Дело Лимона

    
    
     Как известно, время от времени в нашей стране, особенно после совершения очень тяжких преступлений, будоражащих общество, возникают многочисленные дискуссии в средствах массовых информаций по поводу введения с 1999 года  в России моратория на смертную казнь.
     Эти дискуссии делят общество на две части: людей, которые выступают за применение смертной казни и, следовательно, отмену моратория, и людей,  считающих, что в цивилизованном Европейском государстве никакое преступление не может быть наказано применением смертной казни.
     В настоящее время уже 107 стран отказались от смертной казни. И удивительная статистика – в Европе, отказавшейся от высшей меры, преступность ниже, чем в США, где преступников казнят различными способами. Спорный вопрос: "Влияет ли применение смертной казни на уровень преступности и какое наказание считать более суровым - пожизненное заключение или смерть?"
     Как адвокат, себя я отношу к той части общества, которая выступает за отмену смертной казни, что, кстати, предусмотрено и Конституцией Российской Федерации.
     Однако каждый раз, слушая эти дискуссии, я невольно вспоминаю события более чем 35-летней давности, которые, на мой взгляд, подтверждают  правоту другой части общества, ратующей за смертную казнь.
    
     А было это в далеком 1975 году, когда я работал начальником спецчасти в одной из колоний строгого режима в самом сердце Сибири.
     В то время в колонии отбывал наказание бывший «вор в законе» Изотов Виктор Васильевич, по кличке «Лимон».
     Общий срок наказания «Лимона» был 125 лет каторжных работ. Этот срок он получил за убийства 8 человек.
     Как известно, в 1960 году, после введения в действие нового Уголовного кодекса, сроки наказания всех осужденных были приведены в соответствие с новым УК РСФСР и «Лимону» были определены 15 лет лишения свободы в колонии строгого режима.   
     Начало его срока по делу – 1960 год, конец срока – 1975 год. Так было сказано в постановлении специального судебного состава, приводившего в соответствие многочисленные приговоры заключенных, отбывавших в конце пятидесятых годов свои сроки  за тяжкие преступления и часто имевших сроки и поболее чем у «Лимона».
     В нашей колонии отбывали наказание где-то 3-4 бывших «воров в законе», но более чем у Изотова, срока ни у кого не было. Насколько мне память не изменяет, был  вор по кличке «Карамора», но тот имел лишь 75 лет каторжных работ, и выходил на волю на пару лет позже Изотова, так как умудрился уже по новому УК в зоне «намотать» себе пару лет за мужеложество.
    
     Но вернемся к «Лимону».  Вся его биография состояла из объемных 6-ти томов «личного дела заключенного», как называются дела осужденных в колониях, которое хранилось у меня в спецчасти  в отдельном сейфе. Как, кстати, и дела других осужденных, имевших более 15 лет лишения свободы или ранее приговоренных к смертной казни.
     Про содержимое этого дела можно говорить много, и оно заслуживает, наверное, отдельного разговора. Сейчас уже таких личных дел заключенных не встретишь. От него, дела, уже тогда пахло стариной и историей, когда я впервые, примерно за пару лет до освобождения «Лимона», взял его в руки.
     Большая часть  документов дела была написана перьями с фиолетовыми чернилами, какими мое поколение писало в начальных классах. Многие  приговоры также были написаны от руки на обратной стороне цветных карт царской империи.
     На них красовались наименования городов и поселков, выполненные дореволюционным шрифтом, с применением знака «ять», а о названиях ряда городов можно было только догадываться по очертаниям рек и границ уездов, так  как носили они совершенно иные названия, нежели в наше время.
     На этих приговорах стояли совсем не обычные наименования судебных органов, которые мне, молодому тогда офицеру, резали слух, например, «Военно-революционный трибунал войск НКВД», «специальный суд МГБ по контрреволюционному саботажу», а также выписки из указаний и приказов «Особого совещания при НКВД» и т.д.
     Как правило, любой офицер, независимо от должности, прибывший в колонию для прохождения дальнейшей службы, начинал свое знакомство с осужденными именно с дела Изотова. Просидев у меня в спецчасти с этим делом пару дней, не поднимая головы и без перерыва, так сказать, даже на обед, и передавая затем мне эти 6 томов, каждый из них говорил: «Сколько служу, но такой сволочи еще не встречал».
      
