Начало здесь http://proza.ru/2011/03/03/1424
Сбоку была короткая приписка о каком-то неизвестном мне Бычкове: «это загадочная личность, но писать о нем не хочу, расскажу с подробностями». «Наверное, очередной воздыхатель» - подумала я и пожалела, что он там портит ей восторги своими приставаниями, совсем неудобными, должно быть, в полевых условиях.
У Ольги время от времени появлялись безнадежные воздыхатели, от которых она не знала, как отделаться.
Один такой, прозванный в семье ассирийцем за длинную густую бороду при совершенно лысом черепе, регулярно наносил ей визиты, потешая Натку своим старомодным ухаживанием с цветами, полупоклонами и долгими нудными разговорами на отвлеченные темы за остывшим чаем.
Впрочем, Ольга отчасти сама была виновата в этом – она не умела оттолкнуть человека, не сделавшего ничего дурного, а иногда ведь без этого не обойдешься, если человек не желает понимать вежливых намеков. Кое-кто даже обвинял ее в кокетстве. Это было ложное обвинение, выдумка заинтересованного лица. Ольга никогда не грешила кокетством.
Но я ошиблась. Бычков не был воздыхателем. Кем он был, я потом узнала от Феликса, во время нашего разговора под тополями.
Еще в письмо была вложена не очень ясная любительская фотография, на которой лохматая смеющаяся Ольга переходила верхом ручей. На обороте простым карандашом, видимо, в спешке, было написано несколько слов, которые можно было принять за тарабарщину, но для меня они имели глубокий смысл: «я хочу, чтобы ты захотела хотеть! Пожалуйста, захоти!». Она хотела, чтобы я хоть немного была похожа на нее: сама она всегда чего-нибудь очень хотела. Эта фотография сейчас стоит на моем столе, и я часто перечитываю эту надпись.
У надписи была своя предыстория. За год до этого я написала свой первый очерк об одном талантливом враче. В редакции газеты, куда я его принесла, меня принял молодой, но унылый сотрудник и, перелистав мое детище, стал задавать мне вопросы типа «а вы кто?», «а почему вдруг?», «а какие у вас основания?». В редакцию я пришла с улицы, по возрасту была ближе к сорока, чем к тридцати, и не могла рассматриваться как представитель подающей надежды молодежи. Публикаций у меня не было, если не считать нескольких строк в книге Корнея Чуковского «От двух до пяти». Все это сильно смущало унылого молодого человека. Очерк был отвергнут.
«Это твое призвание»! – Сказала Ольга – «Будешь идиоткой, если бросишь, и я тебе этого никогда не прощу как глупость и бесхребетность! Плохо, что ты не умеешь хотеть, даже хуже – не хочешь хотеть»!
«Да я же хочу! Но что я могу сделать?»
«Хотеть - значит бороться. Ладно, придется мне хотеть за тебя. Попробую поговорить с С.),а назвала фамилию известного литератора, которого знала с детства – он был другом ее родителей)».
«Нет, этот путь мне не нравится». – Ответила я. Я слукавила – не щепетильность заставила меня отказаться от ее предложения. Для меня Ольга была готова просить С., но для себя никогда не стала бы этого делать, а в мои планы не входило толкать ее на несвойственные ей поступки.
«Молодец»! Из-за теплой интонации, с которой было произнесено слово, которого я редко удостаивалась, можно было не сомневаться – Ольга все поняла. Она всегда меня понимала, включая и те случаи, когда я предпочла бы, чтоб она была менее понятливой.
«Ну, тогда хоти сама! Я не дам тебе житья – захочешь!».
Она заставила меня захотеть. Унылого молодого человека я больше не беспокоила, но очерк был через месяц напечатан в другой газете.
Я перевернула фотографию и сказала лохматой Ольге: «я не могу как ты! Хочу, но не могу. Мы с тобой в разных жанрах, ты в хоровом, я – в камерном. Тебе легче. А я не могу».
Но это была неправда. Тогда я еще не хотела жить по-настоящему.
Все, что произошло потом, я излагаю так, как представляю себе происшедшее. Я так часто представляла себе это, что порой мне кажется – я сама все это видела.
В поле.
В то утро, когда я получила Ольгино письмо, она лежала в своей палатке с сильными болями в животе. Плохо ей стало накануне вечером.
В палатку свободно проникали все звуки обычной утренней суеты: кто-то что-то искал, другой кого-то звал, третий грохотал чем-то возле самой палатки. Потом все стихло – люди выехали на объекты. Ольга задремала. Разбудил ее вошедший начальник.
«Оленька, как вы сегодня»?
Она открыла глаза, непонимающе взглянула на Миловидова, ответила: «да вроде лучше». Миловидов внимательно рассматривал ее осунувшееся лицо. Сам он, вопреки своей фамилии, некрасив: очень кривоног, лицо большое, грубое, как мореный валун и красное от различных природных воздействий. Он говорит, что его физиономия уже тридцать с лишним лет подвергается выветриванию.
