Произведение написано на основе личных воспоминаний и реальных событий. У некоторых персонажей существуют прототипы, остальные - собирательные образы. Заранее прошу прощения за некоторые неточности и авторский вымысел, который хоть и присутствует, но не в столь глобальных размерах. Просто я так вижу свою картину.
В целом - правда о морских защитниках нашей родины в недавние времена. Автор произведения проходил срочную службу на флоте в посёлке Рыбачий, рядом с Петропавловском-Камчатским.
Ссылка на заказ книги КТОФ. Матросская кича - http://www.ozon.ru/context/detail/id/8615677/
Контрольная глубина - http://my-shop.ru/shop/books/1765383.html?partner=240
Юмор и трагедия.
КИЧА
Шутов нажал кнопку вызова дежурного. Двери открыл молодой охранник. Обнюхав поданную мичманом бумагу, он кивнул головой и проводил офицера и бледного матроса к кабинету коменданта гауптвахты. Шутов постучал в двери.
— Да! — выстрелил из ствола чьей-то лужёной глотки сочный голос за дверью и сердце матроса ещё раз ёкнуло.
Они вошли в кабинет.
За столом, уставившись в маленькие листы бумаги, сидело существо огромных размеров, одетое в форму офицера ВМФ. Его массивное тело каменной глыбой возвышалось над кипой папок, бумаг, скрепок и прочего канцелярского мусора. И даже стол за которым он сидел, по сравнению с ним казался игрушечным. "Да на нём всю оренбуржскую целину легко перепахать можно, а он тут с бумажечками...- Удивлённо подумал Бобров,- это же смешно!"
И вслух добавил:
— Здравия желаю, тарщ тан нант! Матрос Бобров, пять суток ареста!
Как можно пободрее, так, как научили в части.
Капитан, словно преодолевая сильное магнитное поле, медленно поднял голову, с трудом отрываясь от бумаг и, с широко раскрытыми глазами, безумным взглядом упёрся в лицо матроса. Зрачки его сверкнули стеклянным блеском. Сергей отчаянно попытался что-либо в них прочесть, но, к своему сожалению и страху не нашёл в них ни одной печатной буквы.
Казалось, что офицер смотрит вдаль, сквозь него.
— Шо-о? — капитан медленно перевёл взгляд на Шутова. Удивлённо вскинул брови, как будто увидел старого знакомого. Он открыл рот, как бы пытаясь сделать какое-то звукоизвлечение, но, будто передумав, пожевал губами:
— Ага.
— Здравия желаю! — Мичман чуть выпрямился и слегка хлопнул ладонями о бёдра,- вот привёз ещё одного архаровца.
— Мичман! — почти не дав ему договорить ухнул комендант,- Опять восьмая дивизия! Что-то зачастили вы тут, что у вас там за бандиты такие? — он резко ткнул пальцем в направлении живота Боброва, будто желая, то ли проткнуть насквозь, то ли перешибить его пополам, — Каждый день!
— Так точно, вчера молодого привозил, сегодня вот — годок. Шалят.
Комендант нахмурил брови, сделал сосредоточенное лицо. В его черепной коробке явно и тяжело шла обработка какой-то информации.
— Ничего. Поработаем. То есть мы из их тут мигом выбьем безобразный дух буут, эт-та, лететь, как пчёлки.
— Вы хотели сказать — летать, товарищ капитан лейтенант! — вдруг как-то само собой вырвалось у Боброва.
— С характером, — сказал Шутов, явно, но запоздало пытаясь вступиться за Боброва.
— Тут всё равно, — жёстко печатая каждый звук, непримиримо прошипел комендант, на его скулах быстро заходили желваки,- Мы из его тут толк сделаем, — продолжал он неимоверно калечить великий могучий, — Это в части они адкИ*, а здесь будут тянуть палубу, а утром-по утрам бегают, как сайгаки. А не будут тянуть палубу, будем тянуть их! Га-а-а-а-а-а-а!!! — удовлетворённый своим остроумием, заржал он и стукнул по столу кулаком.
Информация о воспитании личного состава на гауптической вахте длилась ещё десять минут, после чего комендант решил отпустить Шутова.
— Ну-с, мичман, вы можете идти! А вы останьтесь, — добавил он строго, обращаясь к Боброву.
Снова переведя взгляд на Шутова, великан проукал, как филин:
— Угу. А с этим, — он кивнул подбородком в сторону обвиняемого,- Я щас поговорю.
— Есть, — вполголоса ответил Шутов и… превратившись в тень, остался стоять на месте. Капитан-лейтенант больше не замечал мичмана. Он важно откинулся на спинку стула и продолжил беседу с новоявленным своим подчинённым:
— Ну-с, аспадин матрос, может всё-таки изволите доложить, за что осУждены? — Спросил он, наслаждаясь каждой ноткой своего голоса, воображая, что говорит он очень уж умнО.
— Пять суток Ареста за пререкания с пом. ком. кор.* по полит. части, капитаном третьего ранга Рукомойником и восседание на койке с итарой в рабочее время, аспадин капитан-лейтенант! — бодро ответствовал Бобров.
Капитан сдвинул дуги бровей.
— Трое суток Д. Б.* — глядя исподлобья мрачно уронил он.
— Что? — Бобров сделал вид, что ничего не понял.
— Ещё сутки.
— Есть, четверо суток д. б! Товарищ тан-нант!
— Так. Вижу, с арифметикой у тебя порядок. Теперь проверим твоё знание литературы. И капитан вдруг напрягся, — Матрос Бобров!
— Я!
— А доложите-ка мне первую статью устава внутренней службы!
— Есть! Первая статья У В С* гласит: начальник всегда прав!
— Хорошо. Согласен. Теперь вторую!
— Вторая статья гласит: если начальник не прав, смотри статью первую!*
Так он постепенно перебрал несколько статей У В С, рассказав о их содержимом наизусть и на одной из них споткнулся, перепутав некоторые слова. Заскучавший было капитан, вдруг встрепенулся, как от спячки, подскочил на стуле и, потерев ладонь о ладонь, показал пальцем на Боброва:
— Сутки Д. Б!
На этот раз Бобров не испугался, ни вздрогнул, напротив, его стал душить какой-то дикий необузданный смех. Только что он бледнел и дрожал, а теперь еле сдерживался от хохота.
— Есть… есть… сутки д. б, — с трудом выдавил он из себя, сильно покраснев и закашлялся, чтобы скрыть своё веселье.
Комендант догадался о его состоянии и жёстким голосом произнёс:
— Бог с ней, с литературой. Вывернуть карманы!
Боброва очень удивило новое направление в тактике противника, но подавать виду было нельзя и он подчинился. На пол упали не сожжённая спичка и бычок недокуренной сигареты "Астра".
Неприятель вскинул брови и громко закричал:
— Шо? Курение, поол, на территории стратеическага ва-аеннага абъекту?!
— Но я не курил! — справедливо возразил Бобров, потому что он действительно не успел ещё засмолить родную "Астру" в условиях тягот воинской службы.
— Малчать! Двое суток д. б. за, поол*, курение и возражение! И глаза командира "военнага абъекту" возмущённо запрыгали вверх-вниз от ботинок к глазам нового подчинённого.
Боброва больше не давил смех.
— Есть, — тихо ответил он и понуро опустил голову.
Когда закончилось знакомство с новым начальником, Шутов отстранённо стоящий возле двери, перестал быть невидимой тенью и с глубоким вздохом проявился в воздухе. Комендант заметил чудесное возвращение мичмана и с шумным шипением открыл рот:
— Шо?! Шу… Рассекретился!
Боброва из кабинета сопроводили на улицу, где он и распрощался со старшиной команды.
— Ну давай, Бобров, не скучай, всё будет окей, — сказал Шутов и протянул ему руку...
В результате непринуждённой и содержательной беседы с комендантом гауптвахты у Боброва накопилось 17 суток добавочного времени, не считая пяти первичных, стартовых...
