Со дня последней нашей встречи с Борисом прошло менее недели, когда он позвонил мне и пригласил к себе. Он по-прежнему считал меня безработным и поэтому встречу назначил не на выходной. Впрочем, когда я сказал, что смогу прийти к нему не ранее субботы, он охотно согласился.
- Мне то всё равно, - пояснил Борис, - я то свободен в любой день. А ты что, нашёл работу? – тут же живо поинтересовался Боря.
Услышав положительный ответ, Боря коротко хмыкнул и назначил время на утро субботы. Я был несколько озадачен скорым повторным приглашением друга. Вы ведь знаете, сколь редко Боря кого-либо приглашал к себе домой. А если быть совсем откровенным, то кроме себя я не знал таких избранных. И поэтому в назначенное время не заставил ждать.
Как всегда Борис провёл меня на кухню. А куда он мог меня ещё провести. В наших квартирах есть только два помещения, жилая комната и кухня. Про ванну и туалет я поминать уж не буду.
Как всегда Борис выложил передо мной неизменные бутерброды с чаем. Не торопясь мы принялись завтракать. Я с любопытством поглядывал на друга, который был сосредоточен, словно космонавт перед полётом в космос. Конечно, я никогда не провожал никого в полёт на ракете. Но вот Бориса мне приходилось провожать в прошлое и поэтому, вероятно, у меня сосредоточенный вид Бориса и вызвал ассоциации с проводами космонавта.
Неожиданно, не закончив чаепития, Борис, ни слова не говоря, вышел из кухни и тут же вернулся со своей поэтической тетрадкой, где он выписал стихи известных советских поэтом, которые на тот период, в какой он собирался отправиться, были ещё никому неизвестны, так как и созданы то ещё не были. В общем, Боря собирался совершить грандиозный плагиат. И я ему и сказал об этом, едва только завидев знакомую тетрадку в коленкоровом переплёте.
- Стихи то ещё никто не создал, - веско отпарировал Борис, - они даже в головах авторов не появились. Так что я ни у кого не ворую, - пояснил он.
Данная логика мне вовсе не представлялась логичной и, я уже собирался привести вполне резонные доводы против аргументов своего несколько зарвавшегося друга, но Борис остановил меня:
- Ладно, ни надо ничего мне говорить. Завтракай молча, а потом я тебе кое что покажу.
Откинувшись на спинку стула, Борис терпеливо стал ждать, когда я допью чай и доем бутерброд. Тетрадку он бережно держал на коленях. Но как не старался Борис казаться спокойным, я понимал, что мой друг нервничает и поэтому решил его несколько подразнить. Не торопясь я принялся за другой бутерброд, хотя дома уже позавтракал перед уходом. Я вообще не люблю выходить утром на улицу на пустой желудок.
Однако Борис не проявлял нетерпения, как я ожидал. Он даже как бы углубился в свои мысли или воспоминания. Лицо его приняло серьёзное и несколько жёсткое выражение.
- Ну, ладно, пойдём, демонстрируй мне то, что собирался показать, - отложив бутерброд и отодвинув чашку, прервал я паузу и, мы пошли в комнату.
Подойдя к книжному шкафу, Борис достал внушительного вида фолиант. К моему изумлению это оказалась книга по искусству. Усадив меня за стол, он положил книгу передо мной и тут же раскрыл её. На странице я увидел знакомый облик очень известного московского монумента. Я не понимал, чтобы это всё значило и, вопросительно взглянул на друга, ожидая справедливо пояснений.
- Узнаёшь? – ткнув пальцем в фотографию монумента, спросил Борис.
- А чего тут узнавать, - недоумённо пожал я плечами.
Борис, коротко засмеялся и, наклонив ко мне своё горевшее возбуждением лицо, спросил:
- А ты вспомни, где ты его впервые увидел?
- Что? – невпопад глупо, переспросил я.
- Где ты впервые увидел рисунок этого монумента? – отчётливо раздельно повторил вопрос Боря.
Подняв голову, потому что Борис стоял возле, внимательно глядя в моё недоумённое лицо, я хотел пожать плечами, но тут меня осенило. Я действительно вспомнил, где впервые увидел именно рисунок монумента, рисунок, а не фотографию, как мог бы подумать читатель.