«Поедете к врачу? Фокин свободен, что-то у него опять с машиной – ковыряется. Починит – поезжайте». Ольга знала, что у нее – приступ аппендицита, но сочла за лучшее пока об этом умолчать - три года назад приступ прошел сам собой.
«Незачем. Не люблю зря ходить по врачам. Знаете, стоит мне услышать «на что жалуетесь, больная», как я тут же заболеваю по-настоящему. Что у нас слышно? Тихов с группой не вернулся?»
«Думаю, к вечеру будут. Егоров плохо ездит, в седле сидит, как на колу».
«Он боится лошади».
«Черт его знает, чего он боится. Повозятся они с ним. Ведь спрашивал его: «верхом ездишь?» «Езжу». ( Миловидов состроил гримасу, изображая Егорова, вводящего в заблуждение начальство.)
Ездит он! Ну ладно, меня обманул, а лошадь не обманешь. Недотепа…Не везет в этом году с людьми, все как нарочно складывается! Егоров, Фокин – ваше сокровище…Гизатуллин, золотой мужик, ногу сломал, а теперь еще и вы расклеились. Аппендицит у вас, не иначе…» Он ворчит как-то по детски, немного обиженно.
«Я ничего, вот увидите, завтра буду в порядке. Сейчас приду в «корпус», буду хоть образцы разбирать.»
«А не повредит вам»?
«Что лежать, что сидеть». Административный корпус, как его называли, был старой замшелой избенкой, брошенной, наверное, полвека назад. Нашли ее случайно, место оказалось подходящим, и здесь разбили лагерь. В избенке было две маленьких комнатки, двери между ними не было, только проем в закопченной стене. Оконца застеклили, мусор и грязь убрали, обжились. Здесь разместились Миловидов и три других геолога.
Тесное помещение было заставлено ящиками с припасами и образцами пород, стол и стулья тоже заменяли ящики, прикрытые кусками клеенки. Небольшие нары сбоку у стены днем служили местом для рюкзаков и спальных мешков, у входа висели ружья и куртки. На разваливающейся печурке, тоже застеленной клеенкой, были навалены кружки, миски, ложки, фотопринадлежности Феликса, счеты, рулетка, молоток и плюшевый медвежонок. Пол был выметен, а глухо застекленные, без рам, окна завешаны чистой марлей.
Это Настя старается здесь навести уют, борясь со стихией четырех не склонных к порядку мужчин. Марлей же был завешан и проход между комнатами; эта марля была запачкана и местами порвана – она мешала ходить, и с ней не церемонились, как с помехой, хотя и не снимали ее из уважения к Насте и ее понятиям о красоте и уюте.
Ольга поискала свежие образцы пород, нашла их во второй комнате и присела тут же на ящиках, стоящих вдоль стен и служащих кроватью Феликсу. Достала клеенчатую тетрадь и стала делать опись образцов по форме.
До края окна марля немного не доходила, и через эту полоску стекла хорошо просматривалось пространство перед избушкой.
Под старой пихтой возится со своей техникой Фокин. Он лодырь и придурок, работает по принципу «на охоту ехать – собак кормить» и, случается, крепко подводит. Этот безвольный сонный парень, просыпающийся только за баранкой, равнодушный к себе и к своей судьбе в такой же мере, как и ко всему остальному, вызывает у Ольги жалость. Кто-то из ребят говорил ей, что он стал таким после того, как от него ушла жена. Другие говорят, что она вовсе не ушла, а наоборот, привела второго мужа в эту же квартиру.
Есть и третье мнение – что Фокин всегда был с приветом, только не в такой степени. Сам он о своих делах ни с кем не говорит: ребята его не любят, он их раздражает своим оцепенелым лицом и манерой смотреть в одну точку, а главное – тем, что подводит в работе. В другом коллективе из него сделали бы посмешище, но тут народ подобрался не злой и не грубый. Иногда только за спиной перемигнутся с насмешкой. А чаще просто в глаза ругают по делу – за вечные поломки.
Когда после очередной вины Фокина у всех лопнуло терпение, и встал вопрос о его увольнении, Ольга возражала: «нельзя его выгонять, он же пришибленный. Полноценного человека можно и выгнать, он не пропадет, а этот куда пойдет? Давайте его как-то приводить в норму – теребить, проверять…Нас же много, неужели не справимся с одним дураком»?
Дурака оставили после долгих споров, и теперь о каждой его провинности товарищи ехидно сообщают Ольге, изощряясь в шуточках по поводу ее воспитательской несостоятельности. Особенно достается ей от остряка Васи Тихова…....
Продолжение следует.http://www.proza.ru/2011/03/07/1779 Здесь