… Днём камеры обычно пустовали. Кичмарей (так здесь называли арестантов) выгоняли на прогулку. Это понятие у обычного гражданского человека должно быть, вызвало бы неадекватную реакцию, узнай он о том, что это такое, но здесь… это было обычным "распорядком" дня. На прогулке матросы ходили в колонне по одному, а чаще бегали по замкнутому кругу внутри кичи. Бывали дни, когда это продолжалось по нескольку часов кряду — видимо зависило от того, какой начальник караула сегодня заступил на дежурство, есть ли какие-нибудь работы или, не провинился ли кто. Если долго нет разнарядок на работы — то головы в чёрных фуражках не очень-то силились напрягать свою извилину, для того чтобы найти подходящее занятие для матросов:
— Внимание: на ле-во! Бео-ом — арш*!
Боброву, как вновь прибывшему, для ознакомления с местным укладом, приказано было бегом носить землю в вёдрах из одного края кичи в другое и обратно. Чем он, собственно, и занимался уже битых три часа в паре с каким-то на вид хилым и замученным матросом. По этому же принципу было налажено перекладывание с места на место каких-нибудь тяжёлых предметов, например, кирпичей.
— Работы пока нет, тренироваться будете, чтобы на реальной работе не опарафиниться, ясно, уроды?! — просто разъяснял причину возникновения такого вида деятельности начкар.
Часто отправляли избранных начальником караула в город, выполнять нормальную работу.
К примеру, ребята помогали рабочим строить дороги или разгружать вагоны с товаром.
Иногда некоторым счастливчикам доставалась "элитная" работа — разгрузка продуктов в магазин. Там, стопроцентно можно было чем-нибудь полакомиться, что-нибудь стащить или получить так недостающую человеческую ласку — видя худых, замученных кичмарей в грязной не стиранной неделями робе*, сердобольные заведующие или продавщицы угощали голодных пацанов пряниками, конфетами и соком. Было очень почётно забыть на время о вонючей арестантской каше и о безвкусном супе, который в шутку ли называли баландой. В город обычно рвались все без исключения, даже если пришлось бы весь день таскать тяжёлые мешки с мукой от которых становишься белым, как дед мороз. Парни готовы были на всё, лишь бы не быть какое-то время "за колючкой", лишь бы посмотреть на гражданских людей, пообщаться с ними.
Попадали в матросскую тюрьму за любое мелкое или крупное нарушение. Чаще всего за пьянку, неуставные взаимоотношения* или пререкания со старшими офицерами. Через "губу" проходили и совершившие более тяжкие преступления, даже убийцы. Таких держали иногда в одиночках (но не всегда) в ожидании решения суда. Затем их отправляли в дисбат или в тюрьму.
Одному молодому моряку пришло из дома письмо, в котором ему любимая и единственная сообщала, что выходит замуж. Парнишка был с Москвы. Горячий матросик сначала схватился за голову, потом за руль дивизионного автобуса и помчался на всех парах в аэропорт Елизово. Всю дорогу угонщик мчался на предельной скорости, на какую только способна была старая советская машина — 120 км. в час, не ослабляя давления ступни на педаль газа, даже на поворотах. Говорят, что по всем законам физики, он должен был перевернуться. Шлагбаумы на встречных КПП ломались, как спички. Когда эксперты вычислили среднюю скорость от его воинской части до аэропорта, она оказалась 125 км. в час(!) Надо отдать ему должное, парень оказался классным водилой, иначе бы не выжил. К счастью для сумасшедшего влюблённого жертв во время авторалли Петропавловск — Елизово не случилось. Как он собирался без билета улететь в Москву гонщик-пилот военному следователю ответить затруднялся. Принимая во внимание шоковое состояние подсудимого вызванное чёрной вестью из столицы, суд полностью оправдал убитого горем парня и отправил его служить далее. Но перед судом ему пришлось отсидеть целый месяц в одиночной камере на гарнизонной гауптвахте. Жертвы подобных и бесподобных случаев гостили здесь постоянно...
… На территорию "стратегическага военнага абъекту" медленно и мягко опустилась милость господня — воскресенье. Сегодня всем позволено было отдыхать. Никто не бегал по кругу, никто не носил "круглое" и катал "квадратное". Многострадальный холмик земли спокойно лежал у бетонной стены, никто не вонзал в его тело рассыпчатое страшные совковые и штыковые лопаты и не тащил его, болезного к противоположной стене. Все занимались кто чем хотел. А заниматься было, собственно, нечем. Хотя… можно было озадачить корыстных охранников доставанием водки. Но для этого сначала нужно было где-то достать деньги. Можно было покурить за белым домиком "Астру", щекоча себе нервы надеждою быть пойманным на месте преступления и этим повысить свой рейтинг в среде себе подобных. Но для этого надо было сначала стрельнуть её, эту "Астру" у кого-нибудь из караула. А сможешь ли ты это сделать? Вопрос.
Время отдыха — время неуставных взаимоотношений. Никогда не удаётся их избежать в эти злополучные часы. Да и признаться для "избежания" никогда не прилагается никаких усилий. Воспитание молодых нарушителей воинской дисциплины считается делом почётным и целиком переносится на хрупкие плечи старослужащих. А как оно проводится — на флоте подглядывать не принято, даже младшим офицерам...
… В коридоре между камерами стоял гроза тихоокеанского флота — полторашник*. Его дежурно-наглое выражение лица, презрительный взгляд, направленный вниз, на молодую летающую по палубе поросль… Его руки расставлены по сторонам, как у птицы готовящейся к затяжному полёту, его рот не закрывается, даже если его владелец молчит. Вздёрнутый нос, голова с приподнятым подбородком закинуты вверх. Его голова не желает опускаться до нормального уровня — его глазам приходится смотреть всё время сверху вниз. Он гневно покрикивает на молодых матросов, заставляя их вместо себя мыть полы. Сиплый от водки и простуды голос тупо повторяет заезженную, банальную флотскую фразу:
— Алё, быки! Быстро сокращаться на палубе!
И два щуплых, низкорослых "быка" в гюйсах* и тельняшках, согнувшись пополам, носятся с мокрой ветошью и "сокращаются".
… Не смотря на столь грозный вид, полторашник имел довольно доходную внешность: он был худ, слегка горбат и рост его был отнюдь не выше притесняемых им матросов. Прозвище эксплуататора удачно гармонировало с его плюгавой внешностью:
— Мозгляк! Ещё раз гавкнешь, я тебе ветошью пасть заткну! — Выглядывая из приоткрытой двери крикнул ему высокого роста годок*, — В выходной орёшь, как идиот, от тебя нигде покоя нет! Если и дальше будешь "неправильно" руководить приборкой, будешь вместе с дрищами* палубу тянуть!
Нос грозы флота накренился ниже уровня ватерлинии*, плечи втянулись, руки подбитыми крыльями беспомощно повисли вдоль прочного корпуса*, а корма его, малодушно виляя двинулась к выходу на улицу. И долго потом поломойщики не обнаруживали своего истязателя в поле зрения.
Молодые арестанты представляли из себя здесь довольно жалкое зрелище: худые, забитые, грязные, часто с разбитыми лицами, их страдания здесь были неизмеримо больше, чем у себя в части. Попасть сюда до двух лет службы считалось весьма дурным тоном. Этот пункт неписанного закона флота гласит так: "Ах ты дрищь поганый, не успел мамкины пироги выпростать, хоть какой-то долг Родине отдать, а уже борзеешь! Служить Родине, сука, не хочешь! Политики партии не понимаешь! На, держи плюху!"
