Истоки. Часть 4. Барыня. Зацепский рынок

Раиса Коротких
Уж если речь зашла о родственниках мамы, то надо вспомнить еще двух маминых сестер, которых я хорошо знала. Одна из них – тетя Маня.
Она была старше моей мамы и намного здоровее ее. Определенных занятий у нее не было. В последние годы жизни тетя что-то иногда шила – все больше фартуки. Продавала их, зарабатывая этим немного на жизнь.

Мама не любила, когда тетя приезжала к нам из-за ее слабости к вину. Тогда для папы наступали раздольные деньки, так как тетя Маня всегда находила, где и на что купить бутылку. Ее приезды (а она часто подолгу жила у нас в нашей крошечной квартире) всегда приводили к тяжелым ссорам, упрекам. В воздухе, словно топор, висело тягостное напряжение. «Шумел камыш» уже пелось на два голоса, и оба не слышали друг друга. Мы, дети, только и жили мыслью, когда же тетя уедет.

А уехать ей было куда. У нее было три дочери – Валя, Тамара, Зина. Они – родные сестры только по матери. Слава Богу, все живы, и об их судьбе мне хочется хоть немного написать.
Пожалуй, начну с самой старшей – Зины, Зинаиды Владимировны Корасевой. Хотя ей уже за 70, но до сих пор посмотреть на нее приятно. Темные, блестящие, как вишня в соку, живые глаза, гладкая кожа. Она полная, даже слишком, по российским представлениям. В Америке встречается очень много тучных людей, но они спокойно относятся к своей полноте. Натянут обтягивающий спортивный костюм, в лучшем случае – джинсы, и – ОK!

Зина же от своей полноты страдает морально и физически. Физически – привязались грыжи. Сделали уже 5 операций,  но при ее полноте швы плохо держат.
Пожалуй, в последние годы я стала больше тянуться к Зине. К ней самой, к нашему прошлому, где хоть кто-то вспомнит имена Пани, Васи, тети Дуни, воскресит их образы. Хотя в свои воспоминания Зина обязательно внесет оттенок, который тем или иным краем меня заденет. «У самой здоровья нет», - это одно из самых безобидных высказываний обо мне. Ничего, я пообтерпелась.

Зина рано, лет с 14-ти, пошла работать на фабрику, жила у тети Насти с ее нелегким характером. Муж, Виктор, скоро после свадьбы попал за что-то в тюрьму. Когда вернулся, Зина его уже всерьез не принимала. Виктор продолжал пить, сошелся с какой-то такой же, как говорила Зина, «пропойной бабенкой, пьяницей». «Пьяница»,- она долго, говоря об этой «бабенке», тянет это слово, внося в него все возможное презрение и обиду. Чувствуется и ревность. Виктор вскоре совсем спился и умер, так, наверное, и не успев увидеть ничего хорошего на этом свете. Хотя, как  сказать.

Была Зина, был Юра, мой дорогой племянник.
Но с Юрой, сыном Зины и Виктора, приключилась та же беда. Юрочка, как его всегда звала Зина, рос красивым, в маму, мальчуганом, в котором все, как говорится,  «души не чаяли». Если я что-то и припоминаю о нем из моих немногих приездов в Москву, когда Юра был маленьким, а потом и подростком, то это постоянно звучащие из уст его мамы и бабушки Насти слова «Юрочка, Юрочка». Любили его, а еще больше – баловали. У Юры был порок сердца, и Зина считала, что он ни в чем не должен нуждаться. Это проявлялось, прежде всего, в обилии игрушек, одежды, покупаемых на заработанные с таким трудом деньги. Мой брат Гриша, ровесник Юры, такого богатства и разнообразия игрушек  и в глаза не видел.
Почему Юра не стал учиться в техникуме, куда он поступил после окончания школы? Почему его потянуло к рюмке? Наследие ли отца сказалось, его пример? Или не было в семье ценности знаний, образования? Вряд ли можно точно ответить на эти вопросы. Да и не уберегают знания от этой беды. Жизнь дает много тому примеров.

