Я стоял, разинув рот, и смотрел им вслед. Долго. Пока они не свернули за угол. Гулять расхотелось. Медленно, словно сонный, я возвратился в гостиницу, разделся и остался сидеть в кресле в какой-то властительной, необоримой прострации. Так меня и застал возвратившийся Холмс.
- Кто тебя снова заколдовал? – хмуро спросил он с порога. – Ух, какой там холод! Что весной – зимой я подобного не припомню.
Я только головой покачал – мне не хотелось рассказывать, да и что бы я рассказал? Собственные чувства словами выразить не всегда можно, особенно когда они так смутны и неопределённы. Мне хотелось спросить, где он был, но и этого я не сделал, словно язык прилип у меня к нёбу и не ворочался.
Холмс присел перед жерлом маленького, почти игрушечного камина, едва справляющегося с задачей поддержания в номере отличной от уличной температуры, и стал греть над огнём белые от холода пальцы.
- Ты голоден? – спросил я, в очередной раз пытаясь говорить дружелюбно в надежде на ответное дружелюбие, - Не знаю, хорошая ли здесь кухня, но мы могли бы заказать...
- Я ел, - ответил он – снова коротко и снова так резко, что у меня пропала всякая охота разговаривать. – И сделай одолжение, не заказывай ничего в номер – поди, поешь где-нибудь... не здесь.
Это ничем не прикрытое желание избавиться от меня окончательно меня разобидело. Я встал и, кое-как набросив пальто, снова вышел, хватив, как следует, дверью.
- Проклятье! – резко крикнул мне вслед Холмс. – Нельзя, что ли, потише?!
«Ничего, - мстительно подумал я. – Незачем беречь нервы человеку, который то не замечает твоего присутствия, то тяготится им настолько, что даже скрыть этого не пытается. Я, между прочим, голоден, но кого это, чёрт возьми, интересует! Ведь это только я настолько надоедливый зануда, что пристаю с глупостями: «Как ты спал, Холмс?», «Сыт ли ты, Холмс?», «Удобно ли тебе, Холмс?». Он выше этого.
И так я шёл и растравлял себя, прекрасно понимая, что мои горькие мысли и на четверть несправедливы.
Меня отрезвил холод. С досады я выскочил без кашне и перчаток, а к ночи поднялся мокрый ветер и пробирал не на шутку.
«Надо в самом деле зайти куда-нибудь перекусить, - подумал я. – Не то не столько голод, сколько простуда меня доконает».
Искомое заведение вскоре и нашлось. Небольшой не то паб, не то трактир под вывеской «У старикашки». Здесь же был изображён и сам старикашка – плутоватый и морщинистый, похожий на бога пана, с пивной кружкой в одной руке и окороком в другой. Заведение, конечно, не отличалось особой фешенебельностью, но всё же оказалось уютнее, чем даже я рассчитывал. И – вот удача – за ближайшим столиком одиноко восседал рыжий лакей Анастаси Благов, уже в лёгком подпитии. Я подсел к нему, угостил пивом с лёгкой закуской, и мы довольно быстро разговорились, особенно когда я назвался его соседом по гостинице и проявил повышенный интерес к его хозяйке, превознося до небес её артистическую славу, о которой, по правде говоря, имел самое смутное представление.
- Как жаль, что миледи покинула сцену! – притворно сокрушался я, всё подливая и подливая моему собеседнику.
- Она говорит, что устала от многолюдья, - рассказывал потерявший от хмеля всякую сдержанность Барти Снауп, – что хочет уединения. Но надо же иметь фантазию отправиться к проливу ранней весной, когда от одного взгляда на него оторопь берёт. Отсюда мы едем в Рамсгит, местечко Эмптибич. Вот уж, честное слово, точнее про него не скажешь. Не понимаю, что может там привлекать молодую красивую женщину.
-Я видел с вами девочку в инвалидном кресле, - сказал я. – Не будет ли ей вреден климат побережья? Она, наверное, родственница госпожи Благов?
- Не совсем. Госпожа Благов уже очень давно взяла на себя опекунство над этим беднягой Чарли – вы его, верно, тоже видели? Он добрейшее существо, но при этом полный идиот. Таким уродился. Это несчастное дитя – произведение его и какой-то шлюхи, нашей с вами соотечественницы. Так уж получилось. Один раз в жизни остался длительное время без присмотра – и вот.
- Что-что? – ошарашенно переспросил я. – Вы хотите сказать, что отец этой девочки...
- Ну да, именно это я и хочу сказать. А поскольку шлюха-мать недавно умерла, госпожа Благов вынуждена была взять на себя заботу о девочке. Вы же понимаете, сам Чарли не способен заботиться даже о домашней кошке.
- А девочка знает о том, что он – её отец? – растерянно спросил я.
- Знает. И, по-моему, она от этого не в восторге. Мне даже кажется, она ненавидит его. А заодно и весь мир.
Я вспомнил инцидент с каштанами. Теперь он предстал передо мной немного под другим углом.
- Как её зовут? – спросил я сочувственно. – Мисс Бин?
- Возможно, со временем госпожа Благов даст ей другую фамилию. Но пока да, мисс Бин. Айрони Бин.
- Айрони? – удивился я непривычному звукосочетанию.
- Фантазия её матери. Якобы память о каких-то шотландских корнях... Но, однако, мы заговорились, а час поздний, - вдруг спохватился он. - Я – человек подневольный и должен идти. Приятно было познакомиться, сэр.
Мы расстались довольно тепло – не слишком искренне с моей стороны, но он, кажется, этого не заметил. Пора было и мне возвращаться в номер.
