Жил да был один охотник, но он был по специальности не охотник, а шахтёр. Но вообще говоря, он хорошенько играл на баяне и, следовательно, был он неплохим музыкантом.
А в сущности своей был он, безусловно, воцерковлённый человек и добропорядочный христианин, правда, водились за ним некоторые грешки в плоскости плотских утех, представляющие собой лихую смесь из педофилии и педерастии, так что, можно говорить, что был он старым развратником с длинными усами и громадной бородой, в которой у него застревали щи и крошки пресного хлеба, который он пёк в своей печурке, разговаривая с пауками, потому что разговаривать больше было совсем не с кем: жена ушла, не стерпев его постоянных гостей, шастающих по хате, как по собственному дому и предающихся распитию вина и браги, а также определённых снадобий, позволяющих им распалять своё воображение и декламировать экспромтом странные стихи, рисовать картины масляными красками, а то и вообще всяческими физиологическими жидкостями, забираться на столы и устраивать чудовищные перфомансы, которые назывались "Демократ - конокрад", "Зоя Космоемьянская и её дрочево", "Поджигатели кольев", "Свист в ведре" и так далее. Друзей из своей жизни он впоследствии выгнал, а, в большинстве своём, они сами с ним расстались, потому что однажды утром он вывел их всех, трясущихся от выпитого, за хозпостройки и принялся лепить в них дробью со своего старого рассохшегося ружья.
Звали нашего героя Раков Иван Кузьмич, и фамилия сия доставляла ему особую гордость, ибо раки, как считал Иван Кузьмич, являются существами совершенно особого порядка и приравниваются к священным животным, поэтому в комнатушке его, в красном её углу, всегда висела картина с рожею рака, уставившегося прямо на зрителя. Иван Кузьмич очень заботился об этой картине и еженощно натирал её особым составом из воска, мяты и иных трав, дабы эта смесь отгоняла нечистую силу и назойливых насекомых.
Комната Ивана Кузьмича была обставлена бедно, обустройство её основывалось только на необходимости. В восточном углу, напротив окна, на полу валялись грязные матрасы и стёганые одеяла, пахнущие углём и маслом; у двери, как пёс, стоял, притаившись, дубовый письменный стол, за которым хозяин работал в минуты особой ясности ума или в состоянии Delirium tremens; на стенах и даже на потолке прикреплялись различные репродукции, к примеру, Рене Магритт, Босх, Энди Уорхолл, кое-что из Дали, а также фотографии инсталляций Инфантэ. Владимир Куш тоже висел, но Иван Кузьмич куда-то его выкинул, а может, просто заколотил им какую-нибудь брешь в хлеву, чтобы куры не замёрзли в особо суровую зиму. На окошке в этой приятной комнатке стоял круглый кактус, а также валялись россыпью листья Cannabis, отобранные у хулиганистого сынка в незапамятные времена. Так они и лежали, грустные листья, уже перегнив порядком, и Иван Кузьмич, бывало, подумывал вышвырнуть их в огород из окна для того, чтобы удобрить почву под сельдерей и фезалис, но вся сложность заключалась в том, что к окну было подходить страшно, и Иван Кузьмич вспоминал тот день, когда старуха с окраины села подозвала его, семилетнего, и зловещим шепотом произнесла: "Огромный вол с белёсыми глазами выхватит тебя из окна и утянет в мир вечного воя, коли ты ослушаешься родителей и погрязнешь в грязи и нищете духа". Тогда он не придал этим большим словам должного значения и, преспокойно ослушиваясь родителей каждый Божий день, погряз в разврате, какого ещё не видывал весь северо-западный регион. Поэтому окошко он никогда не мыл и не убирал, страшась предсказания; на нём нависала паутина, как старинное платье княжны, огромные сороконожки вили на нём гнёзда и даже крот один раз выскочил с испуганным взглядом из-под подоконника.
