«Вот тут-то я и похолодела. Да-да, тогда, когда у него вышло так естественно то, что у них выходило так надуманно. Но это будет путаный рассказ. Даже не рассказ, а так, нечленораздельные вскрики. Не надо, не надо. Лучше по порядку, ведь верно?
Мучительный какой запах лилий. Это же издевательство, откуда они здесь, я не пойму.
Я просто попрощалась с врачом и вышла. Я люблю раннее утро, а еще я люблю бумагу, всякую, разную, собеседницу мою единственную. В клетку, в линию широкую и узкую, и есть еще белые нелинованные листы. Но всего лучше сероватая второсортная писчая бумага. Как она податливо… что-то податливо делает… в общем, под ручкой. Не хочу я искать нужного слова, бумага, единственная моя, довольно давняя собеседница, (а, я ведь только что это и уже говорила, даже не заметила) поймет меня и так, правда ведь, поймет? А почему, собственно, довольно давняя? Да потому что прошло уже достаточно времени с того самого дня, когда… Ну скажи же, скажи… ну, сейчас, я скажу, скажу, это я сама себе говорю, это не мне говорят… Потому что кто тут мне вообще может что-то говорить? Здесь же пусто. А бумага умеет только слушать. А почему я тогда называю ее собеседницей, вот ведь нестыковочка, верно, верно? Да разве непонятно, что хороший собеседник – это тот, кто умеет хорошо слушать? Фу, как банально! Еще бы сказала «фи», вообще бы получилось очень жеманно. Да ладно тебе, ладно мне, - уже оттягивать… Нет моих друзей, вот что! Нет! Больше нет! И не будет! Их нет! Нет! Авария, катастрофа… Или что там… Как там… И я молчу. Может, кто-нибудь поймет когда-нибудь, что невозможно меня вылечить от молчания. Уж лучше пусть лечат весь мир. Это невозможно, но это будет легче сделать, право же.
А врач – странное дело, небывалое, я бы даже сказала, дело! - нашел какое-то улучшение. И отпустил меня зачем-то домой. Я же вполне нормальна, что вы, что вы. А в доме пусто, пусто. Один запах лилий, да. Я здесь на один день, не надо забывать. Чтобы я сменила обстановку, ага. Так он, кажется, сказал.
Как будто я вполне нормальна. Только как будто.
А тогда было рано, когда я только вышла, и даже не было понятно, утро это или вечер. Я люблю это время суток, и я люблю его за неопределенность, зыбкость и розоватую серость. Пустынно было на улице. У меня слегка кружилась голова. И знакомых мест я не узнавала. Мой путь огибал углы странной, мягкой, маслянистой линией. Существовала только я, я, я, и еще был прозрачный, чистый утренний воздух, в котором остро очень ощущались разные запахи без названий. И вот я дошла до кафе, маленького кафе, моего кафе. Я вышла к нему, должно быть, окольными путями, потому что когда я там оказалась, солнце было уже высоко, и не было неопределенности. Какое длинное предложение. Все было ясно уже тогда. Ясно-то ясно, но не мне. И предметы, и люди четко были очерчены в начинающейся жаре. Все было известно еще до того, как я поняла… Это сейчас солнце затянуто тяжелыми тучами, и из-за них оно не жжет, не печет, а парит безжалостно, не утоляя боль, а только делая ее еще мучительнее. Смешно – боль! Потому что сейчас я уже поняла точно все, потому и боль. Да нет, не поэтому.
Но тогда я просто спокойно, ну совсем еще спокойно села за столик, средний из трех, ну, тот, между двумя прочими стоявший… Маленькое мое кафе! Три столика, невзрачная оградка, потрепанное ковровое покрытие – все! За низкой этой оградкой – улица, люди идут, люди. Я люблю наблюдать за людьми. И как ценны и интересны слова, обрывки фраз, услышанные в повседневной суматохе! Это маленькие частички самой жизни. Ах, боже мой, какая патетика. А я могу только наблюдать их теперь, даже не ловить, нет, потому что нет со мной тех, с кем я могла бы поговорить об этом и о том, кому я могла бы показать и рассказать... Нет моих друзей, больше нет, нет, нет, не будет. Опять патетика.
