Люди и события приходят в нашу жизнь и уходят, повинуясь Небесному графику переплетения человеческих судеб. Иные исчезают бесследно, словно предрассветный туман и время стирает их лики и имена, подобно набегающим на песочные замки волнам. Другие оставляют заметный след в нашей памяти, словно шрамы от осколочных ранений. И ты запоминаешь их поступки и события на всю жизнь. И еще – чудо, в которое ты когда-то верил. Кто-то там, наверху, сидит и дергает нас за ниточки, заставляя нас принимать решения, совершать поступки. И этот «кто-то» иногда благосклонно покровительствует нам, великодушно позволяя сбываться нашим мечтам. Мы это называем чудом. И есть то заветное незабываемое время, когда эти чудеса действительно сбываются. Хотя, наверное, это мы так думаем, что чудеса существуют и они иногда сбываются. Мы так хотим думать, мы так думаем и мы верим в это. Подтверждением тому история, которая случилась на рубеже 1988-89г., в ночь, накануне Рождества.
…На Новый год морозы стояли особенно крепкие. В воздухе висела туманная пелена колкой изморози, покрывавшая все окрест тонким причудливым полупрозрачным белесым налетом: ветки деревьев, крыши и окна домов, машины, заборы, провода… И даже дальние холмы, укрытые обычно голубоватым зубчатым частоколом хвойного леса, казались иссиня-белыми, теряясь в едва колышущейся туманной дымке где-то на горизонте.
Я сидел на широком добротном подоконнике спального расположения казармы и, глядя в собственное мутноватое, словно в болотной воде, отражение на стекле, корчил рожи: сводил к переносице и поочередно скашивал вправо-влево глаза, выпучивал их, округляя потрескавшиеся от мороза губы, хмурил лоб, растягивал в приторной резиновой улыбке рот и высовывал язык. Однако меня завораживал дивный рисунок на стекле внешней рамы – тонкий орнамент, нанесенный снаружи жестоким морозом, похожий на ветки хвои, сказочно отпечатавшейся на гладком стекле. Казалось, это по ночам прилетал неизвестный никому молодой художник и непостижимым образом незримо украшал все окна, дабы скрасить нашу нелегкую однообразную солдатскую жизнь.
Собственно, у меня было прекрасное настроение. Я был отобран в специальную команду, пройдя ряд тестов по тактико-специальной и ряду предметов по боевой и парашютно-десантной подготовке. Отбор осуществлялся офицерами ГРУ прямо в ходе учений «Карелия», так сказать – в условиях, максимально приближенных к боевым. Они распределились по одному на группу и отправились непосредственно в боевых порядках в рейды групп глубинной разведки, начиная с укладки и выброски ДРГ в районы выполнения задач. Хотя, мы до последнего момента были уверены, что с нами в группах идут «академики». Так зачастую и раньше бывало – офицеры, слушатели академии, стажировались в действующих группах на правах рядовых бойцов. Тайну нам, «избранным», раскрыли только сегодня утром, спустя десять дней после возвращения с учений и велели собирать в ранцы свои нехитрые солдатские пожитки. Кроме меня в суперсекретную команду были отобраны еще три «рэкса» из первого батальона. Куда мы убывали, на сколько и всю прочую «ботву» нам, естественно, не говорили, но смотрели на нас с глубоким прискорбием и соболезнованием, как смотрят на парашютиста, у которого вместо парашюта за спиной в ранце – гиря. Да этого, признаться, никто и не знал, кроме «покупателя» – черноусого бравого старшего лейтенанта с латунными «парашютиками» в голубых петлицах и лихо заломленной на затылок шапке, из-под которой на бледноватый лоб выбивался черный непокорный чуб. Он еще затемно, с раннего утра, дожидался нас в жарко натопленном вестибюле штаба, напротив окошка дежурного по части, о чем-то разговаривая, коротая время, с сонным «автомобильным» сержантом – дежурным по штабу. Мы, четыре запыхавшихся от быстрой ходьбы «пряника», явились с утренней уборки территории в армейских бушлатах цвета хаки, с опущенными и завязанными на тесемки под подбородками «ушами» на шапках, припорошенные снегом, с припухшими от мороза раскрасневшимися лицами. Старлей крепко пожал наши обмороженные и потому плохо слушавшиеся руки, как-то придирчиво-иронически осмотрел наш внешний слегка бомжеватый вид, сверил наши фамилии со своим списком и вопросительно уставился на нас своими янтарными полупрозрачными глазами задиры-балагура с острыми лукавыми искорками, словно чертики, стрелявшими из-под домиков-бровей:
– Ну шо, десантура? Готовы к ратным подвигам?
Мы что-то невнятно промычали, на что наш новоиспеченный шеф резонно хохотнул:
– Чем меньше букв, тем ёмче слово, преторианцы. Жалобы на здоровье есть?
– Никак нет – заучено и хором браво ответили мы, хотя все четверо были здорово простужены еще с учений.
– Уложить полученное имущество и продовольствие в ранцы. Экипироваться и ждать моего вызова к девяти ноль-ноль. Встречаемся здесь же. Кому бы то ни было писать письма о передислокации – запрещаю. И вообще, поменьше болтайте. Чем больше люди думают, тем меньше говорят. Ясно? Вопросы?
– А мы позавтракать не успеем… – обреченно проронил Авдей Пожебодько, «рэкс» из первой роты со сравнительными параметрами Ивана Поддубного.
– Жрать вообще вредно, сынок. Особенно тебе.
– А можно в город, в магазин сбегать на десять минут? – наивно поинтересовался Славик Шамыкаев – худой и длинный, как фонарный столб, разведчик из пятой роты.
– Можно Машку за ляжку! – тут же к месту ввернул, словно к полу пригвоздил, наш великолепный командир – Чем Родина обеспечила – тем и радуйтесь. Пусть ей стыдно будет.
– Товарищ старший лейтенант – подал свой солидный вышколенный голос самый образованный из нас – студент из Питера – Владлен Ланц по прозвищу Отто Ленц (русский немец), разведчик из третьей роты – Хоть намекните, в каком направлении мы будем двигаться?
Старлей картинно поморщился, словно ему в обеденный компот соли насыпали и деловито заявил:
– Не задавайте мне глупых вопросов и я не буду вам врать. Понял, солдат?
– Так точно!
– Направление движения – туда! – загадочно, но не менее ехидно махнул куда-то в сторону КПП словоохотливый «покупатель».
Теперь, по ходу, была моя очередь что-нибудь спросить и, судя по печальному опыту только что произведенного экспресс-опроса, сглупить по примеру моих сотоварищей. Хотя, признаться, на языке так и крутилось узнать конечный пункт нашего неожиданного вояжа. Все покосились на меня. Я не нашел ничего достойного внимания черноусого эрудита в погонах старшего лейтенанта, а по сему он дальше покалякать не дал. Подождав несколько секунд, он резко скомандовал, давая таким образом понять, что дебаты свернуты:
– Кру… – ГОМ! В подразделение бегом – МАРШ!!! – и уже скорее для себя, чем для нас, пробормотал себе под нос – Вашу маму… я знал еще девицей…
Сержант, дежурный по штабу, сидя за своей конторкой, был невольным свидетелем этого импровизированного блиц-шоу, и потому криво улыбался. Но, наткнувшись на колючий взгляд утреннего гостя, тут же мгновенно изменился в лице, деловито склонившись над журналом – рабочей тетрадью, испещренной казенными служебными фразами-докладами и приказаниями вперемежку с похабными надписями и дружескими шаржами на замусоленных полях, появлявшимися скучными зимними ночами.
Мы, как мячики, выскочили из тускло освещенного штаба и наперегонки понеслись через платц к своей казарме, минуя бойцов, в предрассветном полумраке сгребающих в огромные кучи снег. Прежде, чем нырнуть в казарму, я успел заметить, как на востоке темно-синяя стена темноты предательски дрогнула и узкая алая полоска занимавшейся зари над горизонтом, окаймленным хвойным частоколом, еще несмело, но упрямо теснила отступающую на запад ночь, разгораясь все ярче и ярче, словно Рождественский костер. Что-то кольнуло меня в грудь. Завтра было Рождество – время желаний и сбывающихся чудес... Но в следующую секунду мы уже ввалились в теплый вестибюль казармы и меня полностью охватила сборовая лихорадка.
Петр Иванович, наш старшина, как-то вмиг преобразившись и став до неузнаваемости покладистым и щедрым, сердобольно снабжал меня сверх нормы выданного на трое суток скудного «спецовского» сухпая всякой сладкой коврижкой: несколько плиток горького шоколада, пару банок военторговского сгущенного молока, небольшой шмат сала в хрустящей обертке, сухое колечко охотничьей колбасы, две банки кильки в томатном соусе, пару банок солдатской тушенки из стратегических запасов и «цельную» буханку серого армейского хлеба… Потом, немного подумав, принес из каптерки пару прекрасных шерстяных носок.
