От автора
Многие годы я работала в национальном научно-исследовательском институте общественного здоровья. Этот институт за 30 лет стал для меня вторым домом. Защитила кандидатскую и докторскую диссертацию, получила ученое звание профессора. Имею свыше 130 печатных работ, ряд монографий. Участвовала в разработке научных международных проектов в области здравоохранения, в работе различных научных конференций, съездов, как в нашей стране, так и за рубежом. Сама особенно ценю свою работу над законами в области здравоохранения.
В связи с этим направлением на протяжении многих лет являлась членом рабочей группы Комитета по охране здоровья Государственной Думы Российской Федерации.
Я любила свою работу, Институт, своих коллег, с которыми мне посчастливилось работать в Институте.
Институт за 30 лет изменился. Почти все мое поколение ушло: кто на другое место работы, кто на пенсию, а кто и в совсем иные дали. Смена поколений для тех, кто еще работает – болезненный процесс. Не хватает того, другого человека. Поддержки, общих взглядов, просто знакомых глаз.
Наша наука в эти годы пережила многое. Как наука об общественном здоровье и факторах, его определяющих, она испытывала на себе все катаклизмы смены общественного строя и его ценностей. Но об этом должно быть отдельное исследование. Без торопливости, по происшествие времени, давшему отстояться многим взглядам, точкам зрения на пути реформ, приоритетных проектов, их достижениям и недостаткам, позициям людей, причастных к управлению нашей наукой и так далее.
Поэтому мое «писание» отражает лишь малую часть этого огромного айсберга. И следующая часть моего рассказа будет посвящена тому, как непросто было завоевывать себе имя в науке, и чем нередко оборачивались наши научные командировки.
Более подробно остановлюсь на общении с американскими коллегами, хотя поездок в другие страны было тоже много. Просто потом мне пришлось часто бывать в этой стране, и оправданно писать о том, что лучше знаешь, что прошло через сердце, оставило в нем свой след.
Предотъездные хлопоты
Накануне защиты докторской диссертации я получила приглашение на научную конференцию в США. Тема моей диссертации была связана с медицинской этикой, а в это время в разных странах, особенно в США, стала развиваться неотделимая от медицинской этики, но и отличная от нее новая наука – биоэтика. Я ее кратко называю наукой о жизни и смерти, хотя можно более широко развернуть это понятие и сказать, что биоэтика – это наука о последствиях использования научных достижений в практике, а применительно к медицине – о психологических, этических, экономических, медицинских, социальных и других последствиях медицинского вмешательства. Но не об этом речь, хотя тема сама по себе очень интересна.
Здесь же я хочу сказать, что при подготовке к защите диссертации мне довелось принять участие в различных научных конференциях, в том числе и за рубежом. Время для поездок за границу стало не такое строгое, как в прежние годы, и мне удалось получить визы в США, Германию, Болгарию, Венгрию, Чехословакию, Бельгию, Нидерланды, где я докладывала результаты своей многолетней работы.
Это необходимая часть подготовки к защите – своего рода апробация результатов исследования в самых различных аудиториях. Все докторанты должны выступать по своей диссертации, при этом что-то подтверждая, что-то опровергая из своих рабочих гипотез, выводов.
Как и каждому представителю старшего поколения, мне свойственно считать, в частности, что путь к защите докторской в те годы был более сложен, чем сейчас. Думаю, что это нормально, и надо вообще отказаться, как это делается в мире, от двух ученых степеней – докторской и кандидатской, оставив одну. Я уверена в том, что со временем мы придем к этому.
А тогда все было чрезвычайно формализовано и сложно. Период брежневского «застоя» пропитывал все поры общества, и наука не была исключением. У нас в отделе был один из руководителей подразделения (человек хороший, умный, но утративший всякий интерес к работе), который на работе все дни, год за годом, открыто читал газеты, и почти презирал всех, кто работает. Мне сейчас кажется, что за его негативом стояло не просто нежелание работать, а усталость, прикрытая подчас бравадой, понимание невозможности что-то изменить в нашем здравоохранении, какие бы исследования не проводились.
Это был, может быть, невольный внутренний бунт, основанный на знании жизни, людей, общества. Он уже тогда говорил, что Ленин ничуть не лучше Сталина, а для нас, тридцатилетних, культ Ленина сидел еще глубоко.
Но, признавая за ним право за это неприятие общества, я все же не принимала его пути протеста, потому что он, как мне кажется, тупиковый, хотя я тоже с высоты своих лет уже лучше вижу, как мало что можно изменить в обществе, в здравоохранении работой даже самых лучших институтов. Так что он был в чем-то прав.
Конечно, я его помню, помню тепло, нежно, и оставляю на память эти строчки, которые я читала на каком-то вечере, и он слышал их тогда: «Его девиз – подвергай все сомнению! В нем – строгость ума аналитика и надежно скрытая от постороннего глаза человеческая чуткость и доброта. Он не приемлет серость, невежество, все людские пороки, защитив себя от себя броней знаний и маской Диогена. Маскарад так маскарад! Он всегда будет молод, как Гете. В телефонной трубке будет звучать негромкий, с хрипотцой, голос: «Здравствуй, это я». И у женщин отдела это отзовется мягкой грустью и спокойствием. Он здесь».
Но годы ушли, убежали, и могу только с грустью сказать: «Светлая ему память!».
Однако нерабочий дух был слишком заразителен, пропитывал постоянно окуриваемое помещение института, выходил за его пределы, проникал назад в открытую форточку, и, наверное, при всей его эфемерности, был самым сложным, что пришлось преодолевать тем, кто все-таки хотел работать.