В камере для них придумывали различные издевательства. Бобров был удивлён разнообразию и жестокости изобретённых пыток. К примеру, жертву заставляли нагнуться и смотреть в пол широко открытыми глазами. Потом неожиданно били сверху согнутой ладонью по шее. У несчастного испытуемого появлялось реальное ощущение, что у него выпали глаза и он невольно делал движение руками, как бы пытаясь поймать их, чувствуя при этом сильный испуг или ужас. Подобных "шуток" были десятки. И кто знает из каких истоков и глубин это шло? Не из тюремных ли? Экзекуции обычно сопровождались громким гоготом, гиканьем и страшной матерной бранью, равную которой уже, пожалуй, нигде не услышишь. Неуставные взаимоотношения — опасны для обоих сторон. Для молодых это граничит подчас с настоящим человеческим отчаянием, является причиной побегов и даже суицида. Сопротивление же провоцирует ещё более жестокие побои. Нерадивым старослужащим это грозило различными наказаниями, в случае прямой жалобы пострадавшего — вплоть до дисциплинарного батальона и даже тюрьмой. Но жалобы бывали крайне редко. Стукачей и слюнтяев на флоте не любят. Если на "киче" офицеры ловили моряка за "неуставняком" с поличным, то на нарушителя начинали сыпаться добавочные дни, как из рога изобилия и выбраться отсюда становилось архи сложно. А если срок отсидки на "губе" доходил до двух месяцев, тогда через суд, можно было и в дисбат загреметь.
За неуставные могли ограничиться сутками карцера*. О карцере на матросской киче стоит сказать отдельно. Это достойное место боялись все арестанты без исключения. В этой знаменитой комнатке возможно было находиться только в положении стоя. Настолько она была узка. Боевые офицеры, храбрые защитники Родины от внутренних посягательств, часто заливают туда ледяную воду. Постепенно у наказуемого немеют и отнимаются ноги, а иногда доходит до того, что тот, кто послабее почти теряет сознание. Но это вовсе не значит, что ему тот час же начнут оказывать первую медицинскую помощь. Пробыть в карцере пол-дня, а тем более сутки было очень сложно. Тот, кто там побывал — в глазах "кичмарей" автоматически поднимался до уровня героя.
ГОЛУБЕВ
Сергей вышел из душной камеры на улицу. Следом за ним не спеша, прогулочным шагом, держа руки в карманах, проследовал высокий красивый матрос. Он был крепкого спортивного телосложения, его наружность, несмотря на грязную потёртую робу, способна была притягивать к себе взгляды. Походка была по-кошачьи легка и бесшумна. На лице отсутствовала печать напряжения и тревоги, что казалось удивительным для столь экстримального места. Он держался так, как будто он находился не в матросской тюрьме, а дома или, по крайней мере, у себя в родной части. Он подошёл к Боброву, открыто улыбнулся, сверкнув ровным рядом белых зубов и заговорил с ним, как со старым знакомым — легко и непринуждённо.
— Привет зёма! Много д. б. дали?
— Семнадцать, — ответил Сергей, улыбнувшись в ответ и внимательно взглянул на парня, — да пять в части и того...
— Двадцать два, — закончил за него незнакомец, — Тоже не хило!
— А ты сколько здесь? — спросил его Сергей, в свою очередь, хотя он знал, как и все о знаменитом арестанте.
— Я здесь уже третий раз подряд, почти два месяца торчу. Привезли первый раз, трое суток всего было, всё время д. б. получаю. И всё время ближе к выходу. Характер у меня свободолюбивый…
Сергей снова улыбнулся и задал почти риторический вопрос:
— За что дают?
-То за сигареты, то за пьянку, то за неуставняк...- с чувством достоинства ответил матрос, последнее слово произнеся с отвращением.
— Так отсюда быстро почти никто, вроде, не выходит, — в голосе Сергея была слышна надежда. Ему просто хотелось верить, что не он один такой...
— Не ссы, братан, если вести себя ровно, не высовываться перед рексами лишний раз не трепать языком, можно и побыстрее выйти. Но такое здесь редко. Главное — с куревом не влетать. За найденную спичку — сутки, за бычок — двое, а если с поличным поймают — трое. Да ты это и сам уже знаешь! – засмеялся Голубев.
В ходе беседы немногословному Боброву редко удавалось вставить какую-нибудь фразу, приходилось довольствоваться междометиями, типа: Ага! Или: Ого! Или: Да ладно! Новый "кореш", который так ещё и не представился, оказался на редкость словоохотлив.
-… ты далеко не побил рекорды по д. б.,- сыпал он,- Тут одного кадра привозили, у него всего сутки ареста было за то, что капитана третьего ранга судьбе на зло лейтенантом назвал! Случай, как ты понимаешь, на действующем флоте не слыханный. Когда он вышел от Комика, у него двадцать восемь суток накручено было! Вот лох!
Матрос задыхался от смеха.
Боброву, хоть и было не очень смешно, но чтобы войти в расположение, он тоже негромко рассмеялся.
— Ха-ха! С одного захода! — смеялся его собеседник, — У него погоняло потом Рекордсмен было. Я наградил! — Добавил он с гордостью.
— А Комик, это кто? — спросил Сергей, сам не зная зачем, ведь и так было понятно — кто это.
— Наш общий друг — комендант. Его за глаза все Комиком зовут, включая офицеров. Кичмари гомиком обзывают, но, естест, не в его присутствии.
— На гомика он не похож, — вдумчиво произнёс Сергей, — Но то, что он комик — это точно!
Шутка новоявленного приятеля обоим показалась удачной, и их дружный смех на несколько секунд разорвал воздух. Пара чутких, внимательных ушей в кабинете начкара завертелись маленькими локаторами, пытаясь распознать природу странных шумов, не сказать больше — источник несанкционированных, запрещённых звуков. И конечно же им, локаторам, это удалось. Но офицер вовсе не спешил ринуться на улицу, он обедал.
— Война войной, — привычно пробубнил он, — А дэ-бэ по расписанию.
… — про Комика на киче анекдоты сочиняют только в путь, — продолжал матрос,- Хочешь, несколько свеженьких расскажу?
Продолжительный смех, раздававшийся после рассказа очередного анекдота, был высшей оценкой народного творчества местного значения и красноречиво говорил, что анекдоты действительно были смешными.
— Только ты поосторожней с погонялом и анекдотами. Коменд имеет мразёвую привычку подкрадываться сзади к арестантам и подслушивать о чём они скучают. Если он услышит слово гомик — считай, не выберешься отсюда никогда на волю-вольную. При слове "подслушивать" он сделал недовольную мину и скривил губы. Бобров тут же догадался об одной из причин долгого пребывания парня на киче, но решил не спрашивать его об этом. Поймав очередную недолгую паузу, он задал своему собеседнику вполне логичный вопрос, давно рвавшийся наружу:
— Как тебя зовут?
— Саня. А вообще, все кличут Голубем. Голубь — первый бандит и рецидивист в экипаже родного Бэ-Дэ-эРа — десятой краснознамённой дивизии Тихоокеанского флота! — невесёлой шуткой закончил Саша и протянул Сергею руку.
— А меня Сергей. Бобров, — и ребята крепко пожали друг другу руку.
— Сколько отслужил? — посыпались вопросы.
— Два с половиной!
— Годок! Я так и понял! Я тоже.
— А первые два раза на сколько сюда попадал? — вырвалось вдруг на волне радости у Боброва и он осёкся. Собственное любопытство ему вдруг показалось назойливым.
Но Голубев будто и не заметил этого.
— Поменьше выходило. Чем дальше, тем больше в болото засасывает. Здесь вроде бы не тюрьма, но всё же порой такое случается — глаза бы никогда не видели и уши не слышали. О чёрном неуставняке ты сам знаешь, бывает, с тяжёлыми увечьями, этим никого на флоте не удивишь. Но здесь недавно такое… — Он злобно поморщился, — Один сухопутный "моряк" воровал у своих, за это его сюда и посадили, здесь его эти "свои" и приговорили. Ну знали же ихние рэксы куда его садят, могли бы понять… Я бы всех до одного виновных — в расход… была б моя воля!
— Точно, — протянул Сергей, пытаясь добавить своё мнение, — уж лучше пусть убьют, чем такое! Это ж хуже смерти… за это только одно наказание может быть — расстрел… — он нервно потряс головой.
— А знаешь, Серёг, — Голубев, кивнул в сторону белого здания гауптвахты, — здесь в основном все — далеко не подарки, а остальные под них косят. Я с ними почти не общаюсь. Только в порядке исключения — отдельными фразами. Или кулаком. Они меня все боятся, — сказал он так уверенно, что не поверить было нельзя.
