- Моей сестре ни с того, ни с сего подарили бледно-лиловые хризантемы, прямо к ее летней блузке. И моя сестра изображала смех: «С чего это вдруг?». И монотонный придушенный голос моей сестры время от времени повторял последние слова собеседника.
Где это она так – пухлую руку украсили два пластыря, лицо скривило тайным страданием.
Моя сестра любит белые блузки, еще бы, ей ведь надо одеваться официально – такая у нее должность.
Моя сестра носит эти прозрачно-бирюзовые бирюльки на шее, брошки – золото на синем свитере и жирные янтарные капли на тускло-сером.
Я смотрю телевизор в соседней комнате, как будто у меня нет забот. А у меня ведь их и нет
по сравнению с сестрой, которая несет, прижав к груди, урну для бюллетеней, и красные в твердой, и разноцветные в мягкой, – те самые, написанные, как говорят, кровью.
Моя сестра красит губы, и так у нее вид свежий и праздничный. Но когда она замечает неизбежно в полутемном коридоре тех на убогих казенных стульях, она вся сжимается внутренне и каменеет внешне и кисло здоровается с ними. И в темных волосах моей сестры блестит седина, а руки у моей сестры красные и обветренные, лицо – немолодое, с морщинками, которые видны, если присмотреться.
А если губы у моей сестры бледные, розовые, то и лицо, значит, бледное, и она закатывает глаза в возмущении и тяжело дышит, подавляя гнев, когда звонит тот, уже лишний, невпопад.
Моя сестра бесконечно устала. Она прошептала с затаенной горькой и тихой печалью в голосе: «Какой шикарный букет…». Она монотонно, сдерживаясь: «Не требуются». Она раздраженно, вопя: «Сосредоточьтесь!». Она восторженно, задыхаясь: «Молодец!».
Тяжелая рука моей сестры обвилась вокруг плеч – не тех, а тех, что были ближе.
И сколько раз до того моя сестра возвышалась, вздымалась над и страстно доказывала то и это, и на щеках моей сестры рдел гипертонический румянец. И быстро зачитывала. И еле заметным жестом руки успокаивала. И кивком, мигнув, подбадривала.
Моя сестра по-крупному проигрывает в том, в чем тайно или явно отчетливо видит себя победительницей и выигрывает – так, по мелочи, – в бессмысленных и сложных играх, до смерти боясь проиграть в них. Выигрывает, только чтобы не думать обо всех жизненно важных поражениях, иначе станет нельзя жить.
Отважные воины, не дрогнувшие перед испытаниями, ни словом, ни звуком не выдавшие своего страха, храбро отражавшие атаки, скупыми рассчитанными движениями отбивавшие страшные удары, робели перед моей сестрой.
Иногда я просто ненавижу мою сестру вместо того, чтобы быть снисходительным к ней. Тогда я краснею и перестаю ее замечать. В ответ на обращенные ко мне слова пристально разглядываю дипломы на стене и неопределенно повожу бровями. И моя сестра начинает сдаваться: хихикать, изображать преувеличенную веселость, лебезить, и наконец – последняя стадия – просить, чтобы я не обижался, потому что она уже вообще.
Моя сестра, я думаю, должна радоваться, что нужна хоть кому-то, а кому она только не нужна:
- триумфаторам с тирольским пирогом и креольским языком;
- Стивену Дедалу в женском обличье;
- некрасивой неспящей девочке, которой вообще-то интересны по-настоящему цветочки и козяуки;
- и прочим, прочим, прочим, которые выдержали все, что предшествовало моей сестре,
так что пусть радуется ежеминутно, а там, быть может, кто-то порадуется и ей.
Высокая веселая одинокая девушка, которая, заходя к моей сестре, забывала все, о чем хотела спросить ее, сказала, по просьбе моей сестры: «Зовут… сказали зайти – нам». И моя сестра – толстенький веселенький Харон – что-то сказала им, троим, живым, уже готовым спуститься в царство мертвых. И легкая насмешливая улыбка стыла на губах моей сестры.
