Сухой сучок свалился сверху и шлёпнулся на песок, прямо у него под носом. Это могло быть предупреждением или ловушкой. В зависимости от того, кто сидел на дереве. В последнем случае стоит поднять лицо – сразу получишь в глаз уже чем-нибудь покрепче. Поэтому предварительно не лишне срочно поменять диспозицию. Будущий естествоиспытатель неловко прыгнул в сторону дерева, при этом сразу запнулся об узловатый корень и пробежал несколько шагов, раскинув для равновесия руки в стороны, как ласточка крылья. Никто не расхохотался. Тогда Костик поднял ладонь, защищая лицо, посмотрел вверх. Он стоял почти вплотную к стволу, и теперь попасть в него стало гораздо труднее.
На самой верхотуре, выше крыши двухэтажного дома, в том месте, где ровный зелёный столб тополя делился на три толстых ветви, на фоне выцветшего летнего неба прыгала и бесстрашно кувыркалась обезьяна-капуцин. От удивительного совпадения Костик сказал: «Ух ты!». Порывистым движением открыл книжку, которую нёс под мышкой из библиотеки, нашёл страницу, где изображалась обезьяна-капуцин, и прочёл фразу под картинкой: «Излюбленное развлечение обитающих в бразильской сельве обезьян-капуцинов – отламывать сухие ветки с деревьев и бросать их в тапиров или оленей, пугая последних». Он снова посмотрел вверх, уже не прикрываясь рукой. Указательным пальцем вздёрнул дужку очков на переносье, ибо шести имевшихся в стёклах диоптрий для общения с природой будущему биологу явно не хватало.
Костику двенадцать лет. Изрядный увалень со слишком толстыми ногами под чёрными сатиновыми шароварами и тонкими длинными руками каждый день каникул использовал на то, чтобы ходить в библиотеку. Там он набирал книги о природе и читал их запоем, запершись в доме, как полагается, на три оборота ключа. В его формуляре худенькая библиотекарша с небольшими усиками вписала: «Увлекается книгами о природе», после чего стала доверительно пропускать в подвал-хранилище, чтобы он самостоятельно подбирал себе книги, плотно стоявшие на многочисленных стеллажах.
Маленькое светлое личико обезьяны-капуцина возмущённо блестело антрацитом огромных глаз. Пальцем она крутила у виска. Хвоста видно не было, капуцины используют его, обхватывая стволы деревьев. Костя поднял дужку очков ещё выше, увеличивая резкость изображения, и различил коричневые шорты, грязные коленки и всего двоюродного братца Гогу, безмолвно махавшего ему изо всех сил, зазывая немедленно взбираться на верхотуру. Он подпрыгивал от нетерпения поделиться с Костяном каким-то необыкновенным наблюдением, изображая кулаками бинокль, поднесённый к глазам, стоя при этом на голой ветке абсолютно ни за что не держась.
Гога на год старше Костика, закончил пятый класс, роста небольшого, но руки очень сильные, отлично приготовленные для того, чтобы стрелять из воздушки в тире и лазить по самым «трудным» деревьям. Костик оглянулся по сторонам. В том направлении, куда указывал вперёдсмотрящий капуцин, ничего значительного, кроме серого забора, не наблюдалось. Через дорогу, на другой стороне улицы, привычно расплылась на лавочке старушка Наталья Сергеевна. Она была одинокая, жила в маленьком, заросшем высокой травой домике в проезде, куда летом, казалось, и вовсе не заходила: знай себе сидит на лавочке с раннего утра до самой ночи.
Но тот, что наверху, изо всех сил махал руками, приглашая срочно лезть к нему, как будто не знал, что Костик на этот тополь ни разу в жизни не влезал, предпочитая огромный, толстый, «свой», где на высоте трёх метров уже есть самая настоящая парта с плоским сидением, внизу удобно проходит ветвь – подставка для ног, а выше – для рук. Сюда Костян, пыхтя от перенапряжения, кое-как ещё взбирался. А тут – прямой столб светло-зелёный, на десять метров вверх, с серенькими еле заметными выпуклостями от давно обломанных веток. Однако капуцин наверху выделывал непостижимые фигуры, показывая, какое наслаждение охватывает всякого, кто вскарабкается к нему, и что тоже сможет увидеть он, несчастный трусливый тапир, если наберётся достаточно смелости.