– Бери, сынок. Добром старшину вспоминать будешь… Кто его знает, когда до места доберетесь?
– Спасибо, товарищ прапорщик!..
Я даже немного растерялся. Наш старшина был грозой не только для личного состава нашей роты, его побаивались солдаты и даже офицеры соседних рот. Он на татами мог размять кого угодно своим дзю-до. Иногда и мы, провинившись, имели честь попасть в число его спарринг-партнеров, что означало такую трепку в спортзале, о которой еще долго напоминали намятые бока. Но сейчас Петр Иванович напоминал участливого старшего брата, отправляющего своего отпрыска за линию фронта. Его черные, как уголь, глаза светились теплотой и участием, шапка деловито сбита на затылок, аккуратно подбритые черные усы озадаченно шевелились. Меня собирали всем суточным нарядом по роте и бойцами из числа «каличей» – солдат, получивших разного рода травмы и имеющие освобождение от занятий по боевой подготовке и физнагрузок. Укладку ранца осуществлял сам старшина, сноровисто укладывая предметы внутрь и ловко подвязывая вещи экипировки снаружи. Мне самому делать почти ничего не приходилось.
– Запасная пара белья, «мыльно-рыльные», тельник, котелок – внизу, мелочевка, кружка для кипятка и еда – вверху… Сверток с сапожной щеткой и кремом – в правом кармане. Я тебе еще сейчас баночку смальца дам – обработаешь сапоги, чтоб влагу не пропускали. Шерстяные носки оденешь сейчас – неизвестно, сколько вы сегодня на морозе пробудете, – между делом, пояснял Петр Иванович – я тебе еще запасные теплые портянки дам с начесом. Окажешься в тепле – обязательно «перемотайся», не ленись. Понял?
– Петр Иванович, а если они на юг едут? – осторожно предположил младший сержант Хрыкин с повязкой дежурного по роте на рукаве.
– И что?
– Ну, в Чирчик там или Фергану?..
То, что сказал Хрыкин, больно резануло по слуху и означало одно – это знали все, до последнего свинопаса в войсках. Чирчик и Фергана являлись перевалочной базой, откуда для нас прямая дорога в Афган. Старшина скривился, словно от зубной боли и неласково отчеканил уже своим привычным жестким голосом с едва уловимым мягким белорусским акцентом:
– Заткнись, Хрыкин и вали-ка ты в ружпарк. Щас противогазы проверять будем!
Дежурный недовольно засопел, однако так и не сдвинулся с места.
…Я все еще гримасничал, одновременно рассматривая морозный орнамент на стекле внешней рамы, когда в дежурном расположении раздалась резкая трель телефонного звонка и через несколько секунд голос дневального, подобно иерихонской трубе, эхом отозвался в моем мозгу:
– Рядовой Максимов! На выход с вещами!
Тут же раздался смачный шлепок подзатыльника, которым наградил дежурный своего дневального и хриплый голос Хрыкина недовольно проворчал:
– Ты чё, холера, вертухай в тюрьме или кто?!
Я торопливо натянул свою ладно подогнанную и «отбитую» шинель, парни молча помогли мне застегнуться, вставили сзади поясной ремень за отворот хлястика и расправили складки на спине и под ремнем, хотя все эти мудреные манипуляции каждый раз все проделывали самостоятельно. Хрыкин привычными движениями несколько секунд быстро-быстро надраил своей карманной бархоткой мою бляху и деловито засунул ее мне в карман шинели, великодушно пояснив:
– Бери, бери! Из офицерского сукна, паста Гойя свежая, с асидолом! Пригодится.
Настало время прощаться. Все молча смотрели на меня, словно мне предстояло прыгнуть в пропасть. А я, наверное, имел вид человека, который таки, прыгнул в эту пропасть. Я не знал, что сказать. Я не знал, куда еду. Я вообще не знал, вернусь ли «оттуда»?
– Будет возможность – напиши – сказал старшина.
– Держи хвост пистолетом! – махнул кулаком Хрыкин – Не забывай, что ты – из шестой роты!
– Не поминайте лихом – упавшим голосом выдохнул я, закинул увесистый ранец за плече и толкнул входную дверь расположения, каким-то внутренним подсознательным чувством понимая, что все это я вижу в последний раз – наша казарма, ребята, старшина...
До расположения соседней 76 воздушно-десантной (Псковской*) дивизии добрались за полтора часа на тыловом «Урале», изрядно окоченев и заморозив мозги среди пустых деревянных ящиков, металлических бочек-двухсотлитровок и армейских канистр в тентованном кузове. Пытались курить, но окоченевшие пальцы уже не слушались и добыть огонь от коробка спичек казалось невероятным цирковым трюком. Я с благодарностью вспоминал Петра Ивановича, чувствуя, что до моих ног, одетых в шерстяные носки, мороз добирается дольше всех. До аэродрома нас «подкинула» санитарная госпитальная «буханка», в которой мы разомлели от тепла и пытались разговаривать. Однако замерзшие лицевые мышцы плохо подчинялись и наши незамысловатые гортанные речи были похожи на бессвязное блеяние перебравших в попутной корчме дядек-завсегдатаев. Раскрасневшийся и распухший от мороза Авдей Пожебодько страдал больше всех, хотя, по мнению Отто Ленца: «…запасов жира у него должно было обеспечить нормальное кровообращение даже, если его сейчас бросить в ледяную воду», на что Авдей слабым, но ядовитым голосом отпарировал:
– Тогда понятно, почему вы проиграли в Сталинграде!..
Потом мы долго стояли в каком-то производственном помещении здания аэропорта и нервно курили сигарету за сигаретой, дабы снять непонятное напряжение и пускали струи табачного дыма в узкую полоску приоткрытой фрамуги. И еще теплилась слабая надежда, что наш неутомимый старший лейтенант найдет два жалких десятка минут и отпустит нас в «чипок» запастись нехитрым провиантом из скудного солдатского бюджета. Есть свой неказистый провиант в виде сухого пайка мы не решались. Кто его знает, сколько мы еще проведем в дороге? Однако, подбежавший вскоре наш рулевой и светоч в этом незнакомом мире, бравый старлей, велел быстро собираться, таким образом положив конец нашей внутренней борьбе долга и соблазна: «Сбегать или не сбегать?». Курить и разговаривать он нам запретил.
– Не вздумайте отстать – на ходу бросил он нам – Головы поотрываю!
И – мы помчались за его проворной широкоплечей фигурой, перетянутой затертой офицерской портупеей – по коридорам, переходам, хлопая множеством дверей и сигая через две-три ступеньки по лестничным маршам. Наконец, мы выскочили на широкое крыльцо здания аэропорта и оказались на летном поле аэродрома, наполненном рокотом моторов, свистом турбин, воем сирен, ревом моторов мощных авиатягачей и аэродромных топливозаправщиков – наливников-десятитонников и еще черте чем, что необыкновенно будоражило и так потрясенное сознание. В довершение ко всему, в нос еще ударил резкий и горячий запах сгоревшего керосина и солярки, от чего в глазах потемнело, а асфальт под ногами предательски поплыл…
Шарового цвета Ан-24 военно-транспортной авиации неспешно и величественно «покрутился» по рулежке, затем постоял немного в начале взлетно-посадочной полосы, словно прицеливаясь и испытывая свои двигатели на высоких оборотах, потом, переходя на форсаж, словно с цепи сорвавшись, покатился по плитам ВПП. Вскоре он, задрав кверху нос и истошно завывая, взял круто вверх, подобно скоростному лифту, набирая высоту. Потом он резко и бесцеремонно лег на правый борт, выполняя разворот. Мы, находясь на откидных лавках вдоль левого борта, неожиданно оказались вверху, над правым бортом, наблюдая в противоположные иллюминаторы мелькавшие и стремительно уменьшавшиеся в размерах аэродромные постройки, рулежные полосы, шоссе со снующими машинами и автомобильными развязками, выбеленные снегом и сглаженные высотой похожие на всевозможные геометрические фигуры колхозные поля, почерканные ярами, перелесками и лесополосами, затем «Антонов» и вовсе нырнул в приповерхностный слой кучевых облаков. Пожебодько, как всегда и здесь отличился – не удержавшись от резкого крена, он, подобно мешку с картошкой, рухнул всей своей массивной задницей на пустую металлическую ребристую, словно стиральная доска, палубу воздушного судна, разрисованную желтыми полосами направлений центровки груза и уехал бы со своим ранцем к противоположному борту, к иллюминаторам, возможно и упал бы на них, если бы я и немец не успели его схватить мертвой хваткой за воротник шинели. Авдей, удерживая одной рукой ранец, беспомощно ерзал сапогами по критически накренившейся и ставшей предательской палубе. А, почувствовав, что задыхается, заорал не своим голосом:
– Мааамааааааа!!!..
