Ах, если б можно было видеть жизнь, а не ситуации!
С.Е. Лец.
***
- В этой зиме есть что-то, что идет не так! - заявление отца семейства Люсьена Жамеля безапелляционно.
- Дорогой, я, конечно, все понимаю: ты собираешься в Италию, да… Зачем-то учишь этот итальянский…
- А? – светлые брови взлетают вверх. - Я, видимо, становлюсь назойлив. Или я недостаточно литературно перевел известную фразу? - высокий клоунский вскрик. - Ладно, сдаюсь, капитулирую, иду на попятный!!! Можно и так: «Кое-что в этой зиме никуда не годится», только это уже нужно произносить с угрожающей такой интонацией!
Шевеление нетолстыми недлинными пальцами, причмокивание губами на слове «такой», растянутое «а-а» в «угрожающей».
Ева вмешивается:
- Папа, а как по-итальянски: «Машина не заводится»?
- Ага! - восторженный отца семейства вопль. - Это - не-заведение машины - и есть то, что не годится, прямо-таки никуда не годится в нашей зиме.
Ева не сдается, не сдается возмущенно:
- Папа! Ты только представь: я опаздываю в аэропорт… И тогда наш Патрик вообще не возвращается домой!
Мама, Мэри Эллен, с тревогой:
- Ну-у вот! То есть как - не возвращается?
- А так, что на Симона надежды маловато, мамочка.
- Ох! Ох! - Люсьен кудахчет. - Симон! Не могу! Симон! Я его когда впервые увидел, то подумал: «Ай, какая ДЕВУШКА бледненькая»!!
Мэри Эллен не то что бы потеряла нить разговора, она никогда и не держала ее в маленьких руках, в пальцах с короткими ногтями.
- Так Симон водит машину? Или?..
- Кто водит? Девушка бледненькая водит?
Держи, держи, жена, пеструю, в никуда ведущую ниточку разговора!
- Эх, эх… (да ну ее, эту ниточку) Вот что, - деловитый тенорок Люсьена, тенорок смеющийся всегда. - Евочка, доченька, поезжай на моей машине, уж очень не хочется мне выходить, тащиться в гараж… Э-эх! - третий вздох еще протяжнее, вот настоящий вздох. - То ли дело сейчас в Италии! Только не говори мне опять, Эллен, что там февраль еще мокрее нашего!
***
Кафе в аэропорту. Четыреста двенадцатый Патриков рейс задерживается.
- И кто придумал эти студенческие конференции, эти задерживающиеся рейсы и эти кафе в аэропорту, где даже кофе никак принести не могут!
Симон (юноша хрупкий, печальный, светлые волосы, серебряные гвоздики в ушках, плащ серый) предпочел промолчать. И благоразумно было молчание его. К чему прерывать естественный поток, лучше дать ему излиться вполне.
- Братец прибудет не в настроении - как пить дать! Впрочем, знаешь, он не в настроении лишь в исключительных случаях... Ай, да тебе ли его не знать? То он не выспался, то встал слишком поздно, то не сдал экзамен, то ему все надоело… И при этом никакими клещами у него не вытянешь, что же именно не так. Да тебе ли не знать, как он говорит - лицо Евы становится надменно-непроницаемым в артистическом порыве, сведенном на нет странным фамильным несходством - как он говорит: «Нет. Ничего. Все в порядке». В такие моменты мне как в детстве хочется… - странная пауза.
Нет-нет, то лишь порог на пути потока. О, мудр тот, кто обошел препятствие это своим вниманием!
- Да… а кстати, (порог преодолен, поток не замедлил теченья, лишь слегка изменил направление его) - ты знаешь, что я, может быть, тебя все-таки покину? - Как же извилист поток! - Мне очень нужно появиться в одном месте. - И протекает он порой не на вольном воздухе, а под таинственными сводами сумрачных пещер. - И поговорить с директором выставочного зала, а то один мой близкий друг окончательно впал в депрессию, - нет, то не сумрачные пещеры, то лишь тень их, - и не может пойти к директору сам… А я очень, очень, просто безумно, - что ж это, поток вихрится на одном месте, - хочу, чтобы все увидели картины моего друга на выставке!
Брод! По нему крадется ничем не примечательный голос Симона.
- Что же, поезжай. Раньше завтрашнего дня Патрика дома не ждите, он наверняка захочет посмотреть мою новую квартиру. Жаль, что твой друг не дизайнер, - легкая улыбка, мелкие белые ровные зубки.
- Что? Ах! Тогда у него, возможно, было бы меньше трудностей. Симон, ты душечка, я убегаю!
Маленькая Ева с искусственно завитыми желтыми волосами убежала от душечки-Симона. Душечкино одиночество за пластиковым столиком скрасил широкоплечий незнакомец, склонный, впрочем, к полноте. Патрик не слышал ни слова, ни единого обрывочка их, наверное, высокоинтеллектуальной беседы. Но и какой же обрывочек не потонет в страстном вопле:
- Симо-он, я приехал! Я здесь, Симо-он!
Симо-она страстность вопля ввергла в некоторое смятение.
- А, вот и мой Патрик! Иди же сюда, дорогуша, мне нипочем не поднять твой чемоданище!
И чуть позже, после торжественного покидания широкоплечего, а в будущем наверняка неприятно тучного "интеллектуала", последовало неестественно порожденное страстным воплем:
- Ах, Симон, я безумно устал. Нет-нет, не от полета. И не от проклятой конференции. Устал от людей, и не хочу домой.
Задыхающаяся скороговорка - тяжеленько разрешался от бремени страстный вопль.
- М-м? Ко мне?
- О, новая квартира, это чудно, чудно! Я соскучился… - на миг худое плечо в черной курточке - к плечу воздушному в сером плащике.
- Новой квартире не развеять скуки…
- А сыру с вином тоже не развеять?
- А ты еще не забыл, какой сыр я не люблю?