Жесты отчётливо говорили Костику, что он конченый трус, и с ним нормальным пацанам не стоит иметь никаких дел. Ах так? Ну хорошо же. Костик гордо вскинул круглую голову с маленьким коротким носом, проследовал к своей калитке, скрывшись за которой тотчас бросился бежать за кедами, ибо в сандалиях на дереве делать нечего. После чего весьма энергично бросился на штурм тополя. Гога шипел сверху: «Быстрей, быстрей, уйдёт же!».
«Кто там, интересно, уйдёт?» – размышлял Костя, влипнув в ствол животом, усиленно шаркая по нему ногами, ища очередную зацепку, и сдирая при этом заживо кожу с икр и щиколоток.
«Давай, давай!» – Гога за шиворот втащил неповоротливого тапира в развилку, после чего тот немедленно обхватил руками и ногами одну из веток.
– Видишь, там, в огороде? – спросил, указывая куда-то в прежнем направлении, бесхвостый маленький капуцин с тёмной низко стриженной на лбу чёлкой, стоя одной ногой на ветке, с выражением высочайшего душевного восторга.
– Что?
– Ну, видишь?
– А что надо видеть?
– Огорода старика Грамотеева не видишь, что ли?
Под ними краснела крашенная суриком крыша их дома. Немного далее располагалась крыша грамотеевского дома. Крыши Костик видел вполне удовлетворительно, как верхние три строки таблицы в глазном кабинете. За крышами располагалось темно-зелёное пространство, неэстетично размалёванное близорукостью.
– Ну, допустим, вижу огород.
– А в огороде кто? – торжествующе сдерживая голос, прошипел капуцин, подпрыгнув на ветке так, что, как показалось Костику, весь тополь вздрогнул и пошатнулся.
Тёмно-зелёная мазня не имела никаких особенных деталей. По опыту ему было хорошо известно, что в центре огорода тянулась длинная огуречная гряда, вокруг которой росло до сотни корней помидоров, а ближе к их общему забору шли картофельные рядки. Он помассировал дужкой очков на переносице, без особого, впрочем, эффекта.
– Кто?
– Я первый спросил, кто! Не видишь, так и скажи.
– Ну не вижу.
– А какого чёрта прилез сюда, дурак?
– Так ты сам, идиот, звал: давай, скорей, быстрей!
– Слепошарый!!! Ты почему бинокль не притащил, когда в дом бегал? А для чего тебя зовут на дерево? Чего думал, когда лез, очкарик несчастный?
– Ничего не думал. Ну, думал, что какое-нибудь гнездо здесь.
– Эх ты, недоделанный. Гнезда не видел. С тобой даже поговорить не о чем, вали отсюда, расселся тут, место зря занимаешь, свинятина. Слазь давай!
– Да нет уж, лучше я посижу пока, отдохну.
Оба замолчали.Костик осторожно посмотрел вниз. Серый песок расплывался и двигался внизу волнами, а толстый ствол ощутимо раскачивался под ногами от невесть откуда взявшегося ветра. Капуцин, не в силах оставаться со своими чувствами наедине, метался меж трёх ветвей, шибаясь в них маленьким, сильным телом. Жиромясокомбинат расселся, заняв всё место. Как это он ещё взобрался? Пинка ему наладить хорошего, полетит, как божья корова.
– Перестань, свалишься, – сказал Костян, чувствуя приступ дурноты от высоты и тряски.
– Да пошёл ты!
Он попрыгал ещё.
– Знаешь, кто там?
– Кто?
– Любка картошку окучивает в одном купальнике!