При наборе высоты двигатели самолета в купе с разгонной турбореактивной силовой установкой работали на полном форсаже и поэтому мы не сразу услышали его утробный, странно изменившийся голос: «Братцы, отпустите меня – я щас умру!!!». Держать одной рукой себя, а другой – виноградную гроздь в купе с 120-килограммовой тушей «живого веса» теленка по имени Авдей Пожебодько и его ранца, было непросто. Мы его не хотели бросать, однако и подтянуть к себе не хватало силенок.
– Брось ранец, придурок! – орал немец.
Но Пожебодько уже мало что соображал, тем более – обладая хватательным рефлексом трехмесячного ребенка, свой ранец он ни за что не отпустил. Выручил Шамыкаев – втроем мы немного подтянули судорожно дергавшегося Авдея, а подоспевший, бездельничавший до сих пор, молодой прапорщик-борттехник в синем зимнем «комбезе» с цигейковым воротником окончательно усадил на лавку иссиня-красного, как вареный рак, живой «авиабалласт». Прапор некоторое время смотрел на него, держась рукой за скобу, поверх головы Авдея, затем, перекрикивая рев двигателей, заорал ему в лицо, указывая в хвост корабля:
– Поищи там шест!
– Зааачееем? – неестественно округлив глаза, поинтересовался Пожебодько.
– От деревьев отталкиваться, дубина!!! Держись за скобы, а не то – привяжу нахрен, к чертовой матери!
Авдей, не совсем понимая, при чем тут шест, скобы и чертова матерь, однако намертво вцепился в поребрик откидной сидёлки и так просидел до конца полета ни шелохнувшись. Даже не смотрел в иллюминаторы.
Когда самолет, выровнявшись и перестав вилять из стороны в сторону, взял свой высотный эшелон и окончательно лег на генеральный курс, мы немного осмотрелись. Округлое чрево воздушного судна, тускло освещенное несколькими плафонами дежурного освещения, было наполовину загружено огромными контейнерами, ящиками и какими-то тюками с маркировкой Министерства Обороны, намертво закрепленными металлическими цепями-растяжками на струбцинах. В нос ударяли терпкие вытяжки смазочного материала и авиационного топлива вперемежку с едва уловимым запахом пластика и дерматина. Палуба и борта фюзеляжа мелко подрагивали. Но все заглушал мерный гул мощных турбовинтовых двигателей, взявших свою привычную ноту «ми-бемоль», отчего казалось, что он не рокочет, а безостановочно поет громогласным рокочущим басом свою нескончаемую песню-скороговорку.
Мы «прилипали» своими носами к иллюминаторам – там иногда в просвете облаков можно было рассмотреть землю, величественно и неспешно проплывающую внизу – изрезанную дорогами, замерзшими реками и озерами, устланную белыми полями и укрытые снегами леса. Тут и там виднелись ровные крошечные кубики причудливых форм, словно кто-то аккуратно и скрупулезно их выложил вдоль дорог – густонаселенные поселки, города и села. Но по большей части всю видимость застилали облака, поэтому иногда казалось, что самолет просто висит в воздухе, на одном месте.
– Авдюх! Иди, шест возьми! – давясь смехом, орал Отто Ленц – Нам еще посадку надо пережить!
Мы неподдельно ржали, а Пожебодько только косил злыми глазами и предлагал убираться всем нам в анальное отверстие.
Странно, но, как ни крути, а я четыре раза взлетал на воздушных судах и ни разу на них не приземлялся на аэродроме – мы выбрасывались в люк с парашютами и приземлялись на грешную землю «своим ходом». Предстоящая посадка волновала и немного тревожила не только Пожебодько, а и всех нас. Никто из нас четверых еще не приземлялся на самолете. Поэтому, если честно – мы все волновались. Однако, как выяснилось позже, мы были не очень-то далеки от истины, переживая непонятное волнение. Навстречу нам, с юга, шел теплый фронт с порывистым ветром, мокрым снегом и огромной толщей кучевых облаков, выстроившихся в несколько ярусов. Киев не принимал.
Пришел наш старлей, все это время находившийся в пилотской кабине. Он посмотрел на нас и безразлично, словно читая неинтересный рапорт, объявил:
– Ни Борисполь, ни Жуляны не принимают. Мы все больше и больше отклоняемся на юго-запад. Попытаемся обойти этот чертов фронт. Идите в хвост!
– Зааачееем??? – теперь уже все мы вопросительно вытянули лица.
– Раньше всех откопают!!! – злорадно проорал наш бравый руководитель и вразвалочку направился обратно к пилотам.
Черный юмор – оно, конечно, полезно, но кто знает, может не сейчас? Мы растянули на лицах свои резиновые улыбки, но уже никому не было смешно. Авдей вообще позеленел, как пиндосовский доллар, глядя себе под ноги. Его, похоже, мутило… А вскоре мы встретились с капризным и вероломным крылом этого «чертового фронта» – самолет стало трясти, словно в лихорадке, он, то проваливался вниз, то подпрыгивал вверх, его разворачивало, сносило боком, он дрожал всем своим 13-тонным естеством, а мы, преодолевая эту болтанку, крепко держались за поребрики своих седушек, чувствуя себя, словно на бричке, которая вдруг съехала с проселка на кривую брусчатку. Двигатели выли, меняя тональность – было понятно, что летчики, сняв судно с режима автопилота, взяли управление кораблем на себя, вручную борясь с разгулявшейся стихией. Вообще-то, мы даже не успели, как следует испугаться, как начали резко снижаться, потом пара-тройка крутых разворотов и наконец, мы как-то боком плюхнулись на взлетно-посадочную полосу аэропорта Кировоград, не дотянув до Днепропетровска каких-то 30-40 минут. Как говорят летчики – приземлились на сухих баках – топливо сожрал сильный встречный ветер. Нас прилично тряхнуло, развернуло, взвыли двигатели на самой верхней ноте и тут же гул стал мерно затихать, понижаясь в тональности. Мы катились по бетонной взлетке и я видел в иллюминатор, как дрожат крылья нашего самолета, а вдали быстро мелькают небольшие технические здания, административные постройки, кусок города с глазницами окон многоэтажек, бочкоподобное здание диспетчерской вышки и уткнувшиеся хищными короткокрылыми мордами в стеклянную стену аэровокзала с пол дюжины пассажирских авиалайнеров, припорошенных снегом.
– Уррраааа!!! – завопили мы и тут Пожебодько опять не замедлил отличиться – его таки стошнило на палубу, таким образом ставя жирную и вонючую точку в нашем непростом авиапутешествии.
Мы кисло поморщились, а неунывающий немец язвительно укорил:
– Есть-таки на свете Бог – нехрен было тушенку втихаря точить!
На этот раз позеленевший Авдей никого не удостоил даже взглядом.
Кировоград…
Надо же – это был Кировоград!.. Мне до дома отсюда полтора-два часа езды на автобусе. Сорок минут на такси! Я так часто бывал в этом городе, что считал его своим родным. Отсюда почти год назад меня забирали в армию со сборного пункта. Боже мой! Уже прошел целый год, а как будто бы это все было сто лет назад… И как будто бы вчера. Стояли провожающие: Гена играл на баяне «Прощание славянки», стояли заплаканные сестра и мама, отец, крепясь, улыбался, хотя и у него предательски дрожали губы, а отяжелевшие ресницы уронили непрошенную слезу на небритую щеку, рядом стояли одноклассники и соседи… Все пытались улыбаться, что-то говорили, шутили, смеялись. Последовала команда «По местам!», а мама вдруг уцепилась мертвой хваткой в рукав моей фуфайки, причитая «Ой, сыночек!...». Ее всем миром отодрали от меня, и я, ловко подхватив своего «сидора» с нехитрыми пожитками призывника, юркнул в автобус. Я видел в залапанное окно, как маме сделалось дурно, люди подхватили ее на руки, кто-то сунул под нос ватку с нашатырем…
Афган… Тогда это слово, как приговор, гремело по Союзу, по всем сборным пунктам и военкоматам. И в первую очередь это касалось тех, кто попадал в ВДВ. Синонимом ВДВ был Афган. Многие из родителей нашей команды падали в обморок, потому, как провожали нас не просто в армию, а не далее, как на войну. А мы, ничего не понимая, глупо улыбались – мы были несказанно горды и рады тому, что попали в команду «спецназ ВДВ» (спецназ ГРУ*).
Кировоград… Сюда мы ездили на соревнования по футболу, здесь, в местной филармонии, я выступал на своем академконцерте и занял третье место по области среди молодых исполнителей, сюда мы часто ездили на местный вещевой рынок «отовариваться», у меня здесь даже есть друзья по учебе в Одессе. Два часа до дома!
Мы зашли в здание аэровокзала и скромно присели в сторонке у окна, сложив возле ног свои навьюченные ранцы. Мы терпеливо ждали, пока наш предводитель секретной концессии ходил в местный ЛОВД звонить в вышестоящий штаб.