Помолчав, он нервно сплюнул и продолжил:
— Я, если честно, не очень-то разговорчив, а с тобой вот разговорился. Ты не такой, как они, я это чувствую. Ты воспитан по-другому… мне кажется, с тобой можно пойти в разведку! — глаза Саши заблестели.
— Да брось ты! Захвалишь! — Сергей махнул рукой и, чувствуя, что может растрогаться, отвернул голову в другую сторону и тоже сплюнул.
— Не скромничай, — не унимался Голубев и его рот снова засверкал рядом белых зубов, — Человека видно. Ты учился в ВУЗе?
— Н-нет, — замешкался Бобров, - Точнее начал, а потом бросил.
— А я не бросил, меня оторвали. Пошёл не со своим призывом. Я в карасях был старше дембелей! Уже на третьем курсе был, когда меня на флот призвали, который я тогда в гробу бы видел! Сейчас же, конечно, горжусь, что я мореман, — шутливо стукнул себя в грудь Сашка, — Но тогда… Сейчас бы я уже почти универ закончил. Если честно, то меня за драку на флот отправили — препаду по пьяни в табло зарядил. Привычка. Я раньше боксом занимался. А что, пусть не лезет к чужим девочкам! Во время призыва военком ткнул мне в грудь пальцем, и прогавкал, сука, как бешеная собака — всех хулиганов и пьяниц на фло-от!!! — Голубев, подражая неведомому военкому, ткнул пальцем в в воздух. У Сергея от переизбытка не реализованных эмоций ёкнуло сердце. Он мгновенно вспомнил, как нечто подобное произошло и при его призыве. Но говорить ничего не стал, боясь, что сказанное собеседник воспримет, как плагиат, — После службы приедешь домой — восстанавливаться надо. – продолжал между тем Голубев, — Если восстановят. Да и в голове уже ничего не...
— А где учился? — перебил его Сергей.
— Да в Питере. Университет Шанявского. Слыхал?
— Нет, — Сергей отрицательно покачал головой, — Я из Сибири, из…
— Где тебе! – тоже перебил его Саша и, шутя хлопнул Сергея по плечу.
— Ничего, Саня, не переживай, — Бобров осмелел и тоже в ответ хлопнул его по плечу, — Восстановишься, всё у нас ещё спереди!
— Восстановишься тут, — проворчал себе под нос Голубев, не оценив каламбур собеседника.
— А что такое? – шутливо-снисходительно вздёрнул брови Сергей.
— Серёг, ты знаешь, у меня через пару-тойку дней уже шестьдесят суток ареста набирается. И тогда по новому закону кэп имеет право отправить меня в дисбат на полгода с последующим дослуживанием. А могут и в тюрягу. Основание у них есть, — до странности упавшим голосом сказал Саша, — Не верю я, что пощадят...
Дружеский диалог превратился в затяжную паузу. Сергей ощущал жалость к своему новому приятелю. "Точно,- думал он, — Саня классный чувак, но видно судьба такая, тут уж ничем не поможешь."
Мало по-малу, со скрипом, разговор возобновился и вскоре набрал прежние обороты. Молодые парни, кажется, уже чувствовали друг друга друзьями. Так быстро и искренне подружиться с незнакомым человеком, наверное, возможно только в юном возрасте. Люди, перешагнувшие тридцатилетний порог такой доверчивостью уже обладают редко.
Информационно-увлекательная беседа старых воинов и молодых людей была неожиданно прервана бойким призывом:
— Матрос Голубев!
— Это нач. кар, — шепнул Саша, — Вечный литёха, хочет общаться!
И тихо ответил:
— Я.
Через пару секунд перед ними, словно гриб в осеннем лесу вырос дежурный офицер. У него была мешковатая фигура и кисло-сладкая, моложавая внешность. Одутловатое лицо горело алыми пятнами, а белесые, почти телесного цвета брови торчали в разные стороны. Из-за закинутой на затылок фуражки впереди проглядывала сиреневая плешь. Инфантильный великовозрастный переросток стоял, едва заметно покачиваясь.
— Что? — задал начкар беспредметный вопрос и сильно икнул: — Ик! Сбиваешь с пути и-стинного вновь и-прибывшего? — от лейтенанта вкусно пахнуло мясом, чесноком и свежевыпитой водкой.
"Никак начинается делёжка", — с юмором подумал Сергей и сам перед собой застыдился своей нескромности. Он с шумом проглотил слюну и максимально напряг внимание.
— Никак нет, — отвечал между тем Голубев, — Наставляю!
— Поговори ещё у меня Голубев. Ик! — трубным голосом пробасил офицер, улыбаясь одной стороной рта, — д. б. и-хочешь? Ик!
— Никак нет, тащщ инт-нант! — Отвечал Голубев, чуть выгнув спину назад, рискованно дразня офицера своим ироническим настроем.
— Ик! Ты и-сделал, что я тебе и-приказал? — продолжил трубить офицер, снова страшно икая и маскируя своё врождённое заикание звуком "и".
— Ни как нет, э, то есть, так точно, тёрщ нант! — Чеканил слог матрос, подражая звуку голоса с неба свалившегося собеседника.
— Врёшь, Губарь! И-наверное опять молодых и-заставил вместо себя и-работать! — сочно протрубил лейтенант.
— Нота до-мажор, септ аккорд, — сардонически скривившись, тихо сказал Голубев.
— Что ты тут и-при мне бормочешь какие-то умные и-слова?! Ик! Спицальна, чтоб я и-ничё не понял?! А может ты меня только что на х… послал? Откуда я и-знаю? Ты что меня тут и-за тупого и-держишь?! А ну-ка и-пойдём со мной! — Закончил музыкант соло на трубе минорным аккордом.
И два старых знакомых направились в сторону входа в здание, два врага, застрявшие каждый в своём измерении. Один, застывший где-то между ступеньками служебной иерархической лестницы, не в силах сделать следующий шаг из-за смрадного перегара от Огненной воды, другой — в мире хаоса флотской системы наказания.
— Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона… — проворчал Голубев, следуя за лейтенантом, но слова его были отчётливо слышны даже Боброву, который тут же прыснул со смеху, но опомнившись, зажал себе рот обоими руками и… вновь остался стоять в одиночестве.
Подружиться с кем-либо было не лишне, тем более, что Голубев был в "авторитете" среди матросов. Голубева хорошо известен начальству не только на Петропавловской матросской киче, но даже в Большом Камне — в подобном же заведении. Когда и как он там побывал, оставалось только догадываться. О Голубеве ходили странные слухи. Чего только Сергей о нём не слышал! Совершенно невероятно, что он, злостный нарушитель воинской дисциплины, умудрился два раза за последний год побывать в отпуске, у себя дома — в Ленинграде. Ничего не известно про его первый отпуск, но во второй он поехал по телеграмме из Ленинграда. В ней сообщалось о тяжёлой болезни матери. Пришли и документы свидетельствующие, что кроме сына — Александра Голубева у неё родственников нет. Из дома он вернулся через сорок один день, хотя отпустили его всего на двадцать. Простили. Почему? Никто из моряков этого не знал. После возвращения из дома он замкнулся в себе, очень редко с кем-либо разговаривал, стал раздражителен в отношениях с сослуживцами, на младших по призыву не обращал вообще никакого внимания. Службу нёс как-то безучастно, автоматически. На любопытные и назойливые расспросы обалдуев с буквой "ф" на плечах, только отмахивался. Отсутствие правдивой информации рождает слухи. Вскоре и вдруг всем стало известно, что мать Голубева вовсе не больна, что родственники у неё есть и это они провернули аферу с болезнью, чтобы незаконно выдернуть его домой, дабы устроить моряку "подарок" ко дню рождения. А сам Голубев, якобы, вернулся с отпуска со взяткой, чтобы задобрить командира корабля за просроченные три недели.
Слухи и сплетни в виде версий превращённые в аргументы без присутствия фактов, Саня не оспаривал — делал вид, что просто всего этого не замечает.