– Ну и что?
– Она сейчас лицом к нашему забору вкалывает, думает, что её никто не видит, и лифчик сняла. Знаешь, как у неё всё прыгает? Обалдеть! Да посмотри вон там, куда моя рука направлена.
Костик посмотрел, напрягаясь в прищуривании, столь же безрезультатно, как и раньше. До сегодняшнего дня он не знал, какая сила может заставить его вскарабкаться на это дерево, думал, что никакая. Смешно сказать, оказалось – соседка Любка, окучивающая картошку без лифчика. Эта причина ни в коем случае не подтолкнула бы его на такой подвиг, во всяком случае, если все причины выстроить по рангу, начиная с первой – спасения от африканского льва, то она оказалась бы на последнем, сто двадцать первом месте. А на что надеялся? Чего ожидал? Что мог показать ему двоюродный капуцин на вершине тополя? Какую сверхъестественную тайну открыть?
– Ну и что? Какой нам с того толк?
– Нет, ты только посмотри, она тяпочкой тяп-тяп-тяп, землю на кустики набрасывает, а грудки в такт прыг-прыг-прыг! – в голосе Гоги слышалась странная нежность.
Жиромясокомбинат попытался представить себе нарисованую картинку. Сделать это не слишком трудно. Десятиклассница Любка летом и на улице ходит почти раздетой; вечером поливает тротуар перед домом из шланга, в одном купальнике, мокрая, и хохочет, обливая прохожих. От воображаемого прыганья он ощутил только резкий приступ тошноты. Главное – не смотреть вниз. Тягучая слюна ушла туда под действием силы тяготения. Они быстро переглянулись.
– Не вздумай мне здесь блевать, дурак.
– Сам дурак.
– О, всё, ушла. Ни черта себе, выставку достижений народного хозяйства устроила. – Гога перестал прыгать между веток, присел отдышаться.
Он выглядел маленьким и уставшим. Как старый бесхвостый капуцин, которому скучно жить в клетке. Внизу происходила обычная земная жизнь. Большие парадные ворота общей ограды распахнулись, и со двора на улицу медленно выполз задом наперёд морковного цвета «Москвич», развернулся и встал на лужайке травы-муравы перед домом. Из машины вышел в костюме и при галстуке отец Гоги, у которого на голове оказалась лысина, незаметная внизу. Он запахнул пиджак и стал смотреть, как выезжает старший брат Николай на «Москвиче» сиреневого цвета.
– Куда? Куда? Столб снесёшь, – начал снисходительно комментировать он. – Руль влево выворачивай. Выворачивай влево, да не едь влево, а вправо, стой! Стой, говорю!
Через калитку медленно вышли тёти Костяна, приодетые в парадные вечерние наряды.
– Ну что, Евгений, ты и дома на руководящей работе? – поиронизировала тётя Клава, жена дяди Коли, звонким учительским голосом, легко бравшим тополиную высоту.
Дядя Женя, не обращая на неё внимания, бегал вокруг машины, взметая вверх длинную прядь, то и дело спадавшую с затылка на нос.
– Чего творишь, тебе русским языком говорят: руль влево выворачивай, а ты едешь влево...
Дядя Коля, приоткрыв дверцу, ехал, свесившись из кабины, поглядывая на задние колёса. Шофёрская работа не слишком у него получалась.
– Ага? Н-да... Так-так-так, – приговаривал он. – Вот и всё. Вот и проехали. А вы крик подняли.
– Куда это они? – спросил Костян.
Гога презрительно цыкнул вниз.
– В театр собрались. Московский припёрся к нам на гастроли.
– А ты чего не едешь?
– Надо было время тратить на ерунду! – он вдруг рассмеялся. – Вчера маман приём устраивала в честь артиста Жжёнова, у неё знакомая портниха в театре работает, обещала этого Жжёнова с собой привести. Помнишь фильм «Ошибка резидента»? Он там играет. Родители гостей наприглашали, понял, да? Сервизы лучшие выставили, угощения, выпивку обеспечили, в доску расшиблись, а потом часа два сидели с постными рожами вокруг накрытого стола, ни к чему не притрагиваясь, все ждали Резидента. А он так и не пришёл, обул, короче, нашу местную агентуру, как хотел.