- Тебя, дорогой Симон, похоже, не впечатляет романтика переезда…
- Я горю в аду переселения. Кажется, я осужден гореть там вечно.
- Симон, милый Симон, но если даже мой пессимизм испарился…
- Ах, сделай милость, верни его, заморозь его, запечатай его, держи под замком… Потому что твой оптимизм, прелестный Патрик, не внушает доверия!
- Из нас прелестен ты… Или столь некстати проявленный оптимизм прибавил мне неожиданной прелести?
- Молчи, софист…
Плащик и курточка пропутешествовали в пустом автобусе.
Девственный паркет, ни чехлов, ни мебели, плоские магазинные коробки. Сливки клубятся в темно-коричневом уже кофе.
- Вот я и решил, Симон, зачем вино?
- Только не говори, что у тебя не было денег, милый. Все равно не поверю.
Упорный Патрик:
- Да, зачем вино, решил я, ведь кое-кто и без того пьян!..
- С каких это пор ты говоришь о себе в третьем лице?
Трудно Патрику принять нужную позу. Сидел по-турецки. Настала очередь согнутой в колене левой и вытянутой неловко правой. Симон изящно поджал ножки в темно-серых. Джинсах.
- Еще кофе, будь столь добр, Патрик.
- И сливок? И сахару? И сыру нарезать?
- Не строй из себя усталую хозяйку моей квартиры.
Сумрачные глаза встречаются с беспокойными, непонятного цвета, зелеными, что ли. Симон жаловался:
- Растворимый кофе - невыносимая мерзость. Растворимый кофе из стаканов пребывает за чертой добра и зла.
- Терпи, маленький. Походные условия или что-то вроде… - Ах, господи! - вскрик тоскливый, еще бы, все-таки перелет, - ешь сыр, что ли. Пожалуйста бери, я нарезал. Вот козий, твой любимый.
- Ай, оставь, я устал. Не хочется.
- Чего не хочется мне, так это идти завтра в университет.
Откровения Патрика! В ответ - приподнятая бровь Симона и протяжное:
- А ты брось его, да и дело с концом.
Не протяжное, а грубое!
- Да как же, дорогой ты мой, бросить?
Лед холодный ответа:
- Что - как? Я, к примеру, не желаю где-либо учиться и равно как и работать. Более того, у меня вообще никогда подобных естественных желаний не возникало.
Надежда в Патриковом голоске:
- А позволь спросить, если не возникало естественных желаний, тогда какие же возникали?
Невесомый ответ, ответ-ветерок в безветрии:
- Не знаю.
И дрожь в голосе иногда пересиливается неимоверным усилием воли:
- А я знаю, - неимоверное усилие влечет за собой паузу, - сидеть вот так и думать, что понедельник никогда не наступит… Это ли не противоестественное желание!
Да будет наказан тот, кто засоряет пленочно-прозрачный момент истины презренным мусорком жалких шуток!
- Ты знаешь, сидение в пустой квартире меня угнетает. - Забыт несчастный, уж засоренный момент истины, будто и не было его никогда.
В тоне Патрика - решимость несчастного, потерпевшего поражение, да еще по собственной вине:
- Во-первых, пока мы здесь, она не пустая. Во-вторых, я хочу помочь тебе обставить ее.
- Мебель куплена, малыш, остальное - дело дизайнера.
- Не хочешь? Что ж… - Из ничего рождается безрассудная отвага… Родилась. - Это, знаешь ли, неважно. А важно то, что со мной учатся две девушки, я давно хотел сказать…
- Ба-а! Ты врезался в обеих! Ну и дела!
Солдафонская грубость, однако, коробит! Не подать виду, не сейчас… И нога затекла, некстати, ох, некстати, неловко вытягивать левую, да еще сгибать в колене правую!
- Вот и нет. Потому что это невозможно в принципе. - Ай! Как смело! Но не тут-то было… - Потому что они… Они ведь уже любят - любят друг друга. - Выпалено не то что бы на одном дыхании, но все же…
А в ответ всего лишь:
- А?
- Видишь ли, я совершенно уверен - они больше, чем просто подруги.
- А-а. Девичья любовь, род греческой. Ну-ну. С чего ты взял, или в тебе пробудилась страсть к подглядыванию?
- О, из чего только не складывается общее впечатление. - Патрик, окрыленный ничтожным успехом, берет высоко. - Взгляды, прикосновения, лица рядом, интонации…
- И?
- И они снимают квартиру. Вдвоем. Сначала жили просто как подруги. Потом…
- Ты так уверен?..
- Я это чувствую! - прозвучало гордо.
- И? Ты убит, потому что мечтаешь об одной из них?
Сколько укора во взгляде Патрика!
- Вот еще. Это меня только вдохновляет.
Ничем (почти) не объяснимый блеск в глазах Симона. Маленькая победа?!
- Ты из-вра-ще-нец!
Симонов пальчик быстренько по очереди касается всех длинных пальцев Патрика, вот он, вот он, держи, нет, не поймаешь, указательный - средний - безымянный - все, уже убежал - мизинец. Розовеют щеки победителя-Патрика.
- Вовсе нет. Просто они…
Милый Симон, терпящий поражение, зевает.
- Позор растворимому кофе.
Побежденная практически сторона снимает свитер, да еще расстегивает две пуговки на рубашке. Разве акт о безоговорочной капитуляции подписывают после единственного проигранного сражения? Лучше вспомнить историю…
Патрик не вспомнил.
- Я постелю на полу?
- Милый, на ногах я пока держусь - тебе спасибо, обошлись без вина. Иди, Патрик, а то завтра проспишь свой университет. Иди, школяр.
Но ведь не было же никакого секретного оружия у побеждаемой, уже почти побежденной стороны!!
- Когда же увидимся?
- У меня дизайнер завтра будет…
- Может, вечером завтра? Или тогда послезавтра?