Будучи ещё курсантом учебного отряда подводного плавания города Владивостока, он, стоя часовым на боевом посту, блестяще справился с двумя пьяными дембелями — злостными нарушителями воинской дисциплины. "Морским волкам" никогда не видевшим моря до дому оставалось две несчастные недели. Чего не хватало? Как водится, напившись до умопомрачения, они стали придираться к часовому, мирно охраняющему имущество учебного отряда, если точнее — склад со сливочным маслом. Сначала они потребовали, чтобы он отдал им ключи от провизионного склада, (как позже выяснилось на суде — для обмена натурального продукта на "догон", попросту говоря на шило — спирт). Услышав робкие возражения юного часового, дембеля отобрали у него автомат и принялись жестоко избивать его. Глядя на направленный ему в лицо ствол, часовой стал отжиматься руками от земли. Но ключи всё равно не отдавал. Крутые волки, отставив к стене боевой автомат, продолжили экзекуцию — теперь уже били только ногами, на которых были не рабочие гады, но хромачи*. На жалобные просьбы Саши пощадить реагировали отрицательно. Синий гюйс с символами трёх великих побед и передняя часть галанки стали красными. Молодой постовой, отчаявшись дождаться от своих мучителей пощады, совершил поступок, который бандиты от него никак не ожидали: он из последних сил вскочил на ноги и схватил стоящий у стены автомат, страшными глазами глядя на дембелей.
— Мы моментально протрезвели, клянусь богом! Только вот ноги от страху спьяну отказали! — эмоционально клялся позднее один из них военному прокурору.
Хулиганы не успели убежать или отобрать у него оружие: Голубев, дав два выстрела в воздух, совершил воинский долг часового: один из дембелей получил удар штык-ножом в грудь, второй — выстрел по ногам. Первый, к сожалению, скончался на месте, второй, к счастью, по сей день хромает на обе ноги, систематически рассказывая растроганным собутыльникам в пивной, как он пострадал в борьбе с внешним врагом, во время выполнения боевой задачи в море, и как потом был комиссован по ранению.
Закрытый военный суд оправдал Голубева полностью. И не мог не оправдать. Часовой — лицо неприкосновенное, имеет право стрелять нарушителям по ногам и бить их штык-ножом в грудь. Против него могло оказаться только одно: он позволил отнять у себя автомат. Но этот момент в суде почему-то опустили. А ведь могло всё кончиться плохо. Сашу на суде не только оправдали, но и вынесли справедливое решение о прохождении дальнейшей службы.
По истечении пяти месяцев пребывания в учебном отряде, матросов отправляли на действующий флот группами, по разным местам службы. Голубев был отправлен отдельно от других, в такую часть, где даже близко не будет бывших курсантов из его отряда. Несмотря на эти предосторожности, через несколько месяцев о его прошлом знал весь экипаж подводной лодки, в которой он продолжал "отдавать долг Родине".
В течении двух лет с ним не произошло ничего из ряда вон выходящего. Служил так же, как все — четыре дальних похода, "выхода;", "стрельбы" и другой бесконечный, стандартный набор нюансов флотской службы. Стал одним из лучших по своей военной профессии, имел "первую классность", а значок — отличник боевой и политической подготовки носил вполне заслуженно. После второго дальнего похода за трудолюбие и добросовестность в морском походе был награждён двухмесячным отпуском.
Но однажды, в одну из тёмных ночей случилось нечто. Голубев, напившись с двумя неизвестными субъектами в полосатыхмайках, поочерёдно разбудил троих молодых матросов и жестоко избил их, нанеся одному из них ттп. Один из пострадавших на неделю попал в военный госпиталь, а Голубев — на пять суток в одиночную камеру гарнизонной гауптвахты. Через три недели, выйдя с губы, Голубев в тот же день избил тех самых двоих молодых (того, что вышел из госпиталя не тронул) за то, что они добровольно показали именно на него. Не забыл Голубев основательно попотчевать и своих собутыльников. На этот раз в госпиталь не попал никто, а Голубев же попал на ту же самую гауптвахту, только уже с семью сутками ареста. Через месяц, вернувшись из мест ограничения свободы службы, Голубев в тот же день туда же и загремел. Имея душевную беседу с командиром корабля, он отправил последнего в распространённейшие в великом и могучем пять букв. В сию же секунду герой получил уставной максимум — десять суток ареста.
— Я понимаю, что у тебя там горе приключилось в отпуске, — сказал в ответ кэп, — Но посылать командира корабля в п**ду, это уже нонсенс, это уже из ряда вон! Такого на флоте никогда не было! Ты… да ты предатель Родины! Десять суток ареста!!!
— Есть десять… Простите товарищ командир, — опустив голову сказал матрос.
— Поздно...
Тогда Голубев с сарказмом ответил:
— Десять суток за предательство Родины, не хило..."
Никто не стал разбираться и проводить расследование — а в чём же, собственно дело, почему моряк-трудяга вдруг стал бандитом? Командиров интересовали только голые факты и… теперь уже "криминальное прошлое" Александра Голубева. На этом следы эпопеи Голубев — служба — отпуск — служба — убийство — служба — кича — казарма — кича — кича пока что зашли в тупик. Что же произошло дальше, станет ясно из дальнейшего повествования.
СЛЕПОЙ ДОЖДЬ
Ближе к вечеру, когда ещё не село солнце, пошёл мелкий дождь. Из земли поднялся многоцветный яркий мост и медленно поплыл к небу. Запутавшись в колючей проволоке натянутой поверх бетонной стены, он остановил своё движение. Пытаясь вырваться из крепкого когтистого железного плена, мост стал рваться вверх. Проволока натянулась до предела, как струна и лопнула яркой вспышкой, издав глухой низкий звук. А мост, освободившись, стал ещё ярче и пошёл вверх, по дуге, через город и дальше, через залив к Аваче, по пути цепляя и карябая своими цветными дорогами-лентами полупрозрачные тусклые облака. Солнце спряталось за горбатые спины небесных "белогривых лошадок", дождь "прозрел" и пошёл сильнее.
Бобров, Голубев и ещё трое парней возвращались с работ из города. При разгрузке машины с вином отчаянным пацанам удалось стащить с десяток-другой бутылок — "огнетушителей" горячительного напитка. Их содержимое вот уже в течении почти часа весело носилось по артериям, венам и капиллярам юных героев. На гауптвахту "герои" шли пешком. Не боясь ни чёрта на земле, (того, в погонах, который их вел) ни бога в главном штабе флота с большими звездами на плечах, они громко, хором распевали песенки с морской тематикой. Их раскрасневшиеся лица были шутливо-сосредоточены. Матросы по временам протестующе, подчёркнуто чеканили шаг, выкрикивая слова известной песни:
Есть в море закон — он стар, как Земля,
Открыт неизвестно где,
Если крысы бегут с корабля -
Быть кораблю в беде...
"Чёрт в погонах" безуспешно пытался успокоить расходившийся морской хор, но из этой затеи ничего не выходило. Рогатый перебрал все приёмы устного запугивания, начиная с д. б., кончая карцером, трибуналом и, как следствие, расстрелом. Но, когда его горло стало издавать первые сипы вместо привычного командирского сочного рёва, он понял — единственный способ заткнуть проклятых пьяниц — это всемерная трезвость.
— Ну, с-суки, ля, придём в часть, вы у меня побегаете, в миг весь хмель выветрится! — тихо, но отчётливо произнёс он, — С-сукки, позор-рите меня, ля, перед гражданскими!
… Человек с пистолетом в кобуре стоял под крыльцом, малодушно прячась от холодного дождя. У него были невероятно широкие плечи и очень малый рост и от этого он казался почти идеально квадратным. Головы почти не было заметно, настолько она казалась маленькой по отношению к массивному туловищу. Фуражка 51 размера медленно поворачивалась, по-видимому следя за каким-то движущимся предметом. Прищуренные глаза оставались практически неподвижными. Они горели огнём неистового скрытого раздражения и злости.