– Авдей, жрать хочешь? – спросил Отто Ленц.
– Иди в ж… знаешь, куда? – болезненно морщась, огрызнулся бледный, как сама смерть, Пожебодько.
– Я серьезно.
– Нет!
– Конечно, тонну тушняка сожрал перед отъездом… Ребзя, кто хочет жрать?
– Давайте подождем нашего засушенного Геракла – отозвался Шамыкаев.
– И когда он вернется? Сколько его ждать? Я съем консерву.
Я отстегнул верхний клапан своего ранца и, немного покопавшись, извлек плитку шоколада, аккуратно завернутую старшиной в вафельное полотенце.
– На. Утолит немного голод.
– А ты?
– У меня еще есть.
– Хе-х!.. Богатый Буратино – удивленно хмыкнул Отто Ленц и, развернув хрустящую голубоватую фольгу, отломил кусочек, протянул Шамыкаеву.
Когда же он протянул кусок Пожебодько, тот вдруг вскочил с места и резко стартонул в направлении дверей, над которыми мягко светились синие плафоны с белыми буквами «М» и «Ж».
– Кажется, мы понесли первые потери – глядя во след исчезнувшему за дверью туалета Пожебодько, грустно изрек немец и положил на язык вожделенную шоколадную плитку.
Через несколько минут вернулся мертвенно бледный Авдей. Смотреть на него было страшно – он осунулся, глазницы потемнели, словно земля у кострищ, а щеки, прежде отливавшие алым румянцем, были похожи на два недозрелых яблока зеленого налива. Он плюхнулся на свое место и медленно закрыл глаза святого великомученика, словно собираясь на Голгофу.
– Ты что все время молчишь? – оживился Отто Ленц.
Я не сразу понял, что немец обращается ко мне.
– Макс!
– Что?
– Ты тоже «в Ригу» собрался?
– Чего???
– Как чувствуешь себя?
– А… Да… Понимаете, ребята… Тут мне до дому – два часа езды на автобусе. Вот было бы здорово проскочить домой, хотя бы на денек. Сколько теперь мы здесь просидим? Погода портится. Если сегодня не улетим – застрянем тут до новых веников. А до дому – рукой подать.
– Во, засада – сочувствующе покачал головой Шамыкаев.
– Так, давай нашего Геракла разведем! – живо предложил скорый на всякие безумные идеи немец.
– Как? – откликнулся Шамыкаев – Щас заладит: «Не задавайте мне глупых вопросов и я вам не буду врать».
– Н-да… – откинулся на спинку сидения Отто Ленц – Люди обычно мучают своих ближних под предлогом, что желают им добра.
– Я знаю, что надо делать – подал голос, молчавший все это время Пожебодько.
– Ну да! Сегодня Рождественская ночь, – с видом знатока хохотнул Шамыкаев – Макс, загадай желание, оно и сбудется: глядишь – домой попадешь.
– А ведь сегодня колядки, ребзя… – задумчиво проговорил я.
В эту ночь, накануне Рождества Христова, мы, детвора, собирались небольшими группами, в руках у нас были узелки с нехитрым провиантом и конфетами, который нам уложили родители и мы шли по домам – колядовали. Все жители нашего поселка, рабочей окраины города, особенно пожилые – знакомые и совсем незнакомые нам люди, пекли пирожки, караваи, готовили всякую снедь, сладости и вкусности. Мы приходили на порог, хором колядовали в стихотворно-песенной форме, потом, после этого краткого театрализованного представления, нас приглашали в дом, брали наши узелки, выкладывали часть еды, взамен клали туда еду и конфеты со своего стола. Иногда нам еще и перепадала денежка по пятнадцать-двадцать копеек и мы, несказанно довольные, шли к дому следующему, не забывая по дороге «умять» самые вкусные конфетки. До чего же это было здорово и весело – колядовать! Мы весь год потом с нетерпением ждали эту ночь, накануне Рождества…
…Что именно придумал Авдей, мы узнать не успели. Быстрой пружинящей походкой к нам подошел наш неутомимый рулевой и без особого энтузиазма объявил:
– Сегодня все полеты отменены. На завтра обещают улучшение – циклон повернул на северо-восток. Возможно, следующей ночью улетим.
– А сейчас? – хором спросили мы.
– А сейчас ноги в руки и едем в бригаду – ночуем там. Нас уже ждут, – он с иронией посмотрел на бледного Пожебодько и нарочито повышенным тоном добавил – ужин уже накрыт: перловая каша на свином жиру.
Но все вдруг глянули на меня. Старлей – тоже.
– Товарищ старший лейтенант… – выдавил через силу я.
– Что? Только не говори, что и тебе надо штаны сменить.
– Нет… Никак нет. Товарищ старший лейтенант… – я не знал, с чего начать, я не мог найти нужные слова – у меня вдруг пропал дар речи…
– Максимов, давай без сантиментов, ладно? – предложил Геракл.
– Ох, тарьщсташнант, у него ж тут дом под боком! – теряя терпение, выпалил Отто Ленц – Отпустите его на побывку, он завтра вернется!
– Здравствуй, жопа – Новый год! – удивленно продекламировал наш предводитель – Ты хоть представляешь, какую авантюру предлагаешь?
Мы вопросительно уставились на старлея, а он нам популярно пояснил, что мы-де сейчас находимся в процессе выполнения служебного задания и первый же военный патруль, который меня «повяжет», объявит меня же дезертиром – это в лучшем случае полтора-два года «дизеля»*.
– Не повяжет, товарищ старший лейтенант, – снова заговорил я – с той стороны вокзала стоянка нашего автобуса. Я даже болтаться нигде не буду… Сел и поехал.
И тут Пожебодько, как всегда вовремя, вставил и свою лепту – бесцеремонно растолкав нас, он протиснулся в центр импровизированного военного совета в Филях и с гордым видом протянул нашему Гераклу армейскую флягу в матерчатом чехле. Это выглядело так, как буд-то он передавал нашему предводителю концессии не меньше, чем Святой Грааль.
– Что это? – подозрительно поинтересовался старлей.
Авдей многозначительно молчал, загадочно улыбаясь.
Шеф отвинтил крышку, понюхал содержимое, завинтил обратно и звучно стукнул флягой Авдея по лбу:
– Откуда у тебя спирт, жертва генной инженерии? Мне что, шмон вам устроить? А?
Мы с ужасом смотрели на Пожебодько. Ну, Авдей! Ну, сукин сын!!!
Однако старлей, бросив флягу в свою сумку, внушительно погрозил своим кулаком у носа окончательно сбитого с толку неудачного взяткодателя, неуклюже переминавшегося с ноги на ногу, и на удивление спокойно сказал мне:
– Ладно… Пошли. Я возьму тебе билет.
Я не верил своему счастью… А ребята вдруг стали мне совать в карманы деньги – мятые рублевые купюры, «трешки», мелочь, какую-то еду. Авдей почти насильно заставил меня взять «канолевый» тельник – в подарок отцу.
– Ты что? Сдурел? Приедешь в Рождество без подарка?!
– Ребята, спасибо! Спасибо вам! – от умиления у меня наворачивались на глаза слезы.
Возле автобуса перекурили. Непогода уже накрыла Кировоград: гигантским хороводом над городом закружился снегопад, исчезли пики близлежащих высоток, смолк нескончаемый рокот двигателей и надсадный свист реактивных турбин на аэродроме. Зажженные фонари на столбах стали похожи на жирные пятна на оберточной бумаге. Стихло движение на площади перед аэропортом. Стало тускло и сыро. Неслышно подкрадывалась ночь – Рождественская ночь.
– Ждем тебя завтра здесь примерно в это же время, – негромко говорил старлей – особо нигде не тусуйся. Последний автобус на Кировоград завтра в обед отправляется с автовокзала твоего города, так что, не опаздывай. Если остановит патруль – дашь старшему номер телефона, который я тебе написал на обратной стороне билета. Это телефон местной комендатуры. Там подтвердят, что я тебя отрядил за документами. Понял?
– Так точно! Спасибо, товарищ старший лейтенант. С меня причитается!
– А то! На свадьбу пригласишь.
– Обязательно, товарищ старший лейтенант!
– Ну да, ну да… – с ухмылкой пробормотал старлей и задумчиво кому-то процитировал – «Женись, несмотря ни на что. Если попадется хорошая жена, будешь исключением, а если плохая – станешь философом».
– Простите?..
– Сократ. Древнегреческий философ. Ладно, ни пуха! Шуруй в автобус, коготь республики.
– К черту, товарищ старший лейтенант!
Я пожал руку старлею, обнялся с парнями, закинул на плече свой увесистый баул и полез в натопленное чрево дребезжащего надорванным мотором старого ЛАЗа, на половину заполненного пассажирами.
Я ехал домой.