     Из дела следовало, что «Лимон» сел еще до войны, кажется, в 1932 году,  и ко дню своего освобождения отсидел более 40 лет. Если мне не изменяет память, был он сиротой и беспризорником.
     То ли  в Самарской, то ли в Рязанской  губернии через окно он влез в дом  к председателю колхоза, который от шума проснулся и открыл в темноте стрельбу (как известно, до 1935 года все члены РКП(б) имели оружие). Однако «Лимон», изловчившись, застрелил из своего нагана председателя, его жену и  двоих детей.
     Раненого, его задержали где-то на вокзале, и Военно-революционный трибунал  войск НКВД приговорил его за это преступление к 25 годам каторжных работ.
     «Лимон» позже рассказывал, что до убийства Кирова в 1934 году смертная казнь почти не применялась, поэтому ,бандиты, проникая в квартиру, порой сначала убивали хозяев, а уже потом, не торопясь, выносили из нее вещи. Наказание тогда носило классовый характер, сын кулака в то время мог за похищенный мешок муки получить тот же срок, что он, «Лимон», пролетарий, за четыре трупа.
    
     Здесь необходимо сказать, что «Лимон» очень часто приходил ко мне в спецчасть, когда я вел прием осужденных в зоне, и охотно отвечал на любые мои вопросы; ни грамма не смущаясь,  рассказывал о своих «подвигах» в лагерях и на пересылках. Он считал, что за все уже отсидел и ему нечего  бояться. К этому времени он был уже довольно начитан, однако не имел лишь практического применения своих знаний в жизни на свободе.
     Так, самой большой мечтой «Лимона» после выхода на свободу было покататься на трамвае, которого он никогда в жизни не видел, и вдоволь наесться вареной  колбасы.
     Про эту мечту бывшего «вора в законе» знала вся зона, но никто его особенно за это не осуждал. Сам факт того, что человек сорок лет сидит, без выхода, уже внушал зэкам, и не только им, своеобразное уважение.   
    
     Работал он в отряде дневальным, получал заработную плату, где-то 52 рубля в месяц, половину у него удерживали в доход государства на содержание в колонии, а половина шла ему на лицевой счет.
     Часть своих денег «Лимон» расходовал на сладости и сигареты, приобретаемые в ларьке, хотя многими лакомствами его, как бывшего вора, угощали другие заключенные. Несмотря на то, что был в отряде дневальным, за тряпку сам он, по-моему, ни разу не взялся, а за него мыли и драили отрядный барак «петухи», которых было достаточно в то время в любой зоне и которые за  окурок махры  могли сделать что угодно.
     Но как только в отряд входил любой офицер колонии (прапорщиков и сверхсрочников он за людей не считал), «Лимон» появлялся перед ними как из- под земли, причем с таким деловым видом, как будто он весь день провел в хозяйственных трудах и заботах. 
    
     Про «Лимона» не скажешь, что это был древний старик, хотя был он щуплым и небольшого роста, а весь его рот был желтым от зубов из рандоля, на которые, наверное ушел не один манометр.
     На тыльной стороне его левой руки была наколка, кажется, «Север», с расходящимися лучами солнца, еще что-то на пальцах, а вообще из дела я знал, что его грудь и спина были исколоты характерной для того времени зэковской символикой: на левой стороны груди – Сталин, на правой – Ленин, и во всю спину – трелевочный гусеничный трактор с надписью: «Не забуду родную МТС»  и прочее по мелочи. При этом вряд ли он когда бывал на машино-тракторной станции, не говоря уже о том, что никогда на ней не работал.
     Что касается наколок, то они были в то время такого высокого качества, что  можно было разглядеть и подсчитать, из какого количества траков состоит гусеница трактора, и, будьте уверены, что их количество обязательно совпадет с настоящим.
     В то время лагерные художники месяцами кололи ручными иглами и никакими трафаретами не пользовались. Иглы исчезли, когда в зонах появились механические бритвы для бритья, которые повсеместно модернизировали в машинки для наколок. Однако с иглами исчезли и «художники», которые способны были перенести Ленина на грудь не хуже, чем это удавалось на холсте знаменитому художнику Петрову-Водкину.
     С машинками в зоны пришла и мода на майки, когда на теле кололи майку, и оно на 90% впереди и сзади становилось черно-фиолетовым от туши. Здесь большого искусства не требовалось, но и встречались такие наколки очень редко, так как не все зэки выдерживали эти процедуры, и большая часть из них позже погибала от заражения крови.
    