- Я его видел у тебя, - в величайшем изумлении вскричал я, - ты тогда ещё рисовал довольно странные самолёты, которые я никогда до этого нигде не видел.
Довольный тем, что моя память сработала чётко, Борис с блуждающей улыбкой на лице смотрел на меня, не скрывая торжества.
- Конечно, - я тоже заулыбался, - это было, это было. Да, это было в восьмом классе. Да, тогда что-то на тебя нашло и ты постоянно рисовал на уроках всевозможные самолётики и вот такие и похожие на этот монументы.
Оттого, что вспомнил события далёкого, можно сказать детства, я радостно заулыбался.
- Я ещё ведь хотел тогда спросить у тебя, где ты видел такие самолёты. Ведь это же самолёты сегодняшнего дня.
Борис тут выпрямился и хлопнул победоносно в ладоши.
- Конечно, сегодняшнего дня, - вскричал он с торжествующим видом.
- Но как ты мог нарисовать самолёты, которые появились лет через пятнадцать после? – перестав улыбаться, растерянно пробормотал я, ибо до меня вдруг дошло, что до этого я действительно нигде не видел таких самолётов. О монументе я почему-то в этот момент не думал.
- Как, как? – пробурчал Борис, ухмыляясь, - Не удивляешься же ты, как Леонардо да Винчи мог нарисовать вертолёт и парашют задолго до их появления.
Ответ Бориса настолько потряс меня, что я буквально остолбенел с открытым ртом. Некоторое время мы молча смотрели в глаза друг другу.
- Ты хочешь сказать, что все эти самолёты придумал ты, вот эту аэродинамику? – я сделал некоторые пассы руками, как бы поясняя слова, всё это время ошарашено взирая на моего школьного друга.
- Да Бог с ними с самолётами, - отмахнулся Борис, - в конце концов мало нарисовать форму, её надо ещё рассчитать, провести сложнейшие испытания в аэродинамической трубе. Да мало ли ещё что необходимо. И потом, - произнёс он задумчиво, - мои самолёты, хотя имели современный вид, но у них было существенное отличие от нынешних.
Не перебивая Бориса и, не задавая никаких вопросов, я глядел на него как на оракула. А Борис всё с той же задумчивостью продолжал:
- Ни на одном моём рисунке не было двух килей.
А так как я продолжал молчать, то Борис счёл нужным пояснить:
- Ни на одном моём рисунке не было раздвоенных хвостовых оперений.
Затем Борис внимательно посмотрел на меня. Наверное в тот момент я имел довольно глупый вид. Так и не закрыв рта, я с изумлением продолжал взирать на своего друга.
- Бог с ними с самолётами, - как бы отмахиваясь от некой несущественной мелочи, произнёс Боря, - моей рукой, наверное, в самом деле водил Бог, а вот насчёт монумента мне обидно.
- Постой, постой, - в недоумении остановил я рассуждения друга, как твои рисунки превратились в реальность? Ты что, отсылал их куда-то?
Услышав мой несколько наивный вопрос, Борис иронично хмыкнул.
- Разумеется, я их никуда не посылал.
И так как я продолжал гипнотизировать друга глазами, Борис продолжил:
- Скорее всего это кто-то из наших преподавателей подшустрил.
Я по-прежнему оглушено молчал. А Борис снисходительно продолжил объяснения:
- Ведь среди наших учителей были и офицеры запаса. Вот они то и показали, вероятно, мои рисунки кому и где следует.
- Ты думаешь... – промямлил я растерянно.
- Уверен! – жёстко отчеканил мой гениальный друг. И тут же развил мысль. – Самолётики, рисунки самолётиков, пошли в конструкторские бюро, а вот рисунки монумента попали в руки художников.
Боря вновь усмехнулся:
- Эти уже не задержались. Претворили чужие рисунки в жизнь, можно сказать, мгновенно.
- Но ведь это же не порядочно! – вскричал я не столько возмущённо, сколько озадаченно.
