Фантастический рассказ
Но я люблю немолодую и некрасивую женщину,
суровую и возвышенную,
с усталым лицом
и искусственной язвительной улыбкой.
Йозеф Клаус, из невысказанного.
Уж не думаете ли вы,
что и я люблю молодого человека
со зловещими огоньками будущего безумия в глазах
и печаткой в черную и золотую шашечку?
Гликерия Медина, из немыслимого.
Пассаж «Подружки»
Они сидели в приемной и ждали собеседования. Две подружки, которые пришли устраиваться. Ах, как хочется посадить туда же кого-нибудь, какую-нибудь внешности усредненной, чтобы контраст между имеющимися двумя не так бросался в глаза! Так, наверное, даже не думала бы, а бессознательно хотела Гликерия Медина, если бы она их видела в тот момент, да и вообще. Но Гликерия Медина удалилась от дел, она сидит в плетеном кресле, и ее светлые кудри совсем распрямились и стали уже пепельными вместо золотых. Да и были ли они когда-то золотыми? Нет ведь, нет, так – будто бы они золотые – говорил Йозеф Клаус, и его слов хватало лишь на то, чтобы преобразить реальность для одного человека… Но обо всем по порядку.
Подружки сидели на диване. И у одной было плоское лицо, и бледное, и бугристое какое-то, а волосы тонкие, пепельного цвета (наверное, как у Гликерии Медины). У другой же – темно-золотистые волосы, того самого цвета опавших листьев, да еще карие глаза, и сияющая прозрачная кожа. Но первая была весела и вертлява, а вторая величава и спокойна… Э, да что там говорить, ни на одну из них не была никогда похожа молодая Гликерия Медина! Впрочем, когда она была молодой – в незапамятные времена. А сейчас ей…
- Лет пятьдесят, точно! – это авторитетно заявляет Живенькая Подружка.
- Не может быть! Ей гораздо больше, просто она моложавая, – не менее авторитетно возражает Томная.
- А где работает ее дочка?
- Дочка? У нее ведь сын, и работает он тоже здесь, в компании!
- Неужели? А сколько ему лет?
- Ну, если ей за пятьдесят, а он здесь уже давно работает, то ему лет двадцать пять точно!
- Постой, его случайно не Йозеф зовут? Просто я слышала, будто какой-то Йозеф ушел из компании, и там была нехорошая история… Ну, вроде он такой перспективный сотрудник, а перешел на сторону главного конкурента Медины…
- Да нет, не может быть, чтобы ее собственный сын ушел к конкурентам!
- А может, то и не сын был…
Не сын, не сын, какой уж там сын у бездетной и незамужней Гликерии Медины, которой уже сорок шесть лет! Будь хоть одна из сидящих на диване подружек хоть немного более заинтересована в событиях, связанных с жизнью компании, и просто-напросто любопытной (так, так сказала бы Гликерия Медина, услышь она этот разговор и будь она в соответствующем настроении, которое на нее пусть редко, но находит), а также имей она хотя бы чуточку воспаленное воображение (все, что идет после слова «а также» Гликерия Медина уже не подумала бы), она – Подружка – тайно воображала бы себе, как в один солнечный осенний день Йозеф Клаус в легкой куртке и с недавно приобретенной печаткой (той самой, в черную и золотую шашечку!) вернулся из командировки…
И директора еще не собрались на свой совет. И Гликерия Медина стояла у окна в приемной. Она ждала директоров. Она, Гликерия Медина, генеральный директор, держатель контрольного пакета акций и прочая. И светлые волосы Гликерии Медины упрямо завиты, а красные губы кривит недобрая усмешка. Несколько смазанных моментов в этой – заметьте! – ненафантазированной фантазии лишенной воображения и любопытства Подружки – и вот уже Йозеф Клаус, как в банальной мыльной опере (а что вы хотели, это же ненафантазированная фантазия), пылко обнимает Гликерию Медину, развязывает ее цветной шелковый платочек… Где они? Да на том самом диване, на котором сидят начисто лишенные воображения подружки. И в промежутках между поцелуями Йозеф в съехавших на сторону очках бессвязно повторяет: «Гликерия! Радость!», а Гликерия Медина нехотя отталкивает его и все твердит: «Йозеф, Йозеф!». На Гликерии светло-коричневая длинная юбка, и Йозеф Клаус так и норовит… Но тут…
Но тут – какая фантазия! Ведь доподлинно известно, что Гликерия Медина всегда держалась с подчиненными весьма отстраненно, если не сказать холодно, а некоторым может показаться (особенно теперь), что даже авторитарно. И тем не менее, вопреки прогнозам, козням недоброжелателей и стараниям конкурентов, добилась выдающихся успехов на своем поприще. А вообще-то… какой может быть цветной шелковый платочек на заседании совета директоров?! И сказать немолодой некрасивой женщине (генеральному директору, держателю контрольного пакета акций) «Гликерия! Радость!» – возможно ли такое?! Но теперь, по крайней мере, понятно – точно не сын Гликерии Медине Йозеф Клаус, самородок, звездный мальчик, бывший официант.
Совершенно Согласны
Какая я тебе радость, мальчик?!
Гликерия – Голова
Я решила заглянуть в кафе. Во-первых, скажу сразу, я решительно отвергаю предрассудки. Те самые. Касательно женщин, которые в одиночестве появляются в заведениях. И еще. Мне не было никакого дела до того, кто там на меня пялился. Я думала совсем не о том. И проект поглощения конкурентов я не обдумывала. Какие уж на тот момент конкуренты? Так утверждать мог только дилетант, который со-вер-шен-но не разбирается в расстановке сил. Конечно же, в заведении было очень дымно. И когда я вошла, меня даже не сразу заметили. Только сентиментальные девочки теряются и начинают трястись под чужими взглядами. Я – нет. Это полный бред – для меня. Я села. Я не стала принимать никаких изысканных поз. Я оперлась подбородком о ладонь. Нет, официант явно нескоро подойдет ко мне. Я посмотрела вниз. Даже жаль. Платье у меня светлое, а пол здесь… Да уж. Но на край платья я хотя бы умею не наступать. Я сбросила со столика конец зеленой шали. Да что ж такое? Здесь один официант на весь зал? А если задуматься… У меня появилась одна идея. Я как будто знала, куда идти. Впрочем, нет. Я оказалась здесь случайно. Предопределения и интуитивные находки – полная чушь. А не похожа ли нынешняя ситуация в моей компании на данную? Я – забегавшийся официант. Сходство не только в этом. Этот, который носится сейчас по залу, явно профессионал. А вообще правомерно так говорить об официантах? Я скажу. Он профессионал. И не лишен таланта. Жесты, мимика. Хорошо. Блестяще. Почему он до сих пор в официантах? И вот на этом сходство заканчивается. Он никак не может, очевидно, подняться. Я же вынуждена опускаться. У моей компании есть центр, мозг, стратег, иными словами. Есть исполнители. Но компания лишена лица, которое соответствовало бы ее начинке. Соответствовало, не демонстрируя ее всем и каждому, а представляя в нужном свете. Наше содержание совершенно. Нужна соответствующая форма. Я сижу и не могу дождаться, когда меня обслужат. Он не справляется. Тут даже его профессионализм бессилен. Также и я не могу быть для своей компании одновременно формой и содержанием. Это чересчур. Даже для меня. Я не лицо компании. Я генеральный директор. Есть много примеров, когда глава компании становился ее же лицом. В нашем случае этого не будет. Такова моя позиция, которую я могу обосновать. Но вот он, наконец, выкроил время и на меня. А любопытно…
Медина, Мимо!
