Ангел и Ганимед
Взрослые были уже все перебиты. Поэтому короли призвали в армии детей до двенадцати лет. Встречались и тринадцатилетние, но их было мало, и они были в основном старшими командирами.
Две армии встретились в долине. После первого боя с той и с другой стороны были посланы солдаты, еще не участвовавших в бою полков, для сбора раненных. Они были одеты одинаково в шорты и легкие рубашки и отличались только цветом полотняных шапочек, у одних шапочки были красные у других голубые.
Ганимед, не по годам развитый рослый мальчик, с любопытством рассматривал солдат в голубых шапочках. Как и все дети, выросшие в воспитательных колониях, он получил странное имя, ничего не говорящее о его национальности, потому, что давно уже были забыты, как и многое другое, имена той культуры к которой он принадлежал.
Дети, носившие и красные и голубые шапочки, почему-то разговаривали на одном языке, и поэтому, отыскивая раненых, лежавших в перемешку на поле, встречаясь, заговаривали друг с другом. Сначала Ганимед думал о том, какие шапочки идут солдатам больше, красные или голубые, и никак не мог решить этого. Наконец, его внимание привлек солдат армии противника, возившийся неподалеку возле трупа убитого товарища, явно собираясь отстегнуть у него сумку с патронами. Ганимед подошел к нему.
– Что ты делаешь, разве ты не знаешь, что во время санитарного перемирия нельзя собирать боеприпасы? – спросил он строго.
Мальчик в синей шапочке улыбнулся ему.
– Я только хотел взять его сумку. Моя совсем разорвалась.
У этого мальчика было замечательное лицо. Ясный открытый взгляд добрых голубых глаз. Длинные ресницы отбрасывали тени на бледные щеки. Алые губы пухлого рта беспрерывно и застенчиво улыбались. Пепельные волосы, убранные в сторону с высокого лба, непонятно почему завивались длинными локонами. «Как морские волны», – подумал Ганимед, хотя никогда не видел моря.
– Ладно, отстегни сумку, – сказал он, – но высыпь патроны.
Мальчик отстегнул сумку и послушно высыпал на землю остававшиеся там патроны. Потом он встал и собрался уходить.
– Постой, – сказал Ганимед, – почему ты не пристегнешь новую сумку прямо здесь?
Мальчик пожал плечами.
– Для этого я должен буду снять ремень.
Ганимед не понял смысла этого ответа.
Желая продолжить разговор, он сказал:
– Вчера была хорошая погода для боя, правда? И сегодня хорошая погода.
– Им уже все равно, – ответил мальчик, показывая на мертвых. Он был на пол головы ниже Ганимеда. Стройная, даже изящная фигурка его казалась удивительно легкой.
– Сколько тебе лет, – спросил Ганимед.
– Одиннадцать с половиной.
– Мне двенадцать, но я намного сильнее тебя.
Мальчик промолчал.
– Я вижу, ты совсем не загорел.
– Да, это потому, что я все время держусь в тени. Я не люблю солнца, – говоря это, он снова улыбнулся своей застенчивой улыбкой.
– Если ты не любишь солнце, приходи сюда сегодня ночью, – неожиданно для себя предложил Ганимед, – погуляем. Когда все спят, человек принадлежит самому себе. Приходи. Всегда приятно поговорить с новым человеком. Мне так надоели мои товарищи. Ты умеешь убегать из лагеря незаметно?
– Умею.
«Ангел», – крикнул вдруг кто-то громко.
– Хорошо, я приду, – сказал мальчик и заторопился, – меня зовут.
– Значит, когда взойдет луна? – уточнил Ганимед.
– Да, – мальчик повернулся и побежал к своим.
«Какой странный мальчик, – подумал Ганимед, – у нас в полку многих мальчиков зовут Ангел, но ни один из них не похож на него».
Вернувшись в свой лагерь, Ганимед, вместе с другими солдатами своего полка, сделал все необходимые приготовления к завтрашнему бою, но когда все разобрали подстилки и легли спать, он спрятал свою в кустах и стал дожидаться, когда все уснут, чутко прислушиваясь к звукам ночи. Наконец наступила тишина. «Кажется, часовые тоже уснули», – с удовлетворением подумал Ганимед. Стараясь не шуметь, он незаметно вышел из лагеря и направился на поле вчерашнего сражения.
Всходила луна. Она освещала путь маленькой фигурке, идущей на поле с другой стороны. Ганимед узнал Ангела.
