- Я вас так вижу, - прошептал он страстно. <…>
- Вы меня так видите?.. - медленно начала Барбара. – Это только меня вы так видите или всех женщин?
- Только вас…
И. Хмелевская, «Лесь».
Вдоль по Питерской да по Тверской-Ямской… Едет миленький… как там… да на троечке? Нет, это не то. Не про меня.
Осень меняла наряды: ставший уже обычным золотой, смелый пурпурный и даже необычный зеленый – чего только у нее не было. И смелый взгляд ярко-синих глаз тоже был. Но ее не замечали, не замечали в упор. Чем, чем она не угодила, ума не приложу. Да тем, наверное, и не угодила, что была не похожа на лето – отчаянного смуглого подростка, безрассудно обнажавшего худое тело и глядевшего черными-пречерными, как небо ночное, глазами… и уж конечно, не похожа она была на зиму, женщину молодую деревенскую с обветренными руками, немногословную, терпеливую, скучную, скучную. А осень просто молчала, всегда молчала. И надеялась. И меняла наряды. И оттенки красного удивительно шли ей. И молчание шло. Только никому не нравилось.
Wie telefoniert man bei Ihnen? Fast genauso wie bei Ihnen…
Листья золотисто-зеленые падали за заинтересованной головой брюнета.
Когда мы сидим полукругом или почти кругом, я смотрю на ноги. Gloria – светло-коричневые лодочки прекрасно сочетаются с костюмом. Klaus – черные ботинки, старенькие, растоптанные, но чистые. Eva – закрытые туфли с острыми носами. У меня темно-бордовые полусапожки, специально для них и для погоды куплен очень дорогой водоотталкивающий крем. Inge – грязно-белые тапочки, отделанные черным. Karin – всегда одни и те же туфли, в любую погоду. Вечером она будет одной рукой что-то там мешать, а другой erg;nzen.
Sie betreten die Zelle…
Осень – красавица. А там какие? Глупости, везде она одна и та же. Наверняка.
Nehmen den H;rer ab…
И целый выводок одинаковых старушек на велосипедах. Едут в церковь. Жуть!
Werfen ein Geldstuck ein…
Тихая осень, тихая, тихая, тихая.
Небо в дымке серой бывает. Дымка и дым едкий – листья жгут. Едкий дым – я дома, дома, дома. Пока. Вечером холодно, и звезды дикие, по одной и по много. Горький дым рассеивается.
W;hlen die Rufnummer…
Осень-красотка все больше отчаивается – это у нее нервы … Где нервы – в ветках? Обнажает ветки, оголяет нервы…
Und h;ren.
А у меня – нервный смех. Думала, думали – на Рождество. Нет. Весной. Летом. Каким?..
Ярко-синие глаза подернулись дымкой. Хочет разрыдаться – и сдерживается. Но иногда нет-нет да и сорвется слезинка. Прохладная, но не холодная, прозрачно-серая. А я уже смеюсь. И потом она снова улыбается, снова солнце теплое. А я смеюсь.
Sie betreten die Zelle…
К декабрю ближе от смеха стали выступать слезы, покраснели глаза. А осень почти все сбросила, не смело, а отчаянно обнажила тощие жалкие ветки. Но это было не то отчаяние, что у лета. То ведь было вызовом, тем самым, что вызывает победу. А ее отчаяние было немым и холодным. Безнадежно все было. И сквозь него просвечивала ненависть, как сквозь бледнеющие листочки небо. И скучная деревенская женщина уже не раз намекала: тебе пора уходить.
Я вспоминаю сама и рассказываю всем, как мы жарили мясо на специальном камне. А название ресторана я не помню.
Все, она уходит!
Собрала все до последнего листочка и ушла. Мертвые странные ветки торчат в небо. Воздух мокрый от слез и холодный от ненависти. Сухие листья на земле – это грязь и прах. Сделает когда-нибудь скучная женщина уборку как следует?! Всегда у нее только лужи грязной воды.
Herr Ober, ich m;chte bestellen…