Истоки. Часть 1. Папа

   
Начало пути

"Ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее
впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание,
и особенно вынесенное ещё из детства, из родительского дома...
Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь,
то спасён человек на всю жизнь.
И даже если и одно только хорошее воспоминание
при нас останется в нашем сердце,
то и то может послужить когда-нибудь нам
во спасение..." Ф.М.ДОСТОЕВСКИЙ

Я родилась в Серебряных Прудах. Всегда любила и люблю это сочетание слов, звуков. Кажется, более красивого названия нет на свете. Серебряные Пруды.  Серебро прудов. Пруды из серебра. Серебряный свет. Лунный свет. Серебро реки. Серебряная речка. Можно бесконечно играть с этими словами. Хорошо смотреть на Серебряные Пруды из окошка приближающегося к станции поезда. Проехали города Каширу, Ожерелье. Вот и маленькое, уютное, сотканное из зелени берез селенье  Узуново осталось позади. Сердце нетерпеливо колотится - ну где же вы, где? И как всегда, неожиданно глазу открывается панорама, до боли знакомая и каждый раз новая. Леса взбегают куда-то вверх, оставляя место петляющей речушке. Одинокие домики все чаще объединяются в пары, а на высоком пригорке светятся купола голубой церкви, от которой в разные стороны разбегаются улочки.

Петляющей речкой они делятся как бы на две половинки. Сегодня центр города переместился на Первомайскую улицу, где построены многоэтажные дома, дом молодежи, новая школа, больница, а в центре уютной площади среди ухоженной зелени поставлен бюст нашего прославленного Маршала Советского Союза Василия Ивановича Чуйкова – большой гордости всех серебрянопрудцев.

На старой же площади сегодня находится конечная автобусная станция, и один за другим подъезжают маленькие и большие автобусы, на которых на лобовом стекле чаще всего от руки на листке картона написан другой конечный пункт их следования: Зарайск, Дудино, Ожерелье, Коровино, Кашира. Есть автобус, который один раз в день ездит и в Москву. Автобусы собирают много людей, на площади по-прежнему многолюдно и оживленно.

К тому же рядом – местный рынок, много магазинов, построенных еще в годы моей юности.  Возле них бабушки торгуют молоком, яйцами, разной зеленью. Если внимательнее приглядеться, то можно найти и знакомые лица. Старая площадь так и осталась основным центром сбора местных жителей.

От многочисленных разворотов автобусов на площади тянутся как бы врезанные в асфальт следы их колес. Почему-то всегда эти следы в мокрой темной земле, даже когда нет дождя. Видимо, так напоминает о себе серебрянопрудская черноземная земля.
 А земля, особенно вспаханная ранней весной или поздней осенью под озимые культуры, действительно необыкновенная. Она лежит на полях пластами, играющих друг с другом и похожих на маленьких тюленей, перевернутых комков, которые образовались от тракторного плуга. Каждый из них живет как бы самостоятельной жизнью, – взбит, напоен, душист, черен, как грач. А все вместе образуют живое темное  пятно в окружении лесов, то надевающих свои наряды, то снимающих их. И в зависимости от времени года лес стоит  зеленый, веселый по весне и лету, или погрустневший, осенний, перебирающий перед приходом зимы свое разноцветное одеяние.

Милая моя серебрянопрудская земля! Все-то на тебе рождается самое вкусное, самое лучшее, будь то антоновские яблоки, описанные с такой любовью И.Буниным, или картошка, вкуснее которой нет на земле. Я видела огромное разнообразие сортов картошки продающейся в американских магазинах и собранной на американской земле. Не удержалась, брала разные сорта, чтобы попробовать, сравнить. Но лучше, чем в Серебряных Прудах, картошки нет нигде. Картошки, которая спасла многих из нас от голода в тяжелые военные и послевоенные годы. Если бы надо было найти символ Серебряных Прудов, я бы считала самым достойным образ белой, рассыпчатой, душистой – ах, все лучшие эпитеты ей, нашей серебрянопрудской картошке.

