Улица, заметенная снегом, фонарь и люди, постоянно куда-то идущие. Должно быть, они не догадываются о миллионах снежинках, которые тают под их ногами, превращаясь в грязь от сотни сапог. Наверное, людям все равно. А все равно ли снегу? Если не все равно, то зачем он летит на смерть, весело кружась в темноте, подпрыгивая и танцуя? Зачем же, если он так игриво ложится на землю, бездушно топтать его? Почему так изначально придумано, что тающий снег обречен умирать? И почему так романтично он кружит на свету уличного фонаря? Почему врезается в окно нашего магазина и тут же тает? Даже не поговорив с нами о том, как тяжела его судьба, как печально умирать слишком быстро… Или хотя бы о том, каково там, в небесах, от куда он так радостно спускается…
Так думал каждый из нас. Мы были все немного похожи. Нас такими создал мастер Люмьер де Бренуе, прибывший в Прагу из Франции, к своему покойному отцу, который завещал ему этот магазин, эту мастерскую. Прибывший сюда в двадцати пяти летнем возрасте, Люмьер отказался даже заходить внутрь помещения из-за ужасной семейной ссоры, забытой остальными уже давным-давно. Его братья и сестры (в семье детей было пятеро – две дочери и три сына, Люмьер был младшим из всех) уговаривали продолжить дело отца, на что они получали отказ. После трех месяцев уговоров Люмьер согласился отремонтировать свои первые настенные часы. Через полгода на неизвестной мне улице, у площади Республики, была открыта мастерская под названием "Потехе час".
Около двух лет Люмьер делал и ремонтировал часы на заказ, после чего одна из сестер предложила закупать глину и другое сырье, делать фигурки и посуду. Немного мешкая, Люмьер согласился и на это. Так появились мы: сотни разных глиняных и фарфоровых человечков. Мы любили своего мастера, ведь он вкладывал в нас душу, называл своими именами. Он даже иногда брал нас к себе домой, чтобы мы смогли посмотреть на его жизнь. Некоторые даже оставались там. Он нам говорил, что обязательно возьмет нас когда-нибудь во Францию, чтобы мы увидели хотя бы раз тонкие улицы Парижа, на которых бесконечно много романтики. Но со временем некоторых из нас покупали. Люмьер от этого очень грустил. Он даже не ко всем успевал приделать позолоченные таблички с именами.
Я, наверно, была одной из самых первых кукол. Я помню, как делали каждого из нас, как делали крохотный глиняный домик, который купили в первую же неделю существования. Но табличку мне сделали только вчера, год спустя с момента моего рождения в руках Люмьера. На ней было написано прописью имя, придуманное Софьей, одной из сестер хозяина – леди Марта. Меня всегда так называли. Мне всегда казалось, что все леди – очень романтические и тонкие натуры, по этому я требовала к себе особого внимания и уважения, не то что, например, баронесса Вилья, стоящая на соседней полке и лукаво подмигивая мне. Мне нравилось, когда Софья обрызгивала меня дорогими духами по последней моде, когда вышивала для меня новые платья, когда украшала всех нас цветами.
Но однажды это все прекратилось. Это был вечер, тот самый зимний вечер, когда я смотрела в окно и думала о беззаботном снеге. В магазин зашла женщина лет сорока. Впечатление на первый взгляд она создавала абсолютно деловое, со всей своей строгостью и опрятностью. Одета она была по последней моде: эта модная золотистая шляпка с розовой ленточкой, золотое строгое пальто до колен (если бы не цвет, я бы приняла его за мужское платье), розовое платье, отливавшее перламутром. Я приняла ее за человека, который пришел из толпы зевак просто полюбоваться на часы, на кукол, ну и на Люмьера, в конце концов. И действительно: она минут пятнадцать расхаживала вдоль прилавка, осматривая ассортимент, после чего она быстро удалилась. Я снова продолжила наблюдать за снегом, который весело кружил в каком-то бешеном танце. Но, к сожалению, я не успела даже попробовать поговорить с ним, по тому что пришел новый посетитель: та самая женщина, держащая за руку мальчика лет восьми. Он с возмущенным видом посмотрел на спутницу, потом презрительно бросил взгляд в мою сторону и поправил свое вельветовое платье. В эту самую минуту Люмьер обратил внимание на них:
-Добрый нынче вечер, господа!
-Добрый вечер, добрый, - ответила женщина, грозно посмотрев на Люмьера.
-Вы ищите чего-то конкретного?
-Сейчас, сейчас, - живо кивнула она и погладила мальчика по голове: - Ну, мой дорогой, ты выбрал что-нибудь?
-Ага, я вон ту хочу, - неторопливо произнес малый, нехотя указывая на меня, - бабушка, а мне не нравится, что там имя "Марта"!
-Да, мой родной, мы дома конечно же уберем это дурацкое имя!
С этими ее словами Люмьер побледнел. То ли от стыда, то ли от страха. Да и я испугалась не на шутку. Ведь меня сейчас понесут в коробке по темным переулкам… И я даже не увижу Прагу! Я даже не смогу попрощаться со снегом! Мне стало так тоскливо, я ведь буду скучать…
-Вам куклу завернуть в красивую коробку? – спросил Люмьер, у которого уже из глаз катились слезы.
-Да, пожалуй, - отрезала женщина.
-Нет, бабушка, я не хочу, что бы ее заворачивали!
-Ох, Джим... – нехотя вздохнула она и крикнула Люмьеру: - Нет, не надо заворачивать!
Люмьер подошел к стеллажу, трепетно снял меня с полки и незаметно для всех поцеловал меня в фарфоровый лоб. То был мой первый поцелуй! После чего он погладил мои рыжие волосы, повернулся лицом к покупателям и, скрывая свою неоспоримую печаль, улыбнулся и протянул меня мальчику, которого, по-видимому, звали Джим.
-30 крон.
-Держите. Джеймс! Пошли!
Они вышли на холодную улицу, заметенную снегом. Мальчик сжимал меня рукой так, что мне хотелось кричать от боли, но я, поскольку фарфоровая, была не в силах это сделать.
Они шли долго, сквозь маленькие, тонкие улицы Праги. Как нестранно, я смотрела наверх, на то, как тихо, кружась, падал снег и таял на моих волосах. Это вечер. Это жизнь. Это заснеженные следы людей на мостовой, вдоль Влтавы, по Карлову мосту. Это далекие спальные районы через весь город, через Малую страну. Это Прага. Это уже конец ее.