Вообще тогда было еще очень рано. Раннее такое, свежее утро, когда придешь на работу, и никого нет еще, и на полу широкие полоски от солнца. Но вот что странно. Я кстати, давно эту странность заметил: как бы рано ты ни пришел, и даже после выходных, вот что самое непонятное, всегда чувствуешь этот наш кафешный запах: к сигаретному дыму примешивается один общий съедобный запах, и все вместе напоминает жареное мясо, костер, барбекю, дымок, опять же. И хотя в этом запахе больше дыма, чем аппетитных ароматов, у меня сначала от него прямо слюнки текли. Зато потом, когда одежда так им пропиталась, что будто бы стала состоять из одного запаха… ну, ясное дело, надоел он мне. Но все равно от него какой-то уют есть, с этим не поспоришь. Так вот. Я пришел тогда на работу, и никого не было из посетителей. Вдруг смотрю – женщина какая-то идет. В светлом длинном платье, сама высокая. Рыжая. Издалека показалось – молодая. Потом пригляделся – нет, лицо помятое и усталое, да к тому же недовольное. Конечно, она не входит в наш «контингент». Хотя честно говоря, я не люблю делить людей на контингент и не-контингент, но тут уж очень бросилось в глаза. Но мне, в принципе, плевать, я же говорю, и вот я подошел, хотел принять заказ. Она сказала, что нет, спасибо, ничего не нужно, да еще с таким видом, как будто я уже принес ей счет ни с того, ни с сего.
«Интеллектуальная» Интермедия
И вот я, бывший официант с немецкими корнями… То есть это только официант – бывший, корни-то, понятное дело, остались… Так вот. Значит, я принят в компанию Гликерии Медины как помощник заместителя начальника отдела по связям с общественностью. Звучит как шутка, да? И друзья мне долго не верили, они думали, что я как-то соблазнил ста… ну, в общем, мою теперешнюю начальницу. Ну ее, Медину, Гликерию. Ну и странное же у нее имя! Сначала кажется – оно ей не подходит, ее должны звать – с такой-то заурядной внешностью – как-нибудь попроще. Уж не знаю, какие там у нее деловые качества, но я как мужчина смотрю первым делом на внешность. Гликерия-то, как ни крути, все-таки женщина. Хоть и немолодая. Хоть и некрасивая (или просто лицо у нее злое?). И ведь взяла-то она меня, вот так, ни с того, ни с сего, уж наверное потому, что я ей… понравился, что ли. Нет, ну а как иначе? Почему еще? Неужели хочет, чтобы я стал ее любовником и… дальше что? Она могла и так со мной познакомиться, без приема на работу, грубо говоря, «снять»… Нет, тут дело не только в каких-то ее симпатиях, хотя без этого явно не обошлось. Она хочет от меня чего-то еще. Но чего? Чтобы я как-то способствовал росту ее ненаглядной компании? Смешно! Я ж ни черта не смыслю в бизнесе! А она ставит интересы компании, кажется, во главу стола. То есть угла, или как это там говорится. И зачем я ушел из кафе? Уж как она меня заманила, ума не приложу! Если говорить откровенно, то как женщина она мне не интересна. Хоть у нее и есть все атрибуты классической… ну, красавицы, что ли. Но это все ерунда, как она же сама и любит говорить. Но не про свою внешность, ясное дело, ха-ха. Не хватает у нее чего-то такого… ну чисто человеческого. Она слишком суровая и чопорная. И вообще, я не очень люблю рыжих.
Вдруг – Восхищение, Скорее, Страсть!
Гликерия! Сладкая, оказывается, по-гречески! Ну откуда оно взялось, ну кто его выдумал, это дикое сочетание: имя греческое, впоследствии, кажется, русское, и фамилия, которая обозначает… Ну, с этим понятно – кто ж не знает, что такое Медина. И – ах, как я люблю Ваше имя, нелепое, странное, просто ни в какие ворота не лезущее!!! Тысячу раз хочу повторить: Гликерия Медина, Медина, Гликерия! В этом имени – гром фанфар, восхищенные возгласы толпы и железная поступь воина-победителя. Не воина – грозной воительницы… Да какая же ты… нет, нет, ВЫ – воительница? Не воительница, нет, – с золотыми волосами (хотя и они не золотые, а пепельные, так?), в кремовом своем платье по фигуре (а не надо бы, ох, не надо!) и неизменно шали на плечах… Где деловой костюм, о, мой генеральный директор? И не сладкая она вовсе, вопреки древнему, исконному значению ее имени. Гликерия – она горькая, горька же ржавчина от крови врага на железном клинке. А что, все правильно: клинок – ее стратегическая мысль, поразившая врага, то бишь конкурента. Ах, да как же в это поверить-то? Я работаю в компании САМОЙ Гликерии Медины! Как она сурова! И как прекрасна, боже мой, боже! Гликерия некрасива, но нельзя сказать, что она неженственна, хоть и не заботится об этом… Строга всегда и взыскательна, даже к таким мелким служащим, как я… Из-за этой строгости и получается, что каждая ее, Гликерии, одобрительная улыбка – драгоценнейший подарок. Дар, я бы сказал. Ах, Гликерия, ах, Гликерия Медина, да, я плохо образован, да, некомпетентен могу быть, да, взяли меня… Вы, но лишь за отсутствием других, да что повторять, эта история не льстит самолюбию… Но я сделаю все, чтобы не подвести Вас. И чтобы оправдать Ваши надежды, которых Вы, надо думать, на меня даже не возлагаете.
Ничья Несправедливость
И как же часто появлению Гликерии Медины предшествовали шаги! Вот представьте: сначала шаги – легкая такая поступь, и скрип паркета, и это значит, сейчас начнут меня настойчиво вопрошать, неизбежно корить, неприятно упрекать – а как же! Но нет, стойте, это все не сразу. Сначала – почти одновременно с шагами – появятся тонкие щиколотки, их будет почти не видно из-под края платья. Белого. Или розового. А то вдруг фиолетового с неожиданными белыми разводами в складках. Но всегда край этого платья будет струиться и «жить своей жизнью», совсем как край мантии сказочного злого волшебника. Но вот появляется совсем не сказочная, в смысле очень даже настоящая, реальная такая Гликерия Медина (плечи узкие зеленой шалью закрыты и так это одновременно чуть вверх, как только она умеет), и тут же Йозеф Клаус узнает, как он, оказывается, несобран, неисполнителен, ай! И невоспитан.
И вот как-то раз сижу я, в миллионный раз перечитываю неизвестно какой (неподходящий) вариант чего-то там и слышу те самые легкие шаги и одновременно с ними – чьи-то тяжелые. И вот – картина: идет Гликерия, конечно же, выражение на физиономии недовольное. А за Гликерией следом трусит девочка, наверное, стажерка очередная, у Медины их почему-то целые толпы. А я вот этой участи избежал… Ха-ха. На девочке красная майка – плечи голые, джинсы. Девочка сутулится и загребает ногами в кроссовках. Лицо у нее такое простое, миленькое, только нос длинноват. (Тут же в глаза бросаются правильные черты старого и усталого лица моей дорогой начальницы). А фигурка у девочки ничего, не зря, не зря она в такой майке. Мне девочка даже понравилась. Но странное дело – вот они прошли рядом, ну, как бы друг за другом, что ли: девчонка эта и Гликерия – и такое чувство, что эта недовольная, усталая, требовательная не в меру и вечно язвительная Гликерия в своем вечном балахоне и шали – больше женщина, чем молоденькая симпатичная стажерка в красной маечке. Интересно, почему так? Наверное, из-за балахона. Или из-за осанки. Не знаю даже, но ощущение вполне определенное.