- Когда-нибудь. Пока…
***
«Ярки звезды, что сияют в вышине, темно небо. Я знаю, что моя любовь никогда не умрет». Это не две банальности из слащавой песенки, это простое и мудрое утверждение того факта, что любовь вечна, как звезды и небо.
Нежна, как райская музыка.
Прекрасна, как мое возвращение, когда ты меня ждешь.
Крепка, как молодое вино.
***
Примерный студент знает, какая лекция будет первой. Примерный студент может влюбиться, потерять в одночасье умную голову, и позабыть все на свете: расписание занятий, имена однокурсников, фамилии преподавателей. А Патрик все эти досадные мелочи всегда помнил плохо. Не желал их помнить.
Собрались в лекционном зале - радость-то какая… Вот она, разрумянившаяся не от мороза, какой уж мороз, а так, разрумянившаяся всего-навсего от промозглой сырости, широкими легкими шагами, свежо и стремительно - Дениза… да, а фамилию Патрик вечно забывает. А с некоторых пор гордость просто не позволяет ее помнить!
И неизменна, разумеется, удивительная гармония лица, тела, голоса и жестов. Д. крупная, высокая, лицо ее необычайно красиво той красотой, которая не нуждается в придании яркости, красотой, которая остается таковой и при бледных губах, (никогда он не видел на них помады, никогда, увы, и вкуса той несуществующей помады не чувствовал), и при растрепанных волосах блекло-русых. Красота эта скорее печальная, чем веселая, и улыбка всегда кажется скорбной на Д. Дениза, бунтарь, революционер, пассионария. Бунтарь, искренне страдающий от несовершенства мира, против которого он бунтует. Да, именно «он». Не «она». Пассионарии идет (а может, подобает?) небрежность в одежде. Небрежность лишь подчеркивает гармоничность облика Д., делает ее бунт каким-то усталым и от этого как будто еще более привлекательным.
И с нею вместе, неразрывно, невидимой нитью, осязаемым прочным канатом привязанная Рескин Женевьева, девушка Рескин. Они - два полюса на первый, неуклюжий, поверхностный, глупый, несведущий взгляд. И кажется - не дополняют друг друга, и удивительно, как не отталкиваются друг от друга… Возможны ли два совершенства рядом? Девушка Рескин в прямом смысле ярче своей пассионарии - она смуглая брюнетка, у нее темные глаза, а лицо действительно очень красиво, красиво более теплой, живой красотой, чем бледное, часто усталое и печальное лицо бунтаря Д. Вот откуда происходит победительное ощущение теплоты - именно от смуглости лица по ассоциации: смуглый - южный - теплый. Но ведь черты этого лица, будто сияющего изнутри, как, впрочем, многие смуглые лица, совсем неправильные, особенно нос, особенно в профиль… Но эта неправильность ничуть не делает его менее привлекательным. Д., весьма вероятно, дела нет, дела нет до неправильных форм. Лаская с закрытыми глазами, не замечает. Да, ведь красавица под взглядом никогда ничего к ней не питавшего Патрика оказывается очень грубо скроена. Крепкое сложение - что ж, таков и бунтарь Д., но - плоская грудь, но - напрасно ищет привередливый взгляд Патрика изгиб талии... А, есть же и чудный голос девушки Рескин. Глуховатый, низкий, ниже (странно это), чем у пассионарии. При таком смуглом лице чуть ли не жаждешь эмоциональных южных вскриков, быстрой речи… и вдруг - эта приглушенность, сдержанность.
Вместе. Дениза и Женевьева, девушка Рескин и Д. Сильная чувственная пассионария и сдержанно-страстная южанка. Вместе. Одна под защитой другой, сильная заботится о слабой. И Патрику бы заботиться о Симоне, маленькой хрупкой принцессе. Но принцесса удаляется в сумрачный замок из облака. Но странная стыдная мысль не оставляет Патрика.
Лекцию читает Патрисия, Триш - легенда факультета. Пару лет назад окончила университет - юная Триш. Работает на крупном совместном предприятии - Триш стремительная. Дважды в неделю читает лекции по приглашению декана - звездная Триш. Лицо Триш на первый взгляд кажется отталкивающе некрасивым, а потом почти влюбляешься в это лицо. Несмотря на выпирающие, именно выпирающие, а не просто выдающиеся скулы, которые сначала так бросаются в глаза… Есть еще на этом лице большие, серьезные глаза. И кожа такая нежная и гладкая на вид. Но главное - Триш говорит, и то светлый прозрачный ключик бежит по камушкам, а они перекатываются, слегка ударяясь друг о друга, а то громовые раскаты отражаются от стен. И откуда только такое богатство модуляций, Триш-самородок? Тут же хрупкое сложение, и крупные серьги в ушах, и большой перстень, переливающийся холодными огоньками ненастоящих камней, - на изящном худеньком пальце.
С компанейской Триш когда-то приятельствовали Дениза и Женевьева, да и сейчас, похоже… В недосягаемую Триш был безнадежно влюблен первокурсник П. Жамель. Практичная Триш уже замужем за мавром-марроканцем.
Романтичный П. Жамель, уже не будучи первокурсником, был ведь влюблен и в пассионарию Денизу. Несколько свиданий, неуютных, брошенные семена больших надежд принесли маленькие, скрюченные, горькие плоды. И ее, пассионарию, неугомонный Патрик хотел защищать и оберегать! Как можно защищать и оберегать ту, что теперь защищает и оберегает другую?!
***
В перерыве Патрик позади Денизы и девушки Рескин не слышал слов.
***
- Дениза, дай что спрошу на ушко.
- Ну?
- Опять приведешь сегодня?
- Сегодня двоих, помнишь, я говорила?
- Ну, ты даешь! Собралась все-таки?
- Это эксперимент, Женевьева!
- А результаты в журнал пошлешь?
- Не смешно, дорогуша.
- Ну ладно-ладно, я просто хотела сказать: если опять вылакаете мой ликер…
- Не переживай, эти ребятки всегда приносят с собой!