Понадобилась, наверное, новая властная рука руководителя, смена поколения, новые экономические стимулы в науке, которая почти совсем перестала финансироваться, чтобы ритм работы научного учреждения стал другим. Это напоминает мне ритм сердца, который нарушен, но поддержать который все-таки можно. Правда, лучше бы этого не делать с помощью шоковой терапии.
Может быть, в те годы ориентация на подготовку докторской закладывала некую программу действий, и, имея эту внутреннюю программу, было легче пробиваться через недовольство, недоброжелательство тех, кому это было не по душе. Это был некий фильтр, который защищал от благовония курящих свой фимиам.
Ах, как некстати (некстати ли?) вспомнился Баратынский, и его черемуха: «Там за горою дол таится, / Уже цветы пестреют там; / Уже черемух фимиам / Там в чистом воздухе струится». Конечно, кстати, должен же быть, в конце концов, выход.
Но на работе по большому счету, чтобы был выход, надо было тогда сделать очень многое - надо было завоевывать себе имя в ученом мире, что всегда не просто. Поэтому эти поездки были нужны, но за каждой из них предварительно стояла прямо-таки каторжная работа, и благо бы на научной ниве. Но нет...
Она включала массу организационных дел: получение информации, переписка с приглашающей стороной, получение официального приглашения, докладные директору для получения разрешения послать доклад на международную конференцию и т.д. Но вот тебе сообщили, что виза получена, и ты уже прошла в Министерстве здравоохранения собеседование. Казалось бы, все позади, но в это время во весь голос заявляет о себе очередная проблема - срочная (все горит!) покупка билета. Без визы купить билет нельзя, это и сейчас так. Но тогда были огромные очереди, запись заранее, с отметкой на руке – все мне почему-то напоминало фильмы о войне.
Можно только радоваться, что «железный занавес» рухнул (но надолго ли?), и новое поколение избавлено от многих бюрократических сторон при выезде за рубеж. Написала, и вспомнила, что последнюю визу в США в 2004 году мы с мужем ждали 13 месяцев. Так что одна проблема решается, другая появляется. Жизнь вносит свои коррективы.
Урок по-американски
Опуская подробности пребывания в разных странах, я хотела бы только сказать, что в Венгрии в городе со странным для русского человека названием «Печь» проходила первая международная конференция по биоэтике, в организации которой основное участие приняли американские ученые.
Из России тогда было двое участников. Мы были там 7 дней. Атмосфера была творческой, теплой, и наши доклады почему-то привлекли к себе внимание. Думаю, что было ощущение новизны от общения с русскими, которые говорили о проблемах здравоохранения и медицинской этики в своей стране, не стараясь при этом в своих докладах что-то приукрасить или очернить. Дни пробежали быстро, и последующая переписка, а подчас и встречи в разных странах с новыми знакомыми, прошли от той первой встречи через многие годы.
Эти встречи были потом и на нашей российской земле, в том числе и в нашем институте.
В памяти же от первой поездки на конференцию за рубеж сохранились и другие, совсем ненаучные впечатления. Все разъезжались из города «Печь» с конференции в разные дни, и мы с коллегой уезжали одни в аэропорт города Будапешт. Нам было известно, что в Будапеште два аэропорта, но после долгих сомнений и споров мы с ней решили ехать в тот же самый аэропорт, в который прилетели из Москвы.
Благополучно приехав в аэропорт после четырехчасового пути, мы только при регистрации билета на посадку узнаем, что наш самолет в Москву улетает с другого аэропорта, и до него не менее часа пути на такси. Этого времени у нас уже не было, и мы, боясь, что придется покупать новый билет, на который у нас, естественно, не было денег, были даже обрадованы, когда ответственный по полетам предложил нам рейс в Москву по тому же билету на следующий день уже, как ни странно, с этого аэродрома.
«Подумаешь, - успокаивали мы сами себя, мы в тепле, посидим сутки, ничего страшного». Но часа через два-три, глядя на все более отекающие ноги, оставив на сутки надежду на обед, мы с ней затосковали. Оставалось еще двадцать часов ожидания, и время потянулось бесконечно долго, а потом, как нам показалось, и совсем остановилось. Мучили жара, духота, жажда, которую нельзя было утолить, потому что за чистую воду надо было платить.
Мы начали даже подумывать, не можем ли мы чего-нибудь продать, чтобы купить еду и напитки, когда рядом шумной ватагой расположились цыгане. В пестрых нарядах, ярких накидках, с многочисленными детьми, они быстро обосновались на свободных местах, вели себя легко и свободно, как будто жили здесь всегда. Мы только повздыхали: «И почему мы не цыгане?».
Вдруг из этой разноцветной публики прямо-таки выплыли с тюками оставшихся от конференции не розданных книг знакомые нам американцы. Мы уже знали, что они из Гастинского центра биоэтики (The Gastings Bioethics Center) и с одной из них – Сьюзен Вольф (Susen Wolf) – мы на конференции много и тепло общались.
- Что Вы здесь делаете? - спросила она, увидев нас. – Ваш самолет должен был улететь еще утром.
С трудом объяснили, что с нами произошло.
- Ничего страшного, - выслушав, сказала Сьюзен. - Сейчас мы все организуем. - Вам надо поехать в гостиницу, переночевать там, а утром приехать, а мы, как организаторы конференции, все оплатим.