- А! – Борис махнул рукой, - Порядочно, не порядочно. Ты пойми, кто я и кто те, кто присвоил мой труд.
Видя, что я неотрывно смотрю ему в лицо, Боря пояснил:
- Это всё люди с очень высоким положением, члены, заслуженные члены, художники, а я… - Борис пожал плечами.
- А что ты! – опять наивно воскликнул я в приступе справедливости и тут же сник, вспомнив, что Борины родители прошли через советские тюрьмы.
Словно угадав мои мысли, Борис сказал:
- Дело даже не в том, что мои родители зэки.
- А в чём же ещё? – обескуражено спросил я.
- Дело в моих антисоветских разговорах, - коротко пояснил Борис.
- В антисоветских разговорах? – в несказанном удивлении вскричал я. – Да ведь ты всегда, как я помню, был молчуном. У тебя и друзей то особо не было, - закончил я весьма недвусмысленно бестактно.
- Я имею в виду не друзей, - нахмурившись, пояснил Борис.
- Но с кем же тогда ты мог вести такие крамольные для того времени беседы? – не скрывая удивления, вновь вскричал я.
Боря вздохнул и, после совсем небольшой паузы, пояснил:
- Со своей бабушкой.
- С кем? – я чуть не подпрыгнул на стуле от неожиданности.
- С бабушкой, - с кротким смирением подтвердил мой друг.
- Она что же, тебя настраивала против советской власти? – в великом изумлении поинтересовался я, зная, что Борис не будет скрывать от меня истину глубокой давности.
И Борис действительно не стал скрывать правду. Вновь глубоко вздохнув, он продолжил пояснение:
- Просто бабушка рассказывала мне о годах революции.
Я не стал ни о чём более спрашивать, лишь внимательно посмотрел на друга. И тот продолжил:
- Но дело в том, что рассказывала она мне правду, а не то, что мы получали в школе.
- Правду? – словно эхо, повторил я за Борисом.
- Да, правду. Она ведь выглядит совсем не так, как нам её преподавали в школе. Об этом нигде нельзя было узнать.
- Но что узнать то? – невольно спросил я.
- Да что узнать, - Борис вновь тяжело вздохнул, - вот как это всё и было, как происходила наша Великая и Октябрьская.
- А как? – вновь непроизвольно спросил я.
Боря усмехнулся:
- Ты, конечно, читал про еврейские погромы у нас в России или ещё где. Сейчас можно увидеть фильмы о геноциде в Африке, где одни народности самым зверским способом убивают другие народности. Просто потому, что те другие.
Я не переспрашивая, внимательно слушал. Борис продолжал пояснение:
- Тоже самое и у нас в России происходило. Только убивали тех, кто был более успешен, имел более высокое материальное положение. Таким бедолагам присваивались различные гнусные ярлыки вроде «мироеда», «кулака», «кровопийцы» и прочих словесных изысков, а потом прилюдно убивали, убивали самым лютым способом. Сжигали заживо, насиловали, разрубали на куски, спускали в бочках с возвышенностей, предварительно набив бочку гвоздями.
Тут Борис сделал небольшую паузу и слегка пожал плечами.
- Разница только в том, что если где-нибудь в Африке или Кампучии людей убивали мачете и мотыгами, то у нас это делали просто топорами или вилами.
Борис вновь внимательно посмотрел на меня и продолжил:
- Как то бабушка рассказала мне о том, как была убита целая семья мясника. Его убили как мироеда. Семью убивали мясницкими топорами, его же топорами, которыми он разделывал туши животных.
Я лишь остолбенело глядел на своего друга. Таких откровений я услышать не ожидал. Борис же сделал вновь паузу, слегка прищурившись, как бы вспоминая происходящее, вспоминая как свидетель:
- Его малолетних детей тогда тоже разделали словно туши. И жену. Но её перед разделкой изнасиловали всем гамузом.
Вероятно, Боря и дальше продолжил бы эти ужасные уточнения, но я остановил его:
- Постой, постой, - я, сосредоточенно обдумывая услышанное, а потом сказал, - но ведь твоя бабушка все эти ужасы революционного периода рассказывала тебе не прилюдно. Кто же мог знать?