Мне хотелось поделиться новостями с Холмсом, но я испытывал неприятное беспокойство при мысли о том, что его настроение могло и не измениться, и он, пожалуй, заморозит меня своей отчуждённостью, едва я раскрою рот. Итак, я снова решил не заговаривать первым, а тем более, когда отворив дверь и войдя в номер, увидел, что Холмс бесцеремонно занял единственную кровать, потушил свет, кроме мерцающих углей в камине, и, кажется, спит, отвернувшись к стене лицом.
Со злостью стащив и швырнув пальто, я бросился в кресло с такой силой, что оно отъехало, с визгом скребнув ножками по полу. Холмс тихо пробормотал сквозь зубы какое-то ругательство, не поворачиваясь, и накрыл голову подушкой.
Ах, так? Ну ладно же!
- Я, кажется, имею право на половину этой кровати, - сварливо начал я. – И если ты считаешь возможным для себя узурпировать...
Не дожидаясь окончания моей гневной тирады, Холмс молча подвинулся, буквально вжавшись в стену. Предъявлять дальнейшие претензии стало невозможно – он освободил спальное место не меньше, чем на две трети. Стараясь ненароком не коснуться его, я так же молча лёг и, хотя всё во мне кипело от негодования, неожиданно быстро заснул.
Меня разбудил какой-то непонятный звук – очень тихий, на грани слышимости. Такой, что я, проснувшись, не сразу сумел понять, действительно ли я его слышал или он мне просто приснился. Но в следующий миг до меня дошло, что это еле слышно всхлипывает и поскуливает, зарывшись лицом в подушку, Холмс. Не во сне.
- Что случилось? – быстро спросил я, взяв его за плечо. – Холмс, что с тобой? Повернись ко мне, пожалуйста.
Он обессилено перекатился на спину, не отрывая ладоней от головы. Лицо мокро от слёз и так бледно, что я отчётливо вижу его даже в темноте.
- Да ты пугаешь меня! Что с тобой? Ты не заболел?
- Да, - сдавленно просипел он. – Голова... Она невыносимо болит. Я терпел, сколько мог, но это уже выше моих сил.
Надо думать, выше сил. Если уж Холмс заплакал от боли, боль должна быть поистине ужасной. Обыкновенно он очень терпелив.
- Господи! Почему ты мне ничего не сказал? Давно она болит у тебя?
- Почти с самого утра. Но сейчас сильнее. Или мне просто кажется, что сильнее, потому, что я измучался за день. Помоги мне как-нибудь, а? Ты же, наверное, можешь что-нибудь с этим поделать...
- Ты ничего не пытался принимать? – обеспокоенно спросил я.
- Я пытался. Нашёл у тебя настойку опия, но меня сразу вырвало и стало только хуже, - он не говорил, а стонал, сжимая зубы.
- Безумец. Твоя скрытность когда-нибудь погубит тебя, - я встал, чтобы зажечь свет. Холмс вскрикнул, когда свет загорелся и заслонил глаза локтем. Я принялся торопливо рыться в саквояже:
- Сейчас сделаю укол, и ты уснёшь. Потерпи ещё чуть-чуть.
- Ох, мне уже кажется, я даже во сне от этой боли не избавлюсь. Да и едва ли я смогу заснуть от укола. Меня словно сквозь оба уха на раскалённый прут нанизывают, - он снова всхлипнул.
- Не говори ерунды. Заснёшь, и очень скоро. Я врач всё-таки.
Я сделал ему инъекцию, и. убрав шприц, вернулся на свою половину постели. Я чувствовал огромное облегчение, несмотря на тревогу – похоже всё отчуждение Холмса, так напугавшее меня, объяснялось всего лишь его головной болью. «А мне следует быть внимательнее к нему, - упрекнул я себя – Сам же убеждал его в том, что он болен, и сам же не обратил внимания, когда, действительно, понадобилась моя помощь». И виновато предложил:
- Давай я тебе виски помассирую – раньше это помогало. С ментолом, да?
- Да-да, пожалуйста, что-нибудь... – взмолился он.
Я взял из стеклянной банки немного ментоловой мази и медленными круговыми движениями стал втирать в его тонкую кожу. Его пульс стучал быстро и сильно – кончиками пальцев я хорошо чувствовал биение височных жил.
- Ну что? Легче хоть немного?
- Немного... – он судорожно зевнул. – Во всяком случае, мне уже стыдно за свои слёзы – это, наверное, хороший прогностический признак?
- Хороший, - улыбнулся я. – Засыпай. Всё будет в порядке.
- Подожди, - он вдруг взял меня за запястье, вынудив на мгновение прервать массаж. – Знаешь, Уотсон, мне это, наверное, показалось, да я и не хотел говорить, чтобы зря тебя не тревожить, а сейчас вдруг подумал: не подвергаю ли я нас обоих опасности молчанием. Если мне всё-таки не показалось, я имею в виду...
От нехорошего предчувствия мне свело лопатки.
- Ну? Говори же, раз начал!
- Я видел Волкодава, - сказал он. – Сегодня. Здесь.
- Где здесь? В гостинице?
- На улице. Мельком. Я был в этих проклятых очках, а он почти не освещён солнцем, но я уверен, что... Был уверен в тот момент, – тут же поправился он. – Теперь-то я уже ни в чём не уверен.
Предчувствие превратилось в тяжёлый ртутный шарик и тяжело легло мне куда-то в район чревного сплетения. Холмс прерывисто вздохнул и, выпустив мою руку, закрыл глаза.
- Ладно, спи, - машинально пробормотал я. возобновляя массаж. – Спи-спи. Сейчас всё равно спи.