Калач – уже известный городок. Много хороших людей в нём родилось и выросло, многие своими полезными делами его прославили… Если вспоминать, то и я в этом городке вырос, школу окончил, да и уехал, бросив всех. Как-нибудь без меня справились. И я не последним человеком в этом мире стал. Странно устроен человек. Пока молодой, его влекут неведомые края. А когда перевалит далеко за полдень солнечный круг его жизни, то всё чаще и чаще тянет его туда, где он родился, где рос и гонял по улицам на велосипеде, где закладывался тугой початок его Судьбы. Вдруг всплывают в памяти сюжеты, в которых в своё время не смог разобраться. Остановиться, оглянуться – это не просто слова. Это естественное желание человека, особенно зрелого.
И вот я вспоминаю одну историю из моего детства, о которой тогда радио Би-Би-Си говорило. Правда, я сам этого не слышал, но кто слушал, тот рассказывал. Тогда ведь невозможно было слова правдивого добиться от радио. Телевизоров было мало; кое у кого, может и были. В Калаче не было долго. Гора мешала. Гора в Калаче – это тот первозданный пуп земли, вокруг которого всё и крутится. Гора долго-долго без названия стояла: гора и гора. А потом кто-то сказал:
– Это там, на пеньках, я эти ягоды собирал…
А кто-то подхватил:
– На пеньках ягод много.
И с тех пор пеньки не просто гнилыми корягами были, а получились Пеньки – место на карте города, как бы сказали в большом городе – микрорайон, а в Калаче просто:
– А пошли на Пеньки по ягоды…
И стала гора не безымянная Гора, а Пеньковая.
Вокруг этих Пеньков домишек понастроили людишки: мелкие, мельтешат, суетятся. Кто чего хочет – своим путём идёт, как ему его совесть велит. Но чаще совесть велела воровать всё подряд: с маслосырзавода – ящик масла, бидон сметаны, круг сыра; с мясокомбината – колбаски отменной, говядинки кусманчик, свининки на шашлычок; с горпищеторга – и шоколад плитками, и конфеты «Раковые шейки» или «Петушиные гребешки»… Кто такие сладости ел когда-то, то ни за что не забудет. Сейчас почему-то не делают...
И самые первые сделки натурального обмена в Калаче давно зародились: вы нам маслица и сметанки, мы вам – филейку на жаркое, а не хотим вашу занюханную филейку, то обменяем её у Таньки с Железнодорожной улицы на курочку. Танька работает на птицекомбинате. А не хотите курочку, то у Мотьки Митрошкиной можно сменять её на прекрасный трёхцветный сигнальный фонарь. В хозяйстве и не такое пригождается. Мотька на железной дороге работает, и фонарь упёрла оттуда. Менялись-менялись жители продукцией, но потом поняли, что денежка-то лучше. Стали денежки копить, и дома себе строить крепкие, основательные. Слова «недвижимость» тогда не знали. А знали слово «строиться». Когда в семье принималось решение «строиться», то это значило, что семья готова терпеть все лишения и невзгоды, связанные с этим процессом. Кто денег собрал с помощью обирания родного предприятия, тот стройку быстро одолевал, а кто не до конца представлял себе весь круг забот, связанных со стройкой, то потом очень долго тянул эту нудную лямку. Такие и надрывались на этой стройке.
Когда Иван-с-Марьей захотели своё жильё завести, то у них как раз и была эта тягомотина, а Марья так и оглохла на этой стройке: кажется, простудилась и осложнения пошли на уши. Сначала просто слух снизился, а когда, наконец, хибару свою сварганили, то совсем слышать перестала…
…Так вот, скажу вам, что я не люблю, когда меня в шею толкают: давай дальше рассказывай. Ещё вспомнить надо, как оно было...
Ну, имён я всех правильно не вспомню, а историю расскажу. Правда, помню, что девчонку звали Валькой. Она на два класса меньше меня была. Тогда только в третьем училась. Братец у неё был, Иванушка. Он в первый пошёл в тот год. Их родителями и были Иван да Марья. Ох, сколько их таких по всей России: Иваны да Марьи. И эти тоже – как нарочно.