     Из дела я знал, что «Лимон» картежник со стажем, образцы изъятых у него до 1960 года карт хранились в его личном деле. В то время в зонах играли только самодельными картами, склеенными из газет с применением хлебного мякиша. Процесс изготовления карт был очень трудоемкий и даже ювелирный. Колода после склеивания многочисленных слоев газеты  обтачивалась осколком стекла, листочки карт доводились до абсолютно одинакового размера и затачивались до такой степени, что при тусовке колоды они входили друг в друга как нож в масло. Карты были гибкими и пружинистыми.
     Достаточно сказать, что картой легко перерезалось горло человеку, посмевшему смухлевать в игре. В деле «Лимона» был рапорт одного надзирателя, который докладывал начальству о том, что Изотов, отбывая наказание в БУРе (барак усиленного режима), щелчком двух пальцев послал карту в сокамерника, которая с двух метров впилась тому прямо в зрачок.
    
     Спал «Лимон», естественно, на нижнем ярусе и в самом хорошем месте, откуда просматривается все помещение и особенно вход в отряд.
     Например, вечером ты заходишь в отряд, где живут 150 человек и твой взгляд не сразу разберется в многочисленных койках и копошащихся  вокруг них людях, а «Лимон» тебя уже видит, и в зависимости от того, кто ты, он либо тут же появится перед тобой, либо ты его не скоро увидишь. 
     С «Лимоном» на койке жили то ли 6, то ли 8 кошек, и горе тому, кто попробует наступить кому-то из этой своры на хвост. В рамках этой статьи я не могу из приличия объяснить читателю,  для чего он держал этих кошек (и не только он), но уверяю вас, не из любви к животным.
     Наличие столь большого количества животных у одного осужденного было явным нарушением режима содержания и санитарии в отряде, но администрация этого вроде как не замечала.
     Все знали, что «Лимону» нет разницы – отрубить голову человеку или кошке, поэтому никто ему ничего, на всякий случай,  не говорил.
    
     Я не хочу сказать, что если бы захотели, то оперативники побоялись бы выкинуть его кошек из зоны, но когда прием в зоне вел сам «Хозяин» (начальник колонии) то как бы невзначай в коридоре перед его кабинетом иногда маячил «Лимон». Там были и другие дневальные, из других отрядов, которых пригласили, так сказать, на ковер к «Хозяину» за плохую чистоту, но я-то знал,  что «Лимон» пришел сказать ему что-то важное, касающееся жизни в целом по колонии.
     Уже на следующий день начальник колонии на утреннем совещании с офицерами давал указание проверить там-то и там, «прошманать» того-то и того, и всегда, как говорят в зоне, в «цвет». Оперативники шли и просто забирали то, на что указал шеф.
     Например, приготовленную финку или серьезную заточку для убийства, либо флягу спирта, от которой ползоны могли одуреть.   
     Кому положено, тот понимал, что это «работа Лимона», но «стучал» он редко и только по очень серьезным делам, и только «Хозяину». Ни своему начальнику отряда, ни оперативному работнику (на жаргоне – куму), ни другому офицеру «Лимон» никогда ничего бы не сказал.
     А впрочем, учитывая  прошлое «бывшего вора в законе», его к сотрудничеству  никто и не склонял.
    
