Книга Л. Д. Троцкого «Моя жизнь» произвела на меня сильное впечатление. (Многие выдержки из книги привожу в сокращении).
Конечно же, автор говорит о происходившем не просто от себя лично, но уже и через призму прошедших лет, со своей, отличной от большинства, точки зрения, к тому же, порой о ничем не подтверждаемых событиях. Как, например, о дружеском отношении к нему В. И. Ленина, которое, как указывается в письме от Н. К. Крупской, «…не изменилось у него до самой смерти». Письмо это служит хорошим поводом для продолжения разговора о достоверности источников базы воспоминаний Л. Д. Троцкого. Как известно, в советских архивах пока не найдены следы этого письма.
Однако мне думается, что отсутствие письма – не доказательство обмана. Автор сам дал точную характеристику своих отношений с Лениным: «Мы оба были слишком революционеры и слишком политики, чтобы уметь и желать отделить личное от общего».
Лев Троцкий мог бы стать если не великим, то одним из известнейших писателей, и не только своего времени, но и на много поколений вперёд. Учитывая его темперамент, характер, жизненный опыт – стоило только направить энергию в другое русло! И Льву Давидовичу не пришлось бы играть в кровавые игры сначала с царизмом, затем – с народом, затем – с советской властью.
Он прекрасно осознавал свой писательский дар и силу слова: «В звоне и лязге, в скрежете разрушаемого металла слышался зубовный скрежет пролетариата, который впервые почувствовал до конца, что нужно иное, более могучее и беспощадное усилие, чтоб опрокинуть и раздавить врага».
Даже в последние свои годы – прекрати он борьбу, унесшую столько жизней в России, да и в его семье; уже вдали от родины, его изгнавшей – начни он писать романы на основе событий, свидетелем которых стал, всё могло бы быть иначе! Но его задача – автобиография: «Излагая, я характеризую и оцениваю; рассказывая, я защищаюсь и ещё чаще – нападаю. Мне думается, что это единственный способ сделать биографию объективной в некотором более высоком смысле, т. е. сделать её наиболее адекватным выражением лица, условий и эпохи», «У меня не может быть оснований скрывать свои симпатии и антипатии, свою любовь и свою ненависть», «Я не имею ничего общего с искателями приключений. Я скорее педантичен и консервативен в своих привычках. Я люблю и ценю дисциплину и систему», «Я пытался даже вести о себе рассказ в третьем лице. Но эта условная форма слишком легко сбивается на беллетристику, т. е. на то, чего я прежде всего хотел бы избежать».
В книге, нет-нет, а и прорываются замечательные по красоте и интереснейшие строки! «… она старается спрятать смех под клеёнку…», «В чае с молоком я чувствовал уже привкус будущей перемены моей судьбы», «Сам Горький говорил только на русском, но зато хорошо», «Я оказался в Нью-Йорке, в сказочно-прозаическом городе капиталистического автоматизма, где на улицах торжествует эстетическая теория кубизма, а в сердцах – нравственная философия доллара. Нью-Йорк импонировал мне, так как он полнее всего выражает дух современной эпохи», «Своё недовольство рабочая масса Ленинграда демонстрировала в форме платонического сочувствия по адресу вождей оппозиции».
И сам автор с большой любовью относился к тому, что пишет: «Так как в тюрьме при выдаче новой тетради отбирали исписанную, то я завёл себе для франкмасонства тетрадь в тысячу нумерованных страниц. К концу моего пребывания в одесской тюрьме толстая тетрадь, заверенная и скреплённая подписью старшего жандармского унтер-офицера Усова, стала настоящим кладезем исторической эрудиции и философской глубины». Это – не пустые слова. Троцкий много работал, изучал не только историю, философию, географию, экономику, искусство, литературу, но и психологию, Что, скорее всего, и помогало ему точно чувствовать настроения масс и правильно на них реагировать: «В своих тогдашних статьях я разрабатывал, по существу, почти одну только тему: личность и общество», «Через Иоффе я познакомился с проблемами психоанализа, которые показались мне чрезвычайно увлекательными», «Я обратил внимание Адлера на то, что война вызвала наружу какое-то праздничное настроение. «Это радуются те, которым не нужно идти на войну, - ответил он сразу – Кроме того, на улицу сейчас выходит все неуравновешенные, все сумасшедшие: это их время. Война открывает простор всем инстинктам, всем видам безумия», «Психология армии – казармы, траншеи, бои, госпитали – занимала меня чрезвычайно. Это позже весьма пригодилось».