Меня одолевали непонятные порывистые, как Ниагарский водопад чувства. Они бурлили внутри меня, как вулкан, овладевали мной, как порыв одержимости. Меня распирала несказанная, почти детская радость от того, что я скоро-скоро увижу отца, мать – то-то будет им сюрприз! Мы пойдем по соседям, организуем застолье, все равно Рождество – спать сегодня никто не собирается. Я просто горел от переизбытка чувств. Я ерзал на мягкой дерматиновой седушке, придерживая одной рукой свой ранец и мне казалось, что автобус очень, очень медленно едет по заснеженной трассе. Я просто ни о чем другом думать не мог и мне казалось, что время, как улитка, ползет настолько медленно, что можно с ума сойти, наблюдая, как секундная стрелка деление за делением пересекает выцветшее поле циферблата моих часов – отцовский подарок. Но все равно, я с нескрываемой радостью осознавал, что с каждой минутой, с каждой секундой я приближался к дому. Этот разбитый дорогами и временем старый трудяга «Львов» с каждым мгновением приближал мою встречу с родными – на километр, на сто метров, на метр…
Пожилой водитель в старой нутриевой шапке-формовке и затертом коричневом пиджаке аккуратно крутил баранку и не торопясь, то и дело дергал за рычаг переключения коробки передач – внизу, под поликами, утробно ухала кулиса, а в корме раздавался глухой рык шестеренок. На трассе гулял ветер, снегопад уже превратился в жестокую завируху и был похож на снежную лавину, мчащуюся на наш автобус. Стемнело. Редкие встречные машины косой полосой на мгновение освещали лобовое стекло, салон и пассажиров. Иногда, на перекрестках и у небольших деревень, автобус останавливался, выходили люди и салон мало-помалу пустел, пока нас не осталось шестеро, сидевших тут и там: пожилой небритый селянин в серой кроличьей шапке и в овечьем кожухе, напоминавший пасечника – держал одной рукой 50-литровый бидон, стоявший в проходе; статный худощавый мужчина в очках и шерстяном берете, лет сорока, в красном свитере, высокая горловина которого виднелась из распахнутой черной синтепоновой «Аляски» – он был похож на строгого бухгалтера из райпо; две дородные женщины-селянки в коричневых шубах из искусственного меха, в цветастых косынках, выглядывавших из-под добротных серых пуховых платков, которые они скинули на плечи, едва усевшись на свои места в теплом салоне; да незаметный худенький юноша в черной кожанке с поднятым воротником и белом «петушке», примостившийся на теплой галерке в темной корме автобуса – по всему видимому, еще не служивший в армии.
На очередном закруглении дороги сноп света фар нашего автобуса выхватил из темноты уткнувшийся мордой в неглубокий кювет ПАЗик. Его водитель, вероятно, потерял управление и его выбросило за жесткий «отбойник» ограждения трассы. Возле автобуса стояли несколько человек, призывно махавших руками – просили остановиться. Наш водитель остановил автобус возле «голосующих» на дороге, открыл дверь и пошел переговорить с водителем аварийного ПАЗика. Вместе с несколькими заснеженными пассажирами несчастливого автобуса в салон ворвался свежий, колкий порыв ветра вперемешку со снежной крупой.
Мы с бухгалтером вышли на улицу перекурить, но из этого ничего путного не получилось – сначала ветер, словно издеваясь, тут же гасил огонь вспыхивающей спички, а затем выдувал жар из подкуренной сигареты так, что приходилось, повернувшись спиной к ветру, прикрывать одеждой и ладонями заветный табачный огонек. Вскоре подошел наш водила.
– Поехали! – буркнул он нам и мы полезли в салон.
Снова неспешное движение нашего «Львова», только гораздо медленнее, чем до этого. На открытых участках дорогу перемахивали снежные переметы до полуметра в глубину, а мощные снежные заряды зло толкали автобус в скулы и борта, застилая и так неважную видимость до нулевой. Погода, а точнее – непогода довела свой буйный нрав до критического, разгулявшись по просторам украинской лесостепи не на шутку. Благо, мы добрались до вековых владений Черного и Плоского лесов и высокие стены дремучих широколиственных бастионов, ныне укрытых лапатым снежным одеялом, немного защищали нас от бесконечных атак снежной бури и злобного порывистого ветра.
Дело пошло веселее…
А тем временем, в салоне автобуса разыгралось небольшое импровизированное Рождественское представление. В начало прохода, возле водительского «закутка», встала моложавая и румянощекая, лет 30-35-ти женщина из числа пассажиров потерпевшего аварию автобуса. В руках она держала плетеное из виноградной лозы лукошко. Она улыбнулась и торжественно продекламировала звенящим от волнения голосом (здесь и далее колядки, щедровки и некоторые диалоги поданы на украинском языке. Прим. автора):
Щедрик, ведрик,
Винесіть вареник,
Грудочку кашки,
Кілечко ковбаски.
Винесіть книш,
Бо впустю в хату миш.
I несіть ковбасу,
Бо всю хату РОЗНЕСУ!
При последнем слове она перешла на визг.
К ней подскочил наш «бухгалтер» с пакетом подмышкой и, развернувшись к пассажирам лицом, сгорбившись, словно старик, нарочито низким басом нараспев завопил:
Колядин, колядин,
Я у батька один.
Мене не дивуйте,
Ковбаску лаштуйте.
Колядин, колядин,
Я, бабусю, один.
Винеси мені пиріж;чок,
Та положи у міш;чок,
З руками, з ногами –
Щоб бігав за нами.
Колядин, колядин,
Я у батька один,
По коліна кожуш;к,
Дайте, дядьку, пирiжок.
Колядин, колядин,
А я в батька один,
В порватім кож;шку –
Винесіть ПАМПУШКУ!
Все пассажиры радостно зарукоплескали и охотно полезли в свои сумки, кошелки, узелки и пакеты. А женщина и «бухгалтер», обменявшись тем временем конфетами, пирожками и сладкими хлебцами, чинно и с достоинством, не спеша, пошли вдоль прохода, угощая пассажиров сладкой снедью и принимая от них подобные дары. Слышался смех, возгласы, да шуршание бумаги, полиэтилена и мешковины.
– Та не трясiть руками, тiточко! – театрально укорял кого-то «бухгалтер» – Бiльше просипите, анiж насипите!
– Дядечку, дядечку! Дайте цукерок за колядочку! – не отставала от него моложавая напарница, наседая на «пасечника».
«Да, праздник уже начался…» – улыбаясь, отметил я про себя и полез в свой ранец.
– Аа!.. Нехай йому дiдько!!! – вдруг завопил «пасечник», до этого сидевший, как памятник и не подававший признаков жизни.
Он ловко откупорил свой бидон, зачерпнул оттуда деревянной плошкой и подал ее колядующим. Оказалось, он вез в бидоне виноградное вино! Пятьдесят литров!!! Вскоре настала и моя очередь.
– Мы солдатика ущипнемо за нiс, щоб вiн здоровий, та великий рiс! – лукаво усмехаясь, подмигнула мне женщина – Щоб ворогiв та нечiсть вiдганяв, та християн православних захищав!
Пассажиры всего автобуса, предвкушая очередное мини-шоу, обернувшись и ехидно хихикая, уставились на меня. Я, страшно, смущаясь, протянул колядующим горстку банок сгущенки, тушенки, килек и шмат сала с отрезанным куском армейского хлеба. С колбасой у меня не хватило храбрости расстаться. Но «бухгалтер», словно не узнав меня, жестом отвел мои руки в сторону и громогласно обратился к пассажирам в салон:
– Та хiба ж ми можемо у нашого захистника прийняти його вiйськовий снiданок?
– Нii!!! – завопили все пассажиры хором.
– Щоб було на згадку – давай, солдат, колядку! – продолжал дальше издеваться надо мной «бухгалтер».
– Колядку! Колядку!!! – подхватил весь автобус.
Ну разве можно противостоять этому организованному сборищу? Я встал, расправил шинель и дрогнувшим, каким-то чужим голосом начал:
Коляд коляд колядниця
Добра з медом паляниця
А без меду не така –
Дайте дядьку п’ятака
А ви, тітко, про запаску
Кладіть в торбу нам ковбаску
Щоб добро у вас бувало
Несіть нам шматочок сала.
Хай вам Бог за ці Дари
Дасть багаті отари:
Поросята і корови,
Та бувайте всі здорові!
Салон взорвался аплодисментами и восторженными возгласами, а неунывающий «бухгалтер» со своей «снегуркой» поднесли мне плошку вина «пасечника». Я в ужасе хотел было отвести от себя плошку, пытаясь пояснить, что мне нельзя, но куда там! Распоясавшийся «бухгалтер» нараспев проорал в салон:
– За Рiздво Христове! За Святу Новину!
– За дари волхвовi – за Божого Сина!!! – вторила ему напарница.
Деваться мне было некуда. Пассажиры, подогретые этим шоу и вином, прихлопывая в ладоши, категорически скороговоркой скандировали:
– Пийдодна-пийдодна-пийдодна!!!