- Что-о, всегда? Так ты с ними не впервые?
- Отстань, это уже детали! Так все выспрашивать нечестно и нетактично, вот! Если б ты чаще ночевала дома, тогда бы сама все знала, но ты в последнее время как вечер, так сразу - фюйть… К чему бы это, а?
- К тому, что чья-то женушка - полная дура, если…
- А-а, колумбийская женушка остается с носом!
- Во-первых, не колумбийская, а аргентинская. И вообще, мы с ним пока просто танцуем, но будь я на месте его жены, я бы…
- Ну что ты бы? Что ты бы? Ты просто не знаешь, как эти мужики умеют извернуться, когда их уже практически приперли к стенке!
- Что да, то да.
- Да, Женевьева, а что ты там сказала насчет «пока просто танцуем», ну-ка, ну-ка! Ни за что не поверю, что ты с ним не…
- А вот и нет! Я не люблю торопиться, понятно? Так интереснее…
- Ну-ну. Расскажешь о впечатлениях, когда все… о’кей?
- Держи карман шире! Может, тебе еще фотографии предъявить?
- Фотографии предъявишь его жене, милочка! Шучу!
- И как всегда, неостроумно.
- Ну-у, не дуйся, все у вас будет хорошо!
- Да у нас и так все неплохо!
- Слу-ушай, а не хочешь его к нам привести? Ты - его, а я своих парнишек? Вечеринку устроим!..
- Хочешь устроить оргию? Что, еще один эксперимент?
- Что ты, невинная школьная вечеринка!
- Я ему предложу, конечно… Просто мы пока встречались только в клубе…
- Значит, самое время оттуда выбираться в люди, правильно я говорю?
***
Томная смуглая южанка приближала трепещущие губы к уху пассионарии. Шептала что-то, едва касаясь. Так слова любви шепчут. Каждый день их потребно шептать, когда неизбывна любовь… Как родилась та любовь, неведомо никому. Как обрела она жизнь явную? Был ли вечер и горел торшер, и комната тонула в полумраке? И сильная целовала решительно, а южанка задыхалась, дрожа, и счастью противилась? И соприкоснулись руки… И вросло ли в них счастье намертво, став частью натур неотъемлемой? Не знал Патрик, не знал.
***
Дребезжит, покоя не дает в вечернем домашнем полупокое Евин голос:
- Папа, не пойму, зачем тебе столько вещей?
Отец семейства оправдывающийся:
- Доченька Ева, до укладывания чемоданов в полном смысле этого слова еще далеко!
Ева победно:
- Значит, я еще не нужна.
Жена Мэри Эллен некстати:
- Люсьен, а это что за коробочка в шкафу?
Лицедейский вскрикивает тенорок:
- Дорогая, дай-ка ее мне… Ах, ну конечно, давно пора выбросить… Она пустая, и не пойму, что вообще…
Настырная жена:
- Странная какая-то коробка, правда. Может, в ней что нужное?
Ева вклинивается спасительно:
- Да, я не только по срочным сборам людей в дорогу специалист, а еще и по наведению порядка в шкафах. Вот только вчера помогала…
Люсьен спасенный, неблагодарный, искорки в зеленых глазах:
- Нет-нет, не говори, кому помогала! Я догадался и переварил этот факт. Так твой милый друг, оказывается, не в состоянии…
- Папа!!
Мэри Эллен вернулась к тому, отчего отвлекла ее дочь:
- Ой! Вот и нет ее уже, этой коробки! Ты так быстро убрал?
С облегчением невероятным муж:
- Не просто убрал, а выбросил! Она же пустая!
Наконец-то подозрительно жена:
- Все-таки пустая? Обычно в таких коробках бывает белье, что ли?
Женская неосведомленность в данном случае? Поразительно…
Мастерски дан рассеянный ответ:
- Бывает… - и умелый поворот с долей слегка даже искреннего раскаяния:
- Бедные мои, я вас замучил со своей поездкой… И почему мы все так переживаем, я ведь уже столько ездил, а вот сейчас в Италию как будто впервые!
- Нет, папочка, со сборами - ничего, не замучил, а вот со своим итальянским!
Игра началась и пошла полным ходом!
- Ах, так! O, santo cielo!
Тенор взлетел до высот фальцетных.
И даже Мэри Эллен в игру включилась!
- Ну-ка, santo что?
Люсьен радостно-терпеливо, звонко-членораздельно, итальянский для начинающих:
- Santo cielo, что значит «святые небеса».
Ева не прилежная ученица, невнимательная, отвлекается:
- Эй, а Патрик дома?
- Да. А причем здесь святые небеса?
Голос Патрика из комнаты Патрика, из открытой двери, из-за тысячи замков:
- Так, кому я понадобился? Меня что, к телефону?
- Не надейся, братик!
- Почему это - не надейся? Можно подумать, мне никто никогда не звонит!
Мама:
- Дети! Ну что вы прямо как маленькие?
Глупый Патрик:
- Это кто еще маленький!..
- Ты-ты-ты! Младший братик дуется, у-у-у!
- Все, Ева, я читаю, не отвлекай.
- Ого! Он читает!
Добрый папа примирительно-примиряюще:
- Ева, он сейчас тебя поколотит, перестань. Слушайте лучше: «Я видел во сне теплый летний вечер и темно-розовое небо»…
Жена подключается живо:
- Это у нас что такое?
Вовремя вставляет Ева:
- А-а, знаю, я знаю! Это папа текст с итальянского переводил!
Люсьен серьезно:
- Да, переводил. «…темно-розовое небо и узкую улочку. Я чувствую аромат пряностей и трав. Ты идешь впереди»…
Вот это да! И Патрик отвлекся от своего чтения!
- Кто? Кто идет впереди?