Борис вновь усмехнулся:
- Разумеется, все эти просветительские беседы, которые бабушка считала своим долгом поведать мне, происходили тет-а-тет.
- Ну, так что? поинтересовался я.
- Видишь ли, - вновь несколько грустно усмехаясь, пояснил Боря, - все эти разговоры происходили на работе у бабушки, куда я частенько наведывался.
Не перебивая, я внимательно посмотрел на Бориса.
- Она у меня работала сторожем в одной организации. В то время не было такой охраны. Посадят пожилую женщину и всё. Да и что в конторе воровать то было.
- Но… - я замялся, подыскивая слова. Борис, однако, понял, что я хочу спросить.
- Видишь ли, все эти разговоры происходили в тамбуре, который использовался в рабочее время как курилка.
Видя, что я не понимаю, пояснил:
- В курилках ведь зачастую ведутся вполне откровенные беседы, вот такие места и оборудуются специальной техникой.
- Да ведь это пятидесятые годы! – невольно вскричал я, - Какая там подслушивающая аппаратура.
- Это ты зря, - усмехаясь, опроверг моё удивление Борис, - не забывай, что магнитофоны уже получили широкое распространение в тридцатые годы, ну, а микрофоны это вообще позапрошлый век.
- Ты хочешь сказать, что ваши с бабушкой беседы контролировала политическая полиция? – с величайшим недоверием спросил я друга.
- Конечно, - просто и обыденно подтвердил Боря, а затем продолжил, - у меня есть весомые доказательства этого. Но не будем об этом, я ведь тебя не за этим позвал.
Но прежде чем подвести черту под нашу беседу, Борис, криво усмехнувшись, с уверенностью произнёс:
- Уверен, что запись наших с бабушкой разговоров храниться до сего дня где-нибудь в архивах политической полиции.
Я был настолько поражён услышанным, всё это было столь неожиданно, что был просто в шоке. Конечно, я читал и Артёма Весёлого, и другие откровения, которые у нас в стране появились после перестройки, но то, что я услышал от Бориса, меня ошеломило гораздо в большей степени. Это говорилось языком очевидца, пусть и опосредованно. К тому же я стал лучше понимать причину не сложившейся жизни своего талантливого друга.
Поднявшись из-за стола, я словно сомнамбула побрёл на кухню. Я чувствовал потребность подкрепиться чашкой крепкого кофе.
Борис шествовал за мной.
На кухне я сам включил электрический чайник, так как не люблю остывший кофе. Борис в мои действия не вмешивался. Он просто сидел рядом и внимательно наблюдал за тем, как я прихлёбываю горячий напиток.
Наконец я несколько пришёл в себя. Борис по-прежнему молчал, наблюдая за мной.
- Наверное, твоя бабушка много интересного рассказала о нашей Великой Революции, - произнёс я задумчиво.
- Нет, не много, - с лёгкой грустью в голосе отвечал Боря.
- Почему? – удивился я, - Если уж она тебе такое рассказала, то тогда это уже не имело смысла останавливаться в повествованиях.
- Бабушка просто не успела мне много рассказать, - пояснил Борис.
- Старенькая уже была, - посочувствовал я.
- Нет, не очень. Просто ей неудачно удалили два верхних корня разрушенных верхних зубок.
- Она умерла от неудачного удаления зуба? – удивился я.
- Не зуба, а двух корней, - поправил меня Борис.
Ошарашено я поглядел в глаза своего школьного товарища. Он понял, какого рода мысли возникли у меня от его сообщения, потому что грустно усмехнувшись, произнёс:
- Есть и такая статистика, смертность от удаления зубов.
Он немного помолчал, а затем счёл нужным всё же уточнить:
- А тут два рядом расположенных корня.
- Ну, да, конечно, - как то совершенно автоматически, машинально согласился я с доводом товарища.
Мы вновь на некоторое время замолчали. Потом, я тихонько спросил:
- Так ты хочешь отправиться в тот период не столько для того, чтобы прославиться как поэт, сколько для того, чтобы исправить ситуацию с авторством? – спросил я напрямую.