Увы, нам приходилось только удивляться и соглашаться. Наши знакомые американцы вызвали в зал ответственного дежурного, заказали через него для нас номер в гостинице, такси, сказав, что такси будет и утром, чтобы привести нас в аэропорт. Такси пришло за нами буквально сразу же.
Мы поблагодарили Сьюзен и ее спутника – тоже сотрудника Гастинского центра, распрощались и уехали в гостиницу. Нам показалось, что с таким комфортом мы никогда раньше не спали. Растирая затекшие ноги, мы только удивлялись тому, что случилось с нами, трудно представляя, что нужно было бы еще вечер и ночь сидеть на вокзале, хотя, конечно, дело житейское, и ничего с нами не случилось, потерпели бы. Но спать в гостинице было явно лучше, чем сидеть в зале ожидания.
Тогда я, кажется, впервые ощутила на себе, что деньги могут очень многое. Воспитанные советской эпохой на неком пренебрежении к звону злата, мы были поставлены в условия, когда пришлось подумать о нем с уважением. Правда, только сейчас, когда я пишу эти строчки, я вспомнила, что нас попросили расписаться в какой-то бумаге, что такая-то сумма долларов ушла на то-то и то-то.
К слову сказать, вспоминается и другой эпизод, когда на научной конференции в Югославии в прекрасном, не разбомбленном тогда городе Дубровнике. Город был сказочно прекрасен. Сбегающие с высоты холма вниз домики. Красные черепичные крыши. В центре сохранился старый город – булыжные мостовые, узкие улочки, которые все, как ласточкины гнезда, были заняты под какие-то магазинчики. Средиземное море – чистое, голубое. Я рано утром пошла купаться, выхожу из моря и вижу на берегу двух молящихся монашек. Такая чистота кругом, воздух просто светился. Мне показалось, что я в раю. Так вот там, в жаркий полдень нас с коллегами угостил водой другой американец. Не хочется писать об этом, но он тут же попросил у официанта выписать ему счет. Американцы умеют считать деньги.
Но в Венгрии впечатление осталось именно от самой возможности с помощью денег резко изменить ситуацию. Этот вывод в мои последующие посещения Америки только подтвердился, что отнюдь не означает личной переориентации на эту ценность. Уважение к деньгам американцев я стала принимать, помня будапештский случай в аэропорту и вспоминая добрым словом своих знакомых американцев, которые не прошли тогда мимо, а позаботились о том, чтобы предоставить нам еду и ночлег. Спасибо им! Привет, Съюзен, я тебя помню и всегда мысленно поздравляю с днем твоего рождения каждое 4 сентября. Знаю, что и сейчас, когда я пишу эти воспоминания о нашей встрече, ты работаешь в Чикагском университете профессором, преподаешь медицинское право. Удачи тебе! Может быть, когда-нибудь дойдут до тебя эти строчки, и пусть они согреют тебя.
Полет, или – мои попутчики
Но этот эпизод – только маленькая прелюдия к тому, что я хотела рассказать о своем первом визите в Америку в конце апреля - начале мая 1990 года, после защиты докторской диссертации. Этому факту я обязана директору нашего института, так как он, зная о приглашении, перенес мою защиту на более ранний срок. Спасибо Вам, дорогой Олег Прокопьевич, это было вдвойне приятно – лететь в США уже после защиты. Приглашение тогда было получено от Международного Совета по научным исследованиям и обмену - International Research & Exchanges Board – очень почетного учреждения. Получение визы оформлялось иностранным отделом Министерства здравоохранения СССР, и она была дана мне на руки чиновником министерства только вечером накануне отъезда.
Виза есть, но купить билеты в то время в Америку, как я уже говорила, было очень сложно. Четверо моих коллег из института Философии РАН забронировали каким-то образом билет заранее и улетели без меня, и если бы не помощь одного знакомого, не бывать бы мне тогда в Америке. Он помог, и было сделано почти невозможное – билет на самолет этим же вечером был у меня на руках! Правда, это был бизнес-класс, стоил он очень дорого, и мне потом пришлось долго копить деньги, чтобы отдать долги за билет. Но я не жалела, все было прекрасно, и, глядя на провожающего меня в международный аэропорт Шереметьево-2 мужа, я видела, что и он доволен.
Потом я взяла грех на душу, порекомендовала этого знакомого, который помог мне купить билет, с докладом на одну из очередных конференций, не зная ничего о его намерении остаться в США. Позже до меня доходили слухи, что там у него сложилось все благополучно, скоро туда переехала и его семья, он нашел работу, но мой знакомый так никогда и не подал мне никакой весточки о себе. Если бы это было несколько лет назад, не миновать бы мне всяких неприятностей, но время уже другое, и все обошлось.
Итак, с опозданием на два дня я летела в Нью-Йорк. Накануне отлета мой знакомый связался по электронной почте с Гастинским центром биоэтики и сказал, что меня будут встречать в аэропорту. Позади суета регистрации, посадки, позади доброе напутствие мужа.
Салон бизнес-класса, в котором я больше не позволяла себе летать из-за его дороговизны, отличается по своему комфорту от более дешевого салона эконом-класса. Здесь более свободно поставлены кресла, и каждому предназначено (оплачено!) большее внимание стюардов и стюардесс, и есть возможность заказывать во время еды красное или белое вино, и кажется, даже что-то более крепкое, не платя за них. Потом в обратном направлении мы летели уже вместе с моими коллегами, и они по этому поводу в обеденные часы наведывались ко мне из своего салона эконом-класс за напитками, зная это правило.