Йозеф Исстрадался
Слово Йозефу Клаусу, тоскующему:
- Я говорил уже, что люблю Ваше (ее, твое) имя. Вы, ты и она – одно лицо, великолепная Гликерия Медина. В имени – строгость и язвительная усмешка над конкурентами, над дилетантами, надо мной, Йозефом Клаусом, несчастным менеджером неизвестно какого звена, жалким исполнителем… Впрочем, нет, я не такой, это ОНА меня таковым считает, но ничего, госпожа Медина, найдутся и такие, которые оценят меня по достоинству, это только в Вашем присутствии я становлюсь, именно становлюсь, круглым дураком. В фамилии Вашей (ее, твоей) – высокомерие и гордость, Ваша фамилия соответствует тому, как Вы несете себя… да нет, не по жизни – язвительно уточню я – а по конференц-залу, когда заходите с выражением бесконечной усталости на лице и с поджатыми губами… Гликерия Медина, стоит Вам улыбнуться, и я сразу начинаю чувствовать себя умнее и инициативнее всех директоров совета, вместе взятых!!! Только заметьте меня, меня, а не Кудрявого, не Блондина, не Азиата! Гликерия Медина, немного одобрения, и вы увидите, что тот, с кем Вы НЕСЛУЧАЙНО познакомились в кафе, чего-то да стоит! Ведь не просто же так, черт возьми, Вы взяли меня в свою прославленную компанию!
Медина Многозначительная
Слово менеджерам высшего звена… ой, что это я – слово генеральному директору, держателю..:
- Да-да, все понятно, Йозеф. Ну, во-первых, вам пора бы уже начать ориентироваться в должностной иерархии. Во-вторых, в связи с часто задаваемым нам вопросом об имидже, как личном имидже каждого конкретного сотрудника, так и корпоративном имидже в целом, хочу отметить, что главным моим пожеланием каждому сотруднику, пожеланием, которое следует воспринимать как непосредственное руководство к действию, стали бы два слова на столь распространенном сегодня английском языке: Be glorious! Почему на английском языке – потому что я убеждена, что установки, связанные с имиджем, имеют международное значение в том плане, что они актуальны и являются общими для сотрудников любой компании в любой стране мира. В связи с этим, установку, которая, надеемся, станет личностнообразующей повсеместно, формулируем на языке международного общения. Не последнюю роль здесь играет и требование общедоступности, в соответствии с которым формулируется наша установка. А теперь к вопросу о том, почему же, собственно, be glorious, что стоит за этими словами. Прежде всего, это не пожелание удачи, не своего рода многократно усиленное be good. Слово glorious в данном случае весьма емко. Be glorious – это и «будь блистателен» – то есть безукоризнен внешне и в исполнении своего профессионального долга. Слово glorious вызывает ассоциации со словом victory, то есть подспудно здесь заключено значение буквально – «будь победоносен», что логично, так сказать, с обеих сторон: с одной стороны, тот, кто блистательно выполняет свой долг, весьма вероятно, будет победоносен (я имею в виду победу в конкурентной борьбе), а с другой – победитель – блистателен. И наконец, в результате всего этого, он славен – еще одно значение слова glorious – иными словами, популярен. Таково значение данной установки. Наша компания намерена защищать эксклюзивные права на ее внедрение и корпоративное использование, но это уже другой вопрос. Сейчас же, надеюсь, я дала вам исчерпывающее объяснение…
(Вот она была… ОНА. Радость моя Гликерия. Когда она рядом, говорит, я слышу ее тягучий голос… боже мой, я почему-то забываю о любви, уходит стремление видеть и слышать мою… хм, моего генерального директора, я полон ею – вот почему…)
Змейка Золотисто-Зеленая
Я нашел – не скажу, где, – старую фотографию с какого-то приема. А может, не такую и старую – по крайней мере, тогда еще фотографировали на обычные фотоаппараты, а не на цифровые, как сейчас. Там группа каких-то бизнесменов и бизнес-леди, в два ряда, одни сидят, другие стоят. И во втором ряду, то есть среди тех, которые стоят – эффектная женщина – статная, в чем-то зеленом переливающемся, тонкая талия, та самая улыбка наклеенная, светлые кудри. Она из тех блондинок, у которых уход в направлении «ей идет» – это уход не в бледность и голубизну, а в смуглость и зелень. Зеленые глаза, платье зеленое с золотом. Красиво! И улыбка неживая на некрасивом лице. Глядя на Вас, Гликерия, хочется выпрямиться и стать выше. Не Вы же одна победоносная, в самом деле!
Офисная Оперетта
Девушки-сотрудницы:
Гликерия! Скажи, Медина, ну почему же к Йозефу ты так строга?
Йозеф Клаус:
Гликерия? Ей все едино! А мне моя жизнь молодая дорога!
Клаус Корит
Я люблю Ваше, Вы знаете мое. Угадайте, что я имел в виду? Нет, ну что это такое, с ума сойти можно! Вы – для меня – ГЛИКЕРИЯ МЕДИНА, я не то что бы просыпаюсь с Вашим именем на… чем там? Ладно, неважно, и так ясно. Короче, я так отношусь к Вашему имени… Имя – это человек, понятно? Ну, а я для Вас кто? Да Вы и не помните, как меня вообще зовут! Я для Вас «этот, ну как его, то ли Йозеф, то ли Клаус»! А если разобраться, чем я хуже Вас? Нет, не как специалист, и уж тем более не как руководитель, боже упаси (хотя тут можно и поспорить, как Вы сами говорите, но ладно, сейчас я об этом молчу)? Да ничем я не хуже, я такой же человек, как и Вы, понятно? Нет, видимо, не понятно… Ладно, к чему там любовь, всякое там восхищение и поклонение… Так, о чем я?.. Неужели готов был распластаться перед Вашими ногами – ногами женщины, принимающей гениальные управленческие решения? Да уж, куда там! Все, с меня довольно! Теперь Вы будете просто фамилией… подписью в низу листа!
Просто «Песня Песней»!
Имя твое – подпись в низу листа,
Голос твой уместится в портативном радиоприемнике,
Жизнь твоя – аннотация на мягкой обложке.
От шагов твоих скрипит паркет,
Плечи твои вздернуты нелепо,
Шаль зеленая, как листья в апреле, с правого плеча сползла косо.
Собственные Стихи, Мелодичная Музыка
Ах, Гликерия, я в ист;рии,
Весь извелся я вконец!
Выведи, Гликерия, меня из ист;рии,
Скажи, что я молодец!
Уже Устали
И кто там говорил, или читал я где-то, не помню, что вроде у людей с сильной волей, властных, умных и все такое, особый пронзительный взгляд. И еще – что когда они улыбаются, глаза у них в улыбке не участвуют, а буравят собеседника. Так вот, насчет пронзительного взгляда – полный бред, как говорит Гликерия. Я в этом на примере ее же взгляда и убедился. Он у нее невыразительный, бесцветный какой-то. А вот улыбка у моего патрона (или моей патронши? – а так вообще говорят? И чему я только учился?!) и впрямь смотрится как наклеенная. Но глаза при этом никого не буравят. Просто смотрят так устало. И вообще, у нее часто усталый вид. Тут вот недавно устроила она мне разнос, как обычно, на пустом месте, я был не в том настроении, чтобы заискивать, стал спорить, а она, будто сейчас расплачется, вздохнула так измученно и говорит:
- Ох, Джозеф, ну все вроде выяснили с вами, чего ж еще препираться?
Вот тебе раз, теперь я еще и «Джозеф». Я буркнул:
- Да, выяснили.
И вышел.
А она стояла, щекой прислонившись к открытой двери, усталая такая, и я подумал: «Ну как, скажите на милость, можно испытывать к этой женщине хоть что-то, если вот только к ней чувства возникнут – хоть какие – она их сразу разметывает? Испепеляет».