За прошедшие годы в Серебряных Прудах похорошела только церковь с голубыми колоколами. Все выдержала. Устояла в безбожные годы. Всегда привечала своих прихожан. Детей крестили, умерших отпевали. Только венчаний не помню. Как уговаривала нас с моим будущим мужем венчаться дорогая моя тетушка Дуня, но куда там... Но это особый разговор.
Если идти от церкви к центру, то можно попасть на лесной склад, где папа мой, Василий Сергеевич, работал сторожем. Царствие ему небесное! Прости меня, папа, за торопливость эту, но я вернусь, непременно вернусь.

Дальше надо перейти мост через речку Осетр. Вот и Октябрьская улица, где дом был мой, да так и остается для меня моим в Серебряных Прудах, хотя давно живет в нем совсем другая семья.
Октябрьская улица, дом 18. Мой островок в этом океане жизни. Дом, где жили мама и папа, родились мои братья Гриша и Сережа, куда часто захаживала тетушка Дуня. Дом, где бывало много друзей - Галя Шмырева, Женя Павлихина, Неля Каширина, Галя Лисичкина, Юра Козлов, Володя Павлихин, много, много других.

Я хорошо помню своих друзей, их родителей, ближайших соседей по дому и других милых моих жителей Октябрьской улицы. Они живут в моей памяти теплом и приветливостью синих глаз нашей соседки по дому - тети Маруси Лисичкиной, запахом жареной картошки, которую умела готовить только тетя Катя Павлихина, разнообразием красок цветов в палисаднике дома Вассы Иосифивны Каверницыной. Так бы и называла, и называла милых моих серебрянопрудцев.
Со временем все больше понимаю Василия Шукшина, его тягу к односельчанам, их жизни, языку. «Что это за слово - острекалась?»,- долгое время поправлял меня мой муж.- Надо говорить – «обожглась».  «Как ты не понимаешь», -  это я, в ответ, - «острекалась крапивой».

Сейчас мне кажется, что люди в годы моего детства вокруг были более сплоченные. В экстремальных ситуациях просто спасали от смерти. Таких случаев и в нашей семье было много. Спасли тонущего пятилетнего брата во время половодья, когда он стал перескакивать с льдины на льдину. Мужчина в армейской шинели спас меня, когда я случайно схватилась рукой за оборванный  электрический провод. Меня всю трясло, но оторваться от провода я не могла. Прохожий взялся за провод полой шинели, и оттянул меня от неминуемой погибели.
Спасли почти всю нашу семью в весенний паводок. Этот случай запомнился во всех деталях. Наш дом стоял чуть-чуть в низине, и однажды, когда весной в ночь разлилась река, вода вышла из берегов и затопила все вокруг. Папа был на работе и там тоже оказался отрезанным от суши. Вода быстро распространялась от реки вдоль улицы. Я до сих пор вижу такую картинку: мы с мамой, братьями, одному из которых еще не было и года,  сидим и видим, как вода из подпола начала подниматься все выше и выше, и подошла почти к кровати. Мы, сжавшись в комочек, сидели, ревели и не знали, что делать, потому что разлив реки оказался быстрым и стремительным, а мы, дети, еще не умели плавать. Одной маме с тремя детьми было бы не выбраться на сушу.

На наше счастье, через какое-то время в дом въехала лодка. Сидящие в ней мужчины поснимали нас с кровати и перевезли туда, где не было воды. Спасли всех нас. В доме об этом часто вспоминали. Вначале – со страхом. Потом страх улегся, стали шутить да поговаривать про деда Мазая и зайцев.

Спасибо вам, добрые люди! Я хочу думать, что и сегодня в своей основе серебрянопрудцы все те же замечательные люди,  что жизнь обязательно  станет лучше. А я своими воспоминаниями постараюсь внести хоть маленькую, скромную лепту в то, чтобы жизнь менялась в лучшую сторону. Не судите меня строго, что вклад столь невелик. Пусть мерой будет моя любовь к моей земле, к вам, дорогие мои серебрянопрудцы, моим Учителям, дому моего детства, в который я так мечтала вернуться.