В самолете, летящем в США, рядом со мной сидел, как он сам представился, журналист, который поразил меня тем, что почти все время полета что-то писал. «Вот работоспособность у человека», - поразилась я, но следовать его примеру не стала, было и так интересно наблюдать за окружающими меня людьми в полете.
Как только уселись по местам, вокруг оживленно стали обсуждать посадку, потом переключились на другие темы – кто к кому и зачем летит. Запомнился еще не очень старый мужчина, похоже, еврейской национальности, который то начинал хвалить своего сына, рассказывать, как прекрасно он устроен в Америке – семья, работа, дом.
Говорил, что летит уже второй раз, что ему там все нравится, что его очень ждут, зовут остаться навсегда. То, без всякой логики, вдруг заявлял, что оставаться ему там незачем, что делать ему там нечего, что он летит просто повидаться. И опять – о себе, о сыне. И все получалось, что о своем одиночестве и ненужности там. Господи, как его было жалко! Все думалось, и зачем он говорит об этом вслух, ведь это только его, личное. Но в самолете, как и в поезде, случайные попутчики почему-то располагают к душевным разговорам.
Они и велись почти все время нашего полета, и, вслушиваясь в людские судьбы, и в этом роскошном салоне самолета я почему-то слышала все больше грустные истории. «Навестить сына, дочь, подругу», - все только о встрече, с какой-то тоской, будто уже предчувствуя сердцем новую боль расставания и заранее горюя об этом.
Потом у какой-то женщины случился приступ боли в животе, и она попросила у окружающих но-шпу. Это лекарство оказалось у меня, я ей дала. Она попросила еще таблетку. Я дала еще. Спустя минут пять она стала просить у меня еще пару таблеток – про запас. «Странно, летит далеко, могла бы и запастись», - почему-то рассердилась я. Уж очень бесцеремонными были ее «просьбы».
Рядом со мной с другой стороны удобно расположилась уже немолодая женщина, которая все настойчивее проявляла желание рассказать мне свою историю. «Ладно, послушаю», - решила я, переключившись полностью на ее рассказ. С удивлением узнала, что она артистка, фокусница, и летит в США выходить замуж. «Это ничего, - рассказывала она мне, но явно успокаивая себя, - что ему много лет, он еще ничего».
Не буду утомлять читателя подробностями их романа. Скажу только, что «артистка» много говорила о продаже в Америке товаров на вес, это так поразило ее воображение, что она говорила об этом без конца. Потом пыталась показывать какие-то фокусы, а усталость к концу полета накапливалась, окружающих людей это уже начало раздражать, но она этого не понимала, принималась вновь и вновь показать свое умение.
Перед посадкой самолета она вся переключилась на свою внешность. Водрузила перед собой на столик перед креслом большую сумку с косметикой. Задремав, я не заметила ее колдовства над собой, но, очнувшись от дремы и взглянув на попутчицу, сразу даже ее не узнала. Косметика преобразила ее, омолодив лет на десять.
Случайно в аэропорту увидела ее жениха. Сухенький, старенький. Мне показалось, лет под 80. Она суетилась вокруг него, растеряв куда-то свой похорошевший до этого вид. «Брак по расчету», - промелькнула на миг мысль, и улетела. Теперь, после лучшего знакомства с этой страной понимаю, что непростая ее ждала жизнь в Америке, что не раз затоскует она по оставленному дому, но вряд ли решится вернуться назад. Окажется затянутой в этот жребий – невод, который не оставляет надежду поймать золотую рыбку в кажущейся особенно издалека роскошной, почти сказочной стране. Только невод ее будет все больше с травою, тиною морскою. Дай-то Бог, чтобы я ошибалась!
Перед концом полета загрустила и я, осознав, что лечу в другую страну совсем без денег, без знания английского языка. В школе и институте учила немецкий язык, но что стоила тогда наша учеба. Английские курсы сроком в месяц - вот и весь багаж моих познаний в английском языке. И ни цента с собой, даже позвонить будет не на что.
- Разве можно быть такой беспечной и легкомысленной», - уже начала корить себя и нервничать.
- А вдруг не встретят?.
Самолет приземлился в международном аэропорту Нью-Йорка имени Кеннеди точно в назначенное время, вызвав дружную овацию пассажиров в адрес экипажа.
-Благодарим вас за то, что вы выбрали нашу компанию «Боинг.- За бортом плюс 40 градусов по Фаренгейту, легкий бриз с океана.- Просим всех оставаться на местах до полной остановки самолета и приглашения на выход.
Но вот, получив разрешение, мы, торопясь, покидаем самолет, чтобы пройти на паспортный контроль.
Аэропорт Джи ФК
В зале перед строгими кабинами офицеров паспортного контроля нас ждала темнокожая служащая, которая что-то быстро и властно объясняла прибывшим пассажирам на хорошем английском языке. Я, конечно, ничего не поняла, но была удивлена, что толпа пассажиров быстро разделилась на две группы. Одна - поменьше – была направлена в правую сторону.
Уже потом я узнала, что это привилегированные здесь лица – лица, имеющие американское гражданство, или же Грин-карту (Green Cart), дающей право на безвизовый проезд и еще ряд преимуществ. Там была совсем маленькая очередь, и я по незнанию пристроилась к ней, но скоро поняла, что сделала большую ошибку.
Вторая очередь была большой, и ее движение направлялось в своеобразный лабиринт полосками синей ленты, прикрепленными к стальным хромированным столбикам. Это вносило порядок в движение очереди, и на выходе из этого лабиринта дежурный офицер распределял каждого вновь подошедшего к той или иной паспортной кабине. Боинг, на котором мы прилетели, вмещал 400 пассажиров, и очередь была длинной и двигалась медленно. Я почти последней подошла к кабине паспортного офицера и поздоровалась. Странно, но поняла, что он попросил меня показать приглашение.