Евлампий Евстратьевич
...- А вы лично знали Испепелюгина, да?
- Какой он вам «Испепелюгин»? «Евлампий Евстратьевич», будьте добры! – с нажимом ответила Медина. И потом торжественно и поучительно продолжала:
- Да, мне посчастливилось быть ученицей Евлампия Евстратьевича, а впоследствии и сотрудничать с ним.
Сначала мне захотелось сказать ей в ответ: «Бедолага Испепелюгин!», а потом даже: «Не знал, что вы так давно, оказывается, живете на свете!», но вместо всего этого я отвечал:
- А-а. – И затем:
- А…а… раз вы знали Исп… Ев… Стра… Ну, раз вы его знали, так вы, наверное, и с Лоттой Керклом тоже встречались, да?
- Ну, это уже к делу не относится… В данный момент, - отрезала Медина.
Ну а я все пытался себе представить этого несчастного Испепелюгина, тьфу, Евлампия Евстратьевича этого. Наверное, такой был благообразный лысенький старичок. В очках. Или с бородкой. Ну, с чем-нибудь таким, в общем. Но обязательно – маленького роста. И вот, этот старичок бодренько улыбается, и норовит обнять за талию Гликерию Медину – молодую, тонкую и гибкую, с рыжими волосами до плеч и тогда еще не выцветшими зелеными глазами, норовит обнять и хихикает: «Лушенька, красавица…». А красавица Лушенька плевать хочет на старичка, она говорит томно и одновременно деловито, как только она это может, и наверняка уже тогда могла: «Значит, Евлампий Евстратьич, на повестку дня мы поставим следующие вопросы…».
Прекрасное Прошлое
И вот, я в том самом помещении, где и по прошествии, наверное, нескончаемых мгновений, и по прошествии мимолетных веков будет пахнуть свеженьким деревом и все самое главное будет подслушиваться из-за дверей с матовыми стеклами, а все самое незначительное… стоп, стоп, незначительного здесь не бывает, хоть здесь и не ступала нога гениального ученого-бизнесмена (такое бывает? Бывает, бывает, бывает и не такое!!), гениального и несчастного Испепелюгина… Евлампия Евстратьевича, который, раз впав в депрессию, открыл, было дело, школу менеджеров, и пришла туда душа Медина, милочка моя Гликерия в белом платье и с рыжими волосами, да с амбициями непомерными. И глаза зеленые тогда еще не выцвели, но улыбка уже была такая же, как сейчас – недобрая, язвительная – ух, эта улыбка! Что, что вы говорите? Как-как? Молчите лучше, если не знаете!.. Да нет, нет, об этом вы не прочтете ни в «Маркетинге: теория и практика», ни даже в «Кто есть кто на нашем рынке сегодня», это только я вам скажу, так уж и быть, дам вам пояснения, объясню, так сказать, что никакая Гликерия Медина не жена Испепелюгина… Евлампия Евстратьевича, она ученица его. А вы-то уж вообразили, как ему, должно быть, примелькалась ее рыжая головушка, и вечно недовольная физиономия, и шейка дряблая после стольких (скольких?) лет совместной жизни, и морщинки в декольте, и непривлекательная, кстати, маленькая грудь, но зато талия осиная, гибкая, но все равно, примелькалась, как и балахоны эти бело-розово-фиолетовые и жилеточки глупейшие зеленые, и ножки длинные тоненькие, и пальчики кривенькие изящные, и ботики на низком каблучке, ай, и голос тягучий медленный… Может, кому и примелькалось, а Е.Е. Испепелюгину – ни в коем случае, потому что думал он только о работе… да изредка вспоминал Лотту, да и то только в разговорах с незабвенной Улитой Юрьевной. А так – ни-ни, работа, работа, и еще раз работа!
Однако Он Обедает!
Обед: многоуровневое описание в целях организации оптимального насыщения, исправленное и дополненное коллегами-едоками
А1 (уровень выживания) – конфета типа «Чупа Чупс» и/или жвачка.
А2 (допороговый уровень) – кефир и булка типа рогалик обсыпной (плюшка «московская», пряник тульский и проч.)
Б1 (пороговый уровень) – предполагает обязательное наличие первого блюда.
Б2 (пороговый продвинутый уровень) – первое и второе блюда.
С1 (высокий уровень) – первое, второе и третье (сладкое, десерт) блюда
С2 (уровень обедания в совершенстве) – холодная закуска, первое, второе и третье (сладкое, десерт) блюда. Данный уровень предполагает наличие аперитива.
Примечание: количество блюд не является единственным фактором, определяющим различия между уровнями, хотя, несомненно, количественный показатель играет решающую роль при их разграничении. В связи с этим разработчикам спецификаций и в особенности составителям меню следует учитывать качественный состав каждого уровня, то есть как ассортимент продуктов, так и их пищевую ценность и вкусовые качества.
Е.Е. Испепелюгин
Наблюдательный Некто
Эх, Гликерия Медина! Что же Вы, считаете менеджеров всяких звень…ев глупее себя? Почему Вы откровенно скучаете на планерках или этих… летучках? Вот пока Вы так скучаете и говорите о неведомых мне вещах, и пока я делаю умное лицо, я делаю также еще и определенные выводы. Вот, например, я знаю, что:
- у Вас верхние зубы вставные, а нижние свои. Увидел не случайно – Вы ведь этого и не скрываете, а может, просто думаете, что никто не заметит. Зря думаете.
- пальцы у Вас унизаны кольцами… если женские, то почему-то всегда говорят «пальчики», но у Вас именно пальцы, именно по этой причине я на Вашем месте не стал бы их ничем унизывать;
- Вам лучше не снимать с плеч Ваш любимый зеленый платок (или это шаль?). В общем, в любом случае, лучше не снимать, поскольку у белого платья, которое я сразу про себя обозвал балахоном, глубокий вырез, а когда в таком вырезе, Вы уж простите, дряблая кожа… Ну, в общем понятно – верьте моему наметанному взгляду и дерзкому языку.
Отсюда само собой вытекает следующее:
- Вас не назовешь обаятельной, приятной, располагающей к себе, но почему-то, глядя на Вас, я испытываю чувство, похожее на то, что охватило меня, когда я, бродя по ущелью в одной из тех стран, которые посетил благодаря Вам, задрал голову и посмотрел вверх, на отвесную скалу, словно пригвоздившую меня к земле и указавшую мне на мое ничтожное место в этом мире.
И все почему? Да потому, что:
- Вам, в сущности, наплевать на меня, я уже понял, я объект, проводник идей (Ваших же), и не только проводник, ах, какой почет, но и экран, на котором эти идеи, преломившись как там надо (Вам) и должно (по-Вашему), демонстрируются простому… да, потребителю;
- у Вас на лице часто мелькает вызывающее мое явное и скрытое непонимание выражение капризной кокетки. Капризы Ваши и недовольство соответствуют вашему уровню, масштабу Ваших запросов и диапазону Ваших требований. Вы требуете от других того, на что были бы способны сами, поручи Вы это задание сами себе, и злитесь, не видя должного результата… И Вы никогда не снизойдете до их уровня, до нашего, до моего уровня, и даже не поможете нам подняться до своего. Вы будете тащить нас, презрительно фыркая от натуги и гневно вопрошая: «Ну что же вы?».
И все-таки:
- когда я услышу Ваши торопливые шаги по коридору и Ваш недовольный повелительный голос, кого-то отчитывающий по телефону, я весь превращусь в слух – все-таки всегда хотелось побольше узнать о жизни скалы, пригвоздившей меня к земле и одновременно позвавшей ввысь;
- Вы достойны восхищения, и я восхищаюсь Вами. Я не достоин вас любить, и не умею делать этого, поэтому я быстро одумался… Или перегорел.