Есть только бумага. И уберите, уберите эту бумагу! Как же не поймет врач, что бумага и есть главная причина моей болезни, вернее, не причина даже, а то, что не дает моей болезни пройти…
Но если не станет моей болезни, то и меня не станет, вот так. И вот, я рассказываю бумаге, как красивы стеклянно-коричневые пузырьки в кока-коле. И какой здесь ароматный кофе. И эти мелочи – только для бумаги, что уж говорить о вещах более серьезных. О них она тем более узнает. Она – это бумага. Теперь я не могу иначе. Уже давно не могу иначе, с тех пор как не стало тех, кого я любила. Да хватит уже, надоело! Даже мне.
А за двумя соседними столиками сидели женщины, очень молодые. Как я, или даже моложе. Я слышала их имена, они называли друг друга… Как? Не помню. Или не хочу помнить. Да, не хочу. Все, забыла. Пусть две слева будут Замужней Дамой и Девицей. Замужняя Дама очень молоденькая и очень худенькая, и лицо у нее худенькое, но улыбка так и сияет, а глаза, глаза, нет, шалишь, глаза все-таки грустные. И у девицы грубый голос, еще бы, она все время курит, и она так ярко, некрасиво накрашена. Неумело.
А ведь это очевидно, что когда молчишь, прекрасно запоминаешь то, что слышишь. Чем больше молчишь, тем больше запоминаешь. Я запоминаю все.
И Дама Замужняя вздохнула тихонько, улыбнулась как кинозвезда и сказала:
- Да, а мой муж сегодня…
И Девица перебила ее, не слушая:
- Ух, муж… Ой, а ты его любишь?
Вот так вот, в лоб.
А Дама ответила серьезно:
- Да… Да.
Даже я вижу: любит.
- А он красивый?
Опять в лоб.
- Ну, как сказать… Мне нравится. Красивый. Вот он, на фотографии, вот я, а вот он… - любимая фотография достается из сумочки. Точно-точно, любимая.
- А-а. Это что, Новый год, да?
- Да… А я вообще такие сапоги себе хочу, знаешь… - неожиданно говорит Дама.
Как же так, лето ведь!
- А. А какие?
- Ну, высокие, конечно, такие вот, знаешь…
- И высокий каблук, конечно?
- Конечно! – радостно воскликнула Дама.
- Во, правильно, правильно, конечно, - одобрила Девица, заметно оживившись, - а я ж так и думаю: что самое главное? Сумка, обувь и нижнее белье! Чтоб куда бы я ни пришла, можно было, ну, чтоб не стыдно, ну… - жесты, жесты, слов мало у нее, это ясно.
И из-за соседнего столика раздалось, точно помню, что именно тогда и раздалось…
- О, отвратомерзость и гнилоразложение! И вы только вообразите, эта скандалистка тоже едет на книжную ярмарку! – вот что раздалось из-за соседнего столика, раздалось из уст черной женщины. Но она же была совсем черная, вся: черные волосы до плеч, длинная черная челка, одета в черное, и черные-черные у нее были глаза. Кажется, она была маленького роста. Да, очень маленькая.
И еще там сидела Заморенная Белка, самая настоящая! Сухая такая девушка с желтым лицом, и глаза ее были скрыты тонированными стеклами, и щек не было вовсе. А блуза все время сползала на одну сторону и обнажала худое желтоватое плечо. Но похожа на Белку, и все тут. И еще там сидела Мечтательница, тоже самая настоящая. Какие чудесные глаза у нее были! Серые, но не это главное. Какие чудесные глаза! Сияющие. И она улыбнулась одними этим глазами и сказала понимающе:
- Да, мрачный шутник Кено!1 Он словно жонглирует языком и еще будто играет им, как гимнастка лентой. И я уверена, что двум Маргаритам2 до него очень и очень далеко, хотя сравнивать их, разумеется, неправомерно, но само царящее ныне постмодернистское смешение стилей очень, знаете ли, этому способствует…
Ого!