Лев Троцкий всю жизнь с увлечением изучал всё, что могло его заинтересовать. А интересы его были направлены на революционную деятельность, и он большую часть свободного времени отдавал чтению. Этому не мешало ничто. Тюремная камера Троцкого превратилась в библиотеку, ему передавали много новых книг, а сам он не прекращал занятия литературной деятельностью. «Я чувствую себя великолепно, - говорил он, - Сижу, работаю и твёрдо знаю, что меня ни в коем случае не могут арестовать. Согласитесь, что в границах царской России это довольно необычное ощущение», «В конце концов, я не могу жаловаться на свои тюрьмы. Плотно закупоренную одиночку Петропавловской крепости я покидал с оттенком огорчения: там было тихо, так ровно, так бесшумно, так идеально хорошо для умственной работы».
Раздумывая о прочитанном, я направилась в Петропавловскую крепость. Очень хотелось посмотреть на камеру, где так приятно проводил время гений революционной мысли. К сожалению, памятной таблички на камере не было, и сама камера оказалась запертой. На стене сохранился отпечаток от бака с водой и дыра, через которую шла труба для поступления воды внутрь. Разыгравшееся воображение разглядело в обсыпавшейся краске фигуру, устремляющуюся в узкий пролом.
То, что это камера, где сидел Лев Троцкий, мне поведал экскурсовод.
Почему Троцком так понравилось в стенах Петропавловки? Может, потому, что человеку отдых тоже нужен?
К тому же, человек этот желал найти удовольствие во всём, не зависимо от событий, в данный момент с ним происходящих: будь то побег из ссылки, охота или игры в прятки с филёрами. «Я без приключений сел в вагон, куда иркутские друзья доставили мне чемодан с крахмальным бельём, галстуком и прочими атрибутами цивилизации. В руках у меня был Гомер в русских гекзаметрах Гнедича. В кармане – паспорт на имя Троцкого, которое я сам на удачу вписал. Каждая станция походила на выставку сибирского изобилия. В побеге не оказалось ничего романтического: он целиком растворился в потоке чаепития», «Нас привезли сюда сегодня внезапно, без предупреждений. В приёмной заставили переодеться в арестантское платье. Мы проделали эту процедуру с любопытством школьников. Было интересно видеть друг друга в серых брюках, сером армяке и серой шапке. Классического бубнового туза на спине, однако, нет», «Филёры тоже не дремали, всячески изощрялись в погоне за мной. В сущности, это было искусство для искусства», «Из-за дурной погоды и недружного перелёта дичи охота, как охота, была неудачна. Тем не менее, поездка доставила мне огромное удовольствие, суть которого состоит во временном обращении в варварство».
В большом человеке всю жизнь жил маленький ребёнок. Больше всего ребёнку не хватало любви и внимания со стороны близких людей. «Детство слывёт счастливой порой жизни. Моё детство не было детством голода и холода. Мы не знали нужды, но мы не знали и щедрости жизни, её ласк», «На лицах старших вижу ту особую улыбку посвящённых, которой очень не люблю», «Среда чужих и чуждых людей всегда пугала меня», «С довольно ранних, точнее сказать, детских лет я мечтал стать писателем. В дальнейшие годы я подчинил писательство, как и всё остальное, революционным целям».
Мне было интересно узнать, что думают о Льве Давидовиче другие люди. Мнения разделились на три части. Большая часть, примерно половина, говорила, что Троцкий был яркой личностью, человеком талантливым и неординарным, прекрасным оратором и т.п. Так говорили люди в возрасте от 40 лет. Те, кто помоложе, помолчав, спрашивали: «Троцкий? Это кто? Революционер? Да ничего не думаю!» Таких было процентов 40. Остальные, в основном, пенсионеры, резко высказывались, что… нехороший он был человек, мягко скажем.