Я вздохнул и с видом обреченного гладиатора впился губами в кисло-сладкую темную субстанцию. А салон, тем временем, под предводительством безумной парочки, нараспев горланил уже известную Рождественскую песенку:
Ой у Вiфлеємі сталася новина,
Там повила Мати Божа та Божого Сина
В пелени повила, в сіні положила,
Люлі, люлі, любий сину, Ти – дитино мила!
Українські люди Іiсуса вітають,
Веселими пісеньками Його звеселяють…
Под аплодисменты я вернул пустую плошку, а мне отвалили кучу конфет, несколько пирожков, кусок каравая, домашнее печенье (печиво), два яблока и увесистый «булыжник» деревенской халвы.
– Шо, гав ловиш? – округлив глаза, тихо спросил меня «бухгалтер» – Мершiй за;дай, телепню ти нещасний!
Я плюхнулся на свое место, смачно откусил переспевшее и немного подмороженное яблоко и стал с опаской прислушиваться к себе: горячий и довольно-таки приятный ком внутри меня медленно опускался куда-то вниз живота, расплываясь по всему телу приятной вязкой тяжестью. Мне стало хорошо. Тепло. Я даже расстегнул ворот шинели и сбил на затылок шапку.
Тем временем, автобус вкатил в большое село и, немного пропетляв по центральной улице, свернул к длинному одноэтажному строению из красного кирпича, на крыше которого тусклый фонарь освещал аляповатую надпись над чопорным крыльцом, выкрашенную масляной краской, разведенной на дешевой олифе – полуметровые буквы гласили: «АДЖАМКА». Ниже, как пояснение: «Автостанция».
– Все, колядки кончились! – вдруг объявил наш водитель и, как обухом по голове, добавил – Автобус сломался!
Пассажиры недовольно загудели-загалдели, однако, весело чертыхаясь, потянулись к выходу. Эти люди не очень-то и расстроились, тем более, что половина из них были из этой самой Аджамки. Остальные же намеревались дождаться в помещении автостанции утра и благополучно добраться первым же рейсом или с оказией до дому. Времени у них было, хоть отбавляй. Но для меня данная новость была сродни эффекту разорвавшейся бомбы. Я понял, что я просто погиб, едва осознав, что застрял здесь на всю ночь. Аджамка своего рода – промежуточный пункт между Кировоградом и моим городом. До дому оставалось минут сорок-пятьдесят езды. На легковой машине и того меньше – минут двадцать… И все-таки, у меня еще теплилась слабый огонек надежды, что подвернется какая-нибудь попутка, да хоть подвода – я был согласен на все – лишь бы добраться домой.
– Синочки, допоможiть менi, Христа радi, цю кляту калапуцалку до примiщення донести – обратился ко мне и «бухгалтеру» наш «пасечник».
– Ну ви i незграбнi ж батьку! – весело подначил «бухгалтер».
Мы легко подхватили бидон и внесли его в помещение автостанции. Там на деревянных лавках уже сидели несколько наших пассажиров: женщины, «снегурка», паренек и старый-престарый дед с седой, почти белой окладистой бородой, гордо торчавшей, словно совковая лопата – бессменный завсегдатай местной корчмы, хотя, ему и было лет сто. Мы поставили бидон к стене и сами уселись на пол, возле «грубы» – стены, отапливаемой со стороны помещения кассы печкой. Центрального отопления здесь не было, поэтому то место, куда мы уселись – было самое теплое во всей этой неказистой автостанции, если не считать саму жарко натопленную кассу, откуда выглядывала крикливая худощавая женщина в роговых очках и цветастой косынке. Она ждала наш автобус – последний на сегодня проходящий через эту автостанцию рейс, чтобы закрыть кассу и помещение автостанции на ключ и пойти домой праздновать Рождество. Однако нам не было куда деваться и мы бесцеремонно ввалились в этот тихий и забытый Богом мирок неспешной обывательской жизни. Не ночевать же нам на улице? До утра все околеем, даже если будем жечь костер… Однако и данная сложившаяся ситуация была не на много лучше – через несколько часов печка погаснет, топить ее не будет возможности, потому как помещение кассы женщина нам открытым, естественно, не оставит, а топить надо именно оттуда. Поэтому очень скоро температура в автостанции начнет падать.
Однако кассирша, одевшись в серое драповое пальто с лисьим воротником и валенки, вышла к нам, достала из оранжевой авоськи сверток с пирожками, отдала нам и сердобольно пообещала зайти после полуночи, чтобы мы протопили печку в кассе.
– Щиро дякуем, тiточко, що не залишили нас на подвiр;;! – картинно-сердечно поблагодарил кассиршу «бухгалтер».
– Та ну тебе до бiсового батька! – замахала руками женщина – Чого б це я живих людей, та на Рiздво Христове – на вулицi кинула?
Мы выложили из свертка пирожки, пассажиры положили туда свою снедь, все аккуратно завернули и отдали сверток кассирше. Она троекратно перекрестила нас и ушла.
– Ну а ви, дiду, чого не йдете до дому? – поинтересовался неунывающий «бухгалтер» у «столетнего» деда.
Тот хитро прищурил свои бледно-карие глаза пройдохи-корчмаря, прикрывая их кустистыми белыми бровями и, косясь на бидон с «пасечником», медовым голосом ответил:
– А шо менi там робить? Горобцям дулi крутить? Один я, як ота тополя посеред житнього поля. Баба моя дванадцять рокiв тому померла, дiти в Кийовi живуть, сусiди з сiм;ями, та родинами сидять, мов тi жуки. Хата моя, як отой вигiн за селом, а менi без вірного друга – великая туга. Краще з вами посиджу – все за краще буде.
– Ну, не скажiть, дiду! – лукаво подмигнул «бухгалтер» – Були б пиріжки – будуть і дружки! – затем он уже обратился к «пасечнику» – А шо, дядьку? Будем так сидiти, та од вiтру млiти?
– Ану, гайда, брехуни, на стiл накривайте, чим теревенi править! – прикрикнули на нас женщины – Рiздво на порозi, а ми все у дорозi!
Они постелили прямо на дощатый вышарканный пол в нашем, теплом закутке, цветастое покрывало, мы все расселись вокруг него и стали выкладывать на этот импровизированный стол продукты – у кого что было. Вскоре этот «стол» покрылся довольно приличными щедрыми деревенскими яствами: жаренный гусь в паприке, запеченная курица с чесноком, холодец свиной, колбаса домашняя, нарезанное сало-шпик, лук репчатый золотистый, зайчатина в остром чесночно-сливочном соусе, свежий каравай, яйца куриные варенные, аджика и хрен домашние в майонезных баночках, трехлитровый бутыль коровьего молока, пирожки, конфеты, шоколад…
Когда я попытался выложить из своего ранца сгущенку, тушенку и прочую армейскую снедь, все вдруг засмеялись и замахали руками:
– Нi-нi-нi, солдатик!!! Залиш собi!
По кругу пошла плошка с вином.
– За Добрий Вечiр – Святий Вечiр, за Рiздво Христове, за Велику Новину, та за вас, панове! – сказал дед и первый приложился к плошке.
Мы быстро насытились, стихли тосты, смех и будничные застольные разговоры. Стало слышно, как ветер на улице завывает в проводах. В окно было видно, как желтый свет единственного прожектора на покосившемся столбе возле автостанции самоотверженно боролся с бесконечными атаками снежных зарядов и резких порывов безумного январского ветра.
– Лютує сiчень – подал голос дед.
И вдруг тонкий голосок «снегурки» тихо и плавно начал выводить плакливый горюющий мотив:
Чом ти не прийшов,
Як мiсяць зiйшов?
Я тебе чекала…
Чи коня не мав?
Чи стежки не знав?
Мати не пускала?
Женщины подхватили и все вместе, уже громче, повторили припев:
Чи коня не мав?
Чи стежки не знав?
Мати не пускала?
Здесь осторожно вступили «бухгалтер» с «пасечником»:
I коня я мав,
I стежку я знав,
I мати пускала.
Найменша сестра,
Бодай не зросла,
Сiдельце сховала.
Здесь уже и я негромко, в тягучий плавный тон подхватил:
Найменша сестра,
Бодай не зросла,
Сiдельце сховала.
А старша сестра,
Сiдельце знайшла,
Коня осiдлала.
Теперь уже смелее и громче мы все рассказывали кому-то на небесах о трагедии не сложившейся несчастной любви молодого козака и девушки:
Поїдь, братику,
До дiвчиноньки,
Що тебе чекала.
Поїдь, братику,
До дiвчиноньки,
Що тебе чекала.
Тече рiченька,
Невеличенька,
Схочу – перескочу.
Вiддайте мене,
Моя матiнко,
За кого я хочу.
