ИЗ СБОРНИКА "КАЛАЧЕЕВСКИЕ БЫЛИ"
Н. И. Перовой
– Нельзя ничего делать на Пантелея. Сожжет хату!
Мама торопилась на рынок, чтобы купить огурцов – свои уже «погорели» на солнце. На всякий случай она мне наказывала, чтобы я без неё не «наделала греха». Пантелей такой суровый, за любую мою малейшую провинность может поджечь. Я даже в куклы не смела играть, так боялась этого Пантелея Мне представлялось, что он рассердится и в грозу непременно станет кидать огненные стрелы в наш дом, сарай, копну сена, стоящую во дворе. Вот будет пламя – страшно подумать.
Иконы Пантелеймона я не знала. А он оказался молодым, почти мальчиком. Вряд ли такой парнишка стал бы метать огненные стрелы. Но в моей голове Пантелей похож на деда Панька, который каждый день шествует мимо нашего дома...
Дед проходил долго-долго – от моего дошкольного возраста до старшеклассного. И каждый день он шёл, как серая тень, поскрёбывая дорожку своими кирзовыми сапогами. Пересчитывал шпалы железной дороги: от мясокомбината к себе домой на Нетечу.
В Калаче удобнее было ходить по шпалам одноколейки. И поезда ездили редко, и полотно содержалось в чистоте. Так что в грязь и дождь особенно было ловко по шпалам. И в зной, когда дорогу покрывал толстый слой пыли, чище было на «полотне». Да ещё увлекал туда густой настой креозота, которым пропитывались шпалы. Притягивающий, манящий запах...
Когда Пантелей шёл в сторону «туда», я ни разу не видела: то ли рано утром, пока все спали, то ли в обед, когда все смотрели в свои тарелки. Но каждый день он шёл «оттуда». Как в шарабане: пока крутится, всё крутится с ним в одну сторону. И дед Панько был будто из этого шарабана: только и была его дорога от мясокомбината – домой.
Мы ходили смотреть кино в клуб «Зэ-Зэ» – конторы «Заготзерно». Детворы набивалось полный зал. Ведь одна радость и была на всю нашу сторону. От Горы станционная сторона включала всю Нетечу, Чумивку, Рыбасивку и нашу Железнодорожную улицу. А по другую сторону Горы были Город, Заброд, Базар. У них свой был кинотеатр. А наш – в клубе «Зэ-Зэ». Когда мест свободных не было, садились даже на батарею парового отопления, а пацанва – вповалку на сцене перед экраном. И если видели, скажем, артистку Орлову в фильме «Цирк», а потом встречали её в другом, то весь зал начинал ором кричать:
– Гля-гля! Та цэ ж она! Та, шо на пушке танцевала!
И такие комментарии раздавались на каждом сеансе. А уж если показывали индийский «Сангам», то рыдал весь зал, и носами шмыгали и пацаны, и девчонки, и их родители.
Когда я смотрела фильм «Олеся», то, увидев Бронислава Брондукова, тоже хотела на весь зал закричать: «Так это же наш дед Панько в кино!» Но неприлично было мне, взрослой уже девице, свои радостные эмоции проявлять. Это и сдерживало. Но удивительно был похож Пантелей с Нетечи на артиста.
Только Броня, конечно, был очень обхаживаем своей женой: чистенький, стриженный, бритый. Про Панька же говорили, что он – бобыль. Это даже не холостяк. К нему такое слово было неприменимо. Только – бобыль! Холостяк ещё надеется стать женатиком и расстаться со своим одиночеством. Бобыль ни на что не надеется. Он ставит на себе крест и так тянет его до конца. Дед Панько тянул свою бобылью жизнь в сером байковом халате и кирзовых чеботах. Через плечо у него всегда висела кирзовая затертая сумка, набитая утилем с мясокомбината. Тем он и питался.
Как-то я пожалела деда и подумала, что ему надо жить с бабкой Свиридихой, Люськиной бабушкой. Свиридиха была такая же маленькая, щупленькая, как Панько. А ещё бабка была рябая, как перепелиное яичко. Вот Панько и стал бы ей парой. Бабка была глухая и добрая, всякий раз на первое сентября приносила мне цветы со своего огорода, которые, как сорняки, росли среди картошки. Она их называла «сокирки», похожи были на мелкие дельфиниумы, расцветки – от фиолетовой до нежно-розовой. Приносила по-соседски, просто, чтобы я отнесла в школу учительнице.