«Вот стану профессором, смогу купить его нынешним хозяевам квартиру в Москве или там, где они захотят. А дом будет наш – мой, моих братьев, Гриши и Сережи, где они смогут наслаждаться тенью вековых деревьев, нашим прошлым», - примерно так я думала все годы, непременно приходя к своему дому в каждый свой приезд в Серебряные Пруды, и не в силах отойти от этого места, от своих почти осязаемых воспоминаний.

Теперь я понимаю, что эта мечта никогда не осуществится. Впрочем, так ли это? Ведь дом все равно мой. Разве я не помню все, что связано с ним?  Вот она, полоска деревьев, тянущаяся слева от него к болоту - так раньше называлось место за домом. Тополя, ивы, тополя, ивы. Напряженно, высоко к небу, потом мирно, разлаписто, с обильной тенью. Словно кто-то чередовал их, сажая.

Как, каким особым чутьем угадала моя дочка Даша это место, когда однажды, приехав в Серебряные Пруды, пошла рисовать. Было прохладно, мы с Володей уже начали волноваться, что ее долго нет. Но когда она пришла и показала мне свой рисунок, я была поражена. Было взято из моего детства все самое дорогое для меня. Полоска деревьев слева, ветхий дом в тени сирени, пасущиеся в низине гуси, туманная дымка, тянущаяся через завесу времени. Что это такое? Мои ли рассказы о доме детства? Генетическая память, запечатлевшая то, что было ближе  сердцу?

Не могу ответить, в чем секрет этого чуда. Как и всегда, дочка поняла что-то самое важное для меня и наполнила своим внутренним светом день сегодняшний, связав его с  прошлым.
Сейчас там уже все застроено новыми домами, образовалась целая улица. А раньше это было любимое место, особенно летом. Там, в тени деревьев всегда отдыхал папа, когда возвращался  домой после ночного дежурства. Он, наверное, такой же, как и тысячи других  серебрянопрудцев, рядом с которыми прошла его жизнь. Каждый по-своему помнит своих родителей, свое детство. Мое детство прошло, в основном, с папой. Весь мир детства - это обязательно папа. Расскажу  немного о нем.

Мой бедный папа. Мой дорогой …

Папа  рано потерял родителей. Рос в детском доме в Москве в Сокольниках. Очень жалел, что его разлучили с родным братом, отдали их в разные дома. Всю жизнь искал брата.

О детском доме он говорил охотно, как о доме своего детства. Часто вспоминал какие-то экскурсии, которые организовывались для детдомовсих ребят на шоколадные фабрики, откуда они уносили в пальто полные карманы шоколада. «Вот столько», - папа оттягивал карманы пиджака и улыбался. Почему-то гордился, что знал лично всех ребят, которые снимались в  фильме про детдомовцев «Путевка в жизнь». Когда показывали этот фильм по телевизору, папа преображался. Весь как бы врастал в телевизор, уходя от нас в свое детство. «Мустафа дорогу строил, Мустафа по ней ходил», - повторял он строчки из этого фильма.

Жизнь в детском доме не уберегла папу от беды. Он попал под трамвай и остался от полученной травмы без ноги. Учился на слесаря. Когда решался вопрос о распределении на работу при наступлении совершеннолетия, он, как и многие другие ребята его выпуска, встречался с Надеждой Константиновной Крупской. Об этой встрече папа вспоминал всегда очень тепло. Был направлен на работу в Серебряные Пруды, где слесарем работал очень мало, – было трудно на одной ноге. Всю оставшуюся жизнь работал сторожем. Лет двадцать -  на лесном складе, потом – в разных местах, поближе к дому. В Прудах встретился с моей будущей мамой. Они поженились. Ей было 19 лет, ему – 21.