- Да… А уж тем более этой скандалистке до него очень и очень далеко! И вообще до кого бы то ни было! – вскрикнула гневно черная женщина, обличая театрально. И пальцем погрозила. Тоже театрально.
- Но ее последний сборник новелл очень и очень мил, она рискует быть успешной, - сказала Белка.
Слова растягивает. Черт, глаз не видно, не видно…
- Мил! – опять закричала черная женщина, истерически закричала, - да он мил настолько же, насколько может быть мил, скажем… ну да, один из цветов хамелеона! У нее тысяча лиц! Она меняет соавторов… Да и кто они, эти соавторы, не задумывались ли вы над этим? К тому же, она столь открыто демонстрирует свою бисексуальность… И на последней пресс-конференции я заметила, какое же у нее неприятное, отталкивающее прямо-таки лицо! Мерзко, вы не находите, такие мелкие морщинки вокруг рта… - она попыталась изобразить морщинки. Получилось некрасиво.
Ну и мимика у нее! Я хочу сказать, что у нее лицо подвижно. И глаза тоже подвижные. Бегают.
- Вероятно, это от весьма частого делания презрительной гримаски, - сказала Белка и улыбнулась. Широкая улыбка плюс темные очки. Однако. Однако, страшно.
- Ах, милая, не волнуйся же так, - сама заволновалась Мечтательница, с жалостью глядя на черную женщину. И губки так сложила, сочувствующе.
- А это выпячивание, иначе и не скажешь, своего происхождения! Ex humili potens3, видите ли! Но само происхождение – это еще полбеды, в конце концов, потомственных дворян не так уж много среди нас сегодня, но как же она подчеркивает тот факт, что не получила приличного образования! А этот ее псевдоним, под которым публикуются ее последние, хм, творения! Она полагает, что все непременно будут заворожены чарующим звучанием наименований типографских шрифтов! Cyrillic Hover! Дешевый трюк! И вот так она намеревается завоевать симпатии литературного бомонда, равно как и возможных читателей, на книжной ярмарке!
Мимика, жесты. Даже кулачком по столу.
- Что проку в интенции, коль нету потенции, - сказала Белка и пальчиком в воздухе покрутила.
- Ах, бедняга Лец4, страдавший от тотальной несвободы, - подхватила черная женщина, немного успокоившись. – Знал бы он, о чем грезил ночами в своем фригийском колпаке! Полная свобода и порождает, я бы даже сказала, плодит, таких вот… Хотя, - перебила она сама себя, - может ли свобода вообще плодить кого-то или что-то… Но позвольте, позвольте, кто это к нам идет! Мой благоверный совершает утренний моцион! – и она замахала рукой с преувеличенной радостью.
- Ах, как это замечательно, какое прелестное выйдет у нас общество! – воскликнула Мечтательница.
Искреннее обожание заметно.
Бумага, бумага, - вот мое общество. Запах лилий может свести с ума. А мне, оказывается, еще может быть больно от одиночества. Еще и от одиночества. Хм.
Лысый человек подошел к оградке. Как странно, лысый, а лицо совершенно детское. И оно стало еще более детским, когда он улыбнулся. Это он здоровался с Белкой и Мечтательницей.
- А знаете ли, я на взводе сейчас, - заявила черная женщина, выпрямляясь сидя, - и посему скажу вам, дамы, и тебе, honey5, - я подала-таки в суд на этого… Ну, на первого издателя.
И носом шмыгнула – героически.
- Babe6, ты не погорячилась? – спросил супруг, явно ошеломленный. Он так и остался стоять у столика.
Черная женщина снова впала в легкую истерику.
- Ах, так ли это важно! И можешь сколько угодно говорить, что ты не против публикации твоих юношеских дневников, но я все же считаю, - кричала она, стараясь сверкать глазами, - что выставлять на всеобщее обозрение, а возможно, и поругание, кто знает, в наше жестокое время… Так что я там?.. Ах да, переживания трепетной юношеской души! Это же надругательство! Вы не находите? – уже спокойнее обратилась она к Белке и Мечтательнице.
- Я вижу, что на вопрос «Whether ‘tis nobler in the mind to suffer the slims and arrows of outrageous fortune?»7 ты склонна ответить отрицательно, - сказала твердо Мечтательница, - и как же ты права, ты молодец!