– А портниха?
– Портниха тоже не пришла. Да кому она здесь нужна одна, без Жжёнова?
Внизу родственники с криками и проверочной беготнёй – не забыл ли кто взять носовой платок или закрыть форточку – загрузились в два автомобиля и, как по команде, красиво развернувшись один за другим, отбыли в драмтеатр смотреть пьесу московского театра. Дом остался пуст. Глаза капуцина вдруг вновь блеснули желанием.
– Давай слазь по-быстрому. У меня идея.
– Нет, ты первый.
– Ага, а ты потом на башку мне свалишься? Лезь, говорю.
– Нет, я ещё здесь посижу.
– Очко играет?
Костик не ответил. Его руки намертво вцепились в ветку, и он сомневался, сможет ли вообще от неё оторваться.
– Пока я на земле не окажусь, ты даже и не думай спускаться, понял?
– И не подумаю, – легко согласился Костик.
Гога проворно, как скалолаз по знакомому маршруту, сбежал с дерева.
– Эй ты, там, наверху, корова недоенная, пошёл вниз.
Жиромясокомбинат отмалчивался. Рукою он обследовал ближнюю часть ствола в поисках какой-нибудь зацепки для ног, однако ничего сколько-нибудь подходящего не нашёл. Тогда наклонился ниже, пощупать с другой стороны дерева.
– Ты что, идиот, вниз головой полезешь, что ли? – изумился Гога. – Слушай меня, придурок, я буду командовать, а ты всё выполняй, что тебе говорят. Голову подними, а левую ногу спускай вниз тихонечко, там есть небольшой сучок, на него можно опереться, не вставай на него, как слон, а только опирайся, понял? Руками держись за ствол. Пошёл!
Костик поднял голову, и в это время какая-то невесть откуда взявшаяся веточка пролезла под очки прямо в глаз, он инстинктивно зажмурился, отдёрнулся, ветка гибко изогнулась, и очки улетели в туманность.
– Ногу вниз левую, быстро! – раздалась команда Гоги.
Потерять очки, сидя на такой верхотуре, – невосполнимая утрата, но не смертельная, всё равно надо слезать на ощупь. И Костян спустил левую ногу, ища хоть какое-нибудь подобие опоры.
– Вот, вот, опирайся полегоньку.
Почти незаметный сучок хрустнул под вьетнамской подошвой, легко обломившись.
– Да что же ты такое делаешь? – завопил Гога. – Ты мне маршрут испортил, мамонт безмозглый! Вот лоботряс! Кто же так лазит? Какой идиот? Чего теперь-то левой ногой ствол скоблишь? Нет там больше ничего, жопа толстая, никто тебе просто так сучков не делает, их беречь надо, балда осиновая. Правой давай двигай, там есть тоненькая веточка, только её не обломи. Нет, не достанешь, подожди, я подумаю. Да ты подтянись на руках пока обратно.
В пылу Гога забыл, что Костян не умеет подтягиваться на руках. У него путь был только один – вниз. И вот, охватив руками и ногами гладкий ствол, он начал потихоньку сползать по нему, пока резинка от шаровар не затянулась под мышками, а ноги не оголились до самой задницы, тут под коленку упёрлось нечто, пришлось затормозить. Это был сук, через который надо перелезть. Он боялся оторвать руки от ствола. В замешательстве отвёл ненужные глаза в сторону, внезапно увидев прямо перед своим носом: на ветке висят непонятным способом его собственные, целые и невредимые очки. А чудеса всё же случаются. Надо просто оторвать одну руку от ствола и взять. Преодолев страх, он сделал это. Нацепил очки на нос и сказал:
– Не ори ты там, без тебя слезу.