Капитан-лейтенант Громыхайло был горд своей наблюдательностью, непреклонностью, строгостью и редким, почти нечеловеческим обонянием. Время от времени он втягивал холодный мокрый воздух своими широкими бизоньими ноздрями, словно пытался по запаху определить промили в крови проклятых нарушителей. Втянув очередную порцию воздуха и определив степень опьянения осужденных, он снова открывал большой рот с тонкими невидимыми губами, и голосом напоминающим бряцанье железом о железо, грохал:
— Бего-ом, марш!
И через двадцать минут:
— Шагом!
И ещё через двадцать секунд:
— Бегом, ...!
Группа работников, как заводная, то бегом, то шагом топтала жёсткими до деревянности гадами* окружность магического круга.
Это продолжалось уже больше часа.
— Шагом! — В который раз прогремел офицер, — Ну чё, на, пьянь военно-морская, ля, выветрился у вас хмель из голов, на?
— Выветрился, выветрился! — наперебой затараторила группа работников.
— По голосам, на, слышу, что врёте, на! Бео-ом: арш! — И измученная вином и осенней прохладой группа поволочилась чуть быстрее, изображая уже подобие бега.
-Я сказал бегом, ля, на, а не шагом! Не шланговать у меня, а то будете здесь до утра, ля, землю месить! — грохотал офицер.
Для Боброва это не было удивительным. За две недели топтания "магического круга", он привык ко многим странностям и особенностям местного уклада. Если бы сейчас Громыхайло приказал есть землю, он бы тоже не удивился, правда, с исполнением данного указания возникли бы проблемы. Сейчас его гораздо больше занимало, что дождь был слеп, как крот и шёл из ниоткуда. Над головою — чистое тёмно-голубое небо с редкими облачками, плывущими где-то в стороне. А радуга из семицветной красавицы, превратилась почему-то в одну широкую, красную полосу-дугу.
Бобров сильно задрав голову высоко вверх, тяжело топал полуразлезшимися флотскими ботинками по мокрой земле. "Не служба, а сплошной сюрреализм, — двусмысленно иронически подумал он, — Мистика! Опять какой-то странный знак. Говорила мне бабушка — учи народные приметы."
Ещё через каких-нибудь полчаса с виду почти трезвые головы были построены в один ряд. Шёл дождь.
— Слушать сюда, — проскрипел уставший от бега и холода офицер, — За нарушение, бл.., воинской трудовой дисциплины, то есть за пьянство при исполнении, понимаешь, боевых трудовых обязанностей, на, объявляю всем головотяпам по пять добавочных суток ареста!
Капитан-лейтенант сделал несколько шагов из-под навеса. Кровавая полоса-дуга медленно расплывшись, растворилась в воздухе.
— Не слышу радостного повизгивания, товарищи матрасы!
— Есть пять суток, — загудела толпа.
— Служим Советкому Союзу, — ляпнул кто-то и каплей, казалось, пропустил это мимо ушей. Но все понимали — вряд ли это так.
На, как в мистической киноленте стали появляться густые облака, быстро затягивая небо. От солнечного света остались только слабые световые брызги. Дождь прозрел.
"Потому как я устал от мелькания ваших синих рож..." — Пробежала по извилине Громыхайло шаловливая мысль.
И он закончил вслух:
— Всем стоять здесь до двадцати двух ноль-ноль. Сейчас, — он быстро посмотрел на часы, — девятнацать тридцать! — и широкая спина быстро поплыла к крыльцу.
— В случае замерзания разрешаю побегать! — не оборачиваясь, добавил он.
— Но ведь дождь идёт, товарищ капитан-лейтенант, холодно! — понеслись возгласы надежды к убегающему офицеру, но так и не догнали его — ноги у офицера были быстрые, а дверь, что с грохотом за ним захлопнулась — дубовая.
Некоторое время команда стояла молча. У всех были уставшие, но успокоенные лица. Ещё через некоторое время плечи матросов начали подниматься к самым ушам. Шок и онемение, вызванные последним приказом военачальника, начали проходить. У команды начиналась мелкая дрожь.
— Похмелье выходит, — выдвинул гипотезу № 1 чей-то голос.
— Нет, просто дождь, — предположил другой голос.
— Можно побегать, — предложил единственное противоядие от холода третий.
— Сколько можно, ноги болят, — застонал четвёртый.
— Эх, сейчас бы по сто грамм, — размечтался первый.
— Алкоголик! — упрекнул его второй.
— А сам-то кто? — заступился за первого третий.
— А кто первый предложил? — заметил первый.
— Молчи вэмэушник, а то...- пригрозил второму третий.
— А-апчхи!!! — перебил всех пятый.
— Ага-га-га!!! — рассмеялась вся группа, кроме пятого и четвертого, которых трясло больше других.
— Я хочу домой, — стонал четвёртый.
— Может тебе ещё бабу сисястую...
— Неплохо бы...
— Довольно, господа артисты, утрите свои сопли! На этом акт дрянной пьесы заканчивается, — отчаянно вставил Голубев.
— Не нойте, как бабы, надо выдержать ещё часа полтора...
Бобров, понуро опустив голову вниз, печально посмотрел на свои многострадальные военно-морские ботинки. "Вот гады!" — равнодушно, но двусмысленно подумал он. Подняв голову вверх и чуть-чуть качаясь взад-вперёд, он стал монотонно читать сочиняемые на ходу стихи:
— Шёл дождь слепой своей тропой...
— Уже не слепой! — послышался трясущийся голос четвёртого, — Если б слепой...
— Да заткнись ты! — третьему начали надоедать невесёлые факты, приводимые четвёртым, — Серёг, сочини что-нибудь высокое, — до странности твёрдым голосом попросил его Саша.
Сергей ещё с минуту покачался, наморщил лоб, но его вовсе не стало тошнить импровизированными стихами. Не придумав ничего нового, он решил вспомнить своё давнее стихотворение, положенное на известную флотскую мелодию, родившееся в его голове ещё после первого похода:
Когда сойдёшь ты на берег желанный,
Как по земле приятен первый шаг!
От воздуха земного будто пьяный,
Со счастливою улыбкой на устах...
Оживший голос летал. Сам автор заметно волновался. И он уже не мог бы сказать от чего его больше бьёт дрожь — от холода или...
Виданное ли дело — читать стихи собственного изготовления перед арестантской матросской аудиторией!
А над водой гудок протяжный плачет -
В поход идут другие корабли,
И в мире нет почётнее задачи,
Чем охранять покой родной земли!
"Вот бы мне сейчас гитару, я бы..."
— Моряки, а давайте я лучше спою, — предложил он.
Неожиданное предложение было встречено аудиторией рукоплесканием и гиканьем.
Бобров начал потихоньку, скромно петь песни, одну за другой, и зрители с готовностью ему подпевали. С каждым отрывком новой песни вокалист распалялся всё больше и больше, в конце концов он начал скакать по плацу, изображая то микрофон, то гитару.
— Я пью до дна! — кричал он.
— Ты пьёшь одна! — Звезда как-то незаметно, сама собой поднялась над территорией гауптвахты, осветив своим сиянием обшарпанные стены тюрьмы и "колючку" зловеще вьющуюся над ними. И так сияла до тех пор, пока мокрый полуразвалившийся "гад" певца не разъехался совсем и не поскользнулся на мокрой земле. Бобров со всего размаху упал прямо в грязь. Его другу понадобились определённые усилия и угрозы, чтобы пресечь начавшиеся было насмешки из зала.
— Прошу внимания зрителей! — кричал конферансье Голубев, — Всякая пошлость отдельных неблагодарных свиней — слушателей-матрацов, будет пресекаться самым решительным и жёстким способом! — и Голубев для наглядности звонко щёлкнул кулаком по ладони, — Дадим нашей звезде ещё немного посиять!
Он, страшно дрожа от холода, повернулся к измазанному грязью солисту, и энергично продолжил тренировку красноречия: скандировал зал, — Пока я в море!
— Сергей! Все эти песенки, стишки, это хорошо, но, видит бог, народ устал от этих буржуазных штучек, от этих роков и сентиментальных патриотических песенок. Прочитай что-нибудь наше, братское, корефан...