О том, что надо брать с собой приглашение, меня при собеседовании, конечно же, не предупредили. Только случайно, по какому-то наитию, перед уходом из дома в Москве, проверяя еще раз все документы, я решила положить и приглашение. Вот оно, вот, положено в высокое для моего роста окошко, где на меня беспристрастно смотрел пограничник с погонами в костюме темно-синего цвета и ждал.
Видимо, приглашающая меня сторона, а это была, как я уже говорила, Международный Совет по научным исследованиям и обмену - внушала уважение, и я была одарена улыбкой и штампом в паспорт, означающим, что виза дана, и вход, точнее выход из его кабины наружу через легкую дверь был свободен.
- Уф, неужели все позади? Скорее бы на воздух!
Потолок в этой «приграничной полосе», где мы так долго стояли, чтобы получить визу уже на американской границе, очень низкий, давящий, вентиляции нет, она так и не установлена за эти 10 лет, в течение которых я часто «переходила границу». Люди, уставшие от полета, очереди, перехода по бесконечным коридорам до помещения паспортного контроля, неизбежно сопутствующего всей этой процедуре волнения, доходили до паспортного контроля замученные, раздраженные, и выходили из двери офицерской кабины, как из парилки. Я была поражена такой неустроенности этого знаменитого международного аэропорта, и до сих пор сожалею, что «вход» в Америку для впервые (и не только впервые) приезжающих в нее начинается с этого « ада».
Зато через несколько минут вас ждет утешение. Ваш багаж уже на крутящейся контейнерной ленте, вот вы его уже поставили с ленты на пол, вот уже вас и ваш багаж обнюхал таможенный пес, которого держал на коротком поводке служащий, и этого пса я встречала в следующие полеты как старого знакомого.
Меня, правда, постигло разочарование, когда кто-то сказал, что псы долго на границе не служат, берут новых собак, со свежим нюхом, но той же самой породы. Вот мне и показалось, что эти годы мой багаж и меня обнюхивал один и тот же пес, и почти мой знакомый. Но нет, здесь не может быть знакомых псов. Здесь – граница!
Вот и последний контроль (предъявите квитанции, ваш ли багаж?) позади. Какой-то длинный темный туннель, и вещи такие стали тяжелые. Будет ли конец этому пути? Конец – неожиданен, как и все в Америке, просто кончается туннель, и тебя заливает поток света и гул встречающей толпы. Первое, что я вижу: плакат в руках человека, и на нем крупно, от руки, ярко, почти вызывающе, синим по белому, на английском языке написано: RAISA КOROTKIKH.
- Ура, я нашлась! Меня встречают! Здравствуй, Америка!
Но до выхода из аэропорта пришлось еще подождать. Мой встречающий, незнакомый мне человек сказал, что мы поедем в Гастинский центр, но чуть позже, ему надо сделать что-то еще. Что, я, конечно, не поняла, но знакомое уже сочетание слов, звучащее на английском языке, меня полностью успокоило.
- А, пусть делает что хочет. - Я спокойна. - Со мной все в порядке. - Вот ведь, так далеко, а все в порядке. - Спасибо, дорогие «гастинцы»! - Теперь не пропаду. - Я нашлась.
И снова все по кругу.
За этим бесконечным млением я не заметила, как мой «гастинец» подвел меня к какой-то скамейке и ушел.
- Ну и что, ничего страшного, - говорю себе, оглядывая гудящее чрево аэропорта и с удивлением увидев девушку, совсем юную, которая летела со мной в самолете с маленьким щенком, как мне показалось, овчарки.
Бедный пес, пристроился и сикает прямо на полу. Устал, бедненький. Девочка спокойно пережидает это, но беспокойно оглядывается по сторонам. Видно, еще не нашла тех, кто должен их с песиком встретить. Отряхнувшись, пес как-то виновато поднял мордочку на хозяйку, но она лишь потянула поводок куда-то в сторону, и они исчезли навсегда.
А по тому месту, где только отряхнулся щенок, выплыла откуда-то (мне подумалось, с небес) роскошная англоафриканка. Очень уверенная в себе, притягивающая к себе взоры даже в этой многоголосой суматохе усталых от полета и встречи людей. Блеск! Она была высокой - раз! В черном шелковом облегающем ее тонкий стан платье – два! И в руках у нее была плетеная корзина, покрытая нежным белым - белым, тончайшим, словно спряденным волшебницей-феей кружевным покрывалом, в котором лежал, перебирая ножками и ручками, самый черный малыш на свете, которого только можно себе представить.
Тут одним «три» не отделаешься, можно сразу сказать – пять! Как она его несла, как это было красиво! Так бы и шла за ней и любовалась. Это было достойно кинокамеры. Очень красиво. Сочетание белого и черного. Гордая. Очень гордая. И очень красиво шла, не замечая лужи.
- Боже мой, только бы не упала!
Нет, посмотрела удивленно под ноги, чуть замедлила шаг, потом краем свисающего нежно-нежного, бело-белого, всего из кружев, покрывала отерла подошвы черных туфель по очереди – сначала левый, потом правый. Вы не представляете, как я обрадовалась, что сидела с другой стороны и не увидела, что стало с волшебным покрывалом. Ах, как гордо она пошла дальше. Все дальше. Ушла в бесконечность. Почти в ночь. Сочетание черного и белого, и очень гордого.