     Сейчас я уже точно не помню, как он, получив в 1932 году первые свои 25 лет каторжных работ, стал «вором в законе». Понятие «коронование вора в законе» и прочее придумали, я думаю, писатели, сценаристы и режиссеры современного кино.
     Но я помню, что по материалам дела перед самой войной Изотов в массовой драке заключенных опять убил человека, за что вновь был приговорен к 25 годам тех же каторжных работ.      
     Уже после этого убийства в рапортах, документах личного дела упоминается «вор в законе Изотов по кличке «Лимон». Кажется, это относится к периоду Великой Отечественной войны, или же сразу после ее окончания.
    
     Помнится один документ, а именно рапорт младшего лейтенанта, в котором последний докладывает своему начальнику,  командиру отдельной роты охраны НКВД, что такого-то числа на такой-то станции из спец-вагона он принял этап в количестве около 60 каторжан.
     В составе этого этапа находился вор в законе по кличке «Лимон», приговоренный к 50 годам каторжных работ, Изотов Виктор Васильевич. Во время следования (около суток) «Лимону» беспрекословно подчинялись другие каторжане, с вором следовали несколько «шестерок», которые несли его вещи, а также по приказу «Лимона» избивали других заключенных, которые не хотели идти и симулировали болезни. К рапорту был приложен на отдельном листе эскиз финского ножа, который по этапу прибыл вместе с «Лимоном» и находился у него в свободном  пользовании.
     В описи вещей, при приеме в колонию, также значился финский нож и было дано  описание его  размеров.
    
     Помнится мне и послевоенный рапорт еще одного конвойного офицера, в котором он описывает, что сопровождал этап из стольких-то человек, но когда подошли к зоне, то заключенные поняли, что их привели в «сучью зону». Вор в законе по кличке «Лимон» обнажил финский нож и заявил, что в зону не зайдет, а того, кто приблизится к нему, убьет.
     Далее он пишет в рапорте, что несколько человек из этапа, в основном крестьяне и рабочие, согласились и зашли в зону для дальнейшего там отбывания, а вор в законе по кличке «Лимон», его шестерки и еще несколько блатных заходить в зону отказались, в связи с чем он их отконвоировал назад, на станцию, и посадил в следующий поезд.
    
     Когда я спрашивал у «Лимона» об этих обстоятельствах, (я уже указал выше, что он очень охотно беседовал о своих «подвигах»), то он по своим «понятиям» рассказал, что в послевоенное время стали формироваться так называемые «сучьи» зоны, где все заключенные ударно работали, выполняли и перевыполняли план, сами себя охраняли с оружием, и им часто выполнение двух-трех планов засчитывали в срок, и они имели надежду выйти раньше на свободу.
     В такие зоны блатные не заходили и любой ценой старались их избегать,  вплоть до того, что  для этого  совершали новые преступления.
    
     Дело в том, что «вор в законе»  работать не мог и не имеет права, иначе это не вор. Он имел несколько заключенных-«шестерок», именной нож, ходил в богатой шубе. Если полы его бобровой шубы волочились по земле, то их несли его «шестерки».
     Надо учесть, что вплоть до 1960 года столовые в колониях были коммерческими, т.е. кормили заключенных за их деньги, поэтому в зоне  деньги ходили в свободном обороте. 
     В «воровских», не в «сучьих» зонах, с утра до вечера шла картежная игра,  работали только заключенные из хозобслуги, а само ворье реально могло диктовать свои условия руководству лагеря, которое состояло порой из 4-6 офицеров, не считая взвода охраны. 
     Естественно, такое положение дел не устраивало руководство страны, только что вышедшей из войны с фашизмом.
       
     Как мне рассказывали в то время офицеры, работавшие в колониях в послевоенное время, кто-то из высокого руководства в НКВД по-своему понял выражение В.И.Ленина о том, что преступность сама себя уничтожит.
     Такое суждение Лениным действительно было высказано в одной из его дореволюционных работ, но при этом он имел в виду, что осознавшие радость свободного труда преступники сами возьмутся за орудия труда и начисто откажутся от совершения преступлений ради грядущего коммунистического будущего.
    