Свиридиха жила через дорогу от нас. Всё же ближе к мясокомбинату. Было видно, что у деда больные ноги, и на Нетечу ему ходить далеко. Он каждый день шкрябал и шкрябал чеботами по шпалам до самого своего дома, которого я никогда не видела. Потому, что на Нетечу не ходила – незачем.
Образ святого Пантелеймона долго связан был в моей голове с таким тщедушным дедом, каким был Панько. А сам Панько до сих пор в моей памяти – артист Брондуков. Но отчего-то святой с артистом никак не связываются, что и правильно.
Когда я выросла и уехала из Калача, я всё это забыла. Не было печали вспоминать страшилку про деда из детства. Правда, приезжая в гости к маме, иногда натыкалась на улице на всё ещё шкрябающего кирзовыми своими сапогами деда Панька. Был он старым, убогим, да к тому же со страшным зобом, который свешивался у него вниз от ворота его байкового халата. Его бы надо было снять на фото и отправить, как наглядное пособие, в какой-нибудь учебник по медицине в качестве страдальца от болезни щитовидки.
И не было уже никакого дела до столь мимолётного эпизода из жизни провинциальной девочки...
Но жизнь как бы нарочно делает закладки на какой-нибудь страничке, чтобы потом внезапно, как упавшая книга, раскрыться на ней. Так случилось и с Паньком из далёкого-далёкого Калача моего детства.
Как-то беседовала я с новой своей знакомой, моей коллегой по книгоизданию. Я думала, что интересно послушать её жизненные истории, да к тому же она оказалась врастающей своими корнями в наш Калач. Надежда Ивановна, так звали мою собеседницу, рассказывала мильон историй про свою жизнь, пока мы с ней не добрались к её истокам. Вот тогда я и услышала от неё грустную историю любви её бабки к простому калачеевскому парню по имени Пантелеймон.
В мозгу пронеслось колесом: у нас один был Пантелей – Панько.
– А где, в каком краю Калача жила ваша бабушка?
Оказалось, что по эту, пристанционную, сторону Горы. И тогда я высказала предположение, что помню этого деда. Что ходил он мимо нашего дома. И всё, что я уже тут сказала. Всё сходилось: Калач – городок маленький, Пантелей – не так часто встречающееся имя, и жил он на Нетече, где и участник романтичной истории, поведанной мне Надеждой Ивановной. И вот она, эта история...
В ряду известных классических пар влюблённых – Антоний и Клеопатра, Ромео и Джульетта, Дафнис и Хлоя, Руслан и Людмила – хочу добавить и эту – Пантелей и Дарья. Случилась такая пара в начале прошлого двадцатого столетия. Это же не в античность древнюю надо нырять, чтобы описывать все страсти, снедающие героев из классических примеров. Но жизнь порождает эти вечные сюжеты на каждом новом витке развития. И порождает их всякий раз не только в новой интерпретации, но и повторяя точь-в-точь древнейшие сюжеты. Наш случай, страстями не кипел, трагедий смертельных не последовало. Тихо и незаметно прошла жизнь героев. И никто бы не догадывался, что эта пара в молодости пережила такое потрясение своих чувств, что их огня хватило им на всю жизнь. И уже в глубокой старости вызывала слёзы на глазах обоих участников этой любовной драмы. И кто скажет, обошлось ли тут без трагедии? Или, наоборот, вечная любовь оказалась реальной, что само по себе – случай очень редкий по нашей жизни.
Случилось это в том же месте – в Калаче, нашем городке, небольшом и с Горою в центре. То ли Гора такая любительница истории придумывать, то ли люди, под этой Горой живущие, склонны излишне всё переживать...
Дарьюшка Авдеева была красивой и ладной девушкой. Глазки синь небесную отражают, коса длинная и полновласая, будто пшеничными колосьями сложена, такая золотистая и шелковистая. Сарафанчик на Дарьюшке белый с мережками по подолу. Кофточка с вышитыми колокольчиками на рукавах. Сама зимними вечерами, мастерица златорукая, шивала-вышивала, петельки и шовчики накладывала, ниточки выдёргивала и умело обвивала столбики в мережках.
Босонога и загорела, девушка пришла к реке с подружками. Там и приметил её Пантелей. В Калаче все звали его простецки – Панько. Как же этому, мелкому с виду – щупленькому, худому, невысокенькому – понравилась Даша!