- Да Бог с ним, с авторством, - задумчиво произнёс Борис, - я даже рад, что мои самолёты оказались столь успешными. На авиацию я не в обиде.
- Тогда что? Хочешь лишить Москву её знаменитого монумента? – поинтересовался я.
- Я хочу спасти человеческую жизнь, - просто, совершенно буднично отвечал Борис.
- Жизнь? – удивился я.
- Конечно.
Боря выплеснул из бокала остывший кофе и налил себе свежего. Я ни о чём не переспрашивал, понимая, что сейчас услышу объяснение. Так оно и оказалось.
- Ты помнишь Сашу Фёдорова? – спросил меня Борис.
- Фёдорова? – удивлённо переспросил я, - Конечно, это же был единственный художник в нашем классе. Ну, да, он посещал художественную школу и ещё был большим патриотом. Всегда на уроках истории высмеивал всех Керзонов и прочих империалистов, о которых нам рассказывали.
- Вот, вот, он самый, - подтвердил Борис.
- А при чём здесь Саша Фёдоров? – удивился я.
- А при том, - терпеливо растолковывал мне Борис, - что он единственный из всего класса стал утверждать, когда впервые в кинохронике увидел воздвигнутый в Москве монумент, что это я его создал, что он в точности копирует мои рисунки.
- Но монумент довольно простой, - попытался опровергнуть я логику своего школьного товарища, ведь это могло быть и простым совпадением.
- Не могло, - жёстко разуверил меня Борис. – Дело в том, что ещё один монумент был открыт приблизительно в то же время, но уже в провинции.
- И тоже смахивал на твои рисунки? – спросил я.
- Один к одному, - подтвердил Борис. – Как видишь, для совпадения слишком маловероятно.
- Ну, хорошо, - не стал я спорить, - но при чём здесь Саша Фёдоров?
- Да при том, что парень вскоре сгинул в дурдоме, - прищурившись, отвечал жёстко Борис.
- Как сгинул? – не понял я.
- А так, что попав туда, уже никогда из него не вышел.
Я обалдело смотрел на своего друга, машинально вертя в руках пустой бокал.
- Дело не в том, что парень оказался большой правдолюб, - сказал Борис, - а в том, что он защищал меня и я просто обязан спасти его.
- А тетрадь со стихами, - поинтересовался я, - как она тебе поможет.
- Да никак, - усмехнулся Борис, - просто не пропадать же труду, ведь я исписал её от руки, это большой труд. Так что погляжу, что получиться.
- А ничего не получиться, - отвечал я уверенно, - я же уже тебе говорил об этом. В лучшем случае ты станешь на это время литературным рабом, а в худшем, эти произведения просто в наглую присвоят титулованные советские литераторы, точно так же, как присвоили твоё произведение, я имею в виду монументы.
Тут я засмеялся. Борис удивлённо посмотрел на меня.
- Ты это о чём? – мрачно поинтересовался он.
- Сейчас узнаешь, - отвечал я, направляясь из кухни в комнату, - пойдём к интернету.
Борис послушно шёл следом. Так же послушно он вышел в интернет, где я показал ему одно из своих стихотворений. Да вот оно.
Берег моря и белый песок
И звучит для меня голосок
Такой милый и чуть своенравный,
Беззаботный, весёлый, забавный.
Шёпот волн, скрип песка под ступнёй
И ласкает нас ветер с тобой.
Ветер лета и ветер любви
Вдоль волны, где плывут корабли.
Я завидую смелости бриза -
Беспардонно он может резвиться
В волосах, что желанны и близки
У девчонки по имени Лизка.
Как он смеет опять и опять
Целовать золотистую прядь?
Хватит, ветер, оставь свою прыть -
Лизка будет меня лишь любить.
Лизка будет меня целовать,
А я буду ласкать её прядь,
Что свежее и лета и бриза.
О, девчонка, по имени Лиза.
******
Да, именно его я и показал Борису. Тот непонимающе посмотрел на меня, ожидая пояснений. И я рассказал ему историю, связанную с этим моим стихотворением.
- Обрати внимание на название, - сказал я Борису.
- А что, название вполне хорошее, - недоумённо произнёс мой друг.