Наверное, со стороны о нем можно было бы сказать – небольшого роста, худой, смуглый человек с деревянным протезом на одной ноге. Глаза серые, добрые, но почему-то всегда виноватые. Голос – чуть с хрипотцой. Говорит мало, все больше слушает, молчит.
Но это - со стороны.  А я вижу залитое солнцем окно – уже утро! Папина деревяшка непрерывно постукивает. Он топит печь, чтобы, когда дети проснутся, было тепло. Теплый воздух от печки особенный. В нем тепло и уютно. Ах, папа, спасибо, и дрова у тебя какие-то особые. Хвоей пахнут, сосной.

Истопив печь, папа берет в руки авоську, бидон для молока, идет в магазин.  «Мать, - зовет он свою жену, - чем поросят будем кормить?». Опять уходит, наполнив ведро каким-то пойлом для поросят. «Ой, вечер скоро, а я дров не нарубил». И так каждый день.

Как мне вспоминается, папа все время был чем-то занят - то он идет за продуктами, то собирается на работу, то встречает или провожает детей. Всегда в движении. По вечерам часто жаловался – протез, который он носил, натер ногу, опять вся в крови. Раза три заказывали и покупали ему новый протез, но, поносив его немного, он пристегивал старый. «Привычнее в нем», - обычно отвечал на все наши протесты. Нога болит, но на все просьбы отдохнуть, полежать, папа всегда отнекивался. Некогда, дела. Спал днем только час-другой после дежурства. Летом – всегда в тени деревьев за домом.

Так и  вижу - брошенный на землю ватник или старый тулуп,  впитавший в себя запахи дыма, дешевого табака или махорки, которые всегда курил отец. Его запах. Но я не осознавала этого. Просто все было родным и своим.

Это уже потом, похоронив своих родителей, родителей мужа, я поняла, что вещи так прочно впитывают в себя запах своих хозяев и долго - долго хранят его. Помнят. Берегут. И если уткнешься носом в кофту  мамы, ее платок,  и закроешь глаза, то кажется, что ты уткнулась в ее колени. Вот сейчас откроешь глаза, поднимешь их - и тебя окутает голубизна маминых глаз.

Ватник отца уже 20 лет лежит у моего мужа в гараже. Для работы с машиной это удобная одежда в холодное время. Странно, но и сегодня, взяв в руки ватник, я ощущаю запах махорки, которую курил отец, и память тут же, во всех деталях, воскрешает его образ.
Мне кажется, что он был только со мной всегда, хотя, когда начинаешь считать, видишь, что это не так. До 5 лет мы были втроем: мама, папа и я. Просто это ощущение идет от последующего, чем-то особенно запомнившегося мне года. Тогда, через 5 лет после моего рождения  появился на свет мой брат. После родов мама сильно ослабла и долго лежала в больнице, а я осталась одна с папой.

Вот тогда, наверное, оставшись без мамы, я и привязалась к нему всем сердцем. Папа всегда был со мной - дома, на работе. С пяти лет я запомнила какие-то красильные запахи. Папа дежурил тогда в комбинате, где что-то красили, и на ночь брал меня с собой. Помню, как однажды мне стало плохо - отравилась, то ли от краски, то ли от рано закрытой заслонки печки.

Я хорошо помню это чувство, когда приходишь в себя на воздухе - как будто просыпаешься от тяжелого сна, очень тяжелого, который окутал тебя всю страшной мохнатой лапой, держит цепко и не хочет отпускать. Но каждый свежий глоток воздуха отгоняет от головы, тела, рук, ног, всего, что у тебя есть, этот тяжелый, окутывающий туман - небытие. Черная лапа нехотя разжимается, выпускает тебя, уходит куда-то прочь. И вот ты уже узнаешь предметы, видишь папу, чувствуешь холод. Оживаешь.