Ведь моя сестра кому-то еще несет надежду, и темный мягкий синий ее костюмчика (зимой – летнего), и спокойный голубой – блузки дают утешение. «Нас ждут великие дела», – сказала моя сестра им, обалдевшим, с застывшими довольными лицами и увесистым диетическим тортом – для нее.
Моя сестра – хороший психолог, она отправила онемевшего паренька, который нравился ей, в страну чудес и в рай, за ритуальными закорючками. И мальчик был опечален и удручен и выставлял напоказ свою неприятность – поручение моей сестры.
На пухлой бело-розовой руке моей сестры два бледно-коричневых следа от ожогов. Было больно, потом привыкла, потом прошло.
Моя сестра… сестра моя, делай что хочешь, делай что-нибудь, прошиби головой или толкни плечом стеклянную стену, прыгни в пропасть и не разбейся, выберись из той пропасти, цепляясь за пожухлую траву, которая режет руки… Сестра, да просто улыбнись ему, им, ей и будь какой хочешь, но не толстой и размеренной, старой и закрытой, недоверчивой и напряженной, желчной и усталой, напуганной убитым будущим. Ну сделай, сделай же что-нибудь, сестра, позвони по страшному телефону, свободно зайди в магазин, который не для тебя, потому что тебе ведь нечего терять, кроме того разве, что ты потерять и хотела бы, а оно все есть и есть… А вот того самого, как у них, у тех, у других, все нет и нет, нет как нет, так сделай же что-то, да хотя бы чтоб утереть нос на манерных личиках им, сытым безграничной любовью к себе, капризным и довольным, с жиру бесящимся, поймавшим в руки то, что твои, полные, белые, шершавые, отталкивают и удержать не могут!
- Мой брат как будто мне и не брат.
Мой брат сидит среди восьми чуждых, неведомых, недостижимых для смотрящей ботинок. Воротник рубашки моего брата расстегнут на несколько пуговиц, являя жадному взору смотрящей гладкую кожу, притягивающую ненасытные пальцы. Два из них, ледяные, касаются пылающей щеки смотрящей.
Мой брат смешно натягивает на голову капюшон от свитера и всегда ходит пешком, а на остановке в мороз рыжая девчонка курит и мерзнет. В любую погоду она одета в джинсы, кроссовки и куртку. Рыжие волосы свисают на лицо, щеки покраснели от мороза. Человек слился с природой.
Мой брат, даже когда чихает, кашляет и шмыгает носом, готов явить миру безупречный силуэт, прямую спину и длинные ноги.
Мой брат с плохо выбритым лицом, капризными губами и намеренно закатанными рукавами рубашки. Синяя полоска – широкая, белая – узкая. Оставь всякую надежду, любая, если ты похожа на меня – мой брат ценит себя высоко, тебе такие цены не по карману.
Мой брат нравится людям. Мой брат умеет нравиться людям, хотя, если он им нравится, то они, значит, наивны и легковерны. Покупаются на его дешевые, но сладкие ужимочки.
Мой брат показывает свое настоящее лицо, только когда щелчок фотоаппарата застает его врасплох. Мой брат знать не знает, что его истинное лицо пресыщенное, что на его истинном лице скука.
Мой брат парился в бане с друзьями – так он отмечал свой день рождения. Я спросила: «А как же твоя девушка?» – «Какая?» – спросил он в ответ.
Мой брат отправляется в магазин за костюмом, а покупает джинсы. Они обтягивают и подчеркивают. В этом мой брат как девушка.
Мой брат все еще из-за них переживает
из-за дурочки, которая на семь лет старше и на пять глупее, заставляла его праздновать день рождения тет-а-тет, это от нее он, счастливый, сбежал… в баню;
из-за другой, мне неизвестной, которая сменила предыдущую;
из-за еще одной, встреченной в суде и драматично потерянной;
из-за нынешней, а она такая: чем старше, тем умнее – это не про нас;
из-за первой – она была боюсь подумать когда;
из-за последней – она будет, когда я умру.