Задумчиво и рассеянно - Люсьен:
- Кто? Да она и идет… То есть там, конечно, сказано - «ты». Идешь. - Сбили, да не совсем! - «…идешь впереди, потому что улица слишком узка для двоих. Воздух напоен ароматом пряностей»…
Ева неромантична:
- Про пряности уже было!
- «Тебе известна дорога, а мне нет, потому я полагаюсь на тебя, и мы идем»… как там… - как школьник Люсьен - в общем, lunga questa strada stretta.
Шутница-дочка:
- А вот это последнее можно перевести? Для полноты картины?
Отец, потупившись:
- Вдоль этой узкой улицы.
Отец увлечен работой, итальянским, сборами в командировку. Патрик уверен: его, Патрика, работе никогда так не увлечь. Отец неутомим, отец бодр всегда, буквально всегда… Живет без устали, деятелен все время. Патрик будет ненавидеть свою работу, она опостылеет ему, как опостылела учеба. Работать, чтобы обеспечить себя и семью, стар;. Работа не составляет смысл жизни. Для Патрика его составляет любовь, это точно. Нет любви - нет сил жить. Но постойте, любовь есть у него! И любовь не звонит… Имеет ли для других любовь то же значение? Когда Патрику тоскливо, все написано у него на лице - вот как в последнее время. Ни Дениза, ни Женевьева, ни победительная Триш никогда не выдадут на людях тоски своей и отчаяния, ежели то иль другое вдруг их одолеет. Патрик же готов людям броситься на шею, рассказать, в какой он тоске сейчас и в каком отчаянии был вчера, и как лишится всех жизненных сил завтра. Ах, если б только заботиться о нем, о Симоне сумрачном, загадочном неразрешимо! Жан-Пьер аэропортовский отнимает у Симона все время свободное и несвободное, его, Патриково, время. Чем он лучше Патрика? Плечи широкие, руки сильные, обнимет - и нет ничего, и заботы все ушли… А новых уж полон рот. Счастливицы Д. и девушка Рескин - сразу квартиру сняли, да и дело с концом. Глупости, у них же все по-другому. Наверняка и они не могут не страдать.
***
Если в зиме что-то было просто не так, то к весне и в самой весне что-то разладилось окончательно. Собирал вещи отец семейства. Устал ужасаться Патрик тем, как отца поглотила предстоящая поездка.
Патрик гулял с Симоном.
- Отец - трудоголик. Я явно не в него, - отрывисто, напряженно.
- Патрик! Ты напряжен. Мне это не нравится. - Очень сухо - Симон.
Симон – сухо, плиты тротуара сухие. Под небом серым непонимающие Симоновы глаза совсем темные.
Наконец-то взвивается Патрик:
- Тебе не нравится, да? Тебе не нравится? А мне нравится? Мне что должно нравиться? Ты знаешь, как мне плохо становится от твоих «Жан-Пьер то», «Жан-Пьер се»! Я извожусь! Об этом ты знаешь? Что я испытываю, знаешь ты?
- Не кричи, а то распугаешь грязных голубков, милых птичек.
- А, и это все, что ты можешь сказать? И правда, мило! - Кричит Патрик, взвинчиваясь все больше, кричит и кричит… - Должен ли я это понимать как…
- Ну вот только не надо про «должен». Жан-Пьер считает, что обязательства - это то, от чего отношения обязаны испортиться.
Тут уж и нервный смех раздался:
- Ах! Какая глупость! И опять он? Ну, спасибо!
- Не стоит благодарности, миленький. А критерии оценки чужих мнений, боюсь, не тебе вырабатывать, хороший мой.
- Нет, постой!..
- Боюсь замерзнуть, стоя на одном месте, зима все никак не хочет отступать.
- Нет, я все-таки хочу…
- Не могли бы мы поговорить о чем-нибудь другом?
***
До чего плохо расстались. Разрыв, последняя встреча, так, что ли? Какие были предыдущие разрывы? Умница-пассионария Дениза сказала быстро, дескать, оставим это, Патрик, бросим, завяжем. А сама, наверно, еще до того целовала грубоватые смуглые руки. Нужно было кинуться за Симоном и удержать его? Неужто гордость не позволила? Да нет, оцепенел Патрик, причем не от ужаса. Не отчаянием порожденное оцепенение… А чем тогда, не ленью ли? Ведь влечет же за собой большая любовь трагический, болезненный разрыв? Вот Рескин-южанка и пассионария Д. Ну, тайные встречи, допустим, в пыльной комнате с крашеным деревянным полом и рассохшейся мебелью. Упасть на пылью пропитанный диван, и на облупившейся краске пола - цветная красно-белая шаль пассионарии, зеленый шарфик южанки. Солнце никогда не заглядывает в запыленную комнату, потолок там не белый, а серый. Пыльная комната неправильной формы вмещает в себя всю любовь двух, ну, а солнце не видит то, что не положено ему видеть. Бесконечную робость южанки, роковую пассионарическую настойчивость. После возможного, вероятного, не неизбежного разрыва пыль той комнаты - уже не пыль, а прах. Пассионария приходит одна с посеревшим лицом, комната - вместилище отчаяния. В одной комнате торжество запретной любви-болезни и скрипящая на зубах горечь разрыва. Но однажды решает пассионария, что комната, несмотря ни на что, видела все же больше счастья, чем страданий, ведь счастливы в ней были двое, две, а несчастлива в ней же лишь она одна…