Романтичный Реалист
Когда Вы трете глаза, чтоб не заснуть, наставляя на путь деловой истинный недалеких менеджеров, у Вас, бедной, даже язык заплетается, но! Даже если собьется заплетающийся язык со слов, никто и ничто не собьет с мысли, твердой, блестящей и холодной. Мы на переднем крае, благодаря Вам, и Вы – смейтесь над чужими ошибками в сухом (оказывается!) и нетерпящем неточностей – в искусстве управлять и стратегически планировать. Ну вот, опять я перепутал: сначала планировать, а потом управлять… Или нет, нет, вспомнил! Эти два действия соединены воедино и происходят одновременно, вот так, так Вы говорили!!
Да, я такой маленький и ничтожный, но за мной – скала. Она закрывает мне путь к отступлению и она же поддерживает меня. Такие вот ощущения. Кошмар, я прямо чувствую спиной, сквозь свою любимую рубашку в голубую полосочку, шершавые складки этой старой, прямо-таки древней скалы! Ай! И выступ какой-то впивается!
Лениться, Любить
А вот я сижу и держу горизонтально бутылку негазированной минеральной воды. Сквозь верхнюю часть пустого пластика видно название книги, которую мне нужно читать. В нижней части уже, собственно, вода, и название нужной книги тонет в ней, не расплываясь, и сквозь ее маленькую, но все-таки толщу, я вижу только ярко-голубую обложку. И читать мне не хочется, а вот любить Вас хочется, хоть я и знаю, что это ненадолго в этот странный, сонный, счастливый день.
Нельзя Не…
Не могу ничем себе помочь – и не могу я не любить Гликерию Медину! В смысле, не могу не влюбляться в нее снова и снова. Как она несет бремя своего одиночества и остается в тоже время самой собой – разной, женственной, хрупкой и капризной, жесткой и гибкой, требовательной и легкомысленной! И розовое платье чуть теснее, чем все прочие, облегает несовершенную фигуру, ну и что! Пусть фигура несовершенна, и лак на ногтях облупился, и кудри распрямились и стали пепельными из золотых, все равно Гликерия Медина – больше женщина, чем стажерка в джинсах, чем секретари в костюмчиках, чем… Так почему же вы одна, Гликерия Медина? Или я чего-то не понимаю в жизни? Где муж – послушная опора? Где дети, в строгости воспитанные?! Где, наконец, молодой протеже, которого каждый, кому не лень, хочет и не может представить в качестве Вашего любовника? Нет, я действительно чего-то не понимаю в жизни. Скажу больше: я вообще ничего в ней не понимаю. Из всего перечисленного у Вас есть только молодой протеже, я то есть, чего уж там темнить и говорить намеками, но какой же я, к чертям, любовник?
… Изучил я в деталях Ваши руки – маленькие, с тонкими пальцами, аристократические… Да в Вас, кстати сказать, сплошной аристо…кратизм, куда не глянь – так, кажется, можно выразиться? В смысле, слово «аристократизм» вообще есть? Вроде есть. Ну так вот, у Вас маленькие руки, маленькие ступни и тонкие щиколотки, которые я поминаю то и дело. Ну, сюда еще прибавить абсолютно правильные черты лица… А вот как при этом лицо может быть некрасивым, вот вопрос! Ну, а фигура… Эх, Гликерия Медина, вот узнал я Вас и осознал совершенно ясно: не идеальные пропорции создают привлекательность, нет, тут что-то другое… А вот что именно – я еще не осознал. Вот если бы мне, так сказать, непосредственно… Но где уж мне, я и думать боюсь!!! Лучше уж про руки. Про Ваши. Лак не облупившийся, как мне казалось в начале, просто Вы ногти красите небрежно, что – зрение, ослабевшее с возрастом, мешает? Ох, простите, я злобствую, не потому ли – да, поэтому – от того, что я и рад бы… ну, понятно что… но вот Вы никак… И пальцы тонкие, красивые, и ноготь на среднем хищно загнут вниз, а мизинчик кривой… Хотел бы я поцеловать эту руку. Хотел бы-хотел бы… Да толку – чуть.
…Опять и опять повторялась сакраментальная сцена: вот тащится тяжело, словно с перебитыми крыльями старая птица, словно разбуженная летучая мышь Гликерия Медина в кольцах, кудрях и оборочках, а за нею вприпрыжку – Йозеф Клаус с комически-пафосным выражением лица.
Попытка Проанализировать
Для Йозефа Клауса основная черта Гликерии Медины – неприступность. Он эту неприступность скорее чувствует всеми фибрами своей йозефоклаусовской души, и именно неприступность все время безнадежно отталкивает его от Гликерии, которая… вот оно! Гликерия старомодна – она пускает в ход обычное женское кокетство, улыбочки, глазки строит, одевается подчеркнуто женственно, а он, Клаус, инстинктивно ждет, что она проявит натиск, возьмет его нахрапом, как это делают современные женщины. Вот почему Клаусу и Гликерии никогда не понять друг друга, и Йозефу Клаусу станет скучно в ее компании (во всех смыслах), а ее сердце будет разбито, и она, возможно, даже удалится от дел и впадет в депрессию. Или… НЕ ВПАДЕТ!!!
Dolorous Delirium
И я лежал на белой простыни и смотрел в сероватый потолок. Все плыло у меня под закрытыми глазами, перед воспаленным внутренним взором. Странный, сонный, счастливый день, который был давно, давно, сумрачные мечты о ней, гложущая тоска от невозможности достижения желаемого, и теперь, в жару летнюю и в жару лихорадочном телесном, все плавилось, не такой уж горькой казалась тоска, не таким уж острым – желание. Болело плечо, раненное злодеем-конкурентом моей Гликерии Медины, генерального моего директора, которого я закрыл своим телом, заслонил собой… Было ли так? Было, было! И сейчас край белого платья случайно касается края простыни, и я приоткрываю глаза, и вижу, что Гликерия моя Медина поднесла к глазам одну тонкую руку, и кажутся бессильными кривоватые изящные пальцы, другая же рука совсем безвольно повисла, едва ли не касаясь пола, серого, как и потолок, бедненького нашего домашнего линолеума. И тут же – далеким воспоминанием: неизменный запах свежего дерева там, в Компании, нет, не духами Гликерии Медины там пахло, а безлично и остро новенькой деревянной мебелью и недавно отциклеванным паркетом. «Он сколотил свою группу каких-то два года назад, безработный на мели, сын аптекарши…». Острый запах дерева, возникший в памяти, мгновенно пробудил во мне воспоминания о совещаниях, во время которых изучал я пристально те самые руки, тот самый профиль и поворот головы и даже – как дерзок я был – тот самый вырез белого платья, или фиолетового платья, или розового платья. Под влиянием этого воспоминания я сразу, резко открыл глаза, сразу, отчетливо, увидел вдруг такую знакомую выступающую косточку у нее на запястье. Радость моя, любимая моя Гликерия сказала:
- Йозеф! Йозеф. – И заплакала, кажется. А потом я, наверное, снова потерял сознание, потому что когда опять открыл глаза, то увидел, что милочка моя Гликерия стоит у окна, спиной ко мне, чуть сутулясь, закрыв, кажется, лицо руками, или нет, как-то скрестив, что ли, их на груди, и повторяя:
- Откуда я взялась, не помню, и зачем. А он спас меня. Господи, за что мне это? Господи, помоги ему. Откуда я пришла, я забыла, забыла…
Странно. Мягкие, крупные рыжевато-золотистые кольца волос рассыпались по плечам. Как они не развились, как не стали пепельными от горя, у нее же такое горе – не знает, откуда пришла, забыла… Где шаль зеленая, моя любимая? Какая шаль в такую жару?.. Я, кажется, стал бредить.