     На деле же, чтобы претворить слова вождя в жизнь, НКВД стало сначала формировать зоны по признакам работающих, сбивая в них рабочих, интеллигенцию и крестьян, впоследствии получивших название «сучьих», и «воровские», загоняя в них воров и всякую блатную нечисть, никогда не работавших.
     Затем, как мне рассказывали, этап из ста человек блатных и воров с поезда  перемещали в «сучью» зону, а наутро выносили из зоны 100-150 трупов из вчерашнего этапа и тех, которых блатные успели зарезать.
     То же самое проделывали и с работающей зоной, из которой выводили крестьян, штрафников-фронтовиков и интеллигенцию, власовцев и полицаев,   этапировали под каким-нибудь предлогом в воровскую зону, а наутро выносили их трупы.
     За совершение  массовых убийств воровскую зону расформировывали, разбивали на небольшие этапы и вводили в «сучьи» зоны, где с ними из-за их малочисленности вскоре также  расправлялись.
    
     Так вот, «Лимон» мне рассказывал, что он очень хорошо чувствовал зону, следил за приходящими этапами, прикидывал равновесие сил и в случае опасности для себя как «вора в законе», понимая, что с ним расправятся в первую очередь, просто убивал  любого заключенного.
     Его тут же изолировали от остальных, через несколько дней прибавляли ему 25 лет и по действовавшим в то время законам уже перемещали в другую зону. Другого пути – из одного лагеря перейти в другой, кроме как совершить новое преступление, в то время не было.
     На мой вопрос, как же он не боялся быть расстрелянным, «Лимон» говорил, мол, он не дурак. В войну он сидел тихо и не дергался особо, так как в лагерях в военное время расстреливали сразу, в порядке внесудебного разбирательства.
     А вот после войны, когда отменили смертную казнь, он смело убивал первого подвернувшегося зэка и следовал дальше по этапу.
     Таким образом, он набрал себе 125 лет каторжных работ, отправив на тот свет помимо семьи председателя колхоза еще четверых человек из лагерей.   
    
     Однако в его личном деле после смерти Сталина документы пошли с формулировкой «бывший вор в законе по кличке «Лимон». В одной из бесед «Лимон» больше матом, чем словами поведал мне историю, что это результат произвола сотрудников НКВД, которые сломали его жизнь в лагере.
     Один из наших старых офицеров, Романов Петр Никифорович, который прямо с фронта Партией был направлен в звании капитана для дальнейшей службы в лагерях и за 30 лет службы, к 1975году получившего только одно, очередное звание,  - майора, рассказывал мне как-то, причем шепотом, о том, что происходило в то время в лагерях.
     Дело в том, что компания НКВД по сведению воровских и «сучьих» зон несла в себе много жертв, и к 1947-49 годам  эти эксперименты прекратились. В это время в стране была отменена  смертная казнь, но оставались отдельные Указы, позволявшие НКВД применять расстрелы к определенной группе лиц, например к власовцам, бандеровцам и к прочей уголовной сволочи.
     Так вот, на фоне этого законодательства (а может быть, беззакония) Берия издал секретный приказ, который действовал только один день и якобы предписывал в определенный день и час расстрелять всех лиц, саботирующих и  отказывающихся в лагерях выходить на работу.
     Все лагеря были усилены войсками НКВД и в назначенный день «ворам в законе» было предложено выйти на работу вместе со всеми.   
     Все отказавшиеся, в основном «воры в законе», их «шестерки»  и  просто  блатные, были уничтожены прямо в бараках. На другой день уцелевшие по различным причинам «воры» (кто был в лазарете, кто следовал этапом) все до единого вышли на работу.
     Вышел на работу и Изотов Виктор Васильевич, «вор в законе»  по кличке «Лимон», который по этой причине потерял свой статус и с этого момента стал именоваться как «бывший вор в законе».
    
     Воровские привилегии этих воров, в связи с тем, что они стали работать, были ими утрачены, и я никогда не встречал в колониях настоящих «воров в законе», так сказать, действующих. 
     В связи с тем, что  с 1960 года в новом УК стала действовать смертная казнь примерно по 20 составам, это не оставляло никаких шансов на существование в зонах никаких «воров». Любой, кто посмел бы проявить воровскую прыть, тут же попал бы под действие ст.77-1 УК «Дезорганизация работы ИТУ», которая, по-моему, кроме смертной казни больше ничего и не предусматривала.
     Уже позже, в Златоусте, на тюремном режиме, я встречал одного долгожителя-вора, но и тот в разговоре тут же уточнил, что он «бывший вор в законе».
    