А и Даша, хотя и видела всю его тщедушность, как-то загорелась душой, засияли её глаза. Она сама себе подивилась: с чего бы это? Ничтожный этот Панько! Но смотрит на неё по-особенному, глаз не сводит. А поет-то как, а на балалайке как ловко подыгрывает! Под его взглядом Даша более оживляется, хохочет, с подружками своими песни запевает. А что не петь: праздник – Троица! И Панько глаз не сводит, улыбается по-доброму.
Правда, и Мосей на неё смотрит. Он, Мосей – Мовся – видный, крепкий, хотя и большой у него нос... но не страшный с лица Мосей, только какой-то нагловатый у него взгляд... Смотрит он на Дашу, словно догола раздевает. Стыдно от его глаз ощупывающих... Но какая-то тёплая волна накатывает от макушки, спускается по спине и сладко замирает где-то внизу живота...
– Ты как ягодка сладкая, – шепнул ей Мосей на ушко.
Дарья кинула на него презрительный взгляд, фыркнула кошкой, не смолчала:
– А ты пробовал?
– Успеется... – потянул Мовся.
– А не похлебнёшься? – Дашу угомонить уже невозможно.
Но тут над самым её ухом протренькал на балалайке Пантелей:
Пчёлочка златая, что же ты жужжишь-жужжишь?
Даша ухватила Панька под руку и повела его в сторону от Мосея. Пусть теперь пооблизывается... Ухмыльнулся Мовся, не по душе ему этот балалаечник. Но ничего, он отыграется. Время ещё не его.
А Панько, ведомый Дашей по-над берегом, под вековечными вербами, вспенёнными от пуховея, счастливо сдерживал зашедшееся сердце. Така дивчина его подхватила!
– А ты дэ живэшь? – спросил её Пантелей. – Шо я тэбэ раньше не бачив?
– Так под Горою и живу.
– Та я ж тоже под Горой... Тут везде будет под Горой. Я на Нетече живу, а ты?
– А я на Рыбасивке, – сказала, как отрезала Даша.
Ей этот хохлацкий щупленький паренёк не кажется достойным серьёзного разговора.
– Правильно, – не хотел понимать Дашу Панько. – Мы живём по разные стороны Горы. У вас там все девчата такие красивые?
– Не-е, я така одна! – лихо отбила Даша.
– Ну и гарно. Теперь у мэнэ будэ на Рыбасивке, с кем дружить.
– Так сильно тебе далеко будет ходыть до мене, – Даша засмеялась.
– Ну и что? Главно, шо есть до кого…
Голос Панька тихий, ласковый. Говорит, словно паутиной её оплетает. Даша попыталась фыркнуть, как на Мовсю, но не получалось. Пантелей говорил, а она послушно шла с ним рядом, и никуда ей не хотелось уходить. Что-то она в нём учуяла сердцем. Разумом понимала, что такой хиляк ей не нужен.
Пантелей был одет в новую рубаху, картуз, чистые брюки на нём с ремнём и сапоги. Но такой он был тактичный человек. Увидел – Даша босая, сказал ей, хоть то и была неправда его:
– Погоди, я тут ноги растёр, сниму обувку.
Снял сапоги, вдел в ушки бечёвку, перекинул через плечо и пошёл рядышком.
Теперь они на равных. Даша босыми ногами топает по дорожке и он тоже. У Даши в семье нужда. Тапочки одни, мать не разрешила надеть, сказала, что в другое место пригодятся больше. К фельдшеру, например, сходить, на базар. Между людей не пойдёшь босиком. А на гулянку с ровесниками – можно и босиком. Многие так ходят. И чтобы не смущать Дашу своими сапогами, Пантелей снял их.
Даша поняла, что он уравняться с ней захотел. Она из бедных, он – богач: такие брюки, ремень. Хмыкнула про себя, но оценила это его старание.
Задружили они как-то незаметно для всех, хотя сами ещё не совсем понимали, что не могут уже друг без друга.
Не успеет Даша подумать о Пантелее, смотрит, а он по улице мимо окон дома идёт. Не успеет Пантелей проснуться, уже знает, что надо сбегать на другой конец Горы – а вдруг Дарьюшка из калитки со двора выйдет, станет рядом с зарослями мальвы, сама такая же красивая, видная, как мальвовый цветок. И край не ближний – а бежит. Что-то его так тянет на другой конец Горы?