Обожание и восхищение.
Супруг улыбнулся и сказал безмятежно:
- Моя babe так оберегает меня. Думает, бедняжка, что я уже стал как безумный, страдалец Нерваль, автор великой «Сильвии»8.
- О, ты же совсем, совсем себя не жалеешь! – воскликнула черная женщина и порывисто обняла супруга.
Мое, никому не отдам. На поругание, осмеяние и проч.
Смешные зонтики не могли спасти ни от жары, ни от страстей внешнего мира. Целого мира? Не в смысле всего, а в смысле – цельного? Да когда он вообще был цельным? Черт меня побери. Зонтики не спасают их… А вот желтые мои шторы меня спасают, да еще как! От чего угодно, только не от боли. Да хватит уже про боль! Бумага, правильно ты делаешь! Правильно, что не жалеешь меня. Все, приехали. У нас теперь и бумага что-то делает.
- …и я уже валюсь с ног, а ему ужин готовить надо, - вздохнула Замужняя Дама.
Кому, кому?
- У-у, - сочувственно протянула девица.
- И мясо же долго готовить, понимаешь…
А может, она не понимает, ты объясни, объясни!
- Мясо любит?
- Нужно, чтоб было мясо. На ужин, когда после работы… Устает же, голодный… И посуду потом мыть…
- А сам если?
- А разводиться?
Вот тебе и раз.
- А я со своим уже… - грубым своим голосом сказала девица и жест соответствующий сделала.
- Да? – и все сожаление мира оказалось на лице у Дамы. На личике у Дамы.
- Ну его! Козел!! – вскрикнула девица и нервно расхохоталась. – Я теперь каждый вечер реву перед сном. Спать без этого не ложусь!!
Это, кстати, заметно было.
- Ничего, ничего, поплачешь – крепче спать потом будешь, - кротко улыбнулась Дама.
Ее жалко, ее, а не Девицу!
- А чего плакать, когда такие люди к нам идут, - вдруг заулыбалась Девица.
Дама обернулась. Буквально просияла. К оградке подходил молодой человек. Он. Он. Невысокий, светловолосый. Приятный молодой человек, хоть и невысокий. И самый обыкновенный, вообще-то. Но очень приятный. Что и говорить. А улыбка какая у него!.. Что-то я все об улыбках. Но улыбка у него и правда была прекрасная. Из-за одной улыбки я бы влюбилась в него… Да, и не смогла бы ему сказать, как люблю его улыбку. Погубитель. И жертва любит палача?
- Люди! Мужчины, - поправила Девицу Дама. – Какими судьбами? – спросила она молодого человека, целуясь с ним дружески, приветственно и улыбаясь одновременно.
Волшебница она все-таки, эта Дама, вот что я скажу.
- А со мной, а со мной, - неискусно притворилась капризной Девица.
Ничего, зато подействовало.
- Я ж только с семинара с этого, чуть не сдох, правда, - сказал молодой человек.
Бог ты мой, дьявол ты мой, ну какая же улыбка!
- Ой, ну, конечно, ну, можно подумать! – это Девица перешла в наступление. – Что, ведь подклеил же какую-нибудь, да?
- Да ну тебя – подклеил! Они там сами – ого, сами кого хочешь подклеят!
Жаргончик, отлично.
- Везет! – чуть ли не в один голос воскликнули Дама и Девица.
Женская солидарность.
- Да меня ж еще шеф потом сразу отправил… Ну, это вы вообще заснете, если я начну рассказывать.
- А-а, так вот тебя почему так долго не было! Загулял! – обличительно воскликнула Девица.
И по плечу его. Невзначай, конечно.
- Романтические приключения… - кокетливо вздохнула Дама.
- Вы вот что, девочки, приходите сегодня в «Лозу». Я решил: гуляю.
И взгляд невинный. Но какой искренний! Как он смотрится, боже, как он выглядит!!!
- Молодец! – опять воскликнули Дама и Девица почти одновременно.
Согласна, согласна. Еще бы.
- Так и надо, так и надо, - лучезарно, чудесно улыбаясь, добавила Дама.