Припоминаю только постоянное недовольство Зины тем, что к ней приезжала ее мама – тетя Маня. Зина постоянно ругала свою маму за ее пристрастие к вину. Приняв  спиртного, тетя Маня становилась шумной, необузданной.По дому тетя  обычно ничего не делала, кроме шитья фартуков, о которых я уже упомянула.  «Барыня»,- так звала ее Зина. Так, помню, звали ее все. По имени фактически никто и не звал. «Барыня опять прикатила»,- так можно было услышать и в Москве, и в Серебряных Прудах по поводу ее приезда.

Однажды Зина звонит, голос плачущий, раздраженный. «Барыня-то,- кричит она мне по телефону, - что натворила. Вздумала порядок в серванте навести, весь хрусталь мне перебила». На этом «помощь» тети Мани по дому и закончилась.

Как-то Зина очень рассердилась на меня. После смерти тетушки Насти остались на сберкнижке деньги,  сумма по тем временам немалая. По наследству эти деньги доставались сестрам. Через положенное время они собрались в Москве. Зина настаивала, чтобы тетя Маня не приезжала, а оформила на нее доверенность. Мне же казалось,  что тогда тетя Маня может этих денег и не получить совсем.

Как сейчас слышу и вижу, что, когда в сберкассе все сделали, и деньги по наследству разделили на каждую сестру, тетя Маня стала умолять кассиршу: «Дайте хотя бы подержать мне эти деньги в руках"». Ей дали на  руки ее часть. Тетя Маня держала, перебирая в руках эту пачку денег, невиданное для нее богатство, и радовалась, как ребенок.
Когда я смотрела на ее лицо, улыбающееся, счастливое, я полагала, что поступила правильно. «Господи, так мало радости было в ее жизни. Пусть порадуется, что кусок хлеба в старости у нее  есть на что купить»,- думала я.

Не знаю, была ли я права. Скорее всего, нет. Зина лучше ее знала, больше за нее отвечала. «Все пропьет», - говорила она мне с упреком. Но, видимо, все пропить тетя Маня не успела, так как через какое-то время Зина получила телеграмму из Новомосковска, что ее мама умерла. Зина позвонила мне, стала жаловаться на эту непутевую жизнь, на маму, которая ее только родила, но не растила, не заботилась. Сказала, что не хочет ехать ее хоронить.

Потом Зина куда-то пропала, а через пару дней позвонила, и у нее уже был совсем другой голос. «Прости»,- говорила она мне. «Как я могла так думать?!. Я съездила, все сделала, похоронила мать. Справила поминки». Она рассказывала и рассказывала мне о своих заботах во время похорон. «Мать лежала одна, никого не было. Я расплакалась, так мне ее стало жалко».

Наверное, смерть помирила Зину с мамой. Царствие небесное моей тете Мане! Она была веселым, неунывающим человеком, любила выпить, погулять. Жила одним днем, и прожить его хотела по своим меркам. Кто, кроме Бога, может судить ее за это? Может быть, только дети?
Но для Юры это, конечно, был плохой пример. Не дожив до возраста своей бабушки много лет, он хорошо усвоил ее не самые лучшие привычки, стал много пить. Случилось худшее. Юра в очередной раз напился и, не дойдя до дома, где-то у дверей то ли своего подъезда, то ли чужого – умер.

Бедная Зина! Мне кажется, она стала мягче, добрее. Горе не ожесточило ее. Она ходит в церковь, ставит свечки. Поминает. «И мать твою помянула, и отца. Всех наших»,- часто говорит она мне.

А я вспоминаю Юру. Его голос по телефону. Низкий, радостный, когда не был пьян. «Теть Рай, как поживаешь?
- Я-то? Да все хорошо. Как-нибудь приеду.
Милый мой племянничек! Прости меня, что ничем не смогла помочь тебе. Виновата. Ожесточилась я, видя пьянство близких мне людей. Потеряла веру в них.
Веру, но не жалость, хоть и не знаешь уже, кого ты жалеешь. Сегодняшнего ли своего брата, или прошлое наше, чистое, солнечное, не утопленное в омуте бутылки. Но сердцем чувствуешь: нет водораздела между тем и этим человеком. Сегодняшнего – вздорного, колючего, заросшего щетиной, угрюмого, стремящегося непременно обидеть тебя – еще жальче. Понимаешь, что, может, и себе он не люб, и мало кто пожалеет его. Эх, калина красная, непутевые вы наши братья! Что же сделала с вами жизнь?

