Дом совершенно новый, необжитый. Иероним любит натуральность, потому стены деревянные, от них исходит приятный запах дерева и, немного, смолы. Два этажа, огромные окна и двери, ощущение полной свободы. Внизу он собирается обустроить гостиную, прихожую, кухню и мастерскую. На втором этаже – спальни.
Здесь есть камин и крохотная кухня, в которой почти ничего не помещается. Впрочем, в этом доме его счастье не помещается тоже, слишком большое.
Этьен ходит по дому, трогает предметы, осторожно, боясь что-нибудь сломать. Художник наблюдает за ним со стороны, курит и старается не замечать того, что у него в пальцах дрожь. Когда куришь, проще эту дрожь сдержать, а ему так не хочется, чтобы Этьен ее заметил.
У Этьена грустные глаза, голубые как небо, но почему же, почему такие печальные…
Юноша не чувствует того, к чему прикасается. Проводит ладонью по шероховатой стене, смотрит на свою руку и вздыхает. Иерониму до боли хочется его обнять, но у него чертовски дрожат пальцы. И все еще не хочется, чтобы Этьен об этом узнал.
Вечером Этьен готовит на кухне. Из не кухонной мебели сюда влез только стол и два стула, но больше им и не надо. Иероним рисует, держа альбом на коленях, линии получаются плавными, мягкими, удивительно живым. Изящная спина, пряди волос, ласкающие шею, неторопливые осторожные движения, вот что он рисует. Этьен вскрикивает, отдергивает руку, чуть замедленно и художник сразу же оказывается рядом, осторожно берет за запястье. На пальце порез, но крови нет, только царапина на материале, похожем на пластик. Он осторожно подносит кисть к губам, целует поочередно прохладные пальцы. Крохотная огненная искра проскальзывает по ладони, и порез исчезает, словно его и не было. В магии есть что-то хорошее, он даже научится ей пользоваться. Совсем скоро.
Этьен улыбается благодарно, поворачивает голову и касается прохладной ладонью щеки художника. И тому неожиданно начинает казаться, что мир вокруг тает.
За окном сильнейший снегопад, но в доме тепло, а в камине в гостиной гудит пламя. Иероним осторожно водит кистью по холсту, кладя мазок за мазком. У Этьена глаза голубые, как летнее небо, и удивительно живые. И волосы, мягкие на ощупь, золотом искрящиеся на свету. У него ресницы темные и удивительно густые, из-за них глаза кажутся такими глубокими. Или высокими, как небо.
Он вырисовывает каждую черту, осторожно, трепетно, боясь испортить портрет, но все равно не испортит, потому что рисует эти черты не первый и отнюдь не последний раз. Кисть сама знает, куда ей быть направленной.
Иероним никогда не видел всего этого вживую, но почему-то твердо уверен, что живой Этьен, из плоти и крови, был точно таким же, как этот. До мельчайшей детали. До этого чуть заметного шрама у губ, до идеально очерченных губ, тонких пальцев, небольших, искусно прорисованных шрамов на ладонях и спине.
Этьен смотрит на него сквозь ресницы, улыбается, не шевелясь. Он идеальная модель во всем, в том, что может сидеть часами, не меняя позы, в том, что он красив так, словно только что сошел с небес, в том, что Иероним любит его до дрожи в пальцах, вкладывая в каждое изображение столько любви, сколько может. Но внутри ее все равно остается слишком много, столько, что он захлебывается.
- Иерен, - говорит манекен тихо, едва размыкая губы, и жест этот кажется безумно важным, потому что слишком уж редок. Этьен не любит разговаривать, со стороны это выглядит неестественно, ему никак не справиться с непослушными губами. Но наедине, с ним, за запертыми дверьми дома говорит. О чем угодно. Хотя, кажется, им и не нужны разговоры.
Художник откладывает кисти, палитру, подходит и медленно опускается на колени. Берет за руку, целует прохладные, неживые пальцы и склоняет голову Этьену на колени.
Почему у его вдохновения такие грустные глаза? Почему же он так ужасно, так невыносимо, так сильно в него влюблен?
Когда Этьен засыпает на его руках, Иерониму становится страшно. Страх получается безотчетным, но сильным, таким, что хочется схватить юношу за плечи и трясти его, в исступленной истерике, ощущая холод под пальцами и не слыша дыхания.
Постепенно он привыкает к этому. К тому, что Этьен не нуждается в пище, к тому, что он не ощущает прикосновений, к тому, как он смеется, как говорит, как опускает ресницы и как прижимается. Есть в таких объятиях что-то обреченное. В такие минуты Иероним гладит его по спине, ощущая прохладу материала сквозь ткань одежды, и тихо вздыхает.
В конце-то концов, кто они есть? Художник, у которого украли душу и которому подарили магию, и манекен, в теле которого живет душа.
Они оба, кажется, по-своему обреченные. Но зарываясь лицом в золотистый шелк волосы, пытаясь не акцентировать внимание на отсутствии дыхания, Иероним обещает себе не думать об этом.
Хотя бы до утра.