вышедшего из вертолета Евгения Сучилина.
- Как кто? Не узнаешь? – вопросом на вопрос ответил оператор: - Технари ваши, Сорокин и Лядов.
- Так, где же они так?
- Места знать надо, - хитро улыбнулся в ответ Евгений. Наш короткий разговор был прерван появлением в проеме дверей вертолета Галия. Едва успев сказать: - Куда так топят, он, запутавшись в длинных полах тулупа, выпал из вертолета. Поднявшись с земли и даже не попытавшись отряхнуть с себя снег, бортмеханик неподвижно застыл на месте, пытаясь сохранить спасительное тепло под овчиной. Глядя на его скорченную от холода фигуру, я подумал о том, что в этих условиях он долго не наработает. И что его работа может очень быстро плохо закончиться, если не простудой, то наверняка обморожением, а может и того хуже, воспалением легких. Подумав об этом, я пожалел, что еще в Николаевске, узнав от Галия, что он из Туркмении, я, не захотев обострять без того довольно натянутые отношения с комэском, не настоял на вводе в экипаж другого бортмеханика. Теперь было поздно.
Вышедший следом за Галием Владимир Гусаченко, мельком глянув на бортмеханика, тронул его за плечо и негромко сказал: - Пошли мил человек в тепло. После чего, не оглядываясь, в раскачку пошел по тропе в сторону села. За ним, путаясь в полах тулупа, спотыкаясь, послушно побрел Галийка.
Пьяненькие, и от того веселые технари, приблизившись к нам, полезли обниматься. Не жалея голосовых связок Сорокин, оглушая на несколько верст в округе животных в тайге, кричал: - Кого я вижу! Нилыч! Командир мой любимый! Ну, теперь поработаем.
- Это ж где и с какой радости, техник ты мой любимый, так успел поднабраться? – в тон ему ответил я, уворачиваясь от его медвежьих объятий.
- Да мы, Да мы… - не зная, что ответить, мялся технарь: - В общем, дома сам увидишь.
- Ладно Володя, кончай разговоры. Чехлите машину, и домой. Да, и не забудь снять аккумуляторы.
- Да ты, что командир. Обижаешь! Это ж когда у меня с машиной непорядок был.
Я промолчал потому, что он был прав. Как не любил авиатехник Сорокин заглянуть в рюмку, но матчасть он знал отменно и работу свою любил. К технике относился бережно, и от того работая с ним, я никогда не знал простоев из-за поломок вертолета.
Наблюдая за тем, как несколько раз срывался с капота и падал в мягкий снег моторист, я попросил Михаила помочь зачехлить машину. Не скрывая неудовольствия, матерясь на моториста, он, легко взобравшись на капот, зачехлил втулку несущего винта и двигатель. Затем, спрыгивая на землю, сказал мне и Сучилину: - Пошли обживаться, дальше они сами управятся.
Дом, в котором нам предстояло жить, можно было с большой натяжкой назвать домом. Низкое строение по самые окна вросло в землю, крыша по одному краю просела, оттого, что размытый частыми подтоплениями, фундаментный валун сдвинулся с места и потянул за собой угол строения. Давно брошенное своим хозяевами жилище умерло. И теперь нам предстояло, какое то время жить в этом мертвом доме. Глядя на дом, я спросил идущего рядом со мной Евгения: - А, что Женя получше этой развалюхи в деревне ничего не нашлось?
- Нет Гена, ничего. В этой хоть печь сохранилась.
- Так почему вы не выбрали для базирования Куйдусун? Там и аэропорт и заправка. Подлеты возможно длиннее, зато какая никакая цивилизация, а здесь и света нету.
- Свет Нилыч есть. Мы свой бензогенератор привезли. Сейчас запустим, и будет свет. А, Куйдусун – там жить негде. Гостиница вечно шоферами с Колымской трассы забита. Так, что пришлось здесь обосновываться. Толкнув дверь и низко наклонившись, словно кланяясь заброшенной избе, мы вошли внутрь. Не смотря на всю ветхость жилища, в доме было тепло. На самодельном, колченогом столе горела керосиновая лампа, освещая неровным светом центр комнаты. У большой, некогда беленой русской печи, прижавшись к ее теплым кирпичам, сидел грустный Галий.
- Галийка а где Гусь? – поинтересовался Сучилин. Курбангалиев пожав плечами, тихо ответил: - Не знаю.