- Оно называется «Девчонка по имени Лизка», - отвечал я, - хотя первоначально носило другое название.
- Ну и что? Какое это имеет значение? – удивился Боря.
- Изначально оно называлось «Мадонна по имени Лизка».
Борис вопросительно смотрел на меня, не понимая, к чему я клоню.
Я вновь засмеялся. Но в этот раз Борис не стал спрашивать меня о причине веселья, да это и не было весельем, это был просто короткий саркастический смешок.
- Понимаешь, когда я впервые принёс его в наш бардовский клуб, то вся эта публика не менее получаса критиковала меня за это стихотворение.
- А чем оно плохо? – с искренним недоумением поинтересовался Борис.
- Они старательно объясняли мне, что мадонна не может зваться столь легкомысленно Лизкой, а Лизка не может никоим образом быть мадонной.
Борис с интересом хмыкнул, не понимая ещё, к чему я всё это рассказываю. И я объяснил:
- Ведь можно было просто сказать, что слово «мадонна» лучше заменить на другое, но они просто грызли меня в течение получаса.
Борис глядел на меня всё ещё вопросительно. Он не понимал, к чему это я клоню.
- Понимаешь, Боря, я никогда не встречал столько злобы. Да, все эти, так называемые критические замечания, были просто лютой злобой.
Борис ни о чём не спрашивал, терпеливо ожидая окончательного разъяснения. И я продолжил:
- Да, конечно, я понимаю, что наш бардовский клуб, в отличие от городского клуба любителей поэзии посещает совершенно другая публика. Там много весьма обеспеченных людей в отличии от клуба поэзии, где много обычных полунищих и даже попросту нищих. В бардовском клубе многие изъездили полмира, в клубе поэзии большинство были в лучшем случае лишь на своей даче.
- Погоди, - перебил меня Борис, - ведь насколько я знаю, у этих из бардовского клуба уже давно происходит грызня за место на фестивале в Мастрюках. Это ведь деньги и совсем не малые. Возможно, они просто опасались тебя как чужака, просто хотели избавиться.
- Да, разумеется, - охотно согласился я, - эти хмыри постоянно плакались по поводу своей бедности. Фраза «у нас нет денег» так и порхала в воздухе постоянно, хотя я даже не пытался заговаривать о финансовой помощи в издании сборника.
- Вот видишь, - обрадовано воскликнул Борис.
Я усмехнулся.
- Да, в городском клубе поэзии никто так меня не облаивал. Более того, главная распорядитель, бывшая райкомовская работница, постоянно прибавляла к моему имени ласкательные суффиксы, хотя так ни разу в совместных сборниках моих произведений не появилось. Всегда что-то мешало.
Борис вопросительно глядел на меня, ожидая вывода. И я не стал его томить.
- Как бы к тебе не относились, со льстивый улыбкой или откровенно злобно, результат будет одинаков, вернее его не будет никакого. Ты просто не тот человек, который нужен советской литературе. Так что ты можешь, конечно, исправить ситуацию со своим авторством, не рисуя свои самолёты или монументы, но со стихами у тебя ничего не выйдет.
Затем я легкомысленно сказал:
- Можешь, конечно, попробовать, чтобы лично удостовериться, да и для лучшего знакомства со всей этой публикой, но и только.
*******
Так и оказалось. Теперь в Москве хоть и стоит аналогичный монумент, почти такой же, как и прежний, да и постаревшего Сашу Фёдорова я недавно встретил на улице, но вот песен со стихами из Бориной тетради, с теми, что он захватил с собой в прошлое, я так и не увидел под авторством Бори нигде. Хотя многие стихи поменяли своё авторство. Но это уже как говорится, совсем другая история.
Правда, на Бориса все эти общения с литераторами после возвращения из прошлого повлияли весьма отрицательно. Он стал как бы другим человеком. И это меня весьма удивляет. Ведь, казалось бы, жизнь его и так никогда не пускала на более высокую социальную орбиту, но вот ведь, именно общение с литераторами сильно изменило моего друга. В чём проявляются эти изменения? Я ещё и сам не знаю. Но думаю, что Борис вскоре сам мне всё объяснит.