- Ну и что я сказать-то хотел, вы тоже давайте приходите.
- А с мужьями можно? – Дама очень мило, нет, правда мило изобразила смущение.
- Ну-у, с мужьями… А, чего там, бери его, конечно! – шутливо, очаровательно-шутливо разрешил молодой человек. - Ладно, пошел я.
И пошел. Пошел к соседнему столику. Все также улыбаясь. Хорошо, что не смеясь. Одной улыбки хватало, вполне, вполне.
- О, мужчина светлокудрый, светлоокий!9 – воскликнула черная женщина, неприятно, театрально, театрально… Опять.
- А, женщина, в чьих взорах мрак ночной!10 – в тон ей вскричал этот молодой человек.
Естественно! Радостно! Естественно у него это вышло, ес-тест-вен-но, понятно?!
Супруг заметно оживился, впрочем, как и Белка с Мечтательницей. Да-да, даже супруг!
- О, здравствуй, здравствуй! Как прошел твой семинар? – приветливо спросила последняя.
Нет, тут не обожание, тут уже что-то другое.
- Да-да, как это было, весьма, весьма любопытно! – подхватил супруг.
А тут что?
- Да, было занятно, - ответил молодой человек, - не без приключений, знаете ли, но, в общем, весьма тривиально. Но должен сказать, что беседа моя с шефом, перед тем как он отправил меня, ничтоже сумняшеся, прямо с семинара в командировку, выглядела примерно так… Знаете, даже говорить страшно, - рассмеялся он.
Вот так и убивают: медленно, не спеша, мучая. И смеясь.
- Бедный, с семинара, да еще и в командировку… Нет, твой шеф безжалостен! – сказала Мечтательница. Искренне сказала. Искренне…
- Как говорил один вундеркинд из Одессы, выскажи вслух то, что тебя пугает, и это явление, потеряв ореол таинственности, покажется обыденным и простым11, - заметила Белка.
Слова уже не так растягиваются.
- О, слышал бы мой шеф то, что я сейчас скажу, видел бы мое позорное лицедейство… Но – была не была. Итак, шеф в роли отца:
«Твой табель плох, - сказал отец. –
Он очень плох, сынок!»
А я, конечно, провинившийся сын:
«О, не брани меня, отец,
Я сделал все, что мог»12.
- Ах, Миллиган13, чудно, чудно! – воскликнула Мечтательница, захлопав в ладоши.
- Э, все ты врешь, он ведь хвалил тебя, я уверена! – кричала, визжала черная женщина. Визжала причем от удовольствия.
Белка и супруг хохотали.
И правда, я согласна, это было чудно. А мир раскололся на тысячу кусков. Не под их смех. Не под грубый голос Девицы. Не под вздохи и возгласы Дамы. А под сиянием улыбки этого последнего пришедшего.
И все больше и больше черной пустоты. И в нее проваливаюсь я. Страшно. Нет моего кусочка в этом мире. Страшно. Страшно.»
Примечания
1. Имеется в виду Раймон Кено, знаменитый французский писатель ХХ века.
2. Маргарита Дюрас и Маргарита Юрсенар – французские писательницы XX века, современницы Кено.
3. Слова из стихотворения Горация «Памятник», досл. пер.: «Я вышел из низов».
4. Станислав Ежи Лец – польский сатирик, автор многочисленных афоризмов и так называемых фрашек, одну из которых и цитирует Белка.
5. Англ. – «дорогой, милый».
6. Англ. – «крошка, малышка».
7. «Достойно ль/Терпеть без ропота позор судьбы» - У. Шекспир, «Гамлет», пер. Б. Пастернака.
8. Жерар де Нерваль, французский писатель XIX века, «Сильвия» - один из самых известных его романов.
9. Цитата из сонета № 144 У. Шекспира.
10. Ibid.
11. Имеется в виду А. Азимов, американский фантаст; цитата взята из его романа «Конец Вечности».
12. Первая строфа стихотворения Спайка Миллигана «Плохой табель – зато хорошие манеры», пер. Г. Кружкова.
13. Спайк (Теренс Алан) Миллиган – английский поэт.