Бурный 1988 год. В массовом сознании органично сочетается истерика вокруг «Ласкового мая» с истерикой вокруг «Наутилуса Помпилиуса». Рокеры не звучат разве что из чайников, но любера бьют их до полусмерти за милую душу. Всё можно, ничего нельзя. Такое вот раздвоенное сознание сложилось за три года «перестройки». Сама «перестройка» уже становится поводом для осмысления – когда восторженного, когда циничного.
А для группы «Алиса» это стал год поиска новых форм, нового языка, которым моно и необходимо было выражать себя и новые мысли, какие складывались в тот материал, который пришёл на смену «БлокАде» - «катехизису рок-революционера», так сказать. Если была, конечно, «рок-революция». Хотя, как раз, для Кинчева это были действительно революционные годы – потому что ему пришлось бороться за своё честное имя и сопротивляться тому, как за ним по пятам следовали клевета и оскорбления. Выматывавшие. Целый год Кинчеву не давали эти проблемы выплюнуть камень изо рта. Но об этом – потом.
Среда заедала, и происходившие события во многом определяли то, какие песни группа отбирала для своего следующего альбома. Практически все они были написаны в 1985-1987 годах, когда красно-чёрный фонтан бурлил и, полный пьяной вольницы, наводил ужас на закосневшую страну. Когда слушаешь этот альбом, от голоса Кинчева так и чувствуется боль и мука от разрывающих душу страстей.
Первая и явная страсть – жестокая, исполненная гнева ненависть к «бытию» вокруг. Первые песни альбома, выдержанные в форме циничного антисоветского памфлета, ровно этим страстям и соответствуют.
Пожалуй, самое неприятное в советской истории – то, с каким подтруниванием её провожали. Спору нет – сама заработала – и всё же. Кажется, при всей своей нелюбви к советской власти, Кинчев издевался одновременно над ней и над её критиками в издевательском «Новом методе», открывающем альбом. Ровно затем чтобы внезапно вновь перейти к серьёзному выражению лица в одной из центральных песен альбома – «Тоталитарном рэпе».
Трактовка обеих этих песен, с одной стороны, более чем проста. СССР разлагается на глазах, а Кинчев строит из себя его палача.
Не исключаю, что это изначально было так. Но в чём великая проблема толкования этих первых двух песен – мы рискуем впасть в процессе в дурную публицистику. А я лишь скажу, что Кинчев, как мне кажется, знает и чувствует больше, чем говорит прямо вне сцены. Не случайно «Тоталитарный рэп» звучит и поныне на концертах пугающе свежо.
2002 год. Лето, село Утёвка на Самарщине. Первое знакомство с «Нашим Радио», по тем временам – настоящая революция сознания. И среди «многообразия» тамошнего формата вдруг прорывается злющим гитарным рёвом вступление к «Шестому лесничему». Оно уже тогда воспринималось как некое откровение и некий прорыв тёмных сил из недр земных. Мрачный текст, «Лечь-встать!», прорывающееся сверх жуткой музыки, змеиные интонации вокала… Конечно, это была песня не о Горбачёве, а о власти вообще. Потом, когда Кинчева спрашивали, что же означают полусгнившие черепа в луже крови на обложке, он так и отвечал, что это они, Шестые Лесничие. Власть предержащие. От Ирода с Понтием Пилатом до неуместно восхваляемых Кинчевым в интервью нынешних властителей России. Оставлю за ним право иметь своё мнение о стране и властителях, но, как это часто бывает, в своём творчестве Кинчев куда глубже и адреснее, чем ему иногда кажется самому. Шуту положено много большее, чем другим. И правду он один вправе говорить безболезненно. И кто сказал, что шут не имеет своих страстей?
Театр – а рок и шутовство есть разновидности театра – одно из значительнейших и серьёзнейших изобретений человечества для осознания и осмысления собственных страстей. Вопрос только в том, дозрело ли человечество до собственного театра. Как мы помним, в России театр периодически любят придавливать и максимально усложнять жизнь тем, кто вкладывает в искусство большую душу и маленькие деньги. Театра в 1988 ещё нет – или, по крайней мере, «в театре теней сегодня темно». Это снижение темпа и обманчивое «облегчение» аранжировки после тоталитарных гимнов начала альбома вовсе не означает, что случился катарсис. Это лишь сгущает атмосферу альбома, который, кажется, был одним из самых значительных произведений отечественногоготик-рока образца как раз 80-х. Ни для кого не секрет, что для русского рока одним из самых главных источников вдохновения послужил актуальный британский рок 80-х. Причём, не в «тяжёлом», металлическом варианте, а в более мрачном и мистическом – «готическом», пост-панковом варианте. «Joy Division», «The Cure», «Bauhaus», «Sisters of Mercy»… И сейчас-то любой сноб-меломан будет облизываться от этих названий, а что уж говорить про «тогда».