Вы могли бы стать физиками, врачами, летчиками. Вы могли бы защищать нас своей силой, мужественностью, всем обустройством своей жизни, жизни своих родителей, жен, детей, внуков. Вы могли бы приехать на работу в Америку, купить себе такую же отливающую серебристым цветом машину, по вечерам – бегать в кроссовках по ухоженным аллеям физического центра, где я какое-то время жила с мужем в период его работы в США. Работать.Ходить в храм. Писать книги. Слушать шум океана. Мало ли что могло быть.

Но Юры, доброго мальчика с карими, как у мамы, нестареющими глазами, уже нет в живых. И ничего у него уже не состоится в этой жизни. Пусть земля ему будет пухом! Пусть долго-долго будет жива и здорова его мама, одна из дочерей тети Мани.

Другая дочь тети Мани – Тамара. О ней, как и о тете Дуне, можно сказать, что она большая труженица. Работать она начала тоже лет с 14 в Москве на фабрике. Жила вместе с Зиной у тети Насти. Потом, выйдя замуж, уехала с мужем в город Актюбинск, где ей пришлось вживаться в новые обычаи, традиции. Лет 10 назад они всей большой семьей переехали в Ставропольский Край.

Я запомнила Тамару, когда она была еще молодой, веселой, только что вышедшей замуж. Мне пришлось тогда  приехать к тете Насте в Москву. Ночевать меня положили в комнату в подвале, где она поселились с мужем. Запомнился ее смех ночью, слова, полушепотом сказанные мужу: «Это моя половинка (кровати), а это – твоя. Вот здесь черта. Ты на мою половинку не заходи». Я, девчонка, удивилась тогда случайно услышанной шутке. Мне она почему-то понравилась.

Тома среди нас самая богатая детьми –  их у нее четверо. Должно быть, муж не очень-то соблюдал запретную черту. Сейчас в семье уже 8 внуков. Огромная семья по сегодняшним временам. Живут все вместе.

За эти годы я видела сестру только один раз. Встретилась с ней по поводу смерти тети Насти. Загорелая, в теплом платье, постаревшая, но еще вполне энергичная женщина с молодыми карими глазами. Встреться мы случайно, и не узнала бы, что это моя сестра. Как разносит нас жизнь! Она посмотрела на меня каким-то оценивающим взглядом и, как мне показалось, не очень осталась довольна моим видом. Не осуждающим был ее взгляд, но и не сочувствующим, мол, как ты, держишься? Скорее равнодушным.

Я потом тянулась к ней долгое время, все звала в гости, когда слышала от Зины, что она приехала, ждала ее, обижалась, что не едет, не хочет повидаться со мной. Наконец поняла, что нельзя обижаться. Родственных чувств ко мне, видимо, никаких не осталось, поэтому  бережет силы свои и время. Бог тебе в помощь, дорогая Тамара!

Правда, мне трудно оторвать ее от Серебряных Прудов и связать со Ставропольским краем. Повидав за жизнь много разных стран, я была поражена красотой этого края, когда не так давно поехала туда вместе с коллегами по работе в Государственной Думе  на какое-то совещание. В нашей работе была запланированная пауза, и весь день был посвящен путешествию. Мы ехали гористыми ущельями, высоко поднимались горы, снежные шапки лежали на их вершинах. Там, где оставались чистыми от сбегающего леса участки плоскогорья, пасся скот. Местами можно было видеть одинокие сакли, прыгающих по скалам  коз. Горные ручьи наполняли своим шумом окрестности. Туманная дымка тянулась над лесами.

Обо всем этом много читала, но своими глазами эту красоту я видела впервые. Ехала, впитывала в себя  свежие запахи гор, которые ни с чем не сравнимы, купалась в этой неземной красоте и думала о том, что эта благословенная земля создана для того, чтобы жить, чтобы рожать детей. Мне казалось, что если бы сюда привезти дочку, то я обязательно дождалась бы внука или внучки, о  которых мы тогда могли еще только мечтать. Такой щедрой и плодородной была сама земля.