Как-то случилось, что мне не менее трех раз пришлось пережить этот угар, когда жизнь висела на волоске.  Вот так я и росла. За время болезни отвыкла от мамы, хотя иногда и разговаривала с ней по телефону на работе у папы. Папа заставлял меня читать стихи, которые учил со мной.

Одно из первых и любимых было стихотворение Лермонтова «Парус». Папа его почему-то сам очень любил. Может быть, его детдомовское детство было тому виной. Не знаю. Но я стихотворение полюбила сразу же.  Оно и сейчас как бы тянет ниточку от детства к моему сегодняшнему дню и напоминает, будоражит…

«Белеет парус одинокий, /в тумане моря голубом!…».
«Что ищет он в стране далекой? /Что кинул он в краю родном?».
Это он не только о своей жизни, но и о нашей жизни тоже. С ее поисками, возвращением к родным истокам.
«Над ним струя светлей лазури, / над ним луч солнца золотой…».

У меня есть фотография внучки, где она в белом платочке с румяными щечками, улыбающимися глазами, со всей открытостью, приветливостью детства сложила вместе ладошки и протянула их. «Вот, возьмите, смотрите, сколько солнца». Так и вспоминаешь эти строчки из стихотворения.

«А он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой!».
Господи, как будто Лермонтову было тогда не 25, а все уже мои прожитые годы. «Как будто в бурях есть покой». Это для всех нас. Как вывод жизни. Я думаю, вряд ли на свете найдется человек, который не пропустил бы эти слова через свое сердце. Папа уж точно пропустил.

Это стихотворение я должна была не только выучить, но и прочитать его маме по телефону. Папа очень гордился, что я его быстро выучила и уже на следующий день могла прочитать маме. «С выражением читай», -  наставлял он меня.

Я читала, хотя и с выражением, но в пустое пространство, где иногда и слышался голос мамы, но не воспринималось мной, что это мама. С другими стихами было то же самое. Потом я почему-то стала отказываться читать маме стихи по телефону. С тех пор, должно быть, я не люблю телефоны, хотя с годами лучше различаю оттенки того, что не только говорится, но и что умалчивается.

Уже, будучи взрослой, поставив, наконец-то, телефон у себя дома, я долго терялась при разговоре по телефону. До сих пор воспринимаю его как средство передачи информации, а не как что-то связующее.

Хотя во время нашей с мужем жизни в Америке бывает огромное желание услышать дочку по телефону и по интонациям, родному тембру голоса понять что-то большее, чем прочитывается в коротких «мейловских» письмах. Но дочка всегда или почти всегда в разговоре по телефону бодра.

Мало что говорит мне телефон, и паузы только создают напряжение, а не соединяют. Как не соединяли они меня тогда с моей мамой. Не имея рядом мамы, я, как растение к солнцу, всей душой тянулась к папе и очень привязалась к нему.

Видимо, сказалось не только долгое отсутствие мамы, но отсутствие как раз в тот момент, когда я начала все более сознательно воспринимать мир, то, что меня окружало.

Это окружение для пятилетнего ребенка носило разные оттенки. Помню яркие летние дни, теплое солнышко, разноцветных бабочек и себя, гоняющуюся за ними с совком. Ах, сколько было восторга, когда совок накрывал бабочку. Она отчаянно пыталась вырваться, но не тут-то было! Мне доставляло удовольствие взять ее за крылышки и долго любоваться их блеском. Удивляло, что там, где пальцы держат бабочку, ее яркая окраска остается у меня на руках, а она сама от этого тускнеет.

Только в этом пьянящем мысленном полете рядом с бабочками я, наверное, оправдывала свое имя, что  на греческом языке означает быстрая, легкая.  Папа через какое-то время вдруг изменил данное мне им же с мамой при рождении имя – Надежда. По рассказам мамы, он попросил переписать мое свидетельство о рождении на новое имя. Странно, зачем?  Имя «Надежда» мне нравится больше, хотя, может быть, дело не в отношении к имени, а к самой себе. Но тогда мне было все равно. Я любила все яркое, порхающее.
 