В это время, где-то за стеной частой барабанной дробью застучал мотор бензогенератора, и наше убогое жилище осветилось желтым мигающим светом электрической лампочки.
- Вот, а ты говорил отсутствие цивилизации, - весело произнес Сучилин.
- Да, уж Европа! – скептически воскликнул Михаил. Оглядевшись, он подошел к ряду нар устроенных вдоль стены.
- Тут будет мое место, - сказал он, указывая рукой на ближайшее к печи место.
- Не, Михуил. Тут ты не угадал. Тут будет спать Галийка. А, ты если хочешь, занимай рядом, - тоном, не терпящим возражения, произнес я.
- Ладно командир, пусть будет так, - согласился он, и забросил на нары рюкзак и штурманский портфель.
Неожиданно быстро, что впрочем, характерно для этих широт стемнело. Пришли протрезвевшие на крепком морозе технари. Заговорщески переглядываясь, они, вытащив из печи закоптелый чугун, принялись угощать нас приготовленной из концентратов гороховой кашей. Упревшая, хоть и подгоревшая каша, в сочетании с говяжьей тушенкой была, несомненно хороша. Взяв со стола ложку, я уже приготовился основательно подкрепиться, но был остановлен возгласом Володи Сорокина:
- Одну минутку командир! Я хочу вас познакомить с новым членом экипажа – Толяном.
Произнеся эти слова, он артистично отбросил руку в сторону, словно представляя нам невидимого Толяна. Затем, выждав паузу, Сорокин крикнул: - Толян, выходи!
От дальней, плохо освещенной части печи, отделилась тень, и нашему взору предстал кряхтящий от тяжести ноши моторист. В руках он держал молочную флягу, поверх которой был накинут видавший виды форменный пиджак Сорокина. Аккуратно сняв пиджак своего непосредственного начальника, и подобострастно стряхнув с него невидимые пылинки, Лядов, одним движением руки открыл крышку фляги. По комнате распространился запах отыгравшей браги. Сорокин вопросительно посмотрел на меня.
- Сколько дней? – строго глядя на техника, спросил я.
- Семь, - последовал короткий ответ.
- Наливай!
Брага приятным теплом мягко прошла в желудок. Я взялся за ложку и незаметно покосился на Галия.
Тот сидел, растерянно вертя в руках наполненную бражкой кружку.
- Пей Галий, - приказал ему я, и уже громче добавил: - Пей. Пей как лекарство. Без этого окочуришься.
Он молящим взглядом посмотрел на меня и прошептал: - Моя на должен. Мне нельзя.
- Пей! – еще строже приказал я: - Мне больные не нужны.
Страдальчески поморщившись, бортмеханик выпил содержимое кружки, и низко опустив голову, принялся за гороховую кашу. Выпитая бражка подействовала на Галийку моментально. Так и не успев закусить, он начал лопотать что-то несуразное. Завидев это Владимир Алексеевич, ласково потрепав его по голове, сказал: - Пойдем спать милок, утро вечера мудренее. Проводив Галия к его спальному месту, он, заправив спальник чистым вкладышем, помог ему забраться в него. После чего бортмеханик сказав «рахмат» моментально уснул. Следом за ним, не сговариваясь, полегли спать технари, так как они вставали первыми. Я, Михаил и Сучилин убрав со стола посуду, принялись за подготовку к завтрашней работе. Разложив на столе планшет «пятисотметровки», Евгений прикидывал топографический ход съемки. Мы с Михаилом по своей «десятикилометровке» изучали район предстоящей работы, подлеты и особенности рельефа. Видя, что Евгений прикидывая предстоящий ход на сорок посадок, я негромко сказал ему: - На завтра рассчитывай на тридцать посадок.
Он, недоумевая, посмотрел на меня. Тогда я еще тише сказал: - Завтра будем работать с печкой. Пусть Галий пообвыкнет.
На следующее утро, едва заалела полоска зари над дальним хребтом Тас Кыстабых, наш Ми-4 взлетев с Сордоннаха, взял курс на Куйдусун. За тридцать минут стоянки, пока под руководством бортмеханика шла заправка вертолета, я успел раззнакомиться с местным диспетчером, который
помимо своей основной работы был еще и радистом, и метеонаблюдателем, и кассиром по продаже авиабилетов.
Володя – так звали диспетчера, был местным. Зато жена его была моей землячкой родом из Белоруссии. Этот, казалось бы, малозначительный факт положил начало нашей непродолжительной дружбе.