***
Если это называется весна, то откуда же тогда холодный ветер, серые потеки на домах и капли мерзкого дождя, так и норовящие попасть непременно за шиворот?! Что, неужели только черноволосому юноше, прогуливающему занятия в университете, противно донельзя? Ах, не весна, которая всего-навсего временно не в духе, безнадежно испортила ему настроение, весна тут, в общем-то, ни при чем. Просто юноша-прогульщик размышляет на весьма невеселые темы, да, он даже проделывает какие-то сложные и никому, а ему в особенности, не нужные психологические этюды... Ну как тут не испортиться настроению от такого, к примеру: «Да, я убежден, самое страшное, манящее и жуткое в любви - это чувство принадлежности другому человеку. Принадлежность привязывает намертво более слабого, подчиняющегося, к более сильному, тем более, когда она взаимна. Да, это полная отдача, доверение себя любимому человеку, любимому и любящему тебя. И когда принадлежность разрывается (а такое вполне возможно), то рвется будто какая-то нить, какая-то привязь. Разве она же не привязывала его, меня, нас двоих ко всему хорошему, что есть в жизни, разве не приподнимала нас над обыденностью, над надоевшими лекциями, преуспевающей Триш, пустой квартирой и даже вот этим простуженным городом? И вот, эта нить рвется, она уже порвалась, по чьей же вине... потом, потом... и любящий-любимый отдаляется, он за прозрачной стеной, а прозрачность ее все мутнеет, и слабый первым летит в черную страшную бездну, обдающую несчастного смертным холодом... Стоп!» По лбу мыслящий прогульщик себя, к счастью, не ударил. И даже как вкопанный не остановился, но дело тут не в железном самообладании, а в том, что остановиться, когда со всех сторон толкают тебя замерзшие сердитые прохожие, крайне сложно. «Стоп!» Если не удалось остановиться физически, значит, еще разок остановимся умственно. «Симон слабее... Он срывается в пропасть... да, собственно, давно уж сорвался - первым... Он должен жестоко страдать... А утешения искать, соответственно, у меня... Но что ж это, он сам, по своей же воле, сорвался, разорвав нить, ибо я не рвал ее... Сам сорвался... И не хватается за меня, единственного, кто может удержать его... Тут что-то не так! Жан-Пьер виноват? Смешно! Ума не приложу, зачем он Симону? Сила, забота... А где взять духовную близость, чистую, с едва пробивающимися ростками страсти так и не невысказанной, которую надо взращивать бережно...»
***
Да, ни слова не было сказано о вечной, банальной, выспренней, искренней.
А любил же вроде, как в песнях. Дух захватывало, любимым жил, любовью дышал и не сказал ни слова. Во все мысли врос – он.
А выходит: кому ты нужна, огромная, как телефонный разговор на последние деньги, после которого – руки бы целовать, проливая слезы благодарные морской солености? Кому нужна ты – истинная, как жар вокзальных объятий (аэропортовских, может?)? Неужто не нужна никому, прекрасная, как момент, когда я могу взять тебя за руку?! Да, видимо, не нужна, вижу, понимаю – не нужна, неодолимая, как поцелуй, после которого… Довольно, довольно.
Да явись ты хоть в трех лицах едина: раз - ощущение полета в начале. Два - нестерпимое желание видеть. Три - желание касаться. Все слились воедино, вышло - маленькое, неистребимое, напрочь вросшее, безрассудное, иррациональное… Это, что ли, она? Маленькая маленькая маленькая любовь моя? Маленькая маленький маленький мой. Затоптать-то теперь ее ли?
Все равно ведь никому не нужна будешь, манящая, как ночной воздух в разгаре лета, нежная, как звуки старинных.
***
Почему в жизни музыка не начинает играть кстати, как в старых фильмах? Вот опозоренная и растоптанная аристократка, последняя представительница старинного рода, подло обманутая злодеем-управляющим, падает в своем простом белом платье, распластывается на изумрудном, свежем еще газоне перед двести раз уже заложенным особняком… И музыка вступает тяжело и торжественно, и рыдает сдавленно о загубленной судьбе аристократки, и клеймит позором ее беспечность и легковерие, и проклинает врагов несчастной девицы. Эта музыкальная тема уже появлялась раньше, звучала как фон, как сопровождение отдельных эпизодов, но вот теперь она зазвучала громко, в полную мощь.
Или вот американочка под развеселый невидимый оркестр празднует какой-то там триумф - начало прошлого века, юбки пышные, каблучки стучат, победительная улыбка и завитые волосы.
Но вот ничем не примечательная песенка. Тихо играется вступление тихими надавливаниями на клавиши неизвестного простенького инструмента. И печально, протяжно:
Все эти дни я сижу взаперти,
мучаюсь бессонницей, думаю о тебе,
да, я в четырех стенах, и тихо вокруг,
и нет друга. А за окном падает снег,
и я жду тебя здесь, у огня.
Нет у Патрика огня ни в камине, ни в сердце, бессонница побеждена учебниками, и стен не четыре, а много, много больше.
Женский голос вступает детски-смело:
Что-то не так в этой зиме,
Первый раз в жизни нет Рождества,
А всего лишь год назад жизнь была иной,
но будем надеяться, она еще не закончилась.
Рождества нет, эка невидаль, вот не было бы Жан-Пьера - тогда понятно - чудо. В зиме не так, в весне не так, а год назад иначе было, и все равно не очень-то так…
Как бы я хотел, как бы я хотел, любовь моя,
Как бы я хотел, чтоб ты полюбил меня, так, как хочется мне,
И чтобы в этот вечер, слишком печальный, слишком унылый,
Я был бы уже не один.
Но почему-то страшная слабость и тошнотное серое небо, и позвать тебя нет никаких сил.
Как бы я хотел, как бы я хотел, любовь моя,
Как бы я хотел, чтобы вот эта любовь, которая уходит прочь,
Не растаяла, как снег на солнце -
Вот так, без слов.
Как вкрадчиво спела женщина последнюю бессмысленную фразу.
Я должна относиться к тебе с пониманием,
Когда ты уходишь от меня,
И я не должна тебя любить,
Когда ты не хочешь любви.
Я не должна вновь и вновь испытывать ревность,
Которую лишь ты способен пробудить во мне.
Кому нужна горькая неприменимая к жизни мудрость святых, ратующих за самоотречение?
На этот раз другая женщина не придет,
Чтобы уничтожить след, оставленный тобой в моем сердце.
Я уж и Луну спрашивал, как мне быть…
Ничего мне не нужно, лишь бы ты была рядом!