Бабочку можно было принести домой и долгими часами наблюдать, как она бьется о стекло, пытаясь вырваться на волю. Часто я или папа ее выпускали, но было и так, что бабочка погибала, не дождавшись свободы, отдав за нее свою жизнь.

Я не могу сравнить свою жизнь с жизнью любимых мною в детстве ярких и легких существ. Хотя, по большому счету, все мы бабочки. И не только в Божьих руках. В жизни каждого из нас ловили, снимали пыльцу, отпускали на волю, сажали за условную или настоящую решетку. Все мы, каждый по-своему, бьемся об оконное стекло, отчаянно рвемся на волю, на свободу.

А в детстве у меня было много свободы. Она связана в первую очередь со свободой пространства. Это были огромные по восприятию ребенка луга, речка Осетр. В лугах летом росли щавель, кочетки, потом зрели ягоды земляники. В заветных местах можно было собрать грибы-луговички. Они росли на солнечных и мало поросших травой местах и водили хороводы, выделяясь светло-коричневыми шляпками. Вот один круг, другой. Больше, меньше, совсем крошечные, а соберешь их - и на еду хватит.

Я думаю, что луга спасли меня от голода. Хотя написала, и тут же вспомнила, что они все-таки были равнодушны, могли и убить меня, подсунув вместо щавеля ядовитую белену, что однажды и случилось. Вырвал из лап смерти меня тогда наш знаменитый врач. Я до сих пор помню, как он выглядит. Седой, статный. Помню его добрые внимательные глаза, уверенные руки.

Много позже, занимаясь кандидатской диссертаций об известном русском хирурге Сергее Ивановиче Спасокукоцком, который 12 лет работал земским врачом, я всегда идеалом настоящего земского врача видела его - нашего, пусть не столь известного,  серебрянопрудца.

О нем всегда с такой любовью говорили и при его жизни, и потом (после ее окончания). Наверное, оттуда, из встречи с ним, от его всезнающих рук и глаз, пришло первое желание стать врачом. Мне вспоминается его имя – Иван Михайлович Коровушкин. Мне было 5-6 лет, и все время я храню в памяти этот образ.

Уверена, что это и о нем Экзюпери написал свои известные слова. «Если я заболею, то обращусь к какому-нибудь старому врачу. Он взглянет на меня уголком глаза, пощупает пульс и живот, послушает. Затем кашлянет, раскурит трубку, потрет подбородок и улыбнется мне, чтобы лучше утолить боль. Разумеется, я восхищаюсь наукой, но я восхищаюсь и мудростью».
 
Но белена, которой я отравилась, это лишь эпизод, пусть даже едва не стоивший мне жизни.  Если живет во мне чувство свободы, простора, запаха полыни, клевера, качающей головой ромашки, алеющей луговой гвоздики - всей этой удивительной красоты, то это оттуда. С наших лугов. Я иногда думаю, что и огромная любовь к жизни, которую я считаю высшим даром, чудом, радостью - это тоже оттуда. Как полет бабочки, где все слилось в одной божественной гармонии - небо, земля, вода, цветы, свежий ветер, и где ты есть, и где ты свободна.

Спасибо вам, мои серебрянопрудские луга! Я росла среди ваших трав. Солнце грело и согревало меня, одарило своим румянцем. Потом в институте мои друзья шутили, откуда у меня, такого на вид заморыша, тощего, худого -  и такой румянец на щеках, которым все восхищались, я - то знала  откуда.

Ах, как много хорошего было в детстве! Так бы и грелась на этом островке своей жизни, так бы и купалась в Осетре-реке, переходя вброд, там, где видно дно за прозрачной водой, на другую ее сторону, так бы и шла, подняв платьице все выше и выше, пока вода не дойдет до колен, трусиков, пояса, самой грудки...   