… А было вот как… Настоящая трагикомедия! Ко мне, гостившему у родителей, ко мне, Йозефу Клаусу, «звездному мальчику», бывшему официанту, приехала моя Гликерия Медина… Эх-эх, сколько раз я повторял всем, кто так говорил: «Если уж на то пошло, то скорее не она моя Медина, а я ее Клаус!», но меня никто не слушал, всех, включая моих родителей, поражал, радовал, шокировал тот факт, что я, никому не известный, простой такой Йозеф Клаус с немецкими корнями, работаю в Компании у самой Гликерии Медины… которая нарушает правила. Которая обманывает ожидания, превосходя их. Которая возникла откуда-то и пришла сюда, чтобы остаться. Которая разберет весь мир на части, если задастся такой целью. Которая придумала девиз «Будь разным…» – и так далее, и неукоснительно ему следует. Которая как-то там любит скромного служащего с немецкими корнями (да, про корни я уже думал, что ли…) – меня. Которую я целовал, усадив на диван в приемной. С которой я уединился как-то в маленькой комнатке в деревом обитом офисе. А теперь вот радость моя Гликерия, моя – и недосягаемая – приехала ко мне в гости. Нет, на самом деле, фактически, практически, если говорить по существу и быть точным – то нет. Она приехала, чтобы выбрать себе дом. В нашем маленьком уютненьком городке. Новый дом, куда могла бы приезжать совершенно одна. У нее десять жизней одновременно, в том-то и дело. Она может ко мне приехать, и может уединиться в неведомом доме, чтобы заняться неведомыми делами. Может перевязывать мне предплечье собственным белым рукавом, решительным движением оторванным начисто от платья и обнажившим тонкую руку до самого плеча, и одновременно узнавать код соседнего города – ей надо срочно позвонить одному партнеру – как бишь его, смешная такая фамилия. Может тащить вместе со мной собственный чемодан, намеренно стараясь не касаться моей руки, хоть мы и держимся за одну ручку, а может… Да, может и легко-легко-легко вести своей рукой по моему бедру, выше, выше, и уж только когда я отведу ее руку и скажу: «Не надо», посмотреть на меня со своей непередаваемой улыбкой – не той, наклеенной, а другой, не такой широкой, зато мягкой, настоящей, и переспросить тихо и весело: «Не надо?» и рассмеяться – еще тише. И три составляющие того момента останутся у меня в памяти: солнце – яркое, платье – белое, рука – смуглая. И четвертая составляющая – не зрительная. Она, Гликерия, – добрая. Любит меня.
А первый раз я увидел ее как в кино. Сначала возникли ноги. Ступни, туфли. Не хватало только музыки. Какой-нибудь текучей, как ее голос, но в отличие от голоса – быстрой. Да… Сначала ноги в каких-то ботиках на невысоком каблучке, потом – край длинного платья, живущий собственной жизнью, струящийся и изгибающийся, порой обнажающий тонкие щиколотки. Тогда, в первый раз, в кафе, в родном моем кафе-баре, платье на ней было фиолетовое. В складках – неожиданный белый, будто складки вылиняли. В фиолетовом, в темном, она казалась стройнее, но я и тогда заметил, как несовершенна ее фигура и одновременно, несмотря на явное несовершенство, сколь изящны ее линии. И блекло-рыжие волосы рассыпались по плечам, незавитые, и лицо было устало и недовольно, и шла она медленно, тащилась, и заказала, кажется, чай. А голос ее звучал тягуче и властно одновременно, и она рассказывала о Компании, и она пригласила меня работать… Но я знаю, тогда она еще не любила меня. Но и я не любил ее – еще. Я полюбил позже. После того, как разлил чай стажерам по стаканам… Помню, помню, тот осенний солнечный день. Я вернулся из первой командировки. Глупо-счастливый, в джинсах и полосатой рубашке, дурак. С печаткой на пальце – купил ее как раз во время той поездки. Как угадал: черные – стволы голых уже деревьев, золотые – еще кое-где задержавшиеся листья. Это к тому, что клеточки-шашечки у меня на печатке черные и золотые. У Гликерии на инструктаже сидела группа стажеров, я спросил: «Можно?..», и она ответила, дескать, не можно, а нужно, и я сел, и мы стали разглядывать схемы каких-то проектов, обсуждать их, выделять сильные и слабые стороны… И у меня не оказалось под рукой какой-то из этих чертовых схем, и Гликерия Медина посмотрела укоризненно, недовольно, и упрекнула меня: «Что же вы молчите?», как только она умеет, вложив все возможное недовольство в этот незначительный (казалось бы!) упрек. Я возразил, желая пресечь эти упреки, глупые, неуместные: «Я не молчу, вот она понадобилась, и я подаю голос». Гликерия Медина растянула красные губы в искусственную, неприятную улыбку и сказала: «Ну, люди обычно говорят, а голос подает какое-то животное». Стажеры-серые мыши неуверенно заулыбались, я мгновенно покраснел, да так, что на глазах чуть не выступили слезы, а Гликерия разглядывала меня с безличным интересом, будто неодушевленный предмет. Ее волосы (в ярко освещенном солнцем конференц-зале они казались золотыми) были упрямо завиты, платье на сей раз было не белое, а какое-то кремовое, что ли, а шею украшала цветная косынка. Не так уж много оставалось до того дня, когда я развяжу эту косынку и буду целовать шею под ней, увядшую шею сорокашестилетней женщины, постепенно спускаясь ниже, губами – в благодатно глубокий вырез кремового платья, где бледная кожа изрезана морщинками, и одновременно пытаясь поймать рукой своенравный край платья, чтобы… И Гликерия Медина, чуть улыбаясь, прикрыв глаза, будет запрокидывать голову. Ч-черт, шаги в конце коридора!! Неторопливо (!) отстранившись, медленно поправив растрепавшиеся кудри, она скажет, недобро улыбаясь: «Вернемся к работе, Клаус. Не могу же я все время с вами».