Долго так ловили они мгновения нечаянных будто встреч, пока не поняли, что очень им хорошо друг при друге, что никого им не надо. Что суженый Дарьюшки – только Пантелей. Пантелею – только Дарьюшка одна сужена. А планы у всех влюблённых какие? Да одни и те же: что у Антония с Клеопатрой, у Ромео с Джульеттой, у Дафниса с Хлоей и у Руслана с Людмилой – быть вместе! Такие же взлелеивали мечтания и Пантелеймон с Дарьей.
Но вечные родительские козни, несбывшиеся их амбиции достается расхлебывать детям. Не минула сия участь и нашу парочку. Матушка Дарьина увидела Панька и не сдержала вздоха своего:
– Доча, куда твои глаза смотрят? Такой маленький, такой щупленький этот Панько, он тебе не будет каменной стеной. Чуть побольше валенка твой жених!
Крепко обиделась на мать Даша, но промолчала из уважения. Только и залилась слезами в дальней комнатке, в подушку уткнувшись.
У Пантелея матушка покруче и погонористее оказалась. Как только Панько заикнулся про сватов, что надо бы их к Дарье Авдеевой послать, взвилась:
– Да, хто ж цэ? Виткиля она? – упёрла руки в бока.
Пантелей, краснея и смущаясь стал объяснять, «яка гарна дивчина пид Горой живэ».
– Та дэ ж цэ? – допытывалась мать.
– На Рыбасивке, – совсем смешался Понтелей. – Мамо! Та она самая там гарная! Я нэ знаю, хто другый йи лучьшэ!
Мать пообещала проверить, разузнать про Адееву Дарью. Сын её не убедил, собственному ребёнку она не поверила. Муж её в войну с германцем пропал. Она сама доводила Пантелея до ума. Сама привыкла решать за него, что ему надо, а чего не следует делать. Прознала она, что Авдеевы на Рыбасивке – самая, что ни наесть голь перекатная. Нет, не пристало ей, зажиточной мещанке с купеческими корнями с этой голытьбой пролетарской родниться. Мать Дарьи ходит семечки жареные в горсаду продаёт. Сидит с мешком у входа, кулёчки крутит из газеты, по пятаку стаканчик у неё идёт.
Когда Пантелей через месяц, опять робея и запинаясь, напомнил матери о своём желании послать сватов к Авдеевым, она словно каменный утёс, непреодолимый и недосягаемый, встала перед ним и отрезала:
– Нет!
Объяснять не стала. Пантелей не мог ослушаться матери, но и без Дарьи уже своей жизни не представлял. Решил, что не время ещё. Пусть пройдёт месяца два-три, он тогда снова заведёт речь про Дашу.
Но прошёл год, а мать только одно слово и твердила:
– Нет!
Тогда и у Пантелея родилось своё слово, злое и крепкое. На все материны предложения жениться на других, богатых и видных, он своё это слово всё тверже и тверже говорил:
– Нет!
Авдеевы, испытывая беспросветную нужду, уже начинали тяготиться дочерью своей, не пристроенной и незамужней. И когда появился Мосей Верховский, высокий, статный, крепкий, у матери Дашиной сердце забилось. Такого бы её Дашке мужа и надо. Ну и что, что носатый, так то ж всю силу мужскую и видно. А Панька этого, на теленомуса похожего, от соседей стыдно будет принимать в доме, не то, что Дашку ему отдавать. Даша вон, красавица. Неужели ей теленомус этот только и подходит? Мать с большим нетерпением спровадила свою дочь замуж за Мовсю.
Перед самой свадьбой рыдала Дарья, грозила броситься с берега в речку. Но мать, жалея её, только приговаривала:
– Доча! Замуж идти не страшно. Дурь из головы выбрось и иди. Уважай своего мужа, исполняй его пожелания, увидишь, что ещё мне спасибо скажешь. И счастливо станешь жить.
Пантелей узнал, что его любимую просватали за такого прохиндея, как Мосей. И что он сможет теперь сделать? Значит, Даша согласилась, раз всё уже слажено к свадьбе. Расплакался Пантелей. Но принял безвольно родительский диктат. Взял свой любимый подстаканник серебряный, пошёл на последнее свидание к Даше.
– Я ничем тут не могу поправить дело, – сказал он ей. – Раз скоро свадьба, значит, ты так сама захотела... Я тебе могу эту свою вещицу на память подарить, чтобы смотрела на неё, меня вспоминала...