Парни от холода и безысходности были на грани отчаянья и хмель от усталости начал шуметь в головах с новой силой.
— Ты что, против рока?! — удивлённо, тяжело двигающимся языком пробасил до этого всё время молчавший пятый член экипажа.
Его выпад был встречен дружным шиканьем команды.
— Маэстро шутит, — тихо, но выразительно проговорил Сергей, гордо повернув голову к "пятому", — маэстро сам из пурпурной страны. Концерт продолжается! Следующим номером программы — трагико-сентиментальная проза, представляю...
— А это что ещё за херня? Никогда о таком не слышал!
— Тьфу, Мозгляк ты всегда всё испортишь!
-… художник! — воздев руки к небу сказал поэт, — нарисуй мне солнце, мне… холодно-о… нарисуй в небе серебряную птицу, которая унесёт меня домой!
На лице Сергея не было ни тени улыбки. То ли слёзы, то ли дождь катились по его юному заросшему мягкой щетиной лицу. На лбу появилась поперечная морщина, взгляд устремился в никуда. Руки его медленно опускались вниз, пальцы сжимались в кулаки. С локтя некстати отвалился прилипший комок грязи.
— Я хочу домой!!! — взревел диким голосом импровизатор, вывернув кулаки внешней стороной от себя, когда руки дошли до бёдер.
Короткое эхо, ухнуло один раз и отразившись от стены, завершило монолог: "Домой!"- последний раз повторило оно фразу-плагиат, украденную у "четвёртого" через подставное лицо. Представление завершилось.
Из-за дубовой двери высунулась маленькая голова капитана-лейтенанта Громыхайло.
— Я тя щас отправлю домой! Первым рейсом.
— Это он, тарщ мичман, в часть, говорит, хочет, в море — служить, говорит, хочу! — показывая рукой на Сергея, сказал Саша.
— Вот бар-раны, ля, ненормальные, — громко проворчал кап-лей, сильно втягивая воздух через ноздри, — оно и видно, как вы протрезвели, до сих пор глаза красные и перегаром прёт, аж за километр! Жрёте больше меня. Завтра я с вами разберусь. А ты, Голубев, зара будешь учить офицерские звания, я те, на, покажу, ля, мичмана!
Дверь с треском захлопнулась. Если бы она не была дубовой, то развалилась бы.
… В небе, ближе к горизонту, словно услышав крик пяти душ, проявилось красное солнышко и загудела железная серебряная птица.
— Реактивный, — выдвинул гипотезу номер один чей-то голос.
— Нет, это наш, пассажирский, дембелей везёт, домой, на материк…
ХОЛОД. КАРЦЕР.
В десять часов вечера человек с пистолетом в кобуре и крабом на фуражке, шествуя не спеша по коридору между камерами, трижды прогрохотал такое благозвучное и такое желанное слово:
— Отбой!!
Долгожданное и тёплое звукосочетание зазвучало в ушах арестантов вдруг так обыденно и… так по-домашнему...
Матросы гурьбой повалились на откинутые от стены деревянные нары. Общая камера была рассчитана на двадцать пять человек. Сейчас их было пятьдесят. О свободном месте не могло быть и речи. Лежали боком, впритирку друг к другу.
Моряки спали хорошим здоровым сном мёртвых. Казалось, ничего на свете не смогло бы теперь пробудить их от этого сна. За исключением, конечно, громкого зычного голоса начальника караула, который громыхнёт ещё в шесть ноль-ноль утра.
Но позже выяснилось, что это не совсем так.
Дождь прекратился в полночь. Ещё через час, холод, так долго ожидавший, когда придёт его время, упал сверху на Землю и стал шершавым ледяным языком лизать её мокрое, ещё тёплое тело.
Земле это не понравилось.
Но бежать было некуда. Она съёжилась, перестала дышать и… затвердела. Ещё через час очнулся сна Небесный художник. Он забыл куда вчера сунул кисть. Чертыхнувшись, он начал торопливо лить вниз белую краску, пытаясь нарисовать спасительную для Земли тёплую пушистую дорогую шубу. Но из этого ничего не получилось — вышел какой-то дешёвый пуховик. Нужен ли он был Земле? Ведь холод сделал уже своё подлое дело.
Окоченевшие во сне моряки стали просыпаться в половине шестого утра. Некоторые из них, стуча зубами и громко матерясь, приседали и бегали на месте, пытаясь разогреться. На всех была летняя форма одежды. Ночью людей спасло то, что их было больше, чем рассчитано — они спали вплотную друг к другу. В шесть ноль-ноль сонных трясущихся арестантов вывели на холодный плац и построили в колонну по два. Шёл снег. Кругом было белым-бело.
— Всем принять упор лёжа! — ударил железом о железо урод в фуражке.
Ответом были гробовое молчание и неподвижность пятидесяти статуй. Даже дробный стук зубов на мгновение прекратился.
— Скорей бы тебя сменили! — вслух помечтал кто-то из колонны.
Офицер, пробежав глазами по строю, согнул правую руку в локте, давая понять, что в кобуре лежит отнюдь не огурец.
— Кому сказал, упор лёжа, свиньи! Вам бы только чифанить на халяву да харю давить! Всем отжаться по сто раз!
Людям, синим от холода, совсем не хотелось падать голыми ладонями на лёд.
— Может, сначала побегаем… для сугрева, — неуверенным голосом предложил кто-то из строя.
— Вы у меня щас побегаете, твою мать! — офицер выхватил пистолет из кобуры и выстрелил в воздух.
Организм, длиною полсотни метров, вздрогнув, упал на землю и стал вразнобой отжиматься.
— Каждому отжаться по сто раз! — ещё раз повторил офицер, — Я считаю. Одновременно, вместе! Я сказал, вместе, чтобы легче считать! Раз, два, три...
После испытания льдом продрогшего организма, зарядка продолжилась спасительным бегом по кругу. Тела начали постепенно разогреваться только через довольно продолжительное время.
— Товарищь капитан-лейтенант, шинели! Нужны шинели, зима ведь началась! — кричали на ходу, бегущие по кругу.
— А то у нас вечно — форма номер раз, — пискнул Мозгляков, — часы, трусы, противогаз!
По бегущей змее человеческих тел, пробежал лёгкий смешок.
— И форма номер восемь — что стырим, то и носим! — подхватил начатую тему матрос по прозвищу Будильник. Он был единственный из арестантов на гауптвахте у кого имелись наручные часы.
— Батареи в камере холодные, как лёд! Когда котельную запустят?! — вылетела на волю вполне логичная фраза.
Громыхайло одним выдохом дал исчерпывающий ответ:
— Зима началась только сегодня. И то — не официально. То есть приказа о переходе на зимнюю форму одежды от командующего флотом не поступало. А значит — зима для вас не началась! Когда поступит приказ, будете махать лопатами в здешней кочегарке и ходить в шинелях!
— А почему тогда вы сейчас в шинели?! — задал хороший вопрос круг.
— А потому, что это, во-первых, это не ваше дело, во-вторых, я отношусь к другому роду войск.
— Как к другому, ведь береговая охрана к флоту относится! — протестовал круг.
— Сапоги, которые работают во флотилии, тоже к флоту относятся! Так что теперь их не относить к другому роду войск?! — доказывал Громыхайло.
— Да какой ты флот, ты — краснопогонник, — распалялся круг.
— Вэ-вэ-эшник!
Десница Громыхайло медленно стала сгибаться в локте.
— Собака!
— Рэкс ёб… й.
— Молчать идиоты.
Эту фразу офицер произнёс тихо. Его глаза судорожно бегали по кругу. Уши офицера, зашевелились маленькими розовыми локаторами, словно по звуку пытаясь определить, кто же из бунтовщиков был столь дерзок.
— Да здесь полный склад старых шинелей! Давайте нам их, мы же замерзаем!
Громыхайло вынул из кобуры пистолет. Вопросы и протесты, как по команде прекратились.
— Всем построиться! — рявкнул он.
От неподвижного строя огромными клубами валил пар.