Вiддайте мене,
Моя матiнко,
За кого я хо-о-чу-у…
Стало снова тихо. Только женщины, утирая навернувшуюся не прошеную слезу, шмыгали носами.
Дед, вдруг, крякнул, прогоняя грустное вязкое наваждение, навеянное песней и, отхлебнув из плошки вина, поведал нам старую украинскую притчу о бедности и богатстве:
«…Это было очень давно. В одном селе на Украине девушки и женщины решили показать свое мастерство. Договорились, что в воскресенье все придут на сельскую площадь, и каждая принесет самое лучшее, что она сделала своими руками: вышитый рушник, кружева, полотно, скатерть, одежду.
В назначенный день все девушки и женщины пришли на площадь. Принесли множество изумительных вещей. У стариков и старух, которым общество поручило назвать самых искусных мастериц, глаза разбежались: так много было талантливых женщин и девушек. Жены и дочери богачей принесли вышитые золотом и серебром шелковые покрывала, тонкие кружевные занавески, на которых были вывязаны удивительные птицы.
Но победительницей стала жена бедняка Марина. Она не принесла ни вышитого рушника, ни кружев, хотя все это прекрасно умела делать. Она привела пятилетнего сына Петруся, а Петрусь принес жаворонка, которого он сам вырезал из дерева. Приложил Петрусь жаворонка к губам – запела, защебетала птичка, как живая. Все стояли на площади, не шелохнувшись, всех очаровала песня, и вдруг в голубом небе запел настоящий, живой жаворонок, привлеченный пением с земли.
«Тот, кто творит умного и доброго человека, – самый искусный мастер», – таково было решение стариков».
– Солдатик, а ты куда путь держишь? – спросила «снегурка», пристально глядя мне в глаза.
Ее розовые щечки покрывали едва заметные крошечные конопушки, но они абсолютно не портили ее лицо, обрамленное рыжеватыми прядями вьющихся волос, собранных на затылке в тугой роскошный хвост пестрой ленточкой. Ее черные цыганские глаза были немного раскосыми, а задорно вздернутый носик покрывали бисеринки пота.
– Домой добираюсь, – тяжко вздохнул я – да вот – добрался…
Я подсунул под голову ранец и, подобно римскому центуриону, прилег у «стола» на бок.
– Ничего, завтра доберешься. Утро вечера мудренее – улыбнулась она.
– Завтра у меня уже не будет – печально ответил я.
– Почему?
– Меня командир отпустил домой на одну ночь. Мы проездом в Кировограде. Завтра мы улетаем.
Повисла тягостная тишина, которую нарушил вопрос «бухгалтера»:
– Так ты не в отпуске?
– Увы – тяжело вздохнул я.
Все замолчали. Снова стало слыхать тяжелое, почти живое завывание вьюги. Казалось, это хор русалок завывают снаружи, выманивая людей на улицу, чтобы утащить свою жертву в ближайший пруд.
А говорят – в ночь, накануне Рождества, происходят чудеса: люди загадывают всякие сокровенные желания и потом их мечты обязательно сбываются. Вот и я, накануне Рождества, загадал попасть домой. И что же? Сижу в скверно натопленной автостанции, в совершенно чужой мне Аджамке, на полдороги до родного дома. Я почти уже ясно видел мать, хлопочущую у плиты; отца – только что вошедшего на веранду дома после того, как управился у скотины и оббивающий от налипшего снега валенки. На гудевшей плите стоял закипающий чайник с полузатертой розой на дутом боку, а в призакрытое поддувало сквозь чугунные колосники с характерным треском сыпались искры сгоревшего угольного брикета. Хотя… Я почти попал домой. Все-таки, мне повезло. Я все-таки побывал на своей Родине, среди своих земляков, пообщался с ними – как дома побывал. Я стал свидетелем и участником такого Великого Христианского Праздника, который только на Украине отмечается с таким удивительным размахом народного фольклора, присущий и учитывающий местные традиции этноса, особенности диалекта, пестрого и неповторимого шарма, широты и щедрости христианской души простых деревенских селян, их по-детски наивные, не испорченные напористой предприимчивой цивилизацией души, простоватые и такие родные емкие речи, мудрость стариков и бескорыстие простых, по сути – посторонних, совсем чужих людей.
«Бухгалтер» вдруг куда-то засобирался, торопливо одевая и застегивая свой пуховик.
– Ты куды? – встрепенулся дед.
– До лiсу! – буркнул «бухгалтер», затем быстро пояснил – У меня тут недалеко свояк живет. Он в прошлом году «пирожок» купил («Москвич»-412 с кунгом – прим.автора), в Кировоград на рынок картошку возить. Надеюсь, он на ходу. Так что, не дрейфь, солдатик – прорвемся!
Он подмигнул мне и выбежал на улицу.
За сим, все внимание немногочисленной аудитории сосредоточилось на мне. Посыпались самые разнообразные вопросы: «Когда на нас нападут американцы?», «Почему мы никак не можем победить душманов в Афганистане?», «Дают ли нам котлеты в армии?», «А это правда, что в войсках есть одежда с электроподогревом (на батарейках)?», «Плавают ли танки?», «Страшно ли прыгать с парашютом?», «Что это за приборы, через которые ночью все видно, лучше, чем днем?» – и все в подобном ключе. Я пыхтел, отдувался, стараясь подробнее отвечать на вопросы и напрягая накопленные за время службы знания, но стремительные события последних суток, мороз и вино «пасечника» здорово тормозили прогрессивные процессы, развивавшиеся в моей замороженной голове.
Неизвестно, сколько времени еще продолжался бы этот блиц-опрос импровизированного Рождественского клуба «Что? Где? Когда?» с военным уклоном, но входная дверь вдруг распахнулась и на пороге возникла немолодая изможденная женщина лет сорока пяти – пятидесяти. Впустив внутрь помещения порцию снежного порошка и колкий вихрь холодного январского ветра, она захлопнула за собой дверь.
Все дружно оглянулись на нее. Повисла неловкая пауза.
Женщина выглядела ужасно. Иней и снег покрывал ее всю – с головы до пят, даже щеки, брови и ресницы были, словно припудрены мукой. Лицо раскраснелось и опухло, веки неестественно набрякли. Серый пуховый платок, из-под которого выбивалась цветастая косынка, по-бабьи просто окутывали голову, закрывая подбородок, искусственная коричневато-серая шуба смерзлась комками, на стеганных валеночках с войлочным низом слежались снежные катышки и сосульки – признак того, что женщина преодолела неблизкий путь прежде, чем попасть сюда. Было сразу видно, что она сильно замерзла.
– Iдiть сюди, тiточко! – опомнился я первым и вскочил со своего места – Сiдайде ось тут, бiля груби тут т;пло!
Женщина не двигалась с места. Мы с «пасечником» осторожно подвели ее к «столу», помогли снять шубу и платок, усадили возле печки. Дед аккуратно, словно неразорвавшийся снаряд, поднес к ней плошку. Она скорее инстинктивно, чем осознанно, отпила немного вина. Мы подсунули к ней поближе еду.
– Дякую, люди добрi – слабым голосом пробормотала женщина, но к еде не притронулась. Наверное – стеснялась.
– З Рiздвом вас, тiтко! – медовым голосом поздравил «пасечник» – Ви ;жте, ;жте!
– Святий Вечiр… – покачала она головой в знак приветствия.
– I якого бiса ото вам приспiчило в таку хуртелицю мандрувати тут, як отой Миклухо-Маклай?! – строго спросил дед – Так i замерзнути не довго!
Сейчас было видно, что у нее русые, до плеч, волосы, обильно посыпанные сединой, словно пеплом. Заостренные черты лица, перечеркнутые лучиками морщин, еще хранили красивый рисунок некогда привлекательный симпатичной женщины. Она в молодости явно была красавицей. Серые глаза источали слабое тепло, а у краешек губ глубокими бороздами собирались морщины – признак бесконечной грусти и скорби. Она, похоже, очень редко улыбалась. А может и никогда.
Женщина обвела нас своим изможденным взглядом и грустно покачала головой:
– Даруйте, але краще б я замерзла в степу, нiде правди дiти…
Она немного помолчала, собираясь с мыслями, затем поведала нам свою историю, в подобный сюжет которой попадают многие люди, словно мухи в паутину и их счастье, которые они строили и укрепляли годами и десятилетиями, вдруг в момент разбивалось вдребезги, словно о каменную осыпь, а смысл жизни убывал и таял подобно дождевой воде в сите. Но почему это все случилось именно с ней? Почему именно ее семья стала «меченой» и за какие прегрешенья теперь надо прилагать нечеловеческие усилия, чтобы просто жить дальше?