     Мое описание о послевоенной жизни в лагерях не только заключенных, но и служивших там офицеров, было бы неполным без рассказа упомянутого мной майора Романова П.Н., к сожалению, давно уже покойного, работавшего в то время в нашей колонии начальником отряда и имевшего абсолютный авторитет у всех осужденных.
     Так вот, как-то зайдя по делам к нему в отряд, мы присели у него в кабинете, потягивая близкий к чифиру чаек, приготовленный дневальным, и, видимо, сравнив меня с собой в молодости, Петр Никифорович рассказал, как начиналась его служба в колониях после войны.
     Приехав поздней осенью 1945 года в свой небольшой городок, он уже на следующий день явился в горком партии, где его, фронтовика-капитана, встретил сам первый секретарь.
     После рассказа секретарю о том, что с 1943 года он все время был командиром взвода фронтовой разведки, не раз ходил через линию фронта, секретарь вдруг спросил, а что он собирается делать дальше? На что Романов П.Н. ответил, что вот мол, встану сегодня на учет, сдам оружие, а завтра пойду подыскивать себе работу.
     Секретарь вдруг встал из-за стола и очень серьезно сказал: «Оружие сдавать не торопись, а работу тебе мы уже нашли. Поедешь  заместителем начальника в один из местных лагерей, где нужен будет твой фронтовой опыт разведчика».
     Уже через три дня рано утром Петр Никифорович вместе с женой, маленьким сыном и двумя чемоданами вышел на забытой богом железнодорожной станции, где невдалеке стояла подвода с расконвоированным заключенным в роли кучера.
     Ехали по промозглой тайге почти весь день, а из всей теплой одежды у него была только видавшая виды фронтовая офицерская  шинель, которой он пытался накрыть жену и ребенка.
     К вечеру мелькнула полоска реки Бирюсы, и вскоре они подъехали к лагерю. Встретил Романова П.Н. уже пожилой и весь седой майор НКВД, начальник лагеря, который был несказанно рад приезду своего нового заместителя. На ночь разместился Петр Никифорович в большом доме начальника, одновременно служившим и штабом лагеря.
     Утром Романов П.Н. несмело спросил майора, как бы получить положенные подъемные деньги, да съездить в районный центр, а то на днях  уже зима, а одеть семью не на что. Начальник лагеря вздохнул и сказал, что денег в кассе нет и в этом месяце, наверное, не подвезут.   
     Затем, немного подумав, сказал: «Капитан, были бы  у меня сбережения, непременно бы тебе дал, но все жалованье отправляю дочери, оставшейся после войны с детьми без мужа. Поэтому разрешаю тебе зайти в зону и взять у ворья столько, сколько посчитаешь для себя нужным. Все равно играют, проигрывают, не успеваем трупы выносить. Только сам возвращайся живым».
     Петр Никифорович попытался возразить, мол, не знаю, как себя с ними вести, на фронте видел зэков-штрафников, но  только издалека. Однако начальник лагеря сказал: «Вот как вел себя с фашистами, когда ходил через линию фронта, так веди себя и с ними».
     Уже через час Романов П.Н. был в караульном помещении лагеря, где снял галифе,  вывернул их  наизнанку, чтобы не был виден офицерский кант в брюках, а дежурный дал ему почти новый зэковский бушлат.
     Романов снял с ремня кобуру, загнал патрон в патронник, засунул  пистолет ТТ за широкий  ремень, подтянул портупею. Офицерскую фуражку сунул под мышку и на все пуговицы застегнул бушлат. Выдавали в нем офицера лишь хромовые сапоги, но после войны все блатные ходили в таких сапогах.
