Рынок

(il mercato!)

Non e la nostra vita con tutti i suoi personaggi?
 
Примеч. автора (то есть меня): этот рассказ является хулиганским ребусом: в нем каждое действующее лицо (даже совсем эпизодические персонажи) – реальный человек, помещенный в неожиданное время и пространство. Действующих лиц можно узнать и разгадать по внешности – прежде всего, которая описана, по возможности, фотографически точно, во-вторых – по характеру и манерам, в третьих, по отношениям, в которых они находятся друг с другом (в этом пункте, однако, все более subtle, нежели в остальных). Наконец, одно из помещенных в этот ребус лиц является «лишним» - по реальным обстоятельствам, однако включено оно сюда в силу личных симпатий автора (моих, значит, симпатий). Кто угадает всех – тому эгоистический приз: звание Человека, Который Лучше Всех Знает Меня.
 
- Умер, умер! Горе-то какое! Беда-то, беда! Умер, сердечный! – так голосила модисткина старуха-привратница, когда ранним летним утром бегала, нечесаная, точно полоумная, совсем обезумев от горя, по совсем еще пустой мастерской. – Ай, мастер-то был какой – на все руки! Ай, да что я!.. – она остановилась, с силой прижала ко лбу руку, и из ее водянистых старческих глаз потекли слезы. – Мы с ним тридцать лет, в этом самом захолустье!.. А-ах, да на кого ж он, сердечный!.. – она не договорила, повалившись на скамью перед швейной машиной.
… Прошло немало времени, и солнечные лучи уже залили мастерскую, когда привратницу, словно впавшую в забытье, привел в чувство низкий, чуть надтреснутый женский голос – голос модистки, хозяйки мастерской.
- Знаю, все уже знаю. Земля пухом и царство небесное, - устало проговорила она, входя в комнату. – Похороны завтра, я уж все устроила. Ну, вставайте, вам панихиду идти заказывать.
- Горе-то какое… Умер, умелец наш, - словно в бреду, снова завела привратница.
- Да что уж там, все знали, что не жилец он, - слова модистки, произнесенные ее низким, грубым голосом, падали, как тяжелые камни. – На рынок послать кого из прислуги, что ль…
- Не жилец, не жилец, - запричитала привратница, - надорвался, от работы надорвался, горемычный…
- Известное дело, - веско произнесла модистка, - работал за троих, а получал гроши. Известное дело… - задумчиво повторила она.
- И отца-то я его помню, тоже умница был такой…
- Да, вот что. Зайдете к господину портному, скажите ему, что да как. Он ведь и не знать может – на другом конце города живет.
- Зайду… Зайду. Ай, да он, мастеровой-то наш, мог и господина-то портного за пояс заткнуть, кабы захотел… Ан нет, не было в нем этого… Ухватистости не было этой, не оборотистый был… Бескорыстный, деньги так и текли сквозь пальцы… Я иной раз ему…
- Идите, не мешкайте. Дел-то еще по горло, не воскресенье сегодня, скоро девицы придут, заказчицы потянутся… Идите. Кого б на рынок-то…
… На рынке, между тем, день начинался своим чередом. И раньше всех прочих, как водится, заполнялись товаром овощные ряды. Не так давно и как-то незаметно все они перешли к одному владельцу, вернее, владелице – женщине «не из наших краев», как про нее говорили прочие торговцы. Совсем немного времени прошло с тех пор, как «нездешней» торговке принадлежала еще только одна-единственная лавчонка, а теперь она «прибрала к рукам» с десяток таких лавочек, развернула торговлю и скоро совсем выжила с рынка прогоравших конкурентов, которые – кто тайно, кто явно – затаили на нее зуб. Однако при взгляде на эту женщину не похоже было, чтобы она могла кого-то бояться. Несмотря на то, что в собственности у нее теперь были весьма доходные овощные ряды, она сама стояла за прилавком, торговала капустой, морковью и прочим, бранилась с покупателями, покрикивала на разносчиков, а случалось, и отгоняла воришек, - словом, работала так же, как и прежде.