А пока переходила на другой берег, вспомнились и другие краски. Не знаю почему, но все они связаны с людьми. Вот папа после моего угара в котельной отдал меня пожить в деревню Осово к тетушке Мане. Сколько лет прошло, а я все ищу это Осово около Прудов, но нет моего нового пути к нему. Да и хорошо, что нет. Я не хочу видеть этот дом, где мне постелили «кровать» на полу, в углу, бросив туда какие-то старые тряпки.

Старый тетушкин дом был в роскошном саду. Цвели яблони, пахло весной, было сказочно красиво. Как мне хотелось туда, к яблоням, гудению пчел над их белоснежными лепестками! Меня звали поиграть мои бабочки. Но в сад почему-то было нельзя. Меня оставляли и заставляли играть в другие игры.

Не знаю, сколько времени я там жила. Было очень голодно. Часто нечего было есть. Не только мне. Всем в доме. Однажды пришел папа. Он знал, что мы голодаем, но и у него ничего не было. Чтобы накормить меня, он опять куда-то ушел. Когда вернулся, то принес кусочки хлеба, булочек. Было так вкусно. Я наелась и пошла спать на свое место. Папа тихо спросил тетю Маню: “Она тут спит?” Помню почему-то его слова: “Да это хуже собаки”. “Вставай, дочка, пойдем отсюда”. А я что?  Радовалась, что ухожу из этого дома, ухожу с папой.

С тех пор я не могу найти эту деревню. Знаю, что где-то за деревней Клемово, за речкой, но все мои попытки уже взрослой найти так запомнившееся мне Осово ни к чему не приводили. Бог меня, наверное, бережет, чтобы обходить стороной недобрые места, не возвращаться в них.

Папа был каждый день рядом. Покупал хлеб, молоко, конфеты -  подушечки. Дарил подарки на день рождения. Помню чудесную куклу, от вида которой я пришла в неописуемый восторг.

-Как, это мне?.

И на улице, куда я вышла, чтобы показать всему свету это чудо, кукла произвела то же впечатление и на гусей, которые с шипением бросились за мной и моей куклой, видимо, желая отнять у меня мое сокровище. Я побежала от них, упала. Вместе со мной упала кукла и разбилась. Ах, сколько было горя, какой невосполнимой казалась потеря! Но горе прошло, а память о том, что папа в тяжелейшие годы, когда нечего было есть, нечего  одеть, обуть, подарил мне такую вот куклу, осталась. Как и память о других подарках, рассказанных сказках, стихах.

У папы, как я уже говорила, не было ноги. Возможно, поэтому я не люблю эпизод из булгаковского “Мастера и Маргариты”, связанный с трамваем. Всегда, перечитывая роман, его пропускаю (это так, как говорится, к слову).

Но травма есть травма и, чтобы опираться при ходьбе на что-то, папа носил протез, который при ходьбе поскрипывал. “Скырлы, скырлы”. Издалека было слышно - папа идет. И сказку он рассказывал про медведя, у которого была липовая нога, которая тоже скрипела “скырлы, скырлы”. Она и была одной из моих любимых.

Совсем недавно, читая  воспоминания Ф.И.Шаляпина «Страницы из моей жизни. Маска и душа», где он приводит  эту же сказку, удивилась, что папа так берег психику ребенка, упустив в сказке все жуткие подробности.

Сейчас, подбирая для внучки русские и другие сказки, мы с мужем удивляемся, что они часто очень жестоки. То Емеля наехал на мужиков, направляясь на своей печке в лес за дровами, а потом еще и проехался по ним дубинкой, когда мужики хотели проучить его, то Серый Волк съел Красную Шапочку и ее бабушку. В каждой сказке свои “ужастики”.

В книгах по детской психологии пытаются доказать, что для детей изображение зла необходимо, важно только, чтобы добро побеждало зло. Может быть, это и так, но я, как и мой папа, опускаю в сказках все недоброе и придумываю другие концы.

Папа любил приговаривать: “Стойте, стойте, детки, дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток”. Это почему-то всегда звучало как обещание лучшего времени, даже как неизбежность лучшего. Потерпите, мол. Все будет хорошо. Я с вами, я рядом.

Но с годами жизнь в родительском  доме становилась все труднее. Видимо, нужда, беспросветные заботы о хлебе насущном заставляли отца все чаще прикладываться к рюмке. Я не помню, чтобы в моем детстве он пил. Но со временем это стало страстью, болезнью. Очень грустно. Выпив, отец начинал петь свою любимую под хмельком песню:

- Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была, одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра.

Песня слышалась все чаще и чаще.

Господи, убереги чад своих от пороков, от водки. Это так страшно. Особенно, наверное, для детей, когда их отец пьет, когда нет мира в семье. Я не знаю, что может быть страшнее. Все мои особенно тяжелые воспоминания от Серебряных Прудов связаны с вином. У пьяных всегда  страшные и слова, и лица, и песни.

- Вот умру я, умру, похоронят меня, и никто не узнает, где могилка моя, - пел отец, накаляя себя воспоминаниями, о которых, наверное, знали только он один да его детдомовское одиночество.

Ах, папа, папа. Прости меня, папа. Я знаю, как много ты для меня сделал. Ты сохранил мне жизнь, когда долго не было мамы. Я тебя очень любила. И люблю.

-Знаешь, давай лучше посидим на твоей работе, на лесопилке. Я так любила это место. Здесь, когда выключают пилы, становится тихо- тихо, и замечательно пахнет лесом. Посиди со мной, папа. Я посмотрю на тебя. Ты у меня смешной, очень быстро загораешь. И руки такие темные, сильные. После твоей смерти мне чаще всего вспоминались эти натруженные твои руки и почему-то почти всегда виноватые глаза.

-  Ну что ты, не надо, не улыбайся такой виноватой улыбкой, не опускай глаза. Люди такие же, как и ты, кто сильнее, а кто и слабее. Ты же можешь гордиться, что жил честно, что никогда, даже за бутылку водки, не продавал того, что по должности должен был охранять. Ты не виноват, что попал в детский дом, что тебя разлучили с братом.

- А о братьях своих я тебе обязательно расскажу. Наши встречи с братьями стали реже, но теплее. Ты, папа, был бы доволен. А у Сережи сейчас прекрасная семья.
 
- Господи, храни их всех, моих родных, их самих, семьи, их детей, внуков. С годами я их все больше люблю, и  их проблемы все тяжелее принимаю к сердцу, не отхожу неделями после поездок, хотя они меня все очень ждут, радуются. Как и я рада видеть их.  Наверное, старею, да, папа? 

- А еще у нас было большое горе. Не дожила до рождения несколько месяцев моя вторая внучка, которую мы так ждали. Если бы ты знал, как мы переживаем. Я бы с радостью отдала за нее свою жизнь, но Богу было так угодно. Так жалко ее маму, твою внучку.

- Твоя внучка растет.  Учится хорошо. Красивая, умная. Радость наша.Только вот ее мама и папа - уже не муж и жена, и столько горя это доставило их дочке, не передать. Ее маме, всем нам. Храни их всех Бог!

- Серебряные Пруды стали наряднее. Открыли новый Храм. Построили новую прекрасную школу, а когда было 100 лет первой школе, меня пригласили принять участие в торжественном событии.

- Видишь, жизнь меняется. Да ты и сам все знаешь. И о плохом, и о хорошем. Много друзей твоих полегло в землю, кладбище становится все больше.

-Спасибо тебе, папа, за все. Ты за ушедшие от нас годы, приходя ко мне во сне, никогда ничем не огорчил меня. И как это тебе удается, расскажи? Не хочешь. Я и так все понимаю. Это меня хранит твоя любовь.

-Знаешь, папа, снова сходим с тобой в наши луга, и будем опять счастливыми и свободными. И там, на их просторе, вспомним дорогого нам с тобой человека - мою маму.