И не верилось, что в каких-то пятистах километрах отсюда находится Чечня с ее трагедией  войны, где погибло столько людей, столько невинных мальчиков, не проживших и трети своей жизни, не пустивших своих корней. И опять, все то же, как в песне у А.Вертинского «То, что я должен сказать»:   
 
           «Я не знаю, зачем и кому это нужно,
             Кто послал их на смерть недрожащей рукой,
            Только так беспощадно, так зло и ненужно
            Отпустили их в Вечный Покой!…
             И никто не додумался, просто стать на колени
             И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
             Даже светлые подвиги – это только ступени
            В бесконечные пропасти – к недоступной Весне!»

 Светлая память вам, милые наши мальчики!
Пусть мои внучатые племянники и племянницы учатся, рожают детей, живут этой красотой и будут счастливы. Я заочно их всех люблю и сожалею, что я для них человек, не связанный с ними ни прошлым, ни будущим. Мне горько, что эта столь плодоносная и крепкая ветвь нашего рода, хотя и связана нитями родства со мной, оказалась совсем чужой, незнакомой, далекой.

Может быть, что-то еще изменится. Дай-то Бог! Но это будут другие люди, другие жизни. Наверное, без меня.

По иному сложилась жизнь младшей дочери тети Мани – Вали, красавицы, певуньи, голубоглазой хохотушки. Дочка тети Мани и того дяди Семена, который так нехорошо запомнился мне по деревне Осово. Валечка оказалась совсем слабой здоровьем, и при еще живой тете Мане ее отдали в дом инвалидов. Сейчас ей за 50, передвигается она только на инвалидной коляске, как и ее уже умерший муж  Миша.

Мы с Володей несколько раз ездили в Ярославль, навещали Валю. Место красивое – на берегу Волги. В самом доме собраны разные жильцы. Много с дефектом психики, но не буйных больных. Они помогают тем, кто не может сам одеваться, ходить. Те, в свою очередь, чем-то помогают им. Как говорится, происходит  взаимовыручка.

В доме организована трудовая мастерская. Валя и Миша по мере сил работали. Они шили венки и ленточки для  гробов. И такая работа тоже нужна, но так странно было видеть серебрянопрудского голубоглазого ангела за этим шитьем. Веселее ее в детстве никого не было, находчивее – никого. Она уже почти совсем не ходила, жила у тети Дуни, и мы зимой перевозили ее на салазках от одного дома к другому. «Ой, давай меняться, теперь я тебя повезу, а потом ты меня опять!» - восклицает Валечка, увидев прохожего. И хохочет так заразительно, что начинаешь верить: вот ведь встанет, пойдет! Веселая у нее была форма самозащиты, всем с ней было легко. А теперь – ленточки…

Мой муж меня тут же «одергивает», увидев мое лицо в этой мастерской. Мол, не давай разгуляться своему воображению. Он хорошо меня знает и понимает, что, взглянув на  невинные с виду вещи- ленты, цветы, услышав, для чего они,  я в голове уже выстроила всю «цепочку» печальных событий и просматриваю их. «Слишком образно все представляешь», -  ворчит он. Я пытаюсь переключиться, слушаю, что Миша говорил, что это спасение, когда есть работа. «Занятие, да хоть немного, но можно заработать». И то верно.

Жизнь в доме, где живет Валя, часто раздирается обидами, ссорами между его обитателями. Валя до сих пор обижается на маму, на Зину. Но, с другой стороны, Зина, как и  Тамара, ее иногда навещали, присылали деньги. Конечно, больно за Валю и обидно, но вряд ли что можно изменить. В последних письмах, которые писал нам Миша, все чаще упоминалось о душе, о Боге. Наверное, в вере было бы спасение и отрада их душе. Да и не только для них.
Мне было трудно в первый раз поехать к Вале с Володей. Поговорив о том, о сем, вспомнив детство, родных, мы расстроились с Валей, расплакались. «Хватить реветь, - сказал Володя, - пошли лучше гулять». Встал сзади за инвалидной  коляской Вали и повез ее к реке, к раздолью.
Так и вижу перед собой эту картину. Вспоминаю ее, когда за что-нибудь обижаюсь на Володю. Все-таки люди, наделенные добротой и милосердием, особые люди, избранные. Я горжусь, что мой дорогой муж – в их числе.

Валечка умерла этой осенью. Храни меня, мой голубоглазый ангел, я так по тебе скучаю.
Бог, может быть,шепнул тебе, когда мы увидимся. Будь,Бог мой, милостлив, пошли мне "безболезненную кончину живота моего". Но знаю, что вряд ли заслужила, слишком часто думала только о мирском, мало помогала нищим и обездоленным, и гордыни было много, иначе работала бы врачом и радовалась, что помогаю другим. Все мои ученые регалии - такая пустота, поэтому и жалела всю жизнь о том, что ушла из практической медицины. Я не оправдываюсь,просто к слову.      

Вот и окончен мой рассказ о тетушке Мане. Ее жизнь продолжается в детях, внуках. Продолжается по-разному, как разной была и сама жизнь тети Мани. Помянем ее добрым словом и пожелаем ей спасения в мире ином.


Жизнь другой моей тетушки, тети Насти, к сожалению, оказалась не продолженной в детях. Она осталась после войны вдовой, да так и не вышла еще раз замуж. Даже удивительно, потому что была она хороша собой, здорова, богата.

Правда, может быть, это только по серебрянопрудским меркам тетушка, жившая в Москве, имевшая свой дом, огород, на столе  постоянно хлеб с маслом, считалась богатой. Были у нее и красивая посуда, платья, кружевные занавески, связанные крючком, такие же подзоры на покрывале, белая скатерть на столе, пуховая перина, которой она почему-то особенно гордилась.

Все блестело, сияло особой, не свойственной  нашему тесному дому чистотой. На кухонный стол к нашему приезду ставился блестящий, как медный таз, самовар, подавались баранки, печенье. Все было очень вкусно.  Но почему-то мама внушила мне, что неприлично есть столько, сколько хочется.

Тетушка слыла у нас жадной и негостеприимной. Наверное, все относительно. Однажды после операции мне пришлось долго жить у тети Насти, так как мне наложили гипс на ноги, и снимать его надо было опять в Москве. Думаю, что мама уговорила тетю оставить меня у себя.

Я видела, что тетя рано вставала, собирала на огороде лук, редиску, еще какую-нибудь зелень, и ехала на Зацепский рынок продавать это все добро. Так было каждый день. Путь от станции Перерва до рынка был долгим. Домой она возвращалась домой поздно, усталая, недовольная. Я слышала, что она получала за мужа пенсию, но прожить на нее было трудно, поэтому приходилось, как и другим, подрабатывать. Вот и все ее богатство, которое лишь со стороны казалось солидным. Как говорится, не судите, да не судимы будете.

У тети Насти долгое время жили ее племянницы Зина и Тамара, правда, в подвальном помещении, хотя и вполне жилом. Они, конечно, могли бы больше о ней рассказать, но Зина не любит много говорить про тетю. Говорит всегда одно и то же: «Сварливая тетка была, жадная, в чулок все копила, родню свою не любила». Вот и весь сказ.

А я от жизни у тети Насти запомнила, как мне кажется, важные для себя моменты. Один из них связан с ней и Валей, когда она тоже жила у тети в Москве и еще ходила сама.
Тетушка решила поправить свой бюджет и повела нас по электричке просить милостыню. Валя была еще совсем маленькой, ей было лет семь, мне уже одиннадцать.

Не знаю, чем объяснить, но я отказалась. Кажется, тетя посадила меня на голодный паек, даже била, не говоря уж про ругань. Я отказалась, и ничего не удалось со мной сделать, чтобы заставить пойти с протянутой рукой.

По большому счету, я даже благодарна тете. Думаю, что с этого угрюмого «не буду» во мне стала формироваться, выражаясь высоким слогом, личность.

Было время, когдаа в Москве, за городом, везде встречалось так много нищих, бродяг, бомжей. Я тогда всегда вспоминала тетю Настю и тот случай.Конечно, многих людей просто силой заставляют побираться. Видимо, есть и беженцы, которым не на что накормить детей. Мне всегда очень жалко этих людей, хотя многих хочется остановить, сказать, зачем ты так, ты же можешь работать, посмотри на себя. Бедные, бедные люди! Как много на этом переломном этапе было втоптано в грязь человеческого достоинства. Так больно все это видеть! Особенно детей с протянутой рукой. Мне кажется, что эти язвы у них никогда не зарубцуются, что их души будут навсегда искалечены.

Второй эпизод, который мне также запомнился, связан с тем, что тетушка, не выдержав непослушного лишнего рта за своим столом, отдала меня в «няньки» к своей золовке, что делила с ней дом, живя на другой его половине.

Я смотрела за маленьким ребенком, качала люльку, поила, кормила, делала все, что велела мне его мама. Было мне тогда, как я уже говорила, одиннадцать  лет, и как-то нехорошо стал на меня поглядывать дядя Коля, муж этой самой золовки. Ничего или почти ничего не знала я в ту пору о мужчинах, женщинах, их отношениях, но каким-то внутренним чутьем просыпающейся женщины понимала, что нехороший он человек. Помню даже его слова: «Ты для меня еще маленькая». От этих слов почему-то было страшно и стыдно. С этими воспоминаниями, я уверена, связана и моя нелюбовь к «Лолите» В.Набокова, как бы и кто бы ни хвалил этот  роман.

Ничего, слава Богу, не случилось, но ночью я стала бояться выходить из своего чуланчика, где спала, по нужде на улицу. Вот это мученье, когда так хотелось сходить по маленькому, но выйти было страшно, особенно запомнилось. И я по ночам терпела, мучилась да ругала про себя тетю Настю.

«Уроки» тети Насти не прошли бесследно. Вернулась я от нее домой повзрослевшей. Словно кончилось детство, и началась новая жизнь. Более зрелая.

Тетушка Настя умерла от рака желудка. В последние годы своей жизни она нередко приезжала к нам с Володей домой. Покушает и надолго устроится в кресле. Сидит, молчит, о чем-то своем думает, дремлет. Одиноко ей, наверное, было.

Во время ее болезни мы с Зиной ее навещали. «Вот поправлюсь, схожу на Зацепский рынок», - все говорила тетя. Так и осталась с ней эта любовь  – рынок. Всем он для нее был – и заработком, и развлечением. Это ее храм, и ничто мне так не напоминает про тетю Настю, как Павелецкий, бывший Зацепский, рынок, через который я иногда проезжаю на 39 трамвае.
Похоронили мы тетю Настю на Никольском кладбище, там же, где похоронен и Юра, ее Юрочка. Круг тети Насти, как и каждого человека, замкнулся. Пусть земля ей будет пухом! Она, как могла, несла свой крест на земле. Мама к ней почему-то всегда тянулась, но без особой взаимности.

Родник

У каждого из маминых сестер и братьев, как и у мамы с папой, была своя горькая судьба. Я только чуть-чуть приподняла завесу на окошке их жизни.

На миг показалось в этом окошке то или иное лицо и тут же исчезло. А с ними – и жизнь каждого осталась как невидимая часть айсберга. Непознанная, нераскрытая и неповторимая, единственная.

И вот уже тает, как в тумане, огонек их жизни, уходит, растворяется. И не догнать его, и не задержать хотя бы на миг.

Все уходит. Остается только память живущих, собранная из разорванных нитей воспоминаний, да буквы, вязь которых оставит эти имена: Прасковья, Василий, Евдокия, Мария, Анастасия, Михаил. Имена, которые я помню и люблю.

Им всем, мне кажется, понравилась бы песня Отца Романа «У родника».
Пусть ее слова завершат эти  воспоминания о родных, близких, Серебряных Прудах. Помогут мне с ними здесь проститься.

Если тебя неудача постигла,
Если не в силах развеять тоску.
Осенью мягкой, осенью тихой
Выйди скорей к моему роднику.
За родником белый Храм,
Кладбище старое,
Этот забытый край
Русь нам оставила.
           Если глаза затуманились влагой,
           Из родника поплещи на глаза
           И можешь поплакать, спокойно поплакать.
           Кто разберет, где вода, где слеза.
                Видишь, вон там журавли пролетели,
                За горизонтом растаял их крик.
                А если ты болен, прикован к постели,
                Пусть тебе снится целебный родник.
                За родником белый Храм,
                Кладбище старое,
                Этот забытый край
                Русь нам оставила.