Ничего не нужно, лишь бы отец перестал, наконец, слушать свои итальянские песенки столетней давности!!
***
Жизнь внутри и вовне продолжается, снег тает, луна проклятая стареет и бледнеет, желтая щекастая чертовка, вместе с зимой бесследно почти исчезает и даже забывается громовой голос Триш, теперь все чаще прозрачный ручеек методично перекатывает камешки, но - вот новости - наверное, неожиданные заморозки-капризы прихватили веселый ручеек, и случайно откололся какой-нибудь застывший от холода бурунчик, и вот, вот он – теперь серебряный колокольчик. Сияющее нежным румянцем личико Триш, легкие, гармоничные движения Триш, и голос - серебряный колокольчик. Он теперь совсем звонкий, молодой, чистый, почти детский. Звенит голос-колокольчик, говорящий о сложном, о непонятном, но слушающий его почему-то сразу понимает: есть весна и даже лето, и светлое-светлое, а то яркое-яркое голубое небо, и прозрачный воздух, который вдыхаешь полной грудью, и теплое солнышко, и зеленые деревья и трава. Спасибо, Триш! Ты волшебница! На какой еще лекции можно так забыться - это все серебряный колокольчик, он дарует сладостное забвение, которое сродни целительному сну.
***
По дороге домой, ясное дело, умолк серебряный колокольчик, свернули экран с изображением голубого неба и молодой травки. Ах, где свежий воздух, где зеленый луг? Будь Патрико-Симонов разрыв более настоящим, тогда наверняка в бледно-оранжевой полупрозрачной мгле холодного утра стыли бы маленькие, колючие, злые снежинки, подсвеченные лучами солнца. Так нет же, испортили все сухие плиты тротуара!
Ненастоящий, неощутимый разрыв, не отчаянное вроде уже и отчаяние. Оттого, наверное, что любви недоставало безумств истинной страсти. Где, например, несколько, мучительно мало, небывалых, невероятных летних дней в Канне? Где не виденная никогда маленькая, узкая ступня, закрывающая игриво алый кружок солнца над самым горизонтом? Не замирали отчего-то на мгновение в теплом воздухе хрустальные шарики брызг! А о ночных прикосновениях чьих-то пальцев к пылающему лицу уж и говорить нечего.
И точно также - где какой-нибудь странный сувенир, где романтически-декадентский букет фантастических цветов с немыслимо изогнутыми лепестками и стеблями? Не держала - вот странное дело! - эту легкую, но твердую и холодно поблескивающую вещицу высокая девушка, в пасмурный, сырой, ветреный день кутавшаяся в длинную шаль! Не склоняла она, такая на первый взгляд сильная и независимая, растрепанную голову на ненадежное плечо Патрика, и ничьи щеки не розовели от холодного, мокрого ветра.
Да что ж такое! Нигде ничего не было! И даже фразу серьезную и безнадежную «Мне нигде нет места» до Патрика уже сказали, и ему остается ее только позорно повторить. И добавить: «Ни там, ни здесь».
Вот стояла б хотя бы осень, и были бы милосердные цветные листья мокры, и образовывали бы они шатер над несуществующей аллеей! И была бы аллея выложена квадратной плиткой с бороздками! И была бы - ну пожалуйста! - листва густая-густая, желто-зелено-красная, и не было бы от этого разноцветья в аллее мрака, лишь полумрак и тишина, вероятно даже наполненная шепотом капель. А вдруг, бывает же такое, капли шептались бы хоть о каких-нибудь влюбленных, идущих по той аллее без зонта? И, быть может, падали бы капли-бесстыдницы на лицо одного... кого? конечно, влюбленного! И гибли бы на губах другого... А, черт, и это как-то невозможно выходит!
***
А должно быть смуглое угловатое тело южанки Рескин благоухает порой запахом мужчины, это она специально покупает мужской гель для душа. Его резковатый свежий аромат весьма возбуждает ее подругу.
Голый мокрый Патрик созерцает собственную голую мокрую руку, по ней стекают капли. Каждая отдельная капелька неизбежно вливается в общую струю. Ни одна еще ни разу не стала исключением, все счастливо сливаются воедино. Все вместе, одна за одной. Хотел бы Патрик быть каплей, делить общую судьбу без усилий. Страдать и радоваться от того же самого, что и прочие... Но как страдать и радоваться можно от того, чего нет? Нет радости - нет беды... Люди все сами придумали, еще всяких жан-пьеров винят... Беды - не беды, а всего лишь игры, в которые играет с нами женщина Судьба. Она злая красотка с извращенным умом, она, наверное, безумна, раз с легкой улыбкой смотрит на немыслимые страдания, будто и не она сама им виною... Живет злодейка - как в детских сказках - на высокой скале, в замке с острыми шпилями. Как карты тасует людские жизни. У нее оранжевое платье и блестящие золотые волосы до плеч. Оранжевый - злой цвет, цвет любви не давшейся-не удавшейся, цвет жизни, проходящей мимо!
- Патрик, долго еще будешь сидеть в душе? Ты что там, утонул?
***
Утром сегодня отец уезжает. Перед взором мысленным Патрика пробуждающегося мучительно медленно - маленькие четкие картинки пробуждения прочих. В соседней комнате - родители под клетчатым одеялом, отец уже проснулся, мама давно на кухне, запах кофе теплый. Ева не дома - среди мольбертов в краской пропахшей квартирке, в студии своего злосчастного беспомощного любимого-художника. Мирно дышит Дениза под шалью, Женевьева прижалась к ней - к Денизе, не к шали. Дни и ночи становятся все теплее, и можно спать совсем без одежды, а только под шалью. Триш не ложилась, серый монитор компьютера, посерели выпирающие скулы, бледно-фиолетовы круги под глазами, слава богу, нет лекций сегодня, и на работу можно опоздать, а муж уже ушел или сейчас вот выходит, дверь хлопает входная.