     Внешне он стал походить на зэка, только что прибывшего с этапа. Караульный открыл ему дверь и Романов шагнул в зону.
     Повсюду виднелись большие и маленькие  бараки, на вышках стояли часовые. Петр Никифорович направился к ближайшему бараку, около которого не было видно людей.
     Толкнув дверь, вошел в полутемное помещение. Где-то впереди, меж двухэтажных нар, светила подвешенная к  потолку керосиновая лампа.
Группа людей, человек 15, стоя окружала стол, за которым сидело еще человек 10-12, игравших в карты. На вошедшего Романова никто  не обратил внимание. Взоры стоящих зэков были прикованы к сидящим за столом и  играющим то ли в «очко», то ли в «буру».
     Петр Никифорович рассказывал, что подойдя к этой группе, так же вытянул голову и как заправский "фраер"стал  следить за игрой. Банк рос, колода переходила из рук в руки,  крупные денежные знаки, не помещавшиеся уже на столе,  готовы были  сползти на земляной пол. Понимая, что сейчас   будет объявлен «стук» и игра закончится, напряжение за столом спадет и на него сразу обратят внимание,  Романов рванул на себе бушлат, вытащил из под него свою фуражку и накрыл ею деньги. Толпа отпрянула, раздался крик – «лягавый!», и в следующую секунду вся эта свора ощетинилась ножами.
     Петр Никифорович так же выхватил ТТ и направил его на толпу. Так они и застыли друг против друга. Напротив него, примерно в метре, стоял рослый зэк, который держал в руке небольшой плотницкий топорик с очень короткой ручкой, предназначенной явно не для столярных  работ.
     Романов П.Н. рассказал мне, что ощутил,  как смерть дыхнула ему в лицо. Говорит, что чувство это не раз испытывал на фронте, но привыкнуть к этому невозможно, страх пронизывает насквозь, как будто в первый раз чувствуешь приближение смерти.
     Два десятка глаз впились в него, и он понимал, что как только шевельнется и большим пальцем на глазах у всех  взведет курок пистолета, то, возможно, успеет выстрелить, но только один раз.
     Неизвестно, как долго продолжалось бы дальше это противостояние, но вдруг один немолодой зэк (как потом узнал Петр Никитович, «вор в законе»),  сделал движение рукой, и все замолчали. Он встал из-за стола и с интересом стал  разглядывать открывшиеся из-под бушлата на гимнастерке Романова П.Н. ордена Отечественной войны и Красной звезды.   
     Затем спросил, откуда и зачем он здесь появился, почему не боится смерти? Петр Никифорович ответил, что он фронтовик-разведчик, только что демобилизовался и прибыл для дальнейшей службы заместителем начальника лагеря. Но семью нечем ни одеть, ни обуть, ни накормить.А на дворе почти зима.
     «Вор» молча достал с ближайших нар чей-то вещмешок, вытряхнул  из него содержимое прямо на земляной пол, а в него горстями стал запихивать деньги. Сложив весь карточный «банк» со стола, он достал из внутреннего кармана своего пиджака пачку новеньких купюр и тоже сунул в мешок. Несколько зэков последовали его примеру и вслед за ним так же переложили свои пачки в мешок.  Мешок раздулся, «вор» затянул на нем петлю и передал Романову П.Н.
     «Иди, начальник», – сказал он, – «Живи, ты заслужил это, и твоя семья не должна голодать».
     Романов убрал за пояс пистолет, натянул на голову фуражку, закинул мешок с деньгами на плечо и, не чувствуя ног, вышел из барака.
     Я с открытым ртом слушал эти воспоминания Романова П.Н., которые никогда не забуду, проникаясь еще большим уважением к этому, уже совсем седому майору.
    