Между тем рядом со мной разыгрывалась драма. Десять, а то и больше людей, видимо, из еврейской семьи соединились после долгой разлуки, и радовались, радовались. У меня мурашки пошли по коже, как они радовались, как целовались. И все обнимались. Все. Кроме одной.
Это была совсем старая старушка, седая, как лунь, вся в сеточках морщин, и вен, которые напрягались на руках паутинками прожитых лет, когда она собиралась с усилием, чтобы встать и потянуться к людям, стоявшим рядом. Она была старше, чем я сейчас. Да, намного старше. Но она находила в себе силы, чтобы привстать со скамейки, где сидела рядом со мной – такая сухонькая, седая, но с черными красивыми еврейскими глазами миндалевидной формы – привстать, совсем встать и вот – вот броситься кому-то в объятия, кого-то поцеловать, а то и подставить щечку для поцелуя. Ведь все же обнимаются, целуются. Но в это время появлялась твердая рука мужчины и придавливала ее к скамейке.
- Сиди, мать, - приказывала рука. Она успокаивалась на минутку, но вот опять приподнимается сухонькое тельце, опять тянутся глаза, губы. Но твердая мужская рука придавливает ее назад и уже строже внушает:
- Сиди, мать.
- Да что же вы, люди, посмотрите же на нее, пожалейте ее, ведь она старше всех вас, как она соскучилась по каждому из вас! По тебе, по тебе, по тебе, - я считала, как била себя кнутом, нет, не надо, не оставляйте ее одну.
-Сиди, мать, - понеслось мне вслед, когда встречающий меня американец наконец-то выудил меня из этого моря голов.
Это были последние русские слова, которые я слышала в международном аэропорту имени Джона Фицджеральда Кеннеди, или как его называют американцы, JFK (Джи ФК).
Спасибо!
Потом мы куда-то поднимались на большом грузовом лифте, куда-то шли с моим попутчиком, и он нес мою сумку, и привел меня на огромную стоянку машин. Подошел к огромной, цвета бордо машине, и я с тех пор стала американкой по любви к машинам. Да, именно американкой! Какая красота, если бы вы видели. У нас с мужем в Америке было много разных купленных и арендованных машин – новых, старых японских, почти новых – американских, и мы были влюблены во все.
Америка – это страна не просто машин, это страна – прекрасных машин. Машинам надо посвящать оды. «Машина - не роскошь, а средство передвижения», - сказал когда-то Остап Бендер. При всем моем почтении к гениальному мошеннику могу уверенно возразить. «Машина – это роскошь! Это и средство передвижения»! И глядя на прекрасное, красивейшее создание рук человека, я почему-то со страхом думаю:
-Оно повезет только меня? Одну? Это уже роскошь! Здесь, таких, как я (правда, я тогда была еще худой и стройной) может разместиться семь, а то и больше человек.
Но мой «гастинец» сел за руль машины, подъехал к выезду стоянки, заплатил за парковку. Вот мы и поехали куда-то в сторону на большую автостраду Expressway, пересекая линии бесконечных дорог, мостов, все дальше и дальше от международного аэропорта JFK, напоминающего по форме любимую мною в детстве бабочку. Только эта бабочка была огромной и железной.
Путь до Гастинского центра от аэропорта в Нью-Йорке (сейчас этот центр расположен в самом Нью-Йорке) был далекий, два часа езды. Вы думаете, я любовалась видом новой страны, впитывала в себя новые краски, внимала сверху ажурного моста переливам водяной глади пересекаемой нами реки Гудзон?
Конечно, да, но все это видела каким-то вторым зрением: какие нарядные чистые машины, какие ухоженные дороги, везде надписи на английской языке, на каждом повороте слово «exit» с указателем номера поворота, что-то еще. Наверное, непривычно бесшумный ход летящей машины.
Но главным моим занятием было другое. Я держала в руке записку с набором самых нужных слов (ах, если бы знать, что самое нужное!) на английском языке. Еду и повторяю про себя, как будет на английском языке «спасибо». Потом смотрю в бумажку правильно ли? И опять повторяю. И опять смотрю. Зациклилась. Мой водитель уже удивленно поглядывает на меня – вижу его взгляд в зеркале машины. Но молчит. А я все повторяю. О, знакомое по обложке журнала здание и надпись над ним, удостоверяющая, что это Гастинский центр биоэтики. Приехали.
Так, не забыть. «Thank you, very much!». Выхожу из машины и говорю водителю на немецком языке: «Danke shon!». Он улыбнулся.
Встреча в Гастинском центре биоэтики
После долгой в 9 часов полета дороги и временной разницы очень хотелось спать. Но я приехала как раз в самый разгар конференции, увидела в зале за длинным столом своих на чужой земле таких родных философов и знакомых уже «гастинцев», и пристроилась рядом. Поначалу в душе даже шевельнулась обида: могли бы и прервать конференцию, но обиду засунула подальше, и она почти прошла. Паша Тишенко, такой воспитанный, умный, хорошо владеющий английским языком (сейчас он один из авторитетных философов Института философии РАН), сел рядом и стал переводить содержание докладов. Хотели послушать сразу же и мой доклад, но сон так сморил меня, что хозяева смилостивились, отложили его, и стали развозить гостей по отелям.
Наша переводчица
На утро в холле отеля нас встречала переводчица. Похоже, из советских эмигрантов той породы, про которых почему-то говорят как об Иванах, не помнящих родства. Высокая, худая, вечно куда-то спешащая, бегущая, она смотрела на нас как на обузу, хотя это и была ее работа. В ней жило этакое внутреннее превосходство почти американки перед русскими, которые впервые в Америке.