…У нее был муж Петро и два сына, погодки: старший – Иванко и младший – Митяй. Муж работал бондарем на маслобойне, неплохо зарабатывал. Со временем справили хорошую хату с добротным подворьем, завели приличное хозяйство: корова, козы, куры, даже кроликов развели. А дети были – как в красивой сказке: помощники по хозяйству, отличники в школе, необычайно смышленые и просто – красавцы на загляденье. Оба они, закончив с отличием среднюю школу, поступили в военные училища и стали офицерами. Старший, Ванюша, был командиром в сухопутных войсках, младший, Митяй – военный летчик. Служили честно, справно, не раз и не два командование благодарило их за отличную службу. Однажды летом они приехали в отпуск – в наглаженной военной форме с наградами и знаками воинской доблести, при золотых погонах. Все село приходило к ним, посмотреть на свою гордость. Радости не было предела. Но потом Ванюшу забрали на войну – в этот проклятый Афганистан. Сколько еще слез матерей прольется, сколько еще горя и страданий выпадет на лихую людскую долю, как этот снег, так и эта война забирает наших детей… Иванка забрали – он даже не успел приехать попрощаться. Четыре месяца не было от него ни весточки – ни слуху, ни духу. А потом пришло извещение, как гром среди ясного неба – ее Ванюша до конца исполнил свой долг, погибнув в неравном бою. Но буквально на следующий день от Ванюши пришло письмо, в котором он писал, что все у него нормально и прекрасно, Афганистан – удивительная страна, так не похожая на их Украину и еще он обещал писать часто и много. Но, как оказалось – письмо это слишком долго шло. Похоронка пришла гораздо раньше. Иван погиб в первом же бою, попав со своим подразделением в засаду. Хоронили Ванюшу всем селом, в закрытом цинковом гробу. Четыре месяца спустя приехали военные из кировоградского облвоенкомата, поблагодарили за воспитание сына-героя и вручили Ванюшин орден «Боевого Красного Знамени».
Не сказать, что ее муж, Петро, был не пьющим, но после смерти старшего сына он начал выпивать. Замкнулся, стал неразговорчивым. Как-то он сказал, что не за что Бога благодарить и вынес из хаты все иконы. Всего полгода спустя после смерти Иванка, ее Петруша замерз в лютую февральскую ночь, возвращаясь пешком из аджамковской корчмы. Он сел передохнуть и уснул. Так его и нашли поутру, сидящего край дороги, замерзшего насмерть. Всего на полгода он пережил своего Иванка.
А вчера утром прибежала поштарка (женщина-почтальон. Прим.автора) и сбивчиво пояснила: звонили из района, ее Митяй разбился на своем истребителе, лежит при смерти, в военном госпитале, в Москве. Еще день-два и… Надо срочно ехать в Москву! А то можно не успеть. Корову – оставшуюся ее единственную кормилицу, пришлось срочно продать за полцены. И вот, она добирается в Москву, в военный госпиталь, к умирающему сыну. Митяй – ее последняя надежда, ее ненаглядное дитя, словно солнечный лучик, наполняло смыслом ее нелегкую жизнь. Он являлся той тонкой соломинкой, за которую она еще готова была хвататься, ради него она и жила дальше. Теперь, если он умрет, ее хата и вовсе станет похожа на кладбище. Но она должна его увидеть живым. Она должна быть рядом с ним. Больше ей ничего от жизни не надо. Как это неправильно и несправедливо – пережить своих детей. Какой это ужас – хоронить своих детей. Как жить дальше после этого?
Это был вопрос, на который никто не знал ответа. Мы заворожено слушали, не перебивая. Женщина не плакала – наверное, у нее просто уже не было слез. Она медленно говорила, двигая обмороженными губами и лишь иногда ее голос дрожал и она ненадолго умолкала, чтобы справиться с накатывающимися чувствами, словно волна штормового прибоя. Наступала пауза и мы слышали дикий хохот ветра за окном. Наши женщины украдкой вытирали слезы и молча, сокрушенно качали головами.
Женщина снова заговорила.
Ее сосед, скорняк, купил билеты: до Киева, потом, с пересадкой, до Москвы. Но дорогу замело снегом и она пошла пешком – от их села до Аджамки 16 километров. И вот, до поезда два часа, а до Кировограда добраться больше нечем. Путешествие к сыну – последняя вероятная возможность увидеть его живым – закончилось, едва успев начаться.
Мы молчали. А что тут скажешь?
– Положение вашего сына совсем безнадежное? – осторожно спросила «снегурка», всхлипывая и размазывая тушь по щекам.
– Та откуда ж я, дочка, знаю? – грустно покачала головой женщина – Сказали: если хотите увидеть его живим – как можно скорее приезжайте.
Она уже была готова ко всему, независимо от того – уедет отсюда на попутке или уйдет пешком. Я видел, что она была полна решимости идти пешком, хоть до Кировограда, хоть до самого Киева. Она будет идти, бежать, ползти – она будет идти навстречу со своим единственным сыном. Обратной дороги домой у нее сейчас уже не было. И она уже все решила для себя. Я вдруг понял, что эта женщина, эта мать своих мужественных детей – сама воплощение этого мужества – она сейчас отогреется и уйдет отсюда. И ничто на свете ее не удержит здесь и не остановит. Ей просто уже нечего терять.
И вдруг завывание ветра за окном заглушил неясный гул мотора – к крыльцу автостанции подкатил оранжевый «москвич» с металлической «будкой». Дверь в автостанцию с шумом распахнулась и на пороге возникли «бухгалтер» и его огромный, как медведь, свояк в овечьем полушубке и лисьей шапке.
– Ну? Хто заказывал такси на Дубровку?! – отыскав меня взглядом, звенящим от радости голосом громогласно вопросил «бухгалтер» и широко улыбаясь, подмигнул мне – Не машина, а зверь! Красавец! Цундап! Давай, солдатик, подсобируйся, а то скоро дорогу совсем заметет.
Все смотрели на меня. Но никто не улыбался. Не улыбался и я. Словно испорченная театральная маска, медленно сползла улыбка и с лица «бухгалтера». Он растерянно оглядел нас, подошел ко мне и недоумевающе спросил:
– Что случилось?
Надо было отвечать. Точнее сказать – надо было принимать решение. А то решение никто за меня принять не мог. Да и, по-честному говоря, решать ничего не надо было. Все было уже решено. Я уже знал, что скажу. Я поднялся и сказал:
– Я никуда не еду. Эту женщину надо срочно доставить в Кировоград на ж/д вокзал. У нее умирает сын.
Повисла тягостная пауза. Настал момент истины.
– Какой Кировоград? – встрепенулся свояк, обращаясь к «бухгалтеру» – Мы ж не в Кировоград собирались!
– Ты хорошо подумал, сынок? – тихо спросил «бухгалтер».
– У нее сын умирает – так же тихо ответил я.
Откинув верхний клапан ранца, я достал новенький десантный тельник, выгреб из кармана все деньги с мелочью – около пятидесяти рублей, положил сверху часы – отцовский подарок и подошел к свояку. Протягивая все это ему. Я негромко, но упрямо, можно даже сказать со скрытой угрозой в голосе, сказал:
– Эту женщину надо срочно доставить в Кировоград, на поезд.
Все молчали. Я так и стоял, не зная, что делать дальше. Вдруг «бухгалтер», встрепенувшись, весело разрядил обстановку:
– Кировоград – так Кировоград… Збирайтесь, тiточко! А то незабаром хуртелиця шлях зовсiм замете.
– Спрячь это, хлопче – кивнув на тельник, деньги и часы, сказал свояк и, круто развернувшись, вразвалочку пошел заводить своего «цундапа».
Женщина подошла ко мне. Она пристально посмотрела на меня, потом перекрестила и тихо молвила:
– Да храни тебя Господь, солдате…
Когда она уже была возле дверей, я спохватился:
– Мамо! Возьмите это, для Митяя!
Я протянул ей тельник. Она аккуратно взяла его и… улыбнулась!!!
Меня уносил самолет в далекие теплые страны.
Рядом спал с запрокинутой назад головой и открытым ртом Авдей Пожебодько, далее – дрыхли Шамыкаев с немчурой, склонив друг к другу головы. А я смотрел в иллюминатор и думал. Хотелось думать о многом, но я пытался осмыслить только одно. Та женщина… Мать. Жив ли ее Митяй? Жив, наверное. И даже точно! Она, конечно же, успела на поезд, она увидела его живим и он останется жить. Потому, что в ночь, накануне Рождества, все мечты и желания сбываются. В Рождественскую ночь происходят чудеса. А та женщина верит и чтит Господа, поэтому, чудо свершилось. Иначе и быть не могло! У нее будет все хорошо. Ведь, свершилось же чудо – я, таки добрался утренней попуткой-молоковозом до нашего поселка, потом три километра, выбиваясь из сил, бежал до нашего дома. И встретился-таки с мамой и отцом. Всего на один час. Но, ведь, встретился же! Это ли не чудо? Пускай на час, всего-то. Как в том фильме, «Мать солдата». Хотя, моя мать и была матерью солдата. Как та женщина – настоящая Мать Солдата.