…А этот горе-убийца, подосланный конкурентами, потряс меня. У мальчика явно, явно не все дома. Он назвался «курьером», он стоял спиной к окну, давно не мытому окошку моей родной комнатки, у которого я потом разгляжу в полубреду потерянную любимую мою Гликерию. Он говорил: «Отойди, дурак, отойди, я должен убить блондинку». «Какая она, к черту, блондинка», – вне себя кричал я и продолжал закрывать собой Гликерию Медину, которая вжалась спиной в шкаф и тихо произнесла: «Такого у меня еще не было», а потом – громче: «Вызови полицию». Сумасшедший курьер криво усмехнулся и сказал: «Какая полиция, вы смеетесь, дамочка. У меня нож. Сейчас этот слюнявый романтик подвинется, и я сделаю свое дело». Гликерия неожиданно громко ответила: «Предположим, я знаю, кто дал вам это немыслимое совершенно поручение, молодой человек». У того перекосилось лицо, и он ответил: «Это не ваше дело. Дайте мне сделать свое». «Скоро вернутся мои родители», – бесцветным голосом сказал я. «Какие еще родители, придурок?» – грубо спросил «курьер», –- «Мой шеф велел мне прикончить блондинку». И тут – настоящая трагикомедия – Гликерия недобро усмехнулась и сказала: «Заладили вы одно и то же, молодой человек. А ваш шеф Питман насмотрелся низкопробных фильмов, вот что я вам скажу». Я тут же стал любить мою Гликерию во сто крат сильнее, если такое вообще возможно, потому что чего-чего, а этих самых слов я от нее никак не ожидал. На курьера все это подействовало совсем уж странно. Он загадочно улыбнулся, закатил глаза и душевно, с особенным выражением, выговорил: «Поберегись». И все. В смысле – он криво, но довольно сильно метнул свой разнесчастный нож, которым так долго нам грозил. А я по-дурацки раскинул руки в стороны. И мягкое колечко золотистых волос коснулось моей щеки. А когда боль достаточно сильная, ну, это понятно, она ощущается не сразу, а через секунду-другую. Когда стало по-настоящему больно, и кровь закапала на серенький теплый линолеум, я немедленно обвис у Гликерии на руках. Никогда не узн;ю, как она меня удерживала несколько секунд. Потом я уже лежал на полу, пытался зажимать рану в левом предплечье здоровой правой рукой, слышал родной голос Гликерии моей: «Жить будет. Перевязать. Такого не было. За что же? Перевязать чем? Нет времени, нет», – и треск отрываемого рукава. Лицо злоумышленника-курьера я не видел, но его, видимо, перекосило, он онемел, застыл на месте, потому что Гликерия не обращала на него никакого внимания. Перевязав мне руку, она, так и сидя на корточках, повернулась к нему (в свете от окна фантастически и ясно вырисовался ее затененный профиль) и сказала: «Вы можете, конечно, сбежать. Хоть в окно выскочите, но я все равно вызову полицию, и как бы она плохо ни работала… Ну, вы меня поняли». Странно, я все не терял сознание, но уже словно бредил. Я вспоминал все, что мне доводилось когда-либо читать об ощущениях людей, раненых и теряющих кровь. Мелькнула еще мысль о том, как трудно, должно быть, переносится высокая температура в тридцатиградусную жару. И тут же, словно жар уже начался, вдруг захотелось прохлады, и я – спасибо услужливому полубредящему мозгу – повис в кондиционированном воздухе дорогого ресторана, наполненном волнующим ароматом неизвестно чего. В том ресторане мы с ней были после моей первой блестяще прошедшей презентации, презентации моего смелого и наглого проекта, неожиданно одобренного ею. Мы мало ели и много говорили. Она много говорила. Я понимающе делал большие глаза, поправлял очки. На десерт Гликерия жевала огромные внесезонные клубничины. Она отложила хвостик очередной ягоды муляжного вида, и я тихонько сжал ей пальцы. Поднес ее маленькую руку к своим губам. Она прикрыла глаза и улыбнулась, слава богу, не искусственно, и уперлась одной рукой в стол, и я увидел острый обтянутый фиолетовым локоть. «Нет, Йозеф, сейчас это не то, что нужно. Это будет нужно не сейчас». Это оказалось нужно в тот день, когда пасмурное, облачное, ясное или синее, или черт его разберет какое небо скрывали от нас стены, будто делавшие тот самый деревянный запах еще острее и удушливее. Мы прошли в маленькую комнатку непонятного назначения. На Гликерии Медине было светло-розовое платье, снова длинное и снова в складках, и еще чудесная жилетка, почему-то зеленая, веселенькая, со шнуровкой впереди, стягивавшая трогательно тонкую талию и подчеркивавшая грудь. Я обнимал Гликерию Медину, а она говорила: «Ну, что же» и пятилась к дивану… Из благостных воспоминаний меня выдернуло то, чем я грозил горе-убийце: в комнату зашли мои родители. Вот тогда-то и произошла кульминация трагикомедии. Мы сказали, все одновременно, хором:
Гликерия Медина, внушительно, властно указав на меня кривым пальчиком: «Он спас меня!»
Я, только-только пришедший в сознание и скосивший глаза: «Держите убийцу!»
И лже-курьер: «Я ни в чем не виноват, а в этой стране на полицию надеются только дураки!»
Тут же у отца неимоверно расширились глаза, и мама схватилась за сердце, потому что они, конечно, ничего не поняли из слов нашего безумного трио, они только увидели своего окровавленного сына на полу, и рядом с ним – рыжеволосую женщину в белом платье с одним начисто оторванным рукавом, и в углу, у стола и у окна – неизвестного мальчишку с перекошенным лицом.
… А у меня была настоящая галлюцинация, потому что настолько четкими и реальными сны бредящего больного, то есть, тьфу ты, раненого, не бывают. Виделась мне мраморная лестница с выщербленными посередке ступенями и валяющимися повсюду коричневыми обломками чего-то, слышался адов грохот ремонта, и тяжко несло карбидом. В бездействующем зарешеченном лифте все же поднимался куда-то ввысь пожилой грузный брюнет в полосатом костюме и с выражением брезгливости на физиономии, и без того неприятной донельзя. Я открыл глаза, снова увидел недовольное, как всегда, лицо моей любимой Гликерии, и сказал, нежно-утвердительно: «Гликерия, я умру». И Гликерия, ровным голосом, за которым только мне и даже мне, в моем-то горячечно-лихорадочном состоянии, нет, не слышался, а лишь угадывался нажим, тот самый, ее нажим, ответила: «Я тебе умру. Даже первая глава не написана, а он – умру. Такие разговоры позволительны только после первого переиздания». Вмешался недоуменно отец: «Переиздания ЧЕГО?». «Как, вы не знали? – любезно и светски отвечала душа моя Гликерия, – ваш сын пишет книгу о создании имиджа компании». Папа онемел, а я ляпнул невпопад слабым голосом: «А у нас будут переиздания?» Чуть шевельнулись почти бесцветные брови, и: «А как же», – с нажимом, таким знакомым, тем самым нажимом ответила мне Гликерия Медина.
А то вместо жара меня принимается терзать озноб, и из полудремоты выплывает соответствующая галлюцинация: я в холодной маленькой комнате, на окне, на стекле намерз иней, как в старом холодильнике, из яви прорывается ломота в затылке и шум в ушах, но несмотря на все это я должен закоченевшим пальцем, грозящим сломаться ногтем выцарапать на бугристом инее буквы, одну за одной: G L E еще раз E а дальше как будто легчеС K E R I A. И тут левую мою руку режет болью, и я продираю глаза и вижу скрюченные словно в спазме, в судороге пальцы большой и указательный, образующие вместе букву – G. Так бы и умереть с пальцами, скрюченными именно в таком положении.
Опять Она, или Лучше Лечиться
Похоже, тронулся ты совсем, Йозеф. Что, не тронулся, а просто устал? А почему тогда все обозримое и осязаемое пространство заполняет Г. Медина, а именно: ее острые локти и обрисованные белым колени, немолодая шея, подчеркнутая фасоном платья грудь, рыжеватые кудри, рассыпавшиеся по приподнятым вверх плечам, покрытым зеленой шалью, легкомысленные оборочки дурацкого белого платья и палевые ботики на низком каблучке?! А если по какому-то недоразумению и остается ничтожно малое свободное местечко, то его немедленно занимают кривенькие тонкие пальцы, тонкие же щиколотки и знакомая выступающая косточка на запястье? Что там у нас было про обозримое и осязаемое пространство? Не обольщайтесь, господин… э-э… хм-м… а, да, Клаус! (тут и собственное имя забудешь… тоже): все, что можно услышать в любой из этих моментов, слившихся в один бесконечный, равный минутам где-то пяти, – так это голос, тягучий и властный, низковатый и уверенный, с прорывающимися неожиданно плачущими, истерическими нотками.
Вот она, одна из болезней 21 века, который твердо вознамерился доконать своих бедовых детей еще в колыбели: гликериемания и мединофобия – даже две болезни… взаимообусловленные. Но вот как нескладно: они слишком новые, эти болезни, и лекарств от них пока не придумано… однако менее опасными они от этого не становятся.