Торговка была высокая, статная женщина лет пятидесяти, когда-то красивая, теперь ее, пожалуй, можно было бы назвать величавой, если бы не небрежно рассыпанные по плечам пепельные волосы, похожие на очесы льна, и грязные руки. Поверх неизменного серого шерстяного платья у нее был повязан передник, подчеркивавший еще довольно тонкую талию; вырез у платья был низкий, открывавший верхнюю часть пышной груди. У торговки была маленькая, словно змеиная головка, как у женщин на старинных портретах, гордый острый носик и зеленые глаза – впрочем, изрядно выцветшие. Портило ее только вечно недовольное, злое лицо да фальшивая улыбка, в которую растягивались ее тонкие губы, когда она радушно приветствовала постоянных покупателей. Она была бы, впрочем, обычной торговкой: когда-то прелестной цветущей девушкой с чудными светлыми волосами, потом бойкой и кокетливой молоденькой женщиной с ведьмовскими зелеными глазами и, наконец, теперь сварливой стареющей хозяйкой, если бы не ее руки – руки совсем не торговки, руки настоящей аристократки: миниатюрные кисти, тонкие пальцы и запястья, на которых трогательно выступали косточки. Руки придавали ей прелесть, они были ее тайной, они заставляли забыть о плаксивом голосе, которым она торговалась с покупателями, об ее солдафонских замашках и премерзком нраве. И потом, овощи у нее всегда были отменные…
Но вот кому было совсем не место в этом уголке города, которое занимал рынок вместе со злачным местечком – трактиром, так это лицу совершенно новому, новому и чуждому здесь – пареньку, которого однажды привел с собой ловкий буфетчик. Чего только не говорили об этом пареньке, из-за его появления незамысловатое имя буфетчика даже вплели в очередную сплетню, точно мало было одной соленой истории с торговкой овощами, однако буфетчик не унывал, и потихоньку обучал невеликой премудрости своего подручного. А тот был чужд окружающему прежде всего из-за внешности. Он казался хрупким мальчиком, по-юношески стройным, однако крепким, но более всего поражало его лицо: тонкие, немного резкие линии, чуть неправильный профиль, четкий рисунок рта, родинка над верхней губой. Нервные ноздри, прекрасные темные глаза и высокие скулы придавали лицу этого паренька странное, словно диковатое выражение, в котором мужчина прочел бы нелюдимость и пугливость, а женщина – страстность. Но – ко всему этому лукавая улыбка шаловливого ребенка и светлые кудри, к которым бы пошли кружева белоснежной сорочки, а не грубый ворот широкой холщовой рубахи будто с чужого плеча. Странный приятель буфетчика, этот мальчик-мужчина, носил серебряный перстень на мизинце левой руки, что лишний раз привлекало внимание к его тонким длинным пальцам, которыми он ловко держал выщербленные кружки, собственность кабатчика. Среди рыночных молодок пошли слухи, будто этот мальчик – сын городского аристократа, студент, промотавший нешуточную сумму и скрывающийся от отцовского гнева. Так говорили одни. Другие, напротив, утверждали, что да, мальчик – действительно аристократ, только ушел он от отца совершенно по доброй воле, быть может, даже с согласия последнего (якобы большого чудака с чудной же фамилией), ушел чуть не без гроша в кармане, ушел сам «пытать счастья»: был уж и студентом, жил за границей, теперь вот подался «в народ», подружился с буфетчиком, а тут и нужда в деньгах, а с отцом, никак, договор есть, что сын сам зарабатывает на хлеб… Вот так и оказался прелестный хрупкий мальчик, с мальчишеской еще размашистой походкой, в кабачке, именно что среди народа, в гуще той жизни, которой надлежало сделать из него мужчину. Рыночные красотки, впрочем, еще словно бы приглядывались к пареньку, словно не веря в то, что какая-нибудь из них однажды поцелует родинку над верхней губой и так далее. Он словно был еще слишком молод, еще слишком мальчик для них, чего не скажешь о втором (вернее, первом) буфетчике. Тот в некотором смысле был противоположностью своего хрупкого городского приятеля: невысокий, коренастый, с простым лицом, несколько самоуверенной улыбкой, широкоплечий – словно из тех «деревенских парней», которым так легко понравиться женщинам. Этот буфетчик не отличался особым вкусом или манерами, носил на пальце безвкусную печатку из дутого золота, смотревшуюся грубой копией серебряного перстенька таинственного «городского».