     Но вернемся к  Изотову Виктору Васильевичу, который тем временем  готовился к своему освобождению, ходил на прием ко всей администрации подряд, то десятый раз уточняя сумму денег, которую получит, то выясняя, как ему лучше получить паспорт.
     В то время с освобождающимися из колонии не проводились никакие профилактические мероприятия, поэтому, выйдя за дверь КПП, каждый шел куда ему захочется.
     В один из летних дней 1975 года и я, подписав справку об освобождении Изотова из колонии и поставив на ней печать, пошел на КПП колонии, где меня в дежурной части уже ждал «Лимон».
     Было утро  субботы, нерабочий для других сотрудников день. Я вручил ему по ведомости 1650 рублей, которые он «заработал»  за 43 года, выдал справку об освобождении, и вместе мы  вышли за пределы колонии.
     Показав ему автобусную остановку, куда он и отправился, я сам пошел в штаб колонии, а в полдень ушел домой, так как жил здесь же, недалеко, в  поселке колонии.
    
     Около шести вечера вдруг раздался звонок дежурного по колонии, который просил меня срочно бежать на КПП.
     Подумав почему-то, что совершен побег, я как сумасшедший прибежал в колонию и увидел следующую картину: на ступеньках крыльца КПП сидит пьяный «Лимон», требующий запустить его в зону, а рядом дежурный, который пытается объяснить, что больше ему туда нельзя.
     В руках у «Лимона» была сетка-авоська, в которой лежала недопитая бутылка вина типа «Агдам» и остатки палки вареной  колбасы, в то время стоимостью по 2 руб. 20 коп., надкусанной зубами со всех сторон.
     Дежурный, увидев меня, тут же скрылся за дверью КПП, заявив с очевидным сарказмом, что теперь «Лимон», дескать, числится за спецчастью.
     Я повел Изотова в штаб колонии, который располагался невдалеке в одноэтажном бараке, но уже дорогой мне стало не по себе от его разговора.
     Так, «Лимон» рассказал, что все, что надо было сделать в городе, он сделал, наелся колбасы и напился вина, только трамваи какие-то не такие, и он в них сильно разочаровался. Теперь он хочет на свою койку и к своим кошкам.
     Сверкая своими рандолевыми зубами, он заявил, что, мол, начальник, со мной не шутите. Не пустите в зону, сейчас пойду и отрублю первой попавшейся бабе голову, и вы сами доставите меня на нары. Что, мол, теперь, через сорок лет, ему терять совершенно нечего.
    
     Уже через час в штабе собрался почти весь оперативный и руководящий состав колонии, а еще через час – и руководство краевого УВД.
     Смотрели его дело и совещались до полуночи, а спать «Лимона» определили в каморку сторожа-бесконвойника, который по ночам охранял штаб колонии. Я лег в своем кабинете.
     Ночь прошла спокойно, а на другой день начальник УВД  принял решение: Изотова оформить на работу вольнонаемным ночным сторожем, выдать ему пропуск в зону, в свой отряд. Службе наружного наблюдения УВД было дано задание отслеживать появление «Лимона» в городе, что она на протяжении пары месяцев и делала.
     Теперь Изотов приходил на работу в штаб колонии к 17 часам, очень деловито принимал от уходящих домой сотрудников опечатанные двери кабинетов, а последние уходящие домой офицеры проверяли в каморке самого Изотова. Дежурным по колонии вменили проверять ночью сторожа-Изотова, а утром «Лимон» шел на свое спальное место в свой отряд, отсыпаться после ночного дежурства. Днем он, как и все остальные вольнонаемные сотрудники колонии, выходил за ее пределы, ездил в город, а затем возвращался в свою каморку в штабе с какими-то покупками.
     Через некоторое время «Лимон» прикупил себе приличный костюмчик, даже иногда ходил в галстуке, а вольнонаемные сотрудники стали его звать не иначе как Виктор Васильевич. Он быстро сдружился с завхозом колонии, бывшим полицаем, отсидевшим еще в 1960 году свои 15 лет, но так и не решившимся вернуться  на Украину, боясь переживших войну  односельчан.
     Примерно через полгода оперативникам стало известно, что в городе «Лимон» завел себе женщину, а еще через месяц-два «Лимон» написал заявление об увольнении, получил расчет, трудовую книжку и уехал.
    
     Куда и с кем уехал бывший «вор в законе» – никто не знает, хотя и прошел через некоторое время слух, что уехал он в родное село нашего завхоза-полицая, где у того от умерших родителей оставался заколоченный дом. 
     Больше о «Лимоне» я ничего не слышал.
    
      
    
    
    
















12