Сирень

               
   - Да что там о верности идеям говорить! Вот дед мой в империалистическую воевал, голодал, в окопах вшей кормил. После ранения домой в деревню месяц добирался – сквозь разруху, голодуху и разброд в умах. Но большевиком стал только после того, как землю между крестьянами на сходе разделили, не дожидаясь указаний. Не знаю, насколько он им, большевикам, то есть, поверил – грамотейки у него маловато было. Поэтому не утверждаю, что он верным и идейным партийцем стал: крестьянин, он крестьянин и есть, всегда о своём благе думает. Да и земля – великая сила. За-ради земли землепашец что хошь сделает и во что угодно поверит, хотя и жить на ней, и обиходовать её тяжко.
   В начале тридцатых был дед первым председателем колхоза в своей деревне. «Поднятую целину» хорошо помнишь? Тогда в детали вдаваться не буду. Мой дед и его товарищ, Степан Глушко, председатель сельсовета, бывало, спали под одной шинелью где-нибудь в стогу сена: стерегли остаток кормов для колхозного скота от воров. Очень ли они в правоту свою верили?
   Появилась как-то в окрестностях села банда. Впрочем, какая там банда! Несколько дезертиров во главе с дедовым соседом Назаром. У Назарова отца хозяйство было покрепче, чем у моих, и хотя Назар с дедом вместе в империалистическую воевал, а в гражданскую во Второй Конной с беляками рубился, потом на земле вместе с пятью братьями уродовался. – Раскулачили его отца. Братьев вывезли, он один остался – дома в ту ночь не ночевал. Мой дед-то знал, где его искать, но промолчал. Почему? Воевали вместе против немцев, потом беляков били. Потом землю получили, и отец Назара сыновей впряг в работу крепко: с первыми петухами вставали, спать валились затемно. Какие там гулянки! У них ни у одного штанов целых не было. О сапогах и речи нет. Но вскоре на подворье коровёнка появилась, лошадка, за ней – вторая, пара бычков, птица домашняя, плуг, телега. Лет через пять семья уже крепко на ногах стояла, дружная и слаженная в работе.
   И вот те, на! Пришли, забрали, увезли. Кажется, Степана Глушка работа. Он, собака, в сельсоветчики пошёл, чтобы в навозе не копаться. Назаровой семье позавидовал.
   Назар, как сказано, банду сколотил. Да никого они не убивали и не грабили! Дезертиры домой никак дойти не могли, их там уже давно ЧК ждала. Вот и шлялись они по округе, малость для прокорма подворовывая. Правда, пару лавок подломили. Назар в деревню изредка забегал – бабу, значит, и детишек попроведать, в хозяйстве пособить, чтобы семья концы с концами свести могла.
   Как-то тёмной осенней ночью Степан Глушко поднял деда с постели:
- Фёдор! Проснись! Назар домой прибёг, хватать его надо!
   Дед наган за пояс сунул, шапку на голову, и – айда.
   Горяч был.
   Назара дом, я уже говорил, рядом. Степан, сволочь, у крыльца остановился, а дед, уверенный в своей неуязвимости, в дверь стучать попёрся:
- Назар, выходи! Погулял, хватит!
   Он, может, и не пошёл бы, да Степан мог сообщить «Куда надо». А донос – штука страшная. Правоты своей не докажешь. Точнее. Дед не помнил, чтобы кто-нибудь доказать смог.
   Назар, лязгнув щеколдой, вышел на крыльцо, потянулся, тряхнул головой, да ка-ак подденет деда Кулаком! Дед с крыльца – кубарем скатился. Степан рванул за угол, потом через двор, через плетень – да огородами, огородами! Пока дед очухался, да выпавший наган нашёл, того  и  след давно простыл.
   А всё – таки взяли Назара. Те же дед со Степаном. Он в бане был. Глушко его бабу «на пушку» взял: мол, не сдашь Степана – тебя к стенке как соучастницу, а детей в лагерь, как пособников: старшему уже лет девять было. Вот и заставили женщину постучаться в баньку и квасу ему предложить. Не расслышал Назар в её голосе горечи и страха: отпёр дверь, высунулся – тут его и повязали, голого. Уже связанного, кое-как одели и в район  - или как тогда называлось? Уезд? – отвезти решили. Но какое там везти! Дороги развезло, а лошади на вес золота были. Поспорив, кому Назара в ЧК доставлять, решили вести вдвоём. Пёхом.
   За деревней, еле-еле на пригорок взобравшись, Степан закашлялся и остановился: у него после гражданской грудь слабой стала. Остановились дед и шедший в двух шагах впереди его Назар. Степан был хмур, лицо испариной покрылось и красными пятнами. Откашлявшись и отдышавшись, он обернулся к деду:
- На кой чёрт нам его шестнадцать вёрст по бездорожью тащить? Ещё убежит. А в ЧК его наверняка шлёпнут, и вся недолга. А у нас самих – видишь? – ноги по колени промокли. Шлёпнуть его здесь, и дело с концом.
- Ты что? Это же самосуд! Думай, что говоришь, - запротестовал дед.
- А ты забыл, как он тебе по зубам съездил? – съехидничал Степан. – Тебя, большевика, с крыльца спустил. Он ведь в твоём лице над всей партией поизгалялся. И к Нюрке твоей, помнится, похаживал. Аль нет? Да за всё за это…
   Дед помолчал чуток, затем подошёл к Назару, выдохнул:
- Иди!
   Назар уловил в этом приказе – выдохе что-то зловещее, тоска в его увлажнившихся глазах промелькнула. Сдержался, шепнул в ответ: «Детей не оставь, пропадут», - и шагнул на пахоту.
  Ни могилы там нет, ни бугорка, ни холмика какого. Дед ещё жив был, мне это место показывал. Как не знал? Он ведь над ним куст сирени посадил, - теперь там целые заросли. Выкорчевать ни тогда, ни позже, ни сейчас не посмели.
  Вот какие тогда люди были. Думаешь, идейные? Люди во все времена одинаковы.
  Назаровым детям дед помогал. Тайно. Но в деревне всё равно об этом знали, но молчали – не нашлось Иуды. Дети выросли и в люди вышли.
   А Степана в тридцать седьмом свои же забрали.
   Не вернулся.