Но вот тепленькой водичкой умыто бледное со сна лицо Патрика, с усилием проглочен почти семейный завтрак, запитый нехотя кофе, и по улице, с утра еще не пыльной... И до сих пор в сознание стучится недопредставленный образ, протискивается плоская картинка - Симон просыпается... Это последней картинки, крупной, но измятой, нечеткой, недостает Патрику для возникновения утешительного иллюзорного чувства несуществующего контроля над окружающими и окружающим – «я знаю, что они делают, значит, имею над ними власть» - вот абсурдная установка сознания. Имею власть над окружающими и над жизнью непрерывно текущей.
Но на картинке с изображением сони-Симона, Симона-неженки навязчиво темнеет глыба глыба неизвестных, пугающих, необъяснимых и ужасных ситуаций просто житейских - то Жан-Пьер. Ну уж нет, не будет, значит, Симону хода в Патриково сознание, разрушен же по его вине внутренний каменный город Патрика, красивый город, старый город, разрушен до основания. Так разрушен, что есть теперь только коричневая бесплодная земля и серые развалины былых высоких замков и неприступных крепостей. Но что это: сквозь землю, которая, кажется, уж не в силах ничему дать жизнь, пробиваются крошечные упрямые зеленые травинки! И здесь намерен разрастись зеленый луг? А, нет, губительна для будущего изумрудного луга мысль о непостижимом Симоне, жестоком, оказывается, Симоне, Симоне-разрушителе внутренних городов по просьбе красотки в оранжевом платье! Как она, бездумно, рассеянным взмахом руки... Симон коварный, неужели ты подсмотрел у нее этот жест, неужели ты и зловещий Жан-Пьер - послушные слуги ее, а Патрик не достоин?.. Нет, не станет золотоволосая жительница замка со шпилями так доверять своим же собственным игрушкам. Тогда почему при мысли о том и другом, что, быть может, с ним сейчас... А! Словно ядовитым дождем обрызгана дерзкая поросль.
***
- Рады, что меня, наконец, отправляете, так и скажите!
Детским голосом в последнюю минуту прибежавшая Ева:
- Па-а-па, а мне привезешь пода-а-арок?
- Ева, ты еще скажи: «А Патрику ничего не привози, он проти-и-ивный!»
Прощается, прощается клоунский тенорок, обладатель его заметно уже волнуется, но волнение то радостное.
- Полюбуйся, Мэри Эллен, как дети любят папу!
- Люсьен, не нервничай! Вот, сборы закончились, а это, считай, полпоездки!
Комический испуг, на щеках - румянец:
- Полпоездки - ТАК? Да ни за что! А вообще, ты права. Нервотрепке - основной, по крайней мере, конец. Будем надеяться.
Как-то слишком серьезно, лицедейство, на помощь!
- Как там... Speriamo che... Che... - громко и фальшиво пел тенорок - Да как же там... Понадеемся... Эээ... - запнулся, ай, как запнулся, - на что-то там будем надеяться... Che nausea finita, вот! - тенор восторжествовал, однако.
Мысленно за последнее услышанное цепляется Патрик. Понадеемся... будем надеяться... на что надеяться, когда захочет красотка золотоволосая прищелкнуть пальчиками, мир окончательно обратится в хаос, не на что надеяться. А может... не станет красотка пальчиками прищелкивать? Нет, и это люди выдумали, чтобы… чтобы надеяться.
- Что-то finitа, не поняла?
- А, la comedia, да, пап? Только ты это к чему...
Вовремя удивляется супруга, и пусть некстати - дочка, все равно готов пространно даже в такой момент объяснять супруг любящий, отец семейства заботливый:
- Ну как же, nausea, по-английски значит - что-то тошнотворное… морская болезнь. Вот и понадеемся, что эта тошниловка finitа - конечна. Или лучше даже кончена.
- Ты что-то сочиняешь… Там поется non sia finitа - она еще не закончилась.
- Она? Кто она?
- Ну я не знаю, жизнь там, или любовь.
- Хм, nausea - гораздо логичнее. Они надеются на лучшее, дескать, придут еще хорошие времена…
Мысли Патрика - в своем русле. Нет, и правда, не станет она своими пальчиками... губить всех. Пусть она бездушна, но всегда ли бездушие злобно? Соотносима ли с бездушием категория зла? Вдруг - нет? Но тогда и счастье, и добро, и справедливость тут ни при чем... Мы и их выдумали... Зачем-то там... Тогда немудрено, что и счастье, и несчастье, - все случайно. Пусть даже если ты мрачен, то заявляешь: да, конечно, предыдущее утверждение верно, только вот несчастье - случайность более частая почему-то. Ерунда, ерунда... Потому что и красотку в замке тоже выдумали, правда, тут мы ближе к истине, браво: догадались уже, что она бездушна и все эти наши понятия к ней имеют никакого отношения... Самая малость осталась - понять, что ни замка нет, ни красотки, ни пальчиков щелкающих, ни оранжевого платья... А мы... Мы просто... Морская галька.
- Так, минуточку - ну можно ли отцу семейства быть таким беспокойно-неугомонным, в самом деле! - значит, полностью фраза эта несчастная звучит так: «Будем надеяться, что она еще не закончилась»... То-то чепуховина!
Мысль не в русле, мысль уже где-то за пределами. Да, люди - галька, мелкие камешки, перекатываемые по-всякому волнами и мнящие, будто бы они все постигли. А волны не разумны и не жестоки, не коварны и не безжалостны, даже не бездушны и не безлики, и выдуманная красотка-Судьба не имеет к ним ровно никакого отношения. Волны сами по себе... И есть пока галька. И конечно, пока понадеемся... Будем надеяться... Будем надеяться, что она еще не закончилась. Но волны набегают и набегают, упорно, неизменно, неутомимо. И настанет миг, когда исчезнет мелкая пестрая галька, а волны будут гладить ровный песок, набегая снова и снова.