Было то иль нет, сомнений никаких я не испытываю: знаю, было, но мне это весьма неприятно по трём причинам. Первая состоит в том, что абсолютно нежданно, как снег на голову, как холодный ливень в жаркий день — да на голое тело, я вдруг оказался не просто несвободен, а порабощён чужою волей, тем страшней, что воля та была злая.
Вторая причина не любить это воспоминание заключается в том, что я не могу ответить на вопрос, где это было и когда?! В какой же такой из окружающих реальностей это произошло? А не зная этого, я вынужден уговаривать себя, что это случилось во сне — в реальности кошмарных моих сновидений, и это тоже не может быть приятно — именно потому, что это не было всего лишь сном.
Третья причина стереть память о невольном этом мероприятии обусловлена непониманием фундаментальнейшего из требований самоосознавания: я не могу, как ни бьюсь над тем уже много-много лет, ответить на вопрос, кто ж я тогда на самом деле?!
Откачали меня где и положено — в реанимации, но первая и, надо признаться, весьма навязчивая и довольно идиотическая, конечно, мысль моя была: «А зачем? Ведь я не нуждаюсь в оживлении, потому что смерти, как только что выяснилось, и не было, так зачем же меня оживлять, ежели я не умирал?» Во всяком случае, относительно того, что ж такое есть смерть, я сейчас сознательно, как до того — подсознательно, имею особое мнение, даже рискну сказать — знание.
До того, как это началось, ничего особенного не происходило со мной из того, что могло повлечь за собою столь яростные последствия и чему я был бы сам виною; не было и знамений, ложных и всяких видений, предупреждений, повесток, извещений и прочей дребедени — я просто сразу и вдруг оказался в довольно странном месте, тем более странном, что только что был день, а теперь, не верь глазам своим, стала полночь, полная луна вверху — на чёрном, избитом серебряными гвоздями небе, и внизу — подёрнутая рябью прудика при мельнице.
На плотине стояло существо в виде седобородого дурно-клочковатого старика весьма приблизительной наружности, сооружённой явно наспех и небрежно. Увидев меня, по всей видимости, бесплотного, иначе как бы сквозь меня могла б отразиться Луна в чёрной воде? — он заклокотал каркающим излишне интонированным, как в смешных вампирских триллерах, басом и, раскрытой воздев левую руку кверху, указательный палец правой, не менее корявой и мерзкой, чем левая, направил на меня.
— Согласно воле Повелителя, назови своё имя! — приказал он, и я, супротив моего удивления и страстного желания понять что ж это такое творится, вынужден был ответить.
— Абигор, эксперт и практик стратегии и тактики. — продолжая себе удивляться и предпринимая катастрофически безнадёжные попытки заставить себя никогда больше этого не делать, произнёс я и добавил совсем немного отсебятины. — И злобный истребитель нудаков вроде тебя.
— Отвечай как подобает, рыцарь!
Он меня сразу же достал, жертва метафизического аборта! Будь моя простая воля: я б таким идиотам ни щёлки в круге не спустил бы, не сходя с места б выпотрошил. Так нет же, директива: это, мол, всё наши люди, щадящий режим! А по-моему, просто кое-кто стал слишком ленив или безмерно поглупел, позволяя таким вот пидорам...
— Именем Люцифера... — начал он снова.
Карикатура. Да только вот тряхнуло меня порядком — по-настоящему, что там ни говори. Сволочь. Выродок рода человеческого.
— Ладно, заткнись. Абигор моё имя, запомни и больше никогда не спрашивай.
— Отвечай, как подобает вассалу Сатаны! — это вспылило?! Дерьмо рассердилось.
Я ему сие припомню, собственноручно шампур воткну в одно место. Или в два. Но, опасаясь нового удара, я пока смирился.
— Чё те надо, ко'зел драный?
На этот раз он вроде пропустил мимо ушей, и это уже почти хорошо — значит, пошлый дурак. Иль одержим настолько, что обязательно потеряет контроль. Только вот в кругу не удалось мне обнаружить ни одного дозволенного для разрушения изъяна.
— Именем... — закончил он свои бестолковые махания руками.
— Каково твоё приказание? — вздохнув, остановил я колдуна. — Говори давай.
Он ухмыльнулся. Лучше б этого не делал, лучше бы пот с лица отёр и притворился уставшим...
— Мне нужна женщина.
— Иди и купи.
— Мне нужна определённая женщина. — уточнил колдун, потеряв при порыве ветра ясность очертаний под вскинувшимся плащом. — И эта женщина не покупается.
— А я тут при чём? Тебе Асмодея надобно, а не меня. Вон вы какие прыткия нонеча, как ни поглянь на вас! Что, страшно стало — Асмодея-то, да? По бабам есть и другие специалисты: например, Филотанус или Зепар. Я-т тебе зачем?
— Она, понимаешь, играет в побоище. — в том, с каким отчаяньем он это выдохнул, я наконец-то услышал эхо чего-то очень человечьего, даже приятно стало. — Прежде, чем тело и сердце, мне необходимо покорить её ум.