Питерские рокеры – и полупитерец Кинчев в том числе – всегда вертелись в актуальной музыкальной информации, и её необходимо было осмыслять максимально эффективно. Если таковым могло стать «списывание» - отчего бы и нет? Как будто западные рокеры не грешили плагиатом и «воровством»…
Кинчев тогда старался быть в фарватере музыкальной моды. Поэтому и «Завтра может быть поздно» подозрительно напоминает «First and Last and Always» Эндрю Элдрича, и «Театр теней» звучит очень-очень похоже на «Kyoto Song» Роберта Смита. Я думаю, в этом был и определённый упрёк отечественной рок-музыке – мол, посмотрите, их «Театр теней» уже вовсю даёт представления, а мы, выражаясь словами Шевчука, «свистим дерьму в концертных залах». Вообще, на этой песне снова конфликт Настоящего с Фальшивым выбирается вперёд, чтобы оставаться главным до самого конца альбома. Конфликт и мука от того, как тяжело рождаются настоящие песни, в противовес всякой халтуре. Все мы помним, что за 1987-1989 годы вдруг неожиданно образуются «Ласковый май» и «Мираж», прорываются вперёд чудовища вроде Ромы Жукова, Андрея Державина. Как раз в это же время покатится к своему трагическому концу «Зоопарк», умрёт Башлачёв, развалятся «Наутилус Помпилиус», «Звуки Му» и «Аквариум», надолго перестанут внятно функционировать «Калинов Мост» и т.д. Настоящее, обессиленное годами борьбы под страшным ударом цеха фанерщиков сдавало позиции.
Чувствовал ли это Кинчев, когда в 1987 году писал «Театр теней»? Пожалуй, ещё не совсем, но стилистика диктовала свои законы. И мистический номер про готовый к жизни театр практически сразу с осанной нарождающейся свободе нёс в себе заряд жестокой трагедии. Наверное, ещё и поэтому он стоит самым последним на стороне А.
А сторона B начинается с бодрого и энергичного номера про «Аэробику». Кинчев ведёт бой, ведёт жестокий бой со всем, что пытается его растоптать. Как внутренним, так и внешним. И он не один, стоило ли заводить «дело Кинчева», чтобы дать по рогам одному, пусть и наглому, молодому человеку? Нет, смысл его был именно в том, чтобы тень знала своё место. Удалось ли это? Обратите внимание на слова «но только почти, только почти!» Так что великий бунтарский дух, который сочится из песни, не так уж и однозначен. Настоящее ещё молодо, агрессивно и уверенно в себе, но «только почти».
Не случайно ли следует сразу за залихватским боевиком трагический номер «Только этот день»? Всё та же вновь, «готическая» вещь, посвящённая погибшему от наркотиков другу. О сентябре, а Ваш покорный слуга про сентябрь вспоминает часто в контексте Андрея Матвеева и его слов «Сентябрь – месяц, когда хоронят». Очень, между прочим, рок-н-ролльных. Слов о том, как хорошо умирать в том сентябре, который оборачивается индейским или бабьим летом. Весна будет. Когда-нибудь. Завтра. Тем, кто умер от соответствующего зелья это, конечно, уже всё равно, но мы-то с вами живы, и нам в таком случае будет, о чём подумать. О пророческом ли даре Кинчева, который в течение всего альбома так и старался заглянуть куда-то за горизонт бушующей революции, чтобы увидеть её конец, далеко не всегда красивый и приятный. Для многих он будет состоять как раз из шприца с опиатом.
Конечно, бытие Кинчева сопротивляется этому. Сопротивляется и трагическому самоощущению его друзей, которые тоже что-то чувствуют. Посвящённая Башлачёву «Солнце за нас» была таким вот рывком, попыткой объяснить, что есть что-то свыше нас, что не является человеку врагом. Лучше, наверное, и не получилось бы сказать. Но вышло, как вышло. Солнце не смогло достучаться до него в тот момент.
Почему оно не смогло достучаться – ответ в следующей, венчающей альбом песне «Стерх». Там всё по полочкам разложено, зачем лишние трактовки-то навешивать?
Кинчев в этом альбоме полон ненависти и отчаяния. И первая часть альбома – это, безусловно, ненависть. Перерастающая в отчаяние. И в таком контексте «смазанная» середина («Театр теней» и «Аэробика») только кажется смазанной. На самом деле для того, чтобы подготовить людей к жестокому, отчаянному и, по-хорошему, безнадёжному финалу альбома, лучше, чтобы человек немного от этого отвлёкся. Такой цели и служат песни в середине альбома. А если осознать альбом как бросок от ненависти к отчаянию – то, может статься, что мы ждём чего-то страшного.