После этого заскользил вниз по шершавой наклонной, как морковка по тёрке.
Гога подпрыгивал от нетерпения.
– Быстрей давай, ленивец, да прыгай, тут низко уже! Идём, у меня идея обалденная!
Они прошли в калитку, поднялись по лестнице на второй этаж в квартиру Гоги. Хозяин скользил впереди, как лев по саванне, а гость покачивался матросом, только сошедшим на берег после кругосветки. На застеклённой веранде Гога неожиданно опустился на четвереньки, залез под тяжёлый деревянный диван, сто лет стоявший у стенки, пошуршал там две секунды, и вдруг часть белёной стены отодвинулась в сторону. За ней открылся чёрный лаз в неизвестность, это походило на волшебную дверцу в доме папы Карло.
– Лезь за мной!
Они проползли на четвереньках полметра и оказались… в сенцах квартиры дяди Коли.
Не успел Костян спросить, какого, собственно, чёрта им тут делать, как Гога вскочил и быстро устремился по коридору в дальнюю комнату, которая считалась спальней. Там стояла кровать, а ещё пианино, комод, стол, шифоньер, над кроватью располагался ковёр, выше под потолком картина, изображавшая охотников на привале, а на ковре висела винтовка, не простая, а трофейная, привезённая дядей Колей с войны, из Германии, – с изображением оленей и вепрей с закрученными клыками. Она так и просилась в руки.
Гога тотчас снял ружьё со стены, и вопрос о том, что они делают тут, в чужой квартире, без хозяев, отпал сам собой. Он умело переломил его, обнажив пустой ствол.
– Незаряженное, – прошептал Костян, восхищаясь, как светится воронёная сталь.
– Сейчас зарядим.
Привычным движением капуцин выдвинул верхний ящик комода, достал от задней стенки неприметную серенькую коробочку, открыл, извлёк поблёскивающий медью патрон. Ствол закрылся. Гога взвёл курок. Восхищённый неожиданной доступностью настоящей охотничьей винтовки, Костян тоже потянул руки:
– Дай подержать.
– Перебьёшься. Вот теперь можно стрелять, – Гога повёл тяжёлым стволом из стороны в сторону, подыскивая подходящую цель. – Знаешь, как дядя Коля охотился на уток?
– Не…
– А этой весной поехали все на открытие охоты на Колыванские озёра. Сидят утром в засаде, ждут. Вдруг стая – шшшш-ах, села на воду. Дядя Коля: бах! – в утку первым, промазал, стая шшах – поднялась, а эта утка оглушённая сидит. Дядя Коля опять по ней бах!! – из второго ствола, опять промазал! Утка обалдела полностью – плавает прямо у берега, кругом рябь от дроби кругами ходит. Дядя Коля перезарядил ружьё, «так-так-так», – говорит, сам выскакивает на берег из укрытия, и снова шарах по утке! Мимо!! Селезень плавает, хоть бы хны. Дядя Коля «так-так-так», – подбегает вплотную, ружьё чуть ему не в ухо суёт и ба-бах!!! Только щепки в разные стороны!!! Это манок был.
– Что?
– Из дерева сделанная утка, которую выкидывают на воду, чтобы стая не боялась садиться. Открой-ка форточку.
– Зачем?
- Прицелюсь в воробья.
Он встал на стул возле окна, выдвинул ствол в форточку. В листве шумящих за окном тополей подходящей дичи не обнаружилось. Зато напротив, через дорогу, сидела на лавочке толстая старуха. Щека удобно легла на приклад, линия ствола упёрлась через прицел в расплывшееся брюхо.