У торговки был муж. Впрочем, совсем не он был хозяином сначала лавки, а потом и всех овощных рядов. Этот пожилой, грузный брюнет был явно нелюдим, тяготился, видимо, превосходством и властностью жены, ни с кем практически не знался, носил вечно один и тот же полосатый сюртук, едва на нем сходившийся, и производил в целом отталкивающее впечатление, наверное, из-за брезгливого выражения, застывшего на его лице. Неизвестно, была ли это брезгливость по отношению к окружающему миру или к самому себе, принужденному существовать под каблуком у жены да еще – в последнее время – терпеливо сносить положение обманутого мужа, как выразились бы «благородные» или попросту «рогоносца», как сказали бы на рынке. Потому что жена его действительно «завела шашни» на стороне, и предметом ее, надо думать, пылких чувств, был молодой буфетчик из кабака на краю рынка. Кабаком владел хромой старик, от которого бедняге буфетчику не раз доставалось прямо по спине сучковатой палкой, на которую тот опирался. Уж как вышло, что буфетчик стал захаживать к торговке, никто толком не знал, говорили только, будто раз она помогла малому защититься от придирок хозяина, встав на сторону паренька.
Еще у торговки была служанка, появление которой было историей в высшей степени странной и показывало торговку с самой неожиданной стороны, лишая все ее поведение какой бы то ни было логики. Вот как появилась у нее эта служанка. Как-то осенью на рынок забрела нищая воровка, пришедшая явно издалека: в сером рубище, разбитых грубых башмаках, со страшными спутанными космами. Нищенка была мала ростом, уже не молода, худа и жалка; на лице ее застыло настороженное, напряженное выражение: такое бывает у воришки, который вечно боится быть пойманным.
Но семья торговки овощами стоит того, чтобы рассказать о ней подробнее. У торговки было двое детей, сын и дочь. Дочь была девушка маленького роста, лицом невероятно похожая на мать: та же маленькая головка, гордый носик и недобрая улыбка. Однако если торговка была высока и внушительна, то дочь ее, наоборот, хоть и ладно сложенная, едва доходила матери до плеча. Девушка наряжалась по выходным, взбивала свои светло-русые волосы и уходила в город, а иногда, вместе с отцом, уезжала к брату, старшему сыну торговки, которого никто никогда не видел. Поговаривали, что у него с матерью была серьезная размолвка, что он, возможно, женился против ее воли и теперь жил с женой и детьми, никогда не навещая родителей и сестру. Впрочем, то были только слухи, но то, что мужи дочь торговки ездили к ее сыну, было известно наверное. Дочь помогала матери за прилавком, и в отличие от последней, была всегда любезна с покупателями.
Мои родители не умерли, однако я покинула их дом и мой дом тоже. Не спрашивайте меня о том, как я появилась на рынке. Потом я не раз жалела об этом, кляня судьбу, теряя веру в Бога и исходя сожалениями о невыполнимом. И все же я здесь, я на рынке, жизнь моя пока еще неразрывно связана с ним, хоть я и ненавижу порой это место, формой своей напоминающее неправильный прямоугольник со скругленными, впрочем, углами. И заметьте, я не из тех, кто работает до изнеможения, исходя кашлем, искалывая пальцы иглой или, там, надрывая спину, сбивая ноги, мозоля руки и так далее. Но в нынешнем моем положении, сознаюсь, я не брезгую никакой работой, или почти никакой, будем точными. Не подумайте, будто я залезла в долги или, не доведи Господь, испортила что из хозяйского добра – нет. Попросту говоря, в карманах у меня ветер гуляет… Такая уж я, такая всегда и была. Раньше, может, только чуть больше мечтательница, чуть больше кокетка, чем сейчас. Но должна признаться, я девица честная, потому, наверное, до сих пор и девица. Ну откуда ж мне знать, почему не мила я тому пареньку с серебряным перстнем на мизинце, тому, что помогает целовальнику в кабачке?! И ведь не знаю даже я ту, которая была б ему мила… А работу я делаю всякую: то у модистки в мастерской – думала, останусь уж там – нет, не взяли, неловкая, мол, изящества не хватает да фантазии… Теперь вот за овощами присматриваю у торговки, а торговка-то злющая, сколько раз грозилась не пустить меня больше на порог своей лавки, если хоть на пять шагов еще воришку какого подпущу или, наоборот, провороню покупателя. Но не гонит пока – и то ладно… А думаю иногда – затянуть корсаж потуже, вырез пониже – да и в кабачок, подавальщицей… Туда, говорят, захаживают богатые из городских, да и паренек-то этот, с перстеньком-то, все поближе будет, глядишь… Но боязно мне, я девица честная: хоть о пареньке с колечком и вздыхаю, хоть о богатеях городских и подумываю, а не хочу себя всяким прочим забулдыгам на потребу выставлять…