Иван Кузьмич заходил в комнату, кланялся портрету рака и умиляющимся взором окидывал свою келью. Он подходил к старинному патефону непонятной марки, немецкого производства, приколоченному по-простецки к стене стопятидесятыми гвоздями, и протирал его махровым платочком с вышитым вензелем и инциалами "М.В.". Марина Викторовна, так звали его убежавшую супругу, а он тёр патефон с особой аккуратностью, предаваясь воспоминаниям, потом плевал в платочек и снова тёр. На полочках, кое-как выпиленных из разных дров, пристроились всякие вещицы, и суть их была неясна для непосвящённого в думы хозяина гостя. Там стояли фигурки миниатюрных пауков и ящеров, изваяния лягух, куриные потроха в спирту, бумажки с автографами девочек не старше шестнадцати, фотографии или ксерокопии фотографий Троцкого, Стэнли Кубрика, Ингви Мальмстина, Симоны де Бовуар, Константина Рябинова, Серафима Саровского, какого-то тракториста с "беломориной" во рту, девочки Нади в платьице в горох, которую три года тому назад истерзали какие-то нелюди под железнодорожным мостом, Леонида Андреева, Германа Гессе и особо ценимая фотография Александра Александровича Зиновьева, к которой был мёдом приклеен клочок его волос, непонятно каким образом добытых в середине девяностых. Книжный же шкапик стоял пустой, и теперь Иван Кузьмич даже подумывал пустить его на дровишки, книг всё равно в нём не было - все книги он отнёс в туалет после того, как продавщица в местном сельпо отказалась продать ему туалетную бумагу под предлогом того, что она "закончилась".
Таким образом, наш герой жил вполне сносно и даже, думается, имел некоторый вкус в отношении интерьер-дизайна. Он ложился в ночи, даже под утро, на свои грязные матрасы и долго не гасил свечу, ожидая из окна вола с белёсыми глазами и сладко вздрагивая от булькающих в памяти стонов и всхлипов каких-то школьниц, заходивших к нему вчера перед занятиями. Синенькие юбочки, голубые глаза, мягкие волосы... Милиционер, приезжавший после обеда, как всегда, утомлённо глядел Иван Кузьмичу в глаза, сучил руками и, с минуту помолчав, брал заготовленное завсегда ведёрко яиц, пол литра мёду и с поклоном удалялся, даже не закрыв калитку, что возмущало Ивана Кузьмича до такой степени, что он давал себе зарок в следующий раз никакого мёду участковому не давать. "Нечего подлеть!" - восклицал обидевшийся и бил кулаком о письменный стол, поднимая облачко пыли и пыльцы от подсолнухов. "Пчёлы не для того существуют и живут, и танцуют, и в танце общаются со своими соплеменниками, и выбирают матку, и она жиреет и растёт в глубине улья, чтобы этот вонючий грязный милиционер набивал себе брюхо мёдом, произведенным ими в поте лица своего и зажигал свечечку в лампадке, сделанную из воска, который они добывают в поте лица своего, и мазал своё рыло мумиём, высираемым ими в поте лица своего!" - думал Иван Ильич и шёл в хлев пасти кур и петь им джазовые композиции своей молодости, исполняя сакс-соло с помощью одних своих губ и мечась от cool jazz до bosa nova с такой скоростью, что курам казалось, будто бы их хозяин у них на глазах вырабатывает свой собственный яркий стиль. Иван Кузьмич пас кур, доил овец и выгуливал кошек в своём яблоневом саду, и эти прогулки наполняли его любовью к матери-России и родным просторам, лежащим во всех направлениях пространства и времени. Его статная тень появлялась то там, то тут в разных уголках сада, и дети взирали из щелей в заборе, будто бы видели саму смерть или, например, Владимира Путина, появивщегося ниоткуда, словно снежный ком с кровавыми каплями.
Так коротались дни Ивана Кузьмича, падая в копилку неизбежности, летя в философских думах и развратных действиях, в обрывках платьев и маринованых кабачках с макаронами, огромными закатами над полем и лаем сторожевых псов, настолько громким, что бугорки на погосте напрягались и дрожали, как пудинг. Дни шли и шли, не принося ничего нового, по крайней мере, качественно нового. Эмоции и чувства нашего героя, казалось, застыли и окостенели, кристаллизовавшись десятки и десятки лет назад, и вот уже у Ивана Кузьмича порой восставало чувство, что он неизбежный старик и неисправимый старец, у которого в бороде водятся полчища саранчи и стаи синиц.
Но однажды в дверь его настоятельно постучали. Да так настойчиво, да так необычно, что Иван Кузьмич слетел с кровати, как пожарный караул. Кто это так мог стучать? Как будто бы стучала вода, восставшая из мелиорационных канав. Или это стучало дерево, приведённое в движение молнией давеча в грозу. Или, может, стучал вихорь и вся нечистая сила, а то и оргазм и весь половой инстинкт, взятый в своей целости. Или...