В масштабах истории революция свершилась совсем недавно. Издаются книги о тех событиях, книги о Троцком, книги Троцкого. Но со временем читать об этом человеке будут лишь единицы. Возможно, настанет момент, когда о нём и вовсе забудут. Стоит ли об этом жалеть? Вопрос без ответа. Стоит ли вообще жалеть о том, что кто-то жил и что-то делал?
Во время прочтения книги «Моя жизнь» мысли у меня возникали самые разные. Я думала о том, что Лев уже с детства был жестоким. «Я оставил позади первое пятилетие. Полутайком я уходил вслед за водовозом в поле, на охоту за сусликами. У убитого надо отрезать лапы и нанизать на нитку: земство выдаёт за каждого суслика копейку».
Что автор был эгоистом. «У нас были в то время уже две девочки. Мой побег должен был возложить на Александру Львовну двойную ношу. Она первая подала мысль о моём побеге, когда мы отдали себе отчёт в новых больших задачах», «У нас было двое маленьких детей и не было няни. Наша жизнь ложилась двойной тяжестью на мою жену» - здесь речь идёт уже о другой жене и других детях, но в тексте книги вряд ли можно заметить этот переход.
Что он всегда думал о зрителях. Луначарский писал в 1923 году: «Популярность его (Троцкого) среди петербургского пролетариата ко времени ареста была очень велика и ещё увеличилась в результате его необыкновенно картинного и героического поведения на суде».
Что вся его деятельность им же самим до конца не была осознана, события походили в его восприятии на интереснейшёю игру. «Режим в тюрьме, ввиду первой Думы, был либеральный, камеры днём не запирались, прогулки были общие. Мы по часам с упоением играли в чехарду. Приговорённые к смерти прыгали и подставляли свои спины вместе с другими. Жена приходила ко мне дважды в неделю на свидание. Дежурные помощники смотрели сквозь пальцы, как мы обменивались письмами и рукописями. Один из них, уже пожилой, особенно благоволил к нам. Я подарил ему, по его просьбе, свою книгу и свою карточку с надписью», «И отец, и мать присутствовали на процессе. Я был редактором газет, председателем Совета, имел имя как писатель. Старикам импонировало это», «Сразу после вокзала начался для меня круговорот, в котором люди и эпизоды мелькают, как щепки в потоке. Самые большие наиболее бедны личными воспоминаниями: этим память ограждает себя от слишком высокой нагрузки. Это казалось невероятным, как во сне. Массы уже не верили в войну. Война уже стала невозможностью», «В те дни принимались решения и отдавались распоряжения, от которых зависела судьба народа на целую историческую эпоху. Эти решения, однако, почти не обсуждались. Я бы затруднился сказать, что они по-настоящему взвешивались и обдумывались. Они импровизировались», «На второй или третий день после переворота… кто-то сидел за столом, возле окна стояла толпа, ожидавшая распоряжений. Мне казалось, что распоряжения даются, как во сне. Что-то было в движениях, в словах сомнамбулическое, лунатическое», «Сила Ленина была в огромной мере силой реалистического воображения. В горячке законодательного творчества допускалось немало промахов и противоречий. Но в общем ленинские декреты эпохи Смольного, т. е. наиболее бурного и хаотичного периода революции, навсегда войдут в историю как провозглашение нового мира».