Иван-да-Марья поначалу были с чёрточками – значит, не разлей вода. Знаете про цветочек такой, что растёт по лесам, иван-да-марья называется. Лепесточек жёлтый – Марья, синий – Иван. А, может, наоборот. Я в цветах не мастер разбираться. Я больше по чертежам…
Так вот, ходили Иван-с-Марьей за ручку держась, оба маленькие, чуть больше полутора метров каждый. Подбирались, что ли, специально друг под друга. Нет, не лилипуты, конечно, но что-то около того. Вместе по каменному грейдеру в «Заготзерно» – Зэ-Зэ – ходили. Поначалу они там в бараках заготзернинских жили. А потом свою хибарку стали строить на Свободе. Из самана построили себе домишко.
Я вот всего в жизни пережил, много чего повидал, и теперь могу только представить, чего стоило им этот домик построить, детишек поднимать – и всё при очень ограниченных средствах. Это же видно было: ходили они скромненько одетые, не графья – видно сразу. Но Марья, молодец, была аккуратная женщина. Чистенький был её Иван, чистенькими и детки в школу хаживали. Отглаженные воротнички, у Вальки фартук всегда без морщинки, бантики хоть дешёвенькие, но и постиранные, и поглаженные. Хорошая семейка. Никаких неприятностей ни соседям, ни горожанам не доставляла. И на парочку смотреть было приятно: всё под ручку, бок о бок, рядышком. Иван, представьте себе, не пил. Это же редкость такая по всем временам в России была. А вот он – не пил. Может, от вечной нужды своей. Но кто тогда не нуждался, если не воровал? Иван-да-Марья не крали. Может, нечего было, кроме половы в «Заготзерне» прихватить. А на кой она эта полова нужна? А, может, такой их жизненный принцип был – не красть…
У Марьи из-за стройки получился недостаток вполне существенный: она почти не слышала. За это её звали Глухой Тетерей. И что там у них произошло – кто теперь скажет. Может, Ивану надоело ей всё время повторять, то, что она не слышала…
Это же на нервы сильно действует. Моя тоже теперь на старости лет с глушинкой стала. Так мне лучше промолчать, чем ей повторять, что у неё шнурки на полусапожках развязались. Я говорил, говорил. Она улыбалась, улыбалась. Вижу же, что не слышит. А как споткнулась, чуть нос не расшибла о столб, то сразу до неё и дошло, что я ей говорил…
Так, наверное, и бедному Ивану надоедало повторять своей Глухой Тетере. Может, он застыдился, что она стала глохнуть. Опять же, и кличка к ней обидная прилипла – Глухая Тетеря. А, может, не ко времени перешла ему дорогу другая, бедовая и наглая. Только перестали теперь быть Иван с Марьей через чёрточку – распалась их идиллия. Мужику-то что: его, если он непьющий, любая подхватит. Ивашку нашего тоже, подхватила какая-то. Ну и что, что маленький. Это разве недостаток? Есть бабы умные и пристальные: они только таких маленьких и любят.
В общем, выпала теперь чёрточка между Иваном и Марьей. Стали они вроде как чужие. И если вы проницательный человек, то представьте теперь, как же Марье стало плохо. Двое деток, нужда, глухота. И муж ушёл. А муж как уйдёт – это для любой женщины плохо, хотя, может, она и хорохорится поначалу: пусть идёт, найду получше. Да не найдёт. Потому что лучше родного мужа нет никого из мужиков. А Марья ещё и глухая. Да кто бы на неё глаз кинул? Разве Фёдор-забулдыжка. Да и ему не надо. Двое детей, нищета!
И она, бедненькая, свою планиду понимала до тонкости. Он же, Ваня, – подлец! Любви захотел с другой курвой. А куда семью свою? Детишек и жену больную? Ей же по глухоте и работы было не найти даже в «Заготзерне». А она не очень грамотная-то была. Может, ей группу надо было оформить, а как? Бросил Ванька всё и метнулся в другой дом.