За десять лет я встречала много людей такого типа, которые как-то недобро относились к своей стране, откуда они приехали, где часто получили прекрасное образование, дающее им возможность получить в Америке хорошую, высокооплачиваемую работу. Но их обида на свою родину, часто заслуженная, обоснованная, как-то незаметно перерастала почти в ненависть, и эта ржавчина съедала их, разрушала душу, передавалась детям.
Может быть, это своего рода защита, спасательный жилет, чтобы не разъели душу тоска и грусть. Как знать? Но наша переводчица была из тех, кто, как показалось, мало в чем сомневается. Ну да Бог с нею! Мы, все четверо русских, приехавших на конференцию, радовались, когда наша переводчица уходила с «работы». Было досадно, обидно, и почему-то жаль ее.
Побегав по Нью-Йорку, побывав в нью-йоркском метро, отличающимся от московского тем, что билеты продают от одной станции до другой, места в вагонах метро расположены так, как у нас в пригородных электричках, мы с нею и всеми участниками конференции перелетели из Нью-Йорка в Вашингтон, потом опять вернулись в Нью-Йорк.
Поездка в Вашингтон
В Вашингтоне был мой доклад, и, кажется, удачный. Он был посвящен проблемам биоэтики в нашей стране. В его основу лег огромный фактический материал по изучению моральных проблем медицины, отношению к появлению новых проблем в репродукции, трансплантации органов и тканей, использованию биотехнологии в других целях, возможности создания комитетов по биоэтике в России.
Но основу доклада составлял мой многолетний анализ поступающих в Министерство здравоохранения СССР писем в связи с врачебными ошибками, в том числе в связи со смертью больных. Статистика была основана на изучении более чем шестидесяти тысяч писем. И часто выводы были неутешительны. Внимание участников конференции к излагаемой ситуации было огромное, хотя свои немалые проблемы были в каждой стране, и они также открыто звучали с трибуны.
Мы шли куда-то с конференции, и один из наших спутников из института философии, любящий подтрунить над другими, сказал тогда с каким-то удивлением:
- Я даже не думал, что ты можешь сделать такой доклад.
И обидно, и приятно. Обида, радость. Частые спутники нашей жизни. Куда деваться от них?
В свободное от конференции время мы смогли посмотреть в Вашингтоне центр новорожденных детей, которые родились недоношенными. Удивило то, что нас пустили посмотреть боксы с детьми в реанимацию, совсем не требуя надеть белый халат, сменить обувь. Такая необычность в отличие от наших медицинских центров удивляет.
В свой последний приезд в США уже в 2004 году мы с мужем навещали в госпитале под Нью-Йорком одного из наших знакомых русских, которого там оперировали. Нам предложили только перед входом в палату протереть руки какой-то пастой. И опять осталось впечатление, что мало внимания уделяют, как мы говорим в медицинских кругах, правилам антисептики. Но, к слову сказать, по данным статистики, это не сказывается на здоровье больных. Видимо, действуют какие-то другие механизмы внутри больничной инфекции, которые нам надо более глубоко изучать. К тому же это почему-то не мешает прекрасным результатам работы. В центре реанимации новорожденных мы видели детей, родившихся с весом в 800 грамм, и слушали, что они выживают в этом центре, где им был обеспечен необходимый уход и лечение.
Нам показали тогда заседание этического комитета. Мама родила ребенка с патологией, несовместимой с жизнью. На заседании этического комитета присутствующие врачи, юристы, священнослужители, другие члены этического комитета по очереди высказывали свое мнение. Отвечали на многочисленные вопросы мамы. Но окончательное решение о том, что делать с ребенком, оставалось за мамой.
Мне потом часто вспоминался этот центр для новорожденных, когда в девяностые годы можно прочитать в газетах, в метро объявление: «Прерываю беременность на любом сроке». Любом!!! Бедная моя страна, если так может относиться к плоду. Не зря церковь не поддерживает аборты. Это же настоящее убийство. Там – выхаживают с 800 граммами веса. У нас – делают аборт - даже слова не хотят ложиться на бумагу – с весом полноценного ребенка.
- Остановись, пусть он увидит солнце, услышит шум осеннего дождя!.
Ох, и грустную я веду тему. А этические комитеты, на мой взгляд, создавать нужно. И не формально, а чтобы они работали, помогали и пациентам, и врачам в трудных этических ситуациях. И хотя дело у нас потихонечку сдвигается, но медицина, особенно в своих экстремальных ситуациях, остается еще «закрытой системой», и наши попытки как членов этических комитетов как-то изменить ситуацию пока не дают нужной отдачи, и причин тому много.
Матисс и я
Из поразивших меня впечатлений в свою первую поездку в Америку вспоминаю музей современных искусств в Вашингтоне. В музее нам была предоставлена полная свобода от опекающей нас переводчицы, и там часа два я не могла отойти от одной картины, словно меня кто-то заворожил.
Силуэт женщины на картине едва виднеется на синем фоне в небольшой боковой комнате. Она наклонила голову и что-то делает руками. У ее ног склонилась чуть заметная голова лошади. На переднем плане - вход в куполообразное строение, за окном которого угадывается какая-то древняя площадь с загадочными орнаментами. Справа – то ли просто синяя стена, то ли еще одна комната.