Пантелей залился слезами. А Дашу одолевали два чувства. Она обиделась на слова Пантелея. Как он может так говорить, что она согласилась за Мовсея идти сама? И также чувство жалости к плачущему Пантелею вызвало и у неё слёзы. Так они и плакали вместе. Взяла Даша серебряный подстаканник на память о своём любимом друге. Протянула ему только свою ленту синюю, выдернутую из косы:
– Возьми от меня на память. Не забудь! Кто знает, как жизнь сложится... – сказала загадочно.
На том и расстались. Не сложившаяся наша пара влюблённых.
Но не зря говорят, что Господь ни делает – к лучшему. Мы-то, опытные, пожившие и в замужестве, и без него, знаем, что чаще любовь кончается в семейной жизни. Так что, ещё неизвестно, что лучше. Может, Дашина любовь осталась жива к Пантелею потому, что не за Пантелея замуж пошла?
Не стала Дарья Авдеева жить с нелюбимым Мовсей. Сама от него ушла. Этот её поступок был и страшен, и необычен, и проклинаем родственниками. Как это так! Уйти от мужа с грудным ребёнком. Такого случая в их краях никто припомнить не мог. А Даша пришла к матери, будто в гости, принесла Марусю свою показать. Ночь уж на дворе, а она не торопится уходить.
– Доча, а тебя Мовся не будет бить? – заволновалась мать. – Чего не спешишь к мужу?
– Ой, мама, ну чего его торопиться? Там свёкор опять приставать начнёт, свекруха зыркать будет, как бы я лишний кусок хлеба со стола не взяла. А Маруся грудь тянет, есть просит. Остануся я ночевать дома.
– Так твой дом там, где твой муж, – поучая сказала мудрая мать.
– Не, мамо, лучше своей хаты ничого нэма, – возразила наученная горьким семейным опытом дочь.
Мать не стала настаивать, вздохнула и сказала:
– Та живы, скикы хочешь.
Уже и Марья подросла, и учиться стала на «учительшу», а Даша так и не вернулась к Моисею Верховскому. Быстро отцвела синеглазым цветом её молодость, занемогла она тяжёлым поражающим артритом. Считай, хоть и нестарая ещё, а уже инвалид. Маруся за собой везде мать свою возила. А той – делать нечего: послушно следовала за ней по городам и весям. Зятёк оказался комсомольским активистом, а потом и партработником.
И как-то уже на крутом склоне жизни довелось Дарьюшке, теперь уже почти разбитой параличом старушке, повидаться со своим суженным – Пантелеем. Только можно предположить, что было это возле храма, куда дочь привезла мать на исповедь. Там же оказался и Пантелей, который тоже красавцем к старости не стал. Уж как бывшие возлюбленные узнали друг друга – о том остаётся только строить догадки. Но всё же они встретились. У него своя беда – огромный уродливый зоб душил его. Но и на склоне жизни, и в таком неприглядном, горестном и тяжёлом состоянии былые чувства себя проявили весьма ярко. Пантелей рассказал Даше, что так и не женился ни разу, всё мечтал о ней, своей синеглазой любавушке. А Даша поведала ему историю своей жизни, как ушла она от мужа и долго ещё надеялась, что Пантелей пройдёт под окнами её родительского дома.
– Та чи ты правду кажешь?! – воскликнул горестно Пантелей, заливаясь слезами. – Та як бы я знав, я б прышов до тэбэ.
– А я ж не могла, – тоже вся в слезах проговорила Даша. – Гордость держала, не пускала. А когда уже не осталось терпения, я уже сама ходить не смогла...
И заплакали они вместе над своею несостоявшейся Судьбой – жизнью в паре, любви, согласии и холе.
И может, их слёзы были равносильны самому огромному счастью на земле – для этих двоих, встретившихся, но не сошедшихся по жизни людей. Ведь в конце их одиночеств оно у каждого всё же закончилось. На пороге храма и Даша, и Пантелей узнали, что они продолжали любить друг друга, и мечтали встретиться, что являлись каждый во снах друг другу со своей любовью. И не надо было им того рассказывать: слов не было, только лились не осушаемые и неиссякаемые слёзы, так красноречиво говорящие о прошедшем их времени, скудном на семейную радость и счастье в личной жизни.
И выливалась со слезами главная их печаль. И имя той печали – разлука.
Но с той поры уже – вечная...