И Марья придумала. Смертельный номер! От отчаянья, от предательства. Тогда в церковь не ходили. Ей бы, может, надо было туда сходить. Да воспитывали всех в отлучке от Бога. У неё и мысль в голову не могла прийти, чтобы помолиться Богу. А уж про отчаяние – смертный грех, тоже не всё понимала правильно. Поддалась она ему. Да и как не поддаться: Валька с Иванушкой пришли из школы, есть хотят. А дома и хлеба нет. И купить не за что. И продать нечего. И взять неоткуда. Кто Глухой Тетере что даст? У неё ни подруг, ни родных. О, бедная, бедная Марья!
Я тогда тоже ребёнком был, и понять натуру взрослой, доведённой до отчаянья и преданной близким человеком, женщины не смог бы. А теперь у меня сердце заходится от жалости к ней и к её детям. К той нескладной Вальке из третьего «в». Ну почему я тогда только дёргал её за косичку жиденькую и подножку подставить пытался?! Почему не пригласил её к нам? Не уговорил маму подарить Вальке платья моей старшей сестры Натальи? Они ведь всё равно потом долго по шкафам валялись, а после на тряпки пошли… Я ведь замечал, как жадно Валька смотрела на пирожки, когда другие дети ели, купив их в школьном буфете…
Однажды по Калачу разнеслась страшная весть. Все переспрашивали друг друга, а правда ли это, а кто такая эта Глухая Тетеря, и точно ли это она такое сделала.
Её соседи рассказывали, что видели они, как Валька полуголая бегала вокруг саманного домишки, как кричала она отчаянно. Но никто и подумать не мог, что надо было и Вальку спасать, и мать её тоже. Братика Валькиного младшенького, Ванечку, спасти уже никто не смог бы. Мать его сонного, зарубила топором. А Валька всё это видела, и когда мать и к ней подошла с топором, то выскочила из постели – и на улицу. Люди крик отчаянный слышали, а то, что Марья вся в крови и с топором – не видели, темно было. Мало ли чего девчонка натворила, за что ей мать порку учинила. Никто не встрепенулся: а раньше разве била когда Глухая Тетеря своих детей? Да никогда! И никому странным этот крик в ночи не показался.
Догнала-таки Марья свою дочку. Затащила её в хатёнку и топором. Бедная Валька так и рухнула...
Мне тогда от такой новости было очень плохо, я долго не мог избавиться от этого жуткого видения, которое возникало у меня в голове. И понять её мать я никак не мог. Ну, если от неё муж ушёл, то пусть бы сама и вешалась, коли без него жить не могла. А то ведь детей сначала порубила, а потом и сама в петлю.
Вот тогда Западное радио и разнесло по миру весть, что в Советском Союзе люди так плохо живут, что даже мать своих детей топором зарубила от нищеты и отчаяния.
Это я теперь с высоты прожитых лет могу ещё как-то бедную калачеевскую Медею понять. Знала она, что если сама уйдёт из этой жизни, то дети её никому не нужны будут. И чтобы они не мучились в несчастьях жизненных, она их лишила возможности выбора. Но это – только моё жалкое оправдание её.
Я не зря Медею, а не Норму вспомнил. Норма хотела детей своих убить, чтобы они в рабство не попали без неё. А Медея детей убила, чтобы отомстить их отцу. Марья, конечно, Медея. Как ещё она могла отомстить вероломному мужу за его предательство? И тут уже не важно, что и себя она лишила жизни. Это её не оправдывает. Попробовала она остаться живой…
С тех пор минуло почти пятьдесят лет. Не знаю, как все эти годы жил Иван. И жил ли – тоже не знаю. Но думаю, что семья – это крест каждого, который мы сами же и выбираем, и сами строим. И никому не дозволено этот крест разрушать, бросать его, не донеся до того места, которое Бог определил каждому.