Иван Кузьмич приоткрыл дверь и увидел, что на пороге стоит молодой парень в рабочей куртке и кепке тракториста, довольно ухоженный, только не бритый неделю, а то и больше, с чёрной щетиной вокруг лица и улыбающийся такой улыбкой, будто у него только что украли ядерный чемоданчик вместе с ключиком и кодом доступа. Паренёк стоял и как будто пожимал плечами, дескать, пришёл, принимайте и жалуйте, да только всё улыбался, и его сухое и неузнаваемое лицо обдавало дружелюбием и тайной, о которой и само-то, видимо, не догадывалось.
-Кто таков? - спросил Иван Кузьмич, сунув сапог вперёд между дверью и косяком на случай непредвиденной драки. В кармане он сжимал тесак.
-Валерий Кушаков! - ответил паренёк в рифму, хлопнув себя ладонями по ляжкам, а потом сложил их так, словно собирается потереть рука об руку, и его улыбка растянулась ещё сильнее, как у давнего близкого родственника, прикатившего на Пасху откуда-нибудь из далёкого города Сургута.
-Чего тебе, Кушаков? Я тебе не сват, не брат и не добрые люди. Никого не жду, а тут не гостинница под пролетарский класс и не лавка добрых дел, а коли ты нищеброд или, упаси Господи, страховой агент, то пупырь тебе в рот, вот мой ответ.
-Простите Бога ради - сказал, как бы смущаясь, но не теряя улыбки, Валера Кушаков, - Я слышал от правильных людей, что только Вы мне сможете помочь и даже, как это сказать, я Вам тоже хочу помочь. Как рыба, которая акуле зубы чистит, понимаете? Вроде того... И мне сказали хорошие люди, а именно... А именно, Вам же это интересно, мне сказал Закир с овощебазы, понимаете меня... Сказал, иди прямо к Ракову Ивану Кузьмичу и скажи, и я Вам говорю: возьмите меня в гости на неделю, не больше, не более того, и мы с Вами поможем друг другу. Кхм... Понимаете? Натворим делов. Понимаете меня?
-Понять не сложно, а в дом впускать - дело опасное, - Иван Кузьмич разжал руку и отпустил тесак в своём засаленном кармане, - Я не знаю, кто ты такой и не узнаю никогда, потому что жизнь не планете задумана именно так, чтобы никто никого не познал до дна, но у меня есть свои методы, клянусь своими усищами, своя методика проверки людей на вшивость. Сечёшь, молодой?
-Я прекрасно понимаю. Да.
-Тогда скажи мне, пожалуйста, с высоты своих лет, что значит, когда одна красивая молодая девушка приезжает домой из города, где была на учёбе пять дней к ряду, идёт с платформы и любуется цветами, а тут вдруг рука врывается на её лицо и вот уже тащит её тельце под мост, чтобы надругаться и убить, что в последствии и делает. Я об этом в последнее время всё думаю. Что это значит, по-твоему?
-Значит, что инстинкты рвут людей, мозг колотится... Путается всё, в душе верещит Дьявол, как моя тётя называла. И пошёл резать! Берёт за руку нечистый кого-то и тянет за собой в омут, а ему кажется - всё сон, всё не по-настоящему, вот до чего силён этот, нечисть эта... Человек режет, а ему кажется - он идёт по дорожке, и всякая красота вообще: птицы, цветы... Вот как оно получается.
-А можно резать не во сне, а наяву, а, дружок? Можно ли ясно понимать, что режешь в трезвом уме и собственной памяти?
-Возможно всё. Я думаю, можно думать, что идёшь по полю в цветочках, а на самом деле-то тебя даже самого режут... И всё что угодно может быть. И в ясном уме, и... Да. А то, в натуре, тебя режут, а ты смеёшься. Много таких историй в самом деле. Это вроде мазохизма, навроде того или то и есть. Я вот тут читал такого Рю Мураками, он говорит...
-Мураками говно, что один, что второй. Надобно читать советских классиков: Шолохов, Алексей Толстой. Входи.
И Валерий Кушаков улыбнылся ещё шире, на радостях от того, что долго мурыжиться с этим стариком не пришлось, как пугали его некоторые субъекты, и, стукнув сапог об сапог, вошёл в дом следом за хозяином в наилучшем расположении духа.
Дверь захлопнулась.