Мой брат, вообще-то, чересчур много внимания уделяет одежде. Рядится в темное и делает серьезную физиономию, а сам надолго запоминает, у кого это там костюм от Валентино.
Мой брат – совершенное тело, которое во имя своего совершенства послало подальше дух. Расстроенный дух пытается впечатлить столь независимое тело перепадами настроения.
Мой брат чересчур откровенен, любит рассказывать всем о своей личной жизни. Даже девушкам. Я к «даже» не отношусь. Мне рассказывает просто, не «даже». Смешно: мой брат страдает и смеется, для него важнее всего в девушках привлекательная внешность, и должна-то Она, идеальная она, быть зрелой… и адекватной, так выражается мой брат, так сейчас все выражаются, и она должна одеваться как леди… Мой брат хочет почти невозможного… Но ему в Ней плевать на нравственные ценности, так что у моего брата есть надежда! Интересно, есть ли такая, которая может оставить моего брата равнодушным?!
Мой брат – младший, эх, если бы он только доверял мне, не откровенничал со мной, как с одушевленным собеседником, а доверял мне, как человеку.
Мой брат сказал «хм» и «ого», когда я, просидев пять часов на стуле, вернулась домой в тот колючий, холодный вечер, держа в объятиях уже перебитые морозом цветы. Это от них, глупых, беззаботных, вымотанных, ничего уже не соображавших детей – и только от них – букет с мучительным красным ободком. Мне.
Моему брату невдомек, как я ненавижу их по утрам, когда прихожу и надеваю туфли на распухшие ноги. Я могла бы их любить, я бы любила их, если бы любила себя. Если бы меня не боялся темноволосый и робкий с печальными, настороженными глазами непонятного цвета.
Если мой брат считает, что он выигрывает, то он ошибается. Он проигравший, который очень хорошо замаскировался. Хотя он напоминает мне моего любимого музыканта, погибшего молодым, когда приходит в полный ажиотаж при виде стайки девушек и картинно, комично, трогательно рвется к ним – мыслью, душой и телом.
Мой стол запорошен бумагами и бумажками, голова забита тем и этим, а наверху бешено скрипит кровать. Кровать затихает, и раздаются вопли. Любовники с шестого этажа. Я вглядываюсь в экран компьютера. Перебираю бумажки. Бессильно перекладываю бумаги. Кровать. Вопли. Кровать.
Моему брату все равно, его же нет дома, а я ненавижу их по вечерам, когда ложусь спать, а они целомудренно резвятся, гогочут (она), отпускают весомые ехидные замечания (он) и просто скачут на кровати.
Мой брат не слышал, как по радио одна женщина-театральный критик рассказывала о новом спектакле, который ее потряс. В этом спектакле показана одинокая женщина, которая вечером приходит с работы, стирает колготки, что-то там еще делает, потом садится за компьютер и раскладывает пасьянс. А в конце спектакля совершает самоубийство, наглотавшись таблеток. И актриса на сцене все действия от начала до конца совершает абсолютно молча – она же одна. Дама-критик говорила, что финал очень сильно действует на зрителя: вот какая несчастная одинокая женщина, такая одинокая, что даже покончила с собой от одиночества – очень сильный финал. А я думаю, по-настоящему сильный финал был бы, если бы она просто легла спать, потом проснулась и пошла на работу. Так было бы гораздо реалистичнее.
Мой брат не помнит, я надеюсь, тот день, когда ослепший от горя дом, такой холодный, точно из него – с той смертью – ушла вся жизнь, был уже не предназначен для нас, сиротливо собравшихся в нем.
Жаль, если мой брат не помнит время, когда дом был живым, и солнце светило в нем, и собака колотила хвостом по линолеуму, и бабушка с дедушкой ходили в сад, и помидоры «черный принц» пахли землей и теплом, и стеклянный олень выгибал шею. Потому что теперь все это живет только в памяти тех, да и то, кажется, не всех, кто остался, чтобы смотреть телевизор и слушать вопли любовников с шестого этажа в квартире на улице имени тигра.