Наталья Сергеевна с утра до вечера, можно сказать, что и жила на своей лавочке. Когда кто-нибудь выходил посидеть, она начинала разговаривать про погоду или урожай. Обсуждать других соседок не любила. А если общество этим занималось, Сергеевна помалкивала, с отсутствующим видом глядя сначала в левую сторону минут десять-пятнадцать, а когда шея затекала, не спеша поворачивала голову вправо и смотрела на горочку, и кто по ней прошёл, когда опять уставала, снова возвращалась влево. Теперь как раз смотрела налево. Несмотря на преклонный возраст, её зрение оставалось в норме. Но в ширину распёрло – ни вздохнуть ни охнуть, и ноги почти не ходят. Сама себе уже давно не готовила. Соседки выказывали ей своё расположение, нося, что бог пошлёт: кто жарил пирожки, относил Сергеевне на лавочку мисочку, кто блины пёк, опять же тащил пару- другую блинчиков румяных. Сергеевна не отказывалась, угощалась, а мисочку возвращала сама, с превеликим трудом ворочая раздувшимися ногами.
Наталья Сергеевна видела, как из-за угла показался ходулистый человек с авоськой. Прошёл мимо трансформаторной будки, слегка отшатнувшись, – или оттого, что с похмелья, или из-за страшного гула в будке с нарисованными жёлтым на чёрном фоне черепом и костями. Сам мужчина уж больно худой, мосластый. Пустые бутылки в рваной авоське погромыхивают, будто его собственные кости. Он шёл сдавать посуду в магазин. Бутылок было девять, по двенадцать копеек каждая, беленькая стоила три шестьдесят две, в кармане бренчала ещё мелочь, но считать, хватит – не хватит, ему не хотелось: прикинешь – вроде набирается, а потом приёмщица, зараза, забракует пару бутылок, бля, и так обидно на душе сделается! Впереди расплылась на лавочке старуха в болотно-коричневой телогрейке, с тройными подбородками и выпученными немигающими глазами. Смотрит в его сторону: ни дать ни взять, жаба выползла из тины на кочку, погреться на солнышке.
Ликонцев считал себя человеком невероятно удачливым. Несмотря на запои. За прошедшую жизнь ему два раза везло в особо крупных размерах. Поэтому можно без особого преувеличения считать, что он жил третью жизнь подряд, без перерыва. Первый раз на Ленинградском фронте повезло наклониться в окопе за очередной порцией глины, а взрыв невесть откуда прилетевшей без звука мины в двух шагах снёс перекуривавших рядом с ним ровно по пояс. После этого кто-то сказал, что у него есть шестое чувство, и он поверил в это всей душой, хотя, как ни считал свои чувства, больше четырёх наскрести никак не мог. Может, есть и шестое. Жаль, в Кёнигсберге это самое шестое чувство не сработало, а его так стебануло в грудь навылет, что до конца войны исключительно в госпиталях обитал, и после тоже. Когда раны зажили, в пробитых лёгких развился туберкулёз, одно лёгкое к чертям оттяпали, болезнь в другое переселилась.
Ликонцев лежал тогда в больничном коридоре в череде прочих доходяг, и ждал конца. Барсучьего сала у него не было, собачьего жира тоже, горькие микстурки не помогали. И тут шестое чувство снова сработало. Ни с того ни с сего он заговорил с прохожим сержантом-связистом, который навещал кого-то и шёл на выход мимо Ликонцева, лежащего в коридоре у маленького окошка, затянутого льдом. Попросил принести воды. Тот сходил, принёс в кружке, понюхал, добрая душа, перед тем, как пить дать, сматерился и выплеснул в сырой угол. Намочил полотенце в лужице на подоконнике и дал пососать больному. Сказал, что вода талая изо льда есть самое полезное лекарство на свете, почти как святая вода. Может, и пошутил, но в тот момент Ликонцев был в таком состоянии, что поверил, стал собирать талую воду с окна и пить, а порошки тихонько высыпать за кровать.Через два месяца его выписали в мирную третью жизнь почти здоровым скелетом. Вдруг ни с того ни с сего шов на спине зачесался, от него мурашик ударил в затылок, Ликонцев, болезненно осклабившись, повернул голову.