Это картина великого Матисса «Вход в касбу». Матисс написал ее в Марокко. Масляная краска положена прозрачными, просвечивающими живыми мазками. Силуэт женщины вызывает удивительный эффект присутствия на этой древней площади. Почему она так завораживающе подействовала на меня? Может быть, это была натура, родная мне по крови, и она все звала, звала куда-то. Неужели мои корни так далеко? Вот и сейчас зовет, когда я пишу эти строчки.
Связь времен напоминает о себе по-разному. Вот и меня позвала в прошлое кисть мастера, напоминая о том, что была на свете моя бабушка, пробабушка, про-пробабушка… А может быть, это там, в цитадели городской стены сижу я, поэтому и застыла на миг от встречи со своим прошлым? Впрочем, какая разница – кто там?
Важнее, что волшебство встречи состоялось. И если бы я снова когда-то окажусь в Вашингтоне, то обязательно схожу в этот прекрасный американский храм искусства.
Как знать, не эта ли встреча была для меня самой важной в мой первый приезд в Америку?
И снова звон злата
В Вашингтоне запомнилась одна сцена в ресторане, куда нас повели в прощальный вечер наши хозяева. Мы с коллегами поняли, что ресторан очень дорогой и известный. Нас торжественно посадили в отгороженном от общего зала прозрачной ширмой уютном кабинете, сказав, что именно здесь любили обедать господин Президент Рональд Рейган (Ronald Reigan) с супругой, и что вот цыпленок под таким-то соусом был любимым блюдом госпожи Nancy Reigan.
Взяла, попробовала. Ничего особенного. Лучше бы заказала свою любимую рыбу. Конечно, угощение москвичей в таком ресторане стоило огромных денег. К нашему хозяину подошел человек из ресторана, принес на маленьком с голубыми каемочками подносе чек. Тот взял его, почитал, что-то просчитал про себя. Но когда с этим же подносом, видимо, уже за деньгами опять подошел тот же человек, то наш хозяин так посмотрел на него, что тот буквально попятился задом.
Видимо, не по чину. Сразу же подошел другой человек, более осанистый и представительный, и тогда деньги были положены на поднос. Какое-то странное было впечатление от увиденного нами, словно мы оказались невольными свидетелями какой-то сцены, которую видеть были не должны. Увидели нечаянно и ужаснулись той иерархии, которая царит в мире денег.
Кстати, мы с коллегами очень жалели, что такие деньги тратятся на всякие там рестораны, почти впустую. Лучше бы их отдали нам, и мы могли бы купить что-то из электроники, которой у нас в стране тогда еще не было, и которую так хотелось иметь. Что греха таить, хотелось купить и ту, чем-то поразившую мое воображение красивую кофточку, которая попалась мне тогда на глаза в Нью-Йоркском магазине. Глаза разбегались от обилия всего.
И хотя все уже можно сейчас купить и в России, но магазины, или как там говорят шоппин (shopping) в Америке – это что-то особое и по атмосфере, и по качеству товаров. Да простит меня читатель, но магазины - это своеобразная визитная карточка Америки, и не упомянуть о них нельзя. Но о магазинах я подробнее узнала, только живя подолгу в Америке, а не тогда, в первый раз, находясь в недельной научной командировке.
Перелет из Нью-Йорка в Москву был с остановкой в канадском аэропорту для заправки самолета. Нас провели в зал ожидания, и мои коллеги занялись поиском пива. Они долго смеялись надо мной, что, взяв с собой две баночки икры – красную и черную - я так и не решилась подарить их прилетевшему на встречу с нами в Вашингтон Даниэлю Виклеру (Daniel Wickler).
Это был несостоявшийся ответ на его подарок, который он прислал мне перед этим в Москву – зонтик с чередующимися красно-белыми полосами. Очень красивый. Тогда – постеснялась. Сейчас я бы это сделала. Сделала бы, потому что лучше знаю американцев, потому что стала немного увереннее в себе. Но зонтик мне нравится больше, хотя теперь я знаю, что икра очень ценится в Америке. Белый и красный цвета подаренного мне зонтика были наполнены ожиданием чего-то светлого, праздничного.
Спасибо, Дэн. Эта поездка и стала праздником, праздником открытия страны, где живет много хороших людей. Среди них и Дэн Виклер - член президентской комиссии по биоэтике, председатель международной ассоциации по биоэтике, профессор университета в Минессоте штата Чикаго, а сейчас – профессор Бостонского университета.
В ту поездку я лучше узнала и прониклась огромным уважением к моим спутникам. Они все имеют ученые звания, занимают почетные должности. Но главное, что - они замечательные, отзывчивые люди, уважаемые в нашей стране и за рубежом.
Я до сих пор многому учусь у них, и всегда радуюсь, когда нахожу книги, статьи с их фамилиями. По личному опыту знаю, как достойно они представляют нашу науку за рубежом.
Возвращение домой
Говорят, что во всех поездках – самое лучшее – это возвращение домой. Думаю, так оно и есть. Я до сих пор помню чувство огромной радости, которую я пережила, уже вернувшись в Москву, встретившись с мужем, сидя в машине рядом с ним.
Моросил дождь, дорогу развезло, нас обгонял, догонял, ехал рядом поток совсем других машин. После американских ухоженных, чистых, блестящих машин смотреть без обиды на едущие рядом грязные, все больше старенькие, блеклые машины было нельзя. Милая, неумытая, неухоженная моя Родина, но счастливой я могу быть только здесь.
Сейчас в Москве и Подмосковье вид машин все чаще напоминает американский пейзаж, но американского уважения к правилам движения на дорогах еще так далеко.
Вот и закончилась первая научная командировка в Америку. Здравствуй, дом!
Какое счастье – вернуться, увидеть всех своих родных!