Не смотря ни на что, неприятия у меня не возникало. Да, не хотелось бы оказаться в шкуре того, кого Лев Давидович судил именем Революции и по закону военного времени. «Гуманитарно-моралистическая точка зрения на исторический процесс есть самая бесплодная точка зрения», «Одни из двух полицейских инспекторов, отвозивших меня из Парижа на Ирун осенью 1916 г., объяснял мне: «Правительства приходят и уходят, полиция остаётся», «Восстание народных масс не нуждается в оправдании», «Нельзя строить армию без репрессий. Нельзя вести массы на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. До тех пор, пока гордые своей техникой, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади», «Наши гуманитарные друзья ещё могут понять неизбежность репрессий вообще; но расстреливать п о й м а н н о г о врага – значит, переступать границы необходимой самообороны. Но вопрос о личной репрессии в революционную эпоху принимает совсем особый характер, от которого бессильно отскакивают гуманитарные общие места. Борьба идёт непосредственно за власть, борьба на жизнь и на смерть – в этом и состоит революция. С точки зрения так называемой абсолютной ценности человеческой личности революция подлежит «осуждению», как и война, как, впрочем, и вся история человечества в целом. Эти соображения ни в коем случае не являются попыткой «оправдания» революционного террора. Пытаться оправдывать его – значило бы считаться с обвинителями», «Оперировать в политике отвлечёнными моральными критериями – заведомо безнадёжная вещь. Политическая мораль вытекает из самой политики, является её функцией. Только политики, состоящая на службе великой исторической задачи, может обеспечить себе морально безупречные методы действия. Наоборот, снижение уровня политических задач неизбежно ведёт к моральному упадку».
Что касается революции, она свершилась бы, независимо от того, кто принимал участие в её подготовке. Наверное, искренне писал Лев Давидович о том, каким должен быть революционер: «Считаю себя вообще вправе сказать, что личные моменты никогда не играли никакой роли в моей политической деятельности. Но в великой борьбе, которую мы вели, ставка была слишком велика, чтобы я мог оглядываться по сторонам. И мне часто, почти на каждом шагу, приходилось наступать на мозоли личных пристрастий, приятельства или самолюбия».
Таким, как Троцкий, только Троцкий быть и мог. По словам Ленина, «Самый способный – Троцкий, его недостаток – избыток самоуверенности». Сам Троцкий о событиях 1923 года говорит так: «Я не сомневаюсь, что, если б я выступил накануне XII съезда в духе блока «Ленина-Троцкого» против сталинского бюрократизма, я бы одержал победу и без участия Ленина в борьбе. Насколько прочна была бы эта победа, вопрос другой».
Отношения с другими революционерами не складывались. «О руководстве «ленинцев» без Ленина можно бы вообще написать поучительную главу. Ленин в такой неизмеримой степени превосходил своих ближайших учеников, что они чувствовали себя при нём как бы раз навсегда освобождёнными от необходимости самостоятельно разрешать теоретические и тактические проблемы. Оторванные в критическую минуту от Ленина, они поражали своей беспомощностью».
Троцкий всегда был один. В тексте вскользь упомянуты несколько человек, встретившихся на его пути, которые ему нравились, но равных по уму не обнаружилось. Он не страдал от этого – ему всегда хватало дел, он был абсолютно самодостаточен и слишком любил себя и свои идеи, чтобы делить эту любовь с кем бы то ни было. Недаром он закончил свою книгу так: «26 апреля 1852 г. Прудон писал из тюрьмы одному из своих друзей: «Движение не является, без сомнения, правильным, ни прямым, но тенденция постоянна. То, что делается по очереди каждым правительством в пользу революции, становится неотъемлемым; то, что пытаются делать против неё, проходит, как облако; я наслаждаюсь этим зрелищем, в котором я понимаю каждую картину; я присутствую при этих изменениях жизни мира, как если бы я получил свыше их объяснение; то, что подавляет других, всё более и более возвышает меня, вдохновляет и укрепляет: как же вы хотите, чтоб я обвинил судьбу, плакался на людей и проклинал их? Судьба. – я смеюсь над ней; а что касается людей, то они слишком невежды, слишком закабалены, чтоб я мог чувствовать на них обиду»… Это очень хорошие слова. Я подписываюсь под ними».
Можно забраться в дебри психоанализа, приплюсовать проблемы автора со здоровьем, списать всё на сложное время в мировой истории и на этом фоне решать: каким же был Лев Троцкий? Только кому дано такое право? Главное, что книга написана. Наверное, каждый человек мечтал бы сказать всем ту правду о себе, которая известна только ему, и знать, что его будут и слушать, и пытаться понять, по крайней мере, несколько человеческих поколений.