Тотчас в глаза бросился двухэтажный дом, каменный белёный низ, деревянный обшитый верх, угловое окно на втором этаже с деревянным узором, форточка и ружейный ствол, преследующий его движения. Пехотинец слетел с ног, стараясь угодить в пересохшее песчаное русло весеннего ручейка, куда в апреле отводят от домов воду, а летом сливают остирки, добротно пахнущие хозяйственным мылом. Пополз, старательно втискивая небритую щетину в мыльный синий ил, прижимаясь к матушке-земле, защитнице. Однако еле приметное русло – ненадёжное убежище. Проснувшееся шестое чувство нашёптывало, что он наполовину виден через форточный прицел, и надо быстрей добраться до тополя, толстый ствол которого послужит более надёжной защитой.
Наталья Сергеевна с жалостью и пониманием разглядывала неверно топающего по земле человека, не считая это занятие непристойным для женщины её возраста. Как вдруг, не дойдя до лавочки шести-семи шагов, тот рухнул на землю со страшным звоном, заелозил по-пластунски, подволакивая за собой по земле сетку с бутылками, из которой сыпалось крупное стекло, напоминая воина, героически ползущего навстречу танку со связкой гранат. Сергеевна на войне не была, но в кино видела. «Ишь ты, вот ведь до чего водка довела, – подумала она, – на лицо-то знакомый, ходит здесь часто, а кто – не знаю. Ногами сучит, как бы не помер, сердешный. Звать народ надо». Тем временем Ликонцев благополучно дополз до тополя, быстро вскочил и прижался к нему спиной.Выглянул. Форточка оказалась закрытой, ствола не было. Он быстро пошёл дальше, оставив Сергеевну в одиночестве размышлять о вреде пьянства в течение последующих сорока пяти минут пенсионного времени.
– Видал, как мужик обоср…ся? – радовался Гога, прыгая с ружьём по комнате. Ползком пятьдесят метров пропахал.
– Не пятьдесят, а пять. И вообще, зря ты это. Вот вызовет сейчас милицию, и приехали.
– Трус ты, жиртрест, понял? Всего трусишь. Смотреть тошно, пристрелить тебя, что ли? А ну, встань к шкафу. Стоять, я сказал! – приставил ствол к груди кузена, подтолкнул к дверце шкафа. – Руки вверх подними, не дёргайся, мне нажать курок сейчас ничего не стоит, дёрнешься – нажму.
Жиртрест поднял незагорелые руки с длинными синими венами на локтях, ободранные красными полосами. Гога при виде таких конечностей удручённо покачал головой и сплюнул на ковёр.
– Не трусь, я же понарошку, играю. Чего это там?
Снова подошёл с винтовкой наперевес к окну.
– Приехали! Машины приехали! Чего стоишь, как фашист недобитый? Давай всё на место, и тикаем. Поворачивайся, Костян, патроны в комод, быстро! Чего это они так резво закруглились, обалдуи? Руку даю на отсечение: опять забыли выключить утюг или плитку, вот придурки чёртовы. Бежим!
Однако чему быть, того не миновать. Желание трофейной немецкой винтовки реализовать свою смертоносную суть сделалось неодолимым, как похоть. Оно метилось в Наталью Сергеевну, выслеживало сверхчувствительного Ликонцева, зыркало стволом в испуганные глаза Костяна, но всё как-то неудачно складывалось раз за разом. И шесть долгих месяцев подряд ружьё провисело на ковре, хищно и нежно изгибаясь, созревая и дожидаясь своего часа, как воплощённая в дереве и металле суть женщины и змеи. Какая мужская рука не потянется к ней? Женщина-змея стала ещё более привлекательной и соблазнительной, чувствуя в своём чреве приятную тяжесть. Ей надо выполнить своё законное предназначение, хоть ты сдохни, а она осуществит его во что бы то ни стало. Чему быть, того не миновать.