— Хотите помёрзнуть? — задал он вопрос.
Но, вместо ожидаемого "нет, товарищ капитан-лейтенант, не хотим...", он не услышал ничего.
— Бунтуете? Ясно. Всем стоять до… до завтрака!
— До завтрака осталось минус пять минут ,- небрежно перебил его голос, поднявший первым вопрос о шинелях, — не имеете права по закону… лишать завтрака.
И "голос" показал ему своё запястье и блестевшие на нём часы с тёмным циферблатом.
Громыхайло подошёл к матросу и медленно приставил к его лбу холодный ствол пистолета. По строю пробежал быстрой волной ропот испуга и удивления. Такого ни кто из них не видел ещё никогда.
— Снять часы.
Испуганный матрос по прозвищу "Будильник" протянул дежурному офицеру свои "командирские".
— Часы, усы, трусы и гюйсы; — это святое на флоте. Разрешается носить.- тонким голоском возразил Мозгляков, чем вызвал неуверенный смех матросов, но тут же получил удар кулаком в грудь и опрокинулся на спину.
Громыхайло трясло от злости. В углах его губ появилась пена.
— С-с..., на камбуз* беом — арш!
На камбуз моряки входили в покрытых коркой льда робах. Ёжась и морщась, ели полузамёрзший толчёный картофель, твёрдый ржаной хлеб, пили слегка чем-то подкрашенную несладкую воду. В помещении столовой было три небольших обшарпанных стола. Ножки столов были прибиты к полу. По бокам каждого из столов стояли деревянные скамейки. Кормили людей в несколько заходов. Пока одни завтракали, другие стоя ожидали своей очереди в коридоре. Насладившихся приёмом такой "пищи" отправляли по камерам.
На камбузе царило угрюмое настроение.
— Сегодня кормят дерьмом, — многозначительно произнёс первый стол.
— И вчера тоже, — со знанием дела ответил второй, — всегда!
— Неправда, — засомневался третий, — вчера было полное дерьмо… и деревянная котлета.
— Козлы-ы, — взвыл первый стол.
— Дерьмо, дерьмо, жрать это не возможно, — отвечал второй, — с ума сойдёшь от голода!
— Вестово-ой!! — протянул кто-то с сарказмом и по столам гулко прокатилась волна не весёлого смеха, — Иди сюда с-сука — упал, отжался! Где этот гарсунщик ёб… й!
— Когда Громыхало дежурит, всегда — тоска-а!
— Он раньше в зоне служил и думает, что он до сих пор там.
— А чё здесь, не тюряга что ли? Да хуже!
Гул нарастал. Загремела посуда. Толчёный картофель кусками полетел на пол и на стены.
— Дать бы чумичкой по башке, тому кто это всё придумал! — сказал кто-то и в сердцах врезал поварёшкой по деревянному столу.
— Вассэр! — громко предупредил чей-то голос, — Идёт!
Гул стал уменьшаться.
В помещение столовой ворвались широкие плечи:
- Што за дела такие?! А ну-ка всем встать!
Бунтовщики шумно поднялись со своих мест. Скамейки с грохотом повалились на пол.
— Принимать пищу стоя! — вынес свой приговор караульный офицер. Однако, никто не пошевелился.
— Я сказал, принимать пищу стоя! — нетерпеливо повторил он.
— Рэкс поганый! — в полный голос раздалось гневное.
Офицер, резко развернулся на месте, почти точно попав на звук голоса.
— Што, блин?! Карцер! — отжонглировал он набором слов, смысл которых, тем не менее, всем был ясен.
Его взгляд упёрся в дерзкого смельчака. Громыхайло медленно поднял руку и ткнул в его лицо пальцем, едва не попав в глаз.
— Карцер! — снова выдохнул он.
— Меня зовут не "Карцер", а Бобров, — держа голос ровно, ответил смельчак.
— Ты что, Серёг! — растерянно шепнул ему Голубев, — ведь это не ты… это… Мозгляк сказал!
— Всё!
— Замордую, блин, литератор хренов! — выругался Громыхайло, — Ты думаешь я не замечаю, кто больше всех в строю базарит? Ты меня уже достал!
Как водится, обороняясь, Сергей перешёл в атаку.
— Сначала создайте условия для людей, хотя бы, чтоб можно было выжить, а потом уже наказывайте за протесты!
— А тебя никто не просил сюда попадать, служить надо, а не нарушать!
— Да ты хоть на изнанку вывернись, всё равно хоть раз да отправят сюда! Ходи по одной половице да жопу лижи начальству, тогда может быть и не...
— Так, проследуйте за мной, товарищ матрос! — сделавшись, как осенний закат — чёрно-бардовым, проскрипел капитан.
Карцер в такую мерзкую погоду был совсем некстати.
Сергей стоял в камере босой. Экзекуторы, не открывая дверей, прямо через смотровое окошко лили внутрь ледяную воду. Сергей стоял переминаясь с ноги на ногу, но это совсем не спасало. Ноги ломило от холода и в конце концов они начали неметь. Сначала ему показалось, что нашёлся выход из положения: опираясь руками и ногами в противоположные стены камеры, он вскарабкался чуть выше по стене. Мелкие и острые камни предусмотрительно "вштукатуренные" в стены, больно, в кровь резали ладони и ступни. Через пару минут боль стала нестерпимой, да и мышцы уставали слишком быстро. Сергей со стоном опустился вниз. Этот маневр удалось повторить ещё несколько раз. Воду продолжали лить."Что же вы, сволочи, сколько можно?!",- вертелось у него в голове, когда он, уже плохо чувствуя конечности, в очередной раз вскарабкался на стену. Вскоре он ещё сильнее разодрал кожу на руках и ногах. Спасаться на стене стало уже невозможно. Мелькнула какая-то смутная мысль — обмотать руки и ноги галанкой и гюйсом и снова лезть на стену. Мысль эта оказалась слаба и её без труда вытеснили страх и ненависть и быстро переполнили всё сознание. Нижняя часть его ног почти полностью онемела, его мелко трясло. Он стал бешено стучать кулаками по двери.
— Откройте, гады! Ноги онемели, я их не чувствую! Ноги-и!!! Я же умру! — кричал он сильно севшим голосом.
Сундук, одетый в длинную шинель, только что сменивший человека с широкими плечами и маленькой головой, вынырнул из своей обогретой конуры, сильно икнул и, сцепив руки на своём совсем не военном животе, замер неподвижным изваянием.
— Ра-но, — раздельно произнёс он, увидев, что молодой караульный собирается открыть дверь. Лицо матроса выдавало испуг и растерянность.
— Я… может открою, товарищ мичман, я… пора, у него — ноги, — вибрировал караульный.
В голове у "карася" носились ужасные картины мести, о которых он предостаточно слышал от своих товарищей по оружию. С проштрафившимися караульными срочной службы их командиры поступали самым что ни на есть бесчеловечным, не сказать, свинским образом — их часто садили в камеру с теми же людьми, которых они ещё вчера охраняли с автоматами в руках. И тогда, каково им там было, дайте волю воображению.
… Крик из карцера с просьбой открыть двери, деформировался в сплошной, динамично вылетающий из-за дверей мат и угрозы убить всех без разбора. Не один из объектов мести конкретно указан не был. Молодой караульный напряжённо, как верный пёс вглядывался в глаза замёрзшего на месте хозяина — мичмана и ждал команды. От волнения танцуя на месте, он нечаянно зацепил ногами ведро с водой и опрокинул его. Огромная лужа растеклась по коридору. Караульный виновато взглянул в глаза военачальника.
— Ра-но, — снова бесстрастно прогудел монумент, — не вибрируй, Гвоздиков!
Через минуту Боброва в полубессознательном состоянии депортировали в общую камеру. А монумент вдруг ожил, зашевелился и пошёл в свой маленький тёплый кабинетик с телевизором и телефоном. Но вовсе не затем, чтобы вызвать скорую. А затем, чтобы достать огромный шмат сала, коий регулярно посылает ему "з ридной украйни" любящая мама.
продолжение - http://www.proza.ru/2012/08/20/305