…Интересно, я заразный?!
… Легко себе представить, как в одном из научных журналов какой-нибудь… ха, Испепелюгин от медицины… надо же, если в слове «медицина» выпустить «ци», то получится… получится, что этот неизвестный гений запаздывает… а запаздывает вот с чем: со статьей, в которой опишет на примере больного К. все симптомы этих опасных и еще совсем не изученных болезней, которые (такую он выдвинет гипотезу) являются, вероятно, двумя фазами одного психического заболевания. Вот они, симптомы гликериемании: нервное возбуждение, сниженный аппетит, резкие движения; ну, а при мединофобии все гораздо хуже: бессонница, отсутствие аппетита, нервная дрожь, слуховые и зрительные галлюцинации (больному везде мерещится высокая рыжеволосая женщина в длинном платье и слышится ее голос).
Туповатый Торопыга
И не выдержал. Подумал, то есть, что время пришло кое-что предпринять. Ну а что, и предпринял. Не буду рассказывать после чего, да в какой день месяца, и вообще вдаваться в детали не буду. Просто я обнял ее, когда оказался с ней наедине. Хорошо так обнял, обеими руками, слегка прижал к себе. И сразу почувствовал, до чего же у нее тонкая талия. Гендиректор Г. Медина чуть-чуть отклонилась назад, повела рыжей головкой, небрежно встряхнула свежезавитыми кудрями, кривенько улыбнулась и ласково-угрожающе выговорила: «Йозеф Клаус, не хулиганьте». Вот и все. «Распоряжения менеджера-профессионала доходят до сознания подчиненных в том виде, в каком они находились непосредственно в сознании менеджера». Тогда-то я на личном опыте, на своей йозефоклаусовской шкуре убедился в том, что Гликерия Медина – руководитель высочайшего класса. Я понял ее, так сказать, мессидж, как будто она внедрила его мне в сознание телепатическим путем. …Вот только потом я задумался чего-то: а может, это она только на людей определенного… это… психи… психо… логического склада так воздействует, а? Ну, на меня, например. Потому и взяла меня на работу – чтоб вот так меня зомбировать. Так почему бы ей тогда не зазомбировать меня так, чтобы я, значит, работал, а не предавался неизвестно чему? Непонятно…
Загубленное Завтра
Я гладил туго обтянутую гладкой кожей косточку, асимметричную, на правой она выступает сильнее, чем на левой… смешно, забавно, у моей любимой и на запястьях косточки, и на ступнях, мило, трогательно, смешинку вызывающе. А она водила босой ступней по деревянному, холодному уже к сентябрю полу, и тягучий голос задумчиво повторял, механически: «Жарко, душно мне». И я целовал, наконец-то, губами, по-настоящему, каждый-каждый палец, ровным симметричным рисунком к большому – он – вершина треугольника, а ступня – маленькая, и когда моя любимая ставит ее на тонкие планочки пола, на этой ступне обозначаются жилки. А пол, кстати, не вечно новый злой амбициозно пахнущий паркет Компании, а отполированный временем, обтесанный ногами неудачников, гладкий-гладкий паркет моей съемной комнатки. Радость моя, Гликерия, разреши мне еще подержать в руках твою ножку, по-детски прижаться к ней щекой, навеки удержать миг, когда платье все никак не может обнажить ногу хотя бы до колена! Люблю тебя, моя милая, и пусть я говорю это только в мыслях, в мечте, дай мне сказать это тысячу раз, потому что я все равно никогда не скажу этого в жизни, в моей бедной жизни, нацеленной на невероятное будущее, на завтрашний день, во имя которого, ради прихода, скорейшего наступления которого я гроблю нещадно день сегодняшний!...
Финальная Фантазия
…Она сидит в плетеном кресле, а я – у ее ног, на деревянном нагретом за день полу беседки. Совсем близко от меня – ее колени, розовое платье, темно-розовое, на розовом – белые клинья. Я беру ее руку, целую выступающую косточку на запястье, которую так люблю целовать, и говорю:
- Я чувствую… Может, только чувствую, но все же… Что мы с тобой разберем весь мир на части, если захотим… А потом соберем снова, но уже по-своему…
Она кладет ногу на ногу, белый клин, мягко изогнувшись, обрисовывает ее колено.
- Да уж… Разберем и соберем… Только нас в этом новом мире уже не будет. К сожалению.
- Какую глупость я подумал… Надо было мне встретить тебя раньше и жениться на тебе. Глупо, да? – «спохватываюсь» я, хватаясь за ее кривой мизинчик.
- А как вы думаете, Йозеф? – устало произносит она, и я понимаю, что это почти серьезно. – Вы бы тогда отвозили меня в Компанию каждое утро, готовили бы мне… Как, вы не знали, что я люблю вкусно поесть, но ненавижу готовить? Вы бы отвечали на все телефонные звонки, говоря звонящим, что меня нет. Вы заменяли бы заболевших сотрудников, нацепив бэйдж с чьим-нибудь именем… Да-да, я бы посвящала вас во все тонкости работы Компании… Что? Когда посвящала бы? За ужином, Йозеф, за ужином, который вы бы любовно приготовили и тщательно сервировали… Да, а если вам порой и случалось бы взбунтоваться и предъявить мне какие-нибудь претензии, вроде: «Милая, можно мне среди твоих подчиненных появляться хотя бы под собственной фамилией…», я бы сразу теряла терпение и отвечала: «Чего же тебе нужно, не пойму! Я, между прочим, прославила твою заурядную фамилию!..»
- Мою фамилию? То есть? – хитрю, хитрю я так рискованно.
И она, уже заметно раздражаясь, но еще как-то сдерживаясь, отвечает:
- Джозефклаус, конечно! Или вы хотите сказать, что забыли свою собственную фамилию?
Никаких «Но»!
- Но я любил Гликерию Медину, только ей было не до меня, она стремилась вперед и вверх, переступала через себя и через других, я был пылью под ее ногами!
- Но я любила Йозефа Клауса. А как я должна была это показать? Как еще? Выскочить из платья? Еще чего. Тем более он явно из костюма не выскакивал. Хотя делать это надлежало ему. Что? Что значит «надлежало»? Ну вот только не надо ставить мне в упрек начальственные интонации! Еще скажите, что Клаус их-то как раз и испугался и…
Клаус, Куда?
Спустя вечность и четыре года нашлась ухоженная женщина с аквамариновыми глазами, внимание! Осторожно! У нее черный джип, она владелица дочки. Вот женщина с бело-желтыми волосами и белейшими в мире зубами – мечта таких, как я. Она тайно и явно сулила золотые горы, полутемные залы и респектабельный аромат кокоса. Таким, как я, схватить бы это все и сразу, тем более что Медина злая, Медина устарела, Медина – самодурка.
А мне страшно стало. Не так, как бывало страшно, когда Луня Медина подходила, недовольная, и вот, сейчас, отчитывать начнет!.. Или не начнет… Я просто испугался нажима и погони, загорелых тел и долгих перелетов, холодного ветра и морской болезни. Испугался так, что захотелось убежать.
И я ухожу. От проблем в моей жизни. Все, я ухожу. От мышиной возни. И мороз кусает нещадно щеки и колени. Прыг-прыг-прыг-прыг – пассажиры, как спецназ, из автобуса, в темень, и я среди них. Я спешу, чтобы успеть. И сзади меня, и впереди – две давящие громады зданий. В одном холодно, в другом легко заблудиться. В одном я не нужен, в другом – унижен. Но я не боюсь, мне только чуточку противно, ведь я ухожу.