Это случилось ранним зимним утром, в воскресенье, когда никуда не нужно спешить, а можно подольше полежать в постели, слушая новости по радио и глядя, как низкое белое солнце, будто пронзая заиндевевшие тополиные ветви, горит всеми цветами радуги на рисунке настенного ковра, нежно золотя ружейный металл. Лаская взглядом свой военный трофей, хозяин поднял руку и... Выстрел прозвучал неожиданным, злорадным волшебством. Дело неприятно осложнилось ещё тем обстоятельством, что в висячем положении ствол был нацелен в шифоньер, внутри которого на плечиках аккуратно висели в ряд, одно к одному, платья, костюмы, пальто и плащи, а также разные прочие сорочки. Хорошо, что декабрьские морозы уже дали всем прикурить, и самые дорогие, зимние вещи перекочевали из шифоньера на вешалку в прихожей. Между прочим, тем только и спаслись. Но это частности. А представьте, какой удар по психике в воскресное утро!
На многие годы этот выстрел незаряженного ружья стал притчей во языцех на всех фамильных сборищах, посвящённых в основном дням рождений. Гостей за руки приводили в спальню показывать многострадальную лакированную мебель, заставляя сунуть палец в дырку. Лет через тридцать-сорок фамилия разрослась кратно, уже трудно и за стол стало попасть во время очередного юбилея, тут вам и кумовья, и сваты с зятьями, снохи и сношенницы, внучата дорогие, и даже внучатые племянники появились, а столы остались прежние, шифоньеры тоже. В театр всей семьёй на Жжёнова уже не ездят, а в церковь ещё не ходят. Да вряд ли и пойдут. С некоторых пор увлеклись мистикой и народной астрологией – в какие дни новолуний правильно сажать огурцы. Давний, ужасный случай самострела, почти семейный триллер, оброс многочисленными сопутствующими подробностями и всё ещё поражает воображение родственников, но как бы отошёл в область седых преданий, служа для новомодной мистики удобным постаментом.
Разговор поворачивает в эту сторону не ранее пятой рюмки, но и не позже седьмой. Будят заснувшего старенького дядю Колю и заставляют пересказать семейную трагедию ещё раз. Дядя Коля рассказывает с превеликим удовольствием.
– Плащи у нас были почти что новые, – вставляет свои замечания тётя Клава. – Отдали в ателье заделать. А платья и рубашки простреленные жутко на тело надевать, пришлось выбросить – ещё беду притянут какую-нибудь.
– Мистика натуральная, – соглашается дядя Женя, заправляя ветхую прядь за ухо, – просто день так совпал. Парад планет!
Но тут в разговор влазит сватья Кукина и, как всегда, портит всем настроение:
– Хорошо ещё в шифоньере никто не сидел! – объявляет она, испуганно тараща глаза.
– Кто мог сидеть в шифоньере с утра в воскресенье? Чего мелешь-то?
– Да мало ли, раз мистика приключилась! Да ещё какая! – дурея от смелости, атакует сватья. – Вон третьего года у Варвары с Борзовой Заимки что было…
Её спешно останавливает дядя Женя. Встаёт во весь рост и произносит восьмой тост.
Дядя Коля выпивает махом вперед окончания речи, закусывает солёным огурцом, выкрикивает громко: «Топится, топится в огороде баня!» – озорно всех оглянув, тут же засыпает, уронив голову на руки. Кругом поднимается шум. Родственники торопятся поведать друг другу о новейших мистических происшествиях, с ними приключившихся, о Нострадамусе и очередных парадах планет, которые вот-вот должны произойти, и какие природные катаклизмы из-за этого неотвратимо грянут.
Только двое не принимают участия в общей беседе о природе иррационального в домашнем хозяйстве. Один скучно помалкивает, а второй раздражённо бормочет себе под нос:
– Триллер, триллер! Уходя, гасите свет! И выключайте бытовые электроприборы, балбесы! И мистики вам никакой не явится!
Но никто его не слушает. А зря. Порядка в данном вопросе как не было, так и нет до сих пор. Стало быть, от самых, что ни на есть мистических триллеров снова никто не застрахован.