— Вот это дело. И долго я буду висеть по твоей милости между небом и водой?! — пожалуй, во мне что-то сменилось с минуса на плюс. — Может, это и не будет скучно, но обещаю сразу, запомни: уничтожу при первой же возможности.
Он никакого внимания не обратил на моё искреннее и потому уже должное быть страшным и роковым предостережение. Подозреваю, правда, это моё вполне личное ощущение как симпатию. Странные порою капризы являет нам жизнь своими невообразимыми сочетаниями обстоятельств, событий, характеров и судеб.
Кто б мог подумать, что в этой варварской стране, где первейшей прерогативой красоты выступает глупость, а красота сама отдана в растерзание грубой силе, где казус путают с резусом, а сам он преподносит природе человеческой сюрприз в соединении безрассудства с удачею, одарённости — с подлостью, и доброты — с крайним, просто нестерпимым, уродством, живёт-бывёт прекрасная девушка со страстным сердцем, чистой душой и великим умом?! Пустишься вот в такие вот описания условий задачи, и на душе становится приторно до дурноты от небывалой небывальщины, ведь нету семьи без урода, как нет и бочки мёду без желающего засунуть в мёд хотя б одну ложку дёгтя.
Дело было так. Полюбил молодой видный князь варяжско-русских корней по имени Олег прекрасную боярыню, на челе коей прямо читается — быть бы ей княгинею, да вот не к ней самой он пошёл, а по обычаю тогдашнему — к батюшке с матушкой. И посчитала она потому себя униженной (словно и рождена-то веком не своим, а девятнадцатым), вот и воспротивилась не только отцу да маменьке, но и самой себе. Хоть и приглянулся ей князь, отказала красавица добру молодцу. Не уразумел он, что почему, не сформулировал причинно-следственной связи и возжелал пуще прежнего обладать девушкой, а куда пуще-то?! — право сказать, там, где нет прямого пути, всегда найдётся кривая дорожка, соблазняющая не простотою даже, а той последней надеждою, которую, как кажется, дарует человеческому отчаянию.
Князь попросил мудрости у Бога, в те времена до небес дозвониться случалось легче, только не дали ему там ни мудрости незаслуженной — для того лишь, чтоб добиться всего лишь бабы, ни совета какого простецкого завалящего. Невелика премудрость и самому б догадаться, да только нету резонов горячей голове! Отчаянье, говорит, дошло до предела и вылился за края чаши разум, обратился он к полуночным силам, нельзя сказать, что не понимал, что не безвозмездна помощь будет сия, суждено принести жертву немалую. Волхв по наущению своего адского покровителя потребовал молодость и красоту, а полученная взамен философия не принесла ни облегчения мукам князевым, ни любви прекрасной боярыни ему, старику и уроду.
Печальна ль, радостна ли была её свадьба, о том не знает теперь никто, кроме самой княжны, пошедшей замуж за старика потому лишь, что к ней он пришёл с объяснением, а не к родителям. Да и пропал без вести и прощания настоящий её возлюбленный, а этот старшим братом представился. Даже летописи привычно умалчивают правду, но так и не было у них детей. Омрачился с годами князь, загулял напропалую, наплодил, говорит, бастардов несчитано, задумываясь уже, какого в наследники приветить? — и двор ветшал, близоруко приемля восточных и западных проходимцев ревнителями стола, хоть, кроме соискания тайной власти, ничего в их обманной любви к княгине не было.
Тем временем единственный, чей образ далёкий хранила она глубоко в сердце своём, всё чаще и пуще посещал душу и разум в мечтах её грешных и невольных — справедливым укором за... Да за что ж? Колдун овладел в совершенстве искусством входить в соглашения со злыми силами, теряя в обмен лучшее, что ещё было в нём. Так что, когда вызвал Олег меня в союзники, осталась у него от прежнего себя только любовь, граничащая с безумием. Жалок был он в своём повествовании, да и сам рассказ его более был безумен и непонятен, глупо алогичен и логически смешон, чем вызвал моё сочувствие, необходимо было ему от меня только лишь воплощение желания, что стало всей его сутью и чего не мог теперь он получить сам.
— Во-первых, Олеженька, ты уже ничего не можешь мне предложить. Нет у тебя ничего, а за так, ты же знаешь, нынче только кошки родятся.
Он мне был симпатичен, и я честно теперь ломал голову, как бы помочь ему? Но ни в голову мою светлую, ни в душу чёрную ни одна путняя идея не закрадывалась. Пересказывать ему правила игры, ставка в которой одна на все случаи, бессмысленно — он это дерьмо и без меня знает.
— Разоренья не делал я родной земле. Ежели и погибали мужи, да ведь на войне, как положено. Если помирали жёны и дети, дак от родов и болезней, но ведь это не мной положено. Не виновен я в погублении душ и тел ничьих, кроме своих собственных.
Ужасно вкусными напитками и яствами угощал он меня за разговором в мастерской, что устроена была наверху в мельнице. Настала пора самых интимных, самых откровенных признаний, только я-то и не люблю сам про это спрашивать, пусть лучше, когда человек всё поведает своею волею.
— Вот когда ещё тело было, когда можно было любви предаваться по-настоящему, закрывал глаза на то, как ей это противно — со стариком-то! Да и понятно стало сразу, ведь не дурак же я, что только и ждёт она того дня, когда сила мужская меня покинет, и освободится она от исполнения… — он мрачно усмехнулся, подвигая мне ковш с медовухой. — Ты, мил человек, пей давай и ешь, да на меня не смотри — не надобно мне это. Ну, и освободил я однажды её от исполнения супружеских обязанностей. Телом своим, плотью, что последняя осталась, заплатил за умение врагов от земли своей отводить. Всё для счастливой жизни сделал.
— Тут дело такое, Олег, цель, какова бы ни была она прекрасна, не оправдывает средств, если средства для её достижения выбраны неправедные. А свобода выбора, то есть сам выбор, конечно, он есть всегда. Даже в самых безвыходных ситуациях.
Я замолчал, потому что почувствовал себя в этот момент наибанальнейшим из возможнейших банальнейших преподавателей. Неумеренная увлечённость алкогольными напитками до добра не доводит, я знаю это и помню, что ни одна из серьёзных, в смысле количества выпитого, пьянок моих ничем хорошим не закончилась.
Поутру, взирая в недоумении на раскрытые настежь врата града своего, на ристалищное поле пред ним, народ увидел, как накрывались на том поле дубовые столы могучие — для богатого досель невиданного пира — яствами отборными, взоры туманящими и воображение поражающими. Дождав, пока наестся-напьётся народ, не проронил ни слова князь, а потом повелел расчистить поле праздное.
Расправили по земле огромный квадратный ковёр, равными белыми и чёрными лоскутьями набранный, расставили на нём истуканов в человеческий рост. Олег исполнил мой самый главный, самый точный и, наверное, самый глупый и жестокий стратегический совет из всех, что когда-либо приходилось мне давать. После хода княгини вышел он сам в середину чёрно-белого ковра, стал одной ногою на белое, другою — на чёрное, да и начал по одной одежды с себя снимать. Плащ оставил позади и сделал шаг вперёд.
Сбросил кольчугу, как сделал второй шаг, снял сапоги — в третий раз шагнул; и вот осталась исподняя рубаха на нём — шатающаяся во все стороны без телесной-то опоры — да шлем на голове; остановился князь напротив возлюбленной своей, сказал во всеуслышанье:
— Прости, Господи, дар твой, скупой и единственный, неправедно оценил я. Озлился и согрешил супротив тебя, но не гневайся на народ мой, ни в чём он не виноват. Нет мне прощенья, так что отрекаюсь я, прости, пред тем, как получить по заслугам. — и сбросил с себя последнее.
Ужаснулся народ, увидев не тело, не нутро, не душу бестелесную, а тьму беспросветную, пустоту кромешную, зловоние источающую, вселенским страхом людей сковывающую. Разлилась над полем тишина, ни вздоха человеческого, ни крика вороньего: рванулась, как могла, навстречу бывшему возлюбленному княгиня, сердцем поняв, кто перед нею, да ведь никак не смогла — только сил и хватило взор вперёд устремить: один шаг не сделала, второй не смогла, третий не осилила, пошатнулась и на четвёртом скатилась замертво с трона княжьего наземь.
Откачивали меня, я уже говорил, кажется, дней семь. После вышеописанных видений необъяснимых привиделось мне уже и самое обыкновенное, что всем людям видится в такой ситуации, совсем как в глупых книжках пишут, кажись, и в чистилище побывал раньше времени. Я даже кому-то по этому поводу интервью давал, и этот кто-то за мной записывал старательно, приятель-журналист то есть. Но ему, разумеется, я не напугавшую меня сказку поведал, а то, что и без меня любой всякий разный читал — про коридор, про свет в его конце, про двери и их стража, и про таких же, как я, чего-то в очередь ждущих, пред экзаменом волнующихся и куда-то исчезающих...
Ему понравилось, он сказал, что память у меня о-го-го! Скорее, это воображение, да ещё и не моё собственное, к тому ж, а навязанное такими же, как я, бессознательными путешественниками — «счастливчиками», получившими от ворот поворот. Рассмешил он меня, хоть и не до смеху мне стало, когда я про диагноз мой человечий узнал и меня «обнадёжили», блин, что не в последний это, мол, раз.
Смутно начинаю понимать я с годами, почему же валятся именно на мою голову чудеса и тайны в количествах, статистически достойных великого множества обыкновенных людей, но мириться с мыслью о ненормальности собственной природы ни одному индивидууму, возросшему в человечестве, сил не достанет. Я — не исключение.
Это глава из повести, опубликованной тут:
http://proza.ru/2004/09/28-116