– Здравствуй, – сказал он, – я рад, что ты пришел.
– Я тоже рад, – ответил Ангел.
Они встали рядом и медленно пошли по полю.
– Тебе не холодно? – спросил Ганимед.
– Вообще-то холодно, – сказал Ангел.
– Да, лучше гулять днем, – пошутил Ганимед, – Зря ты не любишь солнце.
Он почувствовал, что Ангел улыбнулся.
Они шли молча, медленно ступая сандалиями по холодной земле, слабо пахнувшей тлением. Ганимед обнаружил, что не знает о чем говорить.
– Ты раньше участвовал в боях? – спросил он.
– Нет, – ответил Ангел.
– Я тоже не участвовал, – признался Ганимед, – Как ты думаешь, страшно умереть?
– Я думаю, что нет. Посмотри на небо, сколько звезд. Они все одинаковые, но каждая знает свое место. Все люди рождаются одинаково, но умирают по разному. Одни умирают в страшных муках, в руках врага, другие умирают в бою, третьи доживают до глубокой старости, до тридцати лет и умирают от болезней. У каждого свой путь. Разве можно бояться того, что должно быть?
Ганимед помолчал. Он вспомнил того раненного, которого вчера по ошибке закопали вместе с мертвыми. Когда это заметили, было уже поздно. Он задохнулся. Значит, он родился, чтобы так умереть? А ведь он о чем-то думал, надеялся, обижался, даже мечтал, и все зря? Он должен был задохнуться в земле, для этого он жил. Да, у каждого свой путь, только никто его не знает.
Он посмотрел на Ангела.
– О чем ты думаешь, – спросил тот, поворачиваясь к Ганимеду. Лунный свет отразился в его глазах и исчез, поглощенный густыми ресницами. От них легли длинные тени на бледные щеки Ангела. Ганимед взял его за плечи.
– Я плохо вижу тебя в темноте, – сказал он, – и мне почему-то хочется дотронуться до тебя руками. Или, может быть, губами? Я плохо понимаю это, только чувствую.
Он как бы думал вслух, но обращался к Ангелу, ища у него ответа. Ангел попробовал удержать его руки, но он был гораздо слабее. Ганимед приблизил его к себе, и поцеловал его лицо.
– Не надо так прижиматься, – сказал Ангел.
– Почему?
– Потому, что я девочка. Я не должна была об этом говорить, ваши не должны знать, что у нас уже призывают в армию девочек. Это военная тайна. Не говори никому.
– Не скажу. Я буду называть тебя как мальчика.
Еще долго гуляли они, скрытые ночью, и никто, никто, ни один человек во всем мире не знал об этом.
Наконец Ангел сказал.
– Уже поздно. В лагере скоро смена караула. Меня могут хватиться. Тебя тоже. Нам пора прощаться.
– Да, нет ничего позорнее для солдата, чем нарушить устав и уйти с места, которое указал ему командир. Но может быть, еще есть время?
Ганимед остановился в нерешительности.
– Нет, нет, пора, – проговорил Ангел, – Я устала и хочу спать. Ты, наверное, тоже.
– Помолчав, он добавил, – нельзя нарушать порядок.
Они простились, пожелали друг другу спокойного сна, и разошлись в разные стороны. Поле вновь стало пустынным, и ни одна тень из тех, которые мог породить лунный свет, не шевелилась на нем.
Ганимед незаметно пробрался в свой лагерь, достал спрятанную подстилку, и улегся среди товарищей. Его охватило незнакомое ему раньше возбуждение. Он спал, но думал. Его волновало, что там, в нескольких милях от их лагеря, спит Ангел, и любой из его товарищей может подойти к нему и разговаривать с ним сколько захочет, а он, Ганимед, не может даже взглянуть на него. И тот другой, который видит Ангела каждый день, может больше ему понравиться, чем Ганимед. И Ангел подумает: он лучше Ганимеда, и забудет его. Эта мысль так поразила Ганимеда, что он готов был вскочить с подстилки и бежать во вражеский лагерь, чтобы опередить того другого. Но бежать было нельзя. «Скорее бы завтра, – подумал Ганимед, – завтра бой, и я наверняка увижу Ангела.
И завтра наступило. Ганимед, который заснул по настоящему только под утро, был разбужен резкими звуками боевой трубы, игравшей подъем. Он вскочил, и побежал вместе со всеми мыться и строиться. Потом солдаты позавтракали у полевых кухонь и разобрали свои ружья.
Ганимеду казалось, что начинаются учения или парад. Он был бодр и свеж, и чувство радостного возбуждения охватывало его. Казалось, его ждет встреча с чем-то очень важным.
Солдаты построились длинными шеренгами на краю поля. Вдали были видны боевые построения противника. Их голубые шапочки вытянулись тонкими цепочками. Светило удивительно яркое солнце. Оно играло и переливалось, словно стараясь уничтожить на земле последнюю тень. Командиры дали команду, и полки начали приближаться к противнику, сохраняя строй. Ударил барабан.
Ганимед шел в первой шеренге. Он шел весело и бодро, словно на параде, и какой-то восторг охватывал его. Ему хотелось, чтобы его видел ангел. Он почти убедил себя, что его видит Ангел. «Пусть он посмотрит, какой я сильный и красивый, как я четко выполняю команды и как правильно держу ногу в строю. Пусть он видит, что я самый лучший солдат в шеренге», – так он думал бы, если бы, если бы не повторял про себя «левой, левой, левой», и если бы не барабан, который трещал так громко совсем рядом.
Вдруг барабан умолк. Солдаты сошлись совсем близко с противником, и приготовились к стрельбе. Пушек давно уже не было. Солдаты были вооружены укороченными однозарядными ружьями с приделанными к ним длинными штыками. Ружья эти приходилось очень долго перезаряжать, и поэтому, после первого залпа обычно следовала штыковая атака. Очень важно было выстрелить первыми.
– Целься, – торопили солдат в красных шапочках командиры, – пли!
Красным шапочкам удалось выстрелить первыми. Залп разорвал воздух. Потянуло пороховой гарью. Тут же в ответ раздался залп из рядов противника. Справа и слева от Ганимеда упали его товарищи. «В штыковую!» – послышалась команда, и враги бросились друг на друга.
Как он сражался, как колол и отбивал удары, он не помнил. Сражалось его тело, и кто-то другой, кто жил в нем. И о ком Ганимед раньше даже не подозревал. Наверное хорошо, что в солдатах живет этот кто-то и приходит вовремя. Их собственное сознание вряд ли выдержало бы ужасы боя. Тот к кому он опаздывает становится трусом и умирает раньше других.
Когда бой закончился и Ганимед пришел в себя, он с удивлением узнал, что они победили. Одолев противника, они гнали его несколько верст и далеко позади остались и само поле сражения, и даже вражеский лагерь. Теперь нужно было туда вернуться, как возвращаются во вчерашний день, чтобы подобрать раненых и закопать убитых. В числе других был послан Ганимед.
Он напился воды, потому что ничего так не хочется солдату в перерывах между боями и после них как пить, умыл руки и лицо, привел себя в порядок и отправился в путь. Впереди лежало поле сражения.
«Как много убитых», – подумал он, подходя к полю. «А где же Ангел? Не может быть, чтобы он был среди них!» Он ускорил шаг. Его товарищи разбрелись по полю, и он шел среди трупов совершенно один. Он внимательно рассматривал их, чувствовал их позади себя и вокруг, куда он не смотрел, и пронизывающее чувство одиночества охватывало его, и комок отвращения и страха подкатывал к горлу. Он боялся даже громко дышать. «Неужели никого живого нет на этом поле», – думал он, и как бы отвечая ему большой ворон нехотя взлетел, освобождая ему дорогу.
Убитых в красных шапочках было меньше, чем в голубых. Шедшие за наступающими санитарные команды успели сразу подобрать и увезти своих раненых. Раненые в голубых шапочках остались на поле и многие уже умерли.
«Даже, если он ранен, я найду его», – подумал Ганимед.
Он смотрел на голубые шапочки. Как отвратительны стали они на раздробленных черепах. Они гнили вместе с телами.
Вдруг он остановился. Перед ним лежал Ангел. Он лежал на спине, расставив в стороны ноги, согнутые в коленях и задрав к верху подбородок. Пуля попала ему в живот. Там было красное месиво и руки, белые как мрамор, покоились на животе. Белым с голубым отливом было его лицо и ноги, хотя уже начали появляться желтые пятна. «Он ранен и потерял сознание», – подумал Ганимед, но ворон, которого он спугнул, лениво опустился неподалеку и тупо уставился на Ангела. Тогда Ганимед опустился перед ним на колени и снял свою красную шапочку. Слезы текли по его обветренному лицу. Горе его было так велико, что он стал бы философом, если бы не погиб в следующем бою.