Моё третье стихотворение. " А где-то муж её смеялся..."
Уроки одного путешествия.
Прошло два года после Лермонтовского вечера. Мне было уже шестнадцат лет, и я была отправлена нашим тренером в " одиночное плавание" в Ленинград. Путь был не прям: сначала я должна была из Волгограда прибыть в Ростов-на-Дону, где меня подхватывал офицер советской армии и вёз в Ленинград на соревнования по плаванию от клуба Советской Армии Ростова-на-Дону. Несмотря на мою стопроцентную отдачу на тренировках, результаты у меня не росли, оставаясь на прежнем уровне, хотя я выступала за спортивное общество " Труд" уже не за " девушек", а за "женщин". Так тогда определялись возрастные категории в спорте. Поэтому меня не включали в городскую команду на участие в крупных соревнованиях, которые проходили в разных городах Союза. И тренер в таких случаях, чтобы мы окончательно не теряли спортивную форму, посылала нас поддерживать дружественные клубы. В частности, ростовское артиллерийское училище охотно принимало к себе волжских пловцов, давая им возможность, помимо учёбы, тренироваться и участвовать в соревнованиях, принося необходимые очки. Нашим аутсайдерам, к которым на тот момент принадлежала и я, предоставлялось право проплыть за ростовский спортивный клуб, так как даже последнее место шло в общий зачёт.
Итак поездом я была доставлена в Ростов-на-Дону, а оттуда, тоже поездом, в Ленинград, где я и выступила, попав в один заплыв с олимпийской чемпионкой Галиной Прозуменщиковой.
Конечно, наша гордость, Галя, уже помахивала из воды друзьям рукой, другой держась за верёвку-дорожку из пенопластовых колец, когда мне оставался проблыть брассом ещё целый бассейн ( пятьдесят метров ). Вот как обгоняли мастера спорта международного класса каких-то никудышних кандидатов в мастера спорта ( а именно на этой отметке и застопорились мои результаты ). Но очки я заработала, а больше от меня ничего и не требовалось. Теперь мне предстояло переночевать в спортивном общежитии и утром отбыть в Волгоград, а затем и в свой городок, с тем, чтобы поведать моему тренеру, как я плыла с самой Прозуменщиковой.
Но не плавательные соревнования и не сам прекрасный город, который я на сей раз практически и не увидела, владели на тот момент моими мыслями. Дело в том, что в поезде со мной случилось небольшое приключение.
В соседнем со мной купе ехала семья каких-то южан. Их сын, мальчишка лет пятнадцати, немного моложе меня, по имени Рафик, легко со мной познакомился, когда я стояла в коридоре у окна, глядя, как пролетают мимо деревья. В те годы открытость наших людей друг другу, особенно во время путешествий, когда незнакомому попутчику доверчиво выкладывали подробности своей жизни, была в порядке вещей. И подростки в завязывании лёгких дорожных отношений не составляли исключения. Рафик, внимательно останавливая на мне свои выразительные карие глаза с голубоватыми белками, казалось, был заинтересован нашей беседой. Близко от себя я видела его длинные прямые ресницы. Была середина дня, свет достаточно падал через окна в коридор и тамбур, куда мы почему-то вышли с Рафиком, продолжая рассказывать друг другу школьные истории. Стучали колёса, ходили ходуном двери тамбура, так же летели мимо нас деревья, когда вдруг Рафик стремительно, прижав меня к грязной стене вагона, нанёс долгий ( так мною ощущалось в тот момент ) поцелуй в губы. Его поступок был столь не ожидаем и внезапен, что на какое-то мгновение я словно оказалась частично парализованной. Через секунду, овладев собой, я оттолкнула его от себя и вернулась в купе, сев с ногами на свою нижнюю полку: в поездку я отправилась в редком для того времени синем шерстяном спортивном костюме с белыми узенькими полосками по воротнику, кофте и трико, бесплатно выданных нам к крупным соревнованиям. Сопровождающий меня военный чин спал, отвернувшись к стене.
Мне надо было пережить случившееся. Я, конечно, не предполагала, что мой первый поцелуй произойдёт при таких условиях. Смутно рисовалась какая-то целомудренная дружба с дорогим мне человеком, его просьба поцеловать, робкое ответное согласие. Но чтобы так, да ещё с первым встречным... Слава богу, Рафик закрылся в своём купе, а затем я благополучно избегла его, сойдя на станции вокзала, где нас с офицером встречала женщина-тренер, лет тридцати пяти - сорока, Анна Юрьевна.
Моя временная тренер показала мне комнату спортивного общежития, затем сопроводила меня в столовую и, наконец, незадолго до старта, провела со мной небольшую тренировку-разминку в плавательном бассейне. После соревнований я должна была с нею же переночевать в общежитии и утром, под её патронажем, сесть в обратный поезд. В течение дня я ощущала на себе её доброжелательность, внимание и заботу.
Ночью я проснулась от того, что в комнате горел свет. Хотя комната была большой, дореволюционной, с высокими потолками, и в ней было поставлено несколько железных коек с пружинными сетками для матрацев, но занимали её мы с Анной Юрьевной вдвоём.
Тренер сидела на колченогом стуле в ночной рубашке за столом. Перед ней на покрытом клеёнкой столе стояла поллитровая бутылка водки. Пила она её из обычного столовского гранёного стакана. На клеёнке валялся двойной исписанный лист бумаги, рядом - вскрытый почтовый конверт. Время от времени, отпив из стакана, женщина покачивалась над этим листком, издавая тяжкие нечленораздельные звуки.
Но вот она заметила, что я приподнялась на локтях, непонимающе-ошеломлённо смотрю на неё, и пьяно погрозила мне пальцем. Затем она встала, захватила в кулак письмо и, шатаясь, добрела до моей кровати. Сидя у меня в ногах поверх жиденького серого солдатского одеяла Анна Юрьевна заплетающимся языком поведала мне драму своей семейной жизни, пьяно изливая душевную боль. От неё разило перегаром.
- Дево...чка, - она словно с трудом выталкивала из себя слова, - ты видишь... они надо мной... смеются... издеваются...
Из её долгих мучительных речей я извлекла следующее: ею было перехвачено " мерзкое" письмо, написанное то ли её мужем к молодой любовнице, то ли наоборот, в котором " старой жене" давалась грубая обидная отставка. Это письмо перечёркивало всю их долгую совместную жизнь, оскорбляло и унижало.
История с Рафиком отодвинулась в глубины прошлого. Жизнь, словно задавшись целью только гримасничать, вручала мне новые ощущения. Анна Юрьевна на протяжение всего нами с нею прожитого дня вызывала у меня чувства уважения и симпатии. У неё было красивое интеллигентное лицо, приятный голос, располагающая к себе манера обращения. Но это было вчера, а сегодня, в дыму рассветного ленинградского утра, передо мной, как морок, поднявшийся на поверхность из "тьмы погребов", раскачивалось привидение с нечёсаными всклокоченными волосами. Наверное, мне трудно было найти в душе сопереживание, ведь я ещё не прошла через предательство близкого мне человека, но я знала, на примере своей семьи, что несправедливые обстоятельства личной жизни можно переживать гордо, стойко, не прибегая к алкоголю.
Излив наконец душу перед попавшейся ей под руку неизвестной юниоркой, завернувшейся в одеяло и молча выслушавшей её, Анна Юрьевна, пошатываясь, дошла до своей кровати и, заскрипев пружинами сетки и уронив письмо на пол, уснула.
Занимался рассвет. Я больше не спала. В дверь постучал сопровождающий меня офицер, сказав, что ждёт в фойэ. Я была уже одета и, накинув на плечо спортивную сумку, вышла из комнаты.
На обратном пути в плацкарте мы оказались с двумя пожилыми грузинами в открытом купе. Моя спасительная, на этот раз верхняя полка, показалась мне уютным уголком, где я никому уже не попадалась на глаза и не замечала, чем заняты мои соседи. Как приятно забыться под стук колёс; с каждым их оборотом всё дальше убегали от меня события дня и ночи, проведённых в городе на Неве. И уже совсем не достойным внимания можно было посчитать тот факт, что опять же, среди ночи, меня по-отечески растормошили за плечо:
- Спартсмэнка , а спартсмэнка, на, выпэй, - один из грузин, держась за мою полку вытянутой рукой, другою протягивал мне рюмку с красным вином, считая, видимо, что будет не по-товарищески мне не предложить выпить, когда у них звучат тосты.
- Не надо, - сквозь сон, но категорично, ответила я.
Усатая фигура ещё секунду постояла передо мной в недоумении, затем со вздохом неоценённых стараний осадила вниз, и во весь оставшийся путь мне больше не досаждали.
А тем временем и в полузабытьи видение любовного треугольника меня не оставляло: вот передо мною она, расхристанная Анна Юрьевна, а вот и её муж, от него пахнет одеколоном, он одет с иголочки, с цветами в руках спешит на свидание к той, молодой, и она бежит к нему навстречу и звонко смеётся.
- Тук - тук ... тук - тук ... тук - тук ... - смех ли звучит, колёса ли стучат...
Прибыв домой, я отчиталась своему тренеру ( "размазня ты размазня" - читалось в её глазах) о своём очередном препозорном, но уже с самой Галиной Прозуменщиковой, проплыве; рассказала в классе на перемене радостно гыгыкающим, развеселившимся подругам о пиратском поведении Рафика в тамбуре вагона и не помню, чтобы поделилась с кем-то тем, что вынашивалось в моей душе: перед глазами в дымке встающего ещё холодного мартовского утра рисовался образ истерзанной ревностью и обидой женщины.
Я помню, было то недавно,
А, может быть, совсем давно,
Как женщина в рубахе драной
Глушила залпами вино.
И дым, смешавшись с винным паром,
Тревожно бился об окно.
А на полу письмо лежало,
Как белоснежное сукно.
Стакан отравой наполнялся,
И в нём не видно было дна.
А где-то муж её смеялся
И рядом девушка одна.
Я прочь гоню виденья эти,
Но пред глазами всё равно,
Обнявшись дружно в бледном свете,
Дым, пепел, женщина, вино.
13.03.1966 г.
Невольно хочется сравнить это третье моё стихотворение с предыдущими двумя. Оно, и как мой гимн Юрию Гагарину, и песнопение о ровеснике Жоре, было вызвано сильными душевными переживаниями. Однако уже не восторг и гордость за нашего легендарного космонавта, не счастье первого юношеского признания, а картина, казалось бы, той же заботливой советской действительности, преломлялась в сюрреалистическом свете полубрезгливым недоумением и одновременно чувством жалости к отринутой мужем любительнице абсента.
Надо заметить, что к этому времени я уже познакомилась с поэзией Серебряного века, со стихами Александра Блока, такими как " Я пригвождён к трактирной стойке, Я пьян давно. Мне всё равно", " Ночь, улица, фонарь, аптека" и другими, и они, видимо, всё же достаточно повлияли на меня. Кроме попытки героя забыться с помощью вина, мною использовалось, как у Блока ( "Ночь, улица, фонарь, аптека"), перечисление существительных в именительном падеже ( "Дым, пепел, женщина, вино"). Усложнился синтаксис: так во втором стихе один раз употребляется причастный оборот, а в третьем - уже два деепричастных, вводное слово, но сложноподчинённые конструкции присутствуют и там и там. Мои излюбленные четыре строфы ( во втором стихе их - пять). В дальнейшем мои стихи станут гораздо короче. Каждое стихотворение сюжетно, но третье несёт в себе ещё и черты баллады: ведь неясно, где происходит действие, есть некая тайна, недосказанность, трагичность. Повторился ямб, но уже четырёхстопный. Строка короче, словно перед глазами бегут кадры прошлого. Антитеза: несчастная напившаяся женщина в драной рубахе ( горе) и смеющиеся, пьяные от счастья, любовники (радость). Синонимы: "вино" - "отрава". Фразеологизм: " и в нём не видно было дна". Белое пятно письма на тёмном полу сравнено с белоснежным сукном, тканью, символизирующей печаль. Упоминается "пепел", хотя в реальности я не помню курящего прототипа. Скорее всего, этот образ заставлял думать меня о чьих-то сгоревших надеждах и, наверное, о сожжённом в отчаянии письме.
10.03.11
Мои первые стихи. " Мчался он в звёздном просторе..."
Памяти первого космонавта планеты Юрия Алексеевича Гагарина.
http://www.proza.ru/2011/02/21/2011
Моё второе стихотворение. " Мне показалось, сам Поэт пришёл на бал..."
Лермонтовский вечер